Текст книги "Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях"

Ах, какая вольность! Элементы рок-н-ролла идеально вписаны в классику; Золушка похожа на тогдашнюю звезду Твигги – и алмазно сверкающий пояс, который она теряет вместо туфельки, сходится только на её талии, и танцует под того же Штрауса четвёрка «Биттлз»… балет может всё, он объединяет эпохи и стили, и публика («народные массы», как учили во времена победившего марксизма-ленинизма) приходит в восторг от узнавания и не скучает, не шелестит программкой в ожидании антракта. И ходит на такие балеты. Которые созданы не только для сохранения старины и не для высоколобых критиков-театроведов, а для всех. Даже для тех, кто считает балет скучным и непонятным зрелищем.

Думал ли он всё это тогда, после неудачи своей «Лебединой верности?»…

– Что, Вась, получилась не «Лебединая верность», а лебединая песня, а? – зло пошутил какой-то остряк, вокруг засмеялись… обидно, но ничего: друзей у него всегда было больше, чем завистников.

А оступиться в балете так легко, неудача всегда ходит так близко, дышит в затылок… как у канатоходцев.

Опасное и рискованное ремесло: рискуешь и жизнью, и сердцем.

И ничего не достигнешь без падений.

И без оторванных колечек ситцевой занавески – первого своего профессионального занавеса.

…Однажды – в далёком будущем – в случайном разговоре он с изумлением услышит, что двадцать лет спустя учащиеся младших классов Вагановского разучивали его номер про птиц: «Я в нём танцевала, Вася, я хорошо его помню – под песню «Лебединая верность»! Я была маленькой птичкой, это было так здорово!» – скажет ему художник Большого театра Лена Зайцева.

Как странно и забавно… да, всё сохраняется, даже танцы, ничто не проходит бесследно.

С Татьяной Подкопаевой. «Золотая рыбка»

Картина четвёртая. Железный занавес

Этот занавес, о котором он не задумывался, не подчинялся его воле и режиссёрским командам и чуть не погубил его.

…Быть в центре ему хотелось всегда: активность – вторая натура.

Хотелось много успеть: переделать классику, откопать и восстановить архивную старину, выдумать что-нибудь совсем новое, на современную музыку… разрешат или нет – другой вопрос, главное – осуществить идею.

Вокруг него при этом шла и другая, не балетная жизнь, и в ней тоже надо было участвовать.

Он выделялся – не всегда в классе, здесь каждый выделялся по-своему, но будущего солиста или, как минимум, корифея было видно. Почти сразу после поступления в училище он стал заметен и на обычных, школьных уроках, он хорошо писал и говорил (давала себя знать французская школа!), он верховодил друзьями, и однажды в январе, после праздников (в декабре ему исполнилось четырнадцать), его приняли в комсомол и практически сразу выбрали (точнее, назначили) комсоргом класса.

Это радовало: выше, лучше, ярче – приятно было во всём быть лучшим, не в кордебалете. Через год он уже был в комитете комсомола училища.

Взрослые выбирали ответственных и надёжных, сверстники поддерживали истинно достойных, не тихонь и не карьеристов, радовались возможности «выбрать» того, кто им нравился, а не просто одобрен и назначен партией.

Партией взрослых.

Он не придавал этому значения, жил так же, как танцевал: старался, делал всё, что нужно (и чуточку больше других!), играл отведённую ему роль солиста и здесь. Опять же, отец был доволен: сын – комсорг, это звучит гордо. Может быть, хотелось как-то утешить папу, отвлечь его от обманутых ожиданий, которые он возлагал не на него, а на брата? Ну и Мама рада, она всегда рада его успехам, а это ведь тоже немножко успех?

Родители, 1970

Он не думал о каком-то ином смысле этой деятельности, кроме как о лидерстве.

Быть молодым и «успешным» (тогда никто не говорил этого слова о людях!) означало непременно быть в комсомоле, «иметь успех» означало быть первым, быть вожаком стаи (привет, мультик про Маугли!), и для этого нужно было не только танцевать и придумывать балеты, но носить комсомольский значок и петь комсомольские песни.

В прямом и переносном смысле этого слова.

В прямом те песни были неплохими – переносного тогда никто из его поколения не понимал.

Взрослые, как потом выяснилось, были циничны и всё понимали.

И многое делали чужими, в том числе юными и чистыми, руками.

Семидесятые: годы «побегов»… целая волна – неспокойно синее море!

Нуриев, Макарова, Барышников… и этот тоже? Вы уже слышали? Как – не вернулся?! Не может быть! Точно вам говорю, уже партком собирался, обсуждали… и чего ему не хватало, спрашивается?! Ну как же – чего… сами знаете, танцевать ему не всё давали! Говорят, он с диссидентами общался… Да просто деньгами соблазнился! Говорят, американцы ему предложили… что же теперь будет?!

Шёпот и слухи ползли по училищу, шипели в каждом углу затаившимися змеями: завтра общее собрание… будут осуждать… говорят, комиссия с проверкой будет из обкома партии! Да что же у нас-то проверять, мы же ни при чём!

Вслух говорили мало, опасались сказать лишнее.

«Вася, завтра комсомольско-партийное собрание, весь коллектив, обеспечь стопроцентную явку!» – тон важный, многозначительный… не спрятаться, не отсидеться дома: им надо, чтобы все-все были замешаны, в едином порыве.

Происходящее казалось странным, было непонятно, как реагировать: с одной стороны, было всё родное-привычное, риторика, на которой они выросли – Родина, партия, комсомол, верность идеалам, советская гордость, всё это казалось безусловно убедительным: недавняя война, романтика революции, любовь к родному городу…

А с другой… с другой, как ни странно, оказался балет.

Это же… если вдуматься, это отдельная страна, это мир без границ, это государство со своими законами: если бы тебе (любому из нас!) предложили танцевать лучшие партии в Ла Скала или Гранд Опера? Или возглавить балет Нью-Йорк-Сити? Ты бы сам (каждый из шепчущих!) отказался бы? От такой чести, от такой возможности, от такой свободы творчества? И разве это не честь для ленинградского балета, не мировое признание, не престиж для Родины?

Было что-то противоречивое во всём этом… помутилося синее море, вопросов в голове было больше, чем ответов, но задумываться было некогда: у взрослых на всё готов ответ. Вася, ты, как секретарь нашей комсомольской организации, должен подготовить выступающих…

Не на сцене выступающих – с трибуны, зачем ему это?

Мог ли он осуждать Барышникова? Этого бога, летающего над сценой? Да пусть летит куда угодно, лишь бы… как там у Чехова про журавлей?.. лишь бы летели!

Ему, Васе, шестнадцать лет, а Барышников уже взлетел над всеми, и он, Вася, сам видел его репетиции… и как Он шёл с репетиций. Они все при первой возможности бегали на спектакли Кировского: учащихся ЛАХУ по традиции пускали на галёрку театра – сколько лет Барышников был всеобщим кумиром… театр просто рушился от аплодисментов, когда он танцевал.

…Мне шестьдесят лет, но до сих пор перед глазами: он в «Дон Кихоте» с Нинель Кургапкиной¹⁹ – казалось, он совершенство!

И все вокруг, те же (те же?!) взрослые в один голос твердили ему и таким, как он: смотрите, учитесь, это ваш шанс увидеть, вот он, сам Барышников! А теперь: Вася, ты у нас секретарь комсомольской организации, подпиши вот здесь… интересно, хранятся ли где-нибудь в недрах архивов Вагановского протоколы заседаний с этими «единодушно осудили», «единогласно постановили лишить…» и с подписями всех: и тех, кто радовался чужому падению, и тех шестнадцатилетних, которые не ведали, что творят? Эти бумажки теперь не имеют никакой ценности – не продать букинистам… наверняка сожгли, избавились от всего этого. Можно лишь всматриваться в даты в биографиях тогдашних великих: «с такого-то года вышел на пенсию», «в таком-то году назначен на должность», анализировать кадровые рокировки, сравнивать и делать выводы, но всё это уже ничего не говорит непосвящённым.

Собирались собрания и заседания парткома – собирались тучи над ЛАХУ: именно оно якобы растит кадры неправильно, воспитывает предателей Родины, низкопоклонничает перед Западом. Отсюда, из этих стен, выходят эти невозращенцы! Надо что-то срочно менять… не в стране, нет, не в балетном мире, где начала царить партийная бюрократия и идеология, а здесь, в ЛАХУ: в питомнике и рассаднике… сейчас уж и не припомнить всей этой фразеологии.

Все затаили дыхание, переглядывались, шептались – в старших был ещё жив страх настоящих репрессий, да и холодная война диктовала свои правила… почернело синее море, замерли в ожидании золотые и обычные рыбки.

Молодёжи закон был не писан, они не застали эпоху большого страха, их детство пришлось на шестидесятые, их небо всегда было безоблачно; они верили в то, что живут в лучшей в мире стране, среди звонких песен и покорителей космоса, а если так, то всё происходящее – это, конечно, просто какое-то грандиозное недоразумение!

Разъяснить бы, проснуться – и чтобы всё это развеялось, как страшный сон.

В училище шли бесконечные проверки, приезжали какие-то комиссии; студентов расспрашивали, что им говорят педагоги на уроках, внушают ли им мысли о побеге за границу… театр абсурда!

– Какая чушь! – в недоумении шумели молодые, но что они могли против налаженной партийно-бюрократической машины?

Как всегда бывает в таких случаях, пострадали лучшие и старинные, никак не связанные с идеологией кадры.

Уволить Балабину? Саму Франгопуло? Её-то за что?! Не может быть!

Но это было: на место Франгопуло назначили другого хранителя музея – и вот уже заказаны новые витрины и пластмассовые стеллажи, музей начал преображаться и осовремениваться; часть экспонатов, которые годами собирала Франгопуло, были признаны не имеющими ценности и не нужными в обновлённой экспозиции, и ученики выносили мешки с этим «мусором» на помойку. Там, около мусорного бака, Вася подобрал один старинный клавир, несколько пожелтевших фотографий и книгу на английском языке о какой-то неизвестной по нашу сторону железного занавеса балерине.

Незаменимых нет, неприкосновенных тоже, это были их собственные, теперь утраченные иллюзии: воздушная страна по имени Балет не выдерживала столкновения с внешним миром, силы были неравными.

Выгнать директора ЛАХУ Валентина Ивановича Шелкова, много лет, с пятьдесят первого года, прекрасно руководившего школой? Назначить вместо него какую-то невнятную, ничем не примечательную даму (нет, даже не даму, простую тётеньку, клушу!) из обкома партии, ничего не понимающую в балете, написавшую какую-то брошюрку о Дворжаке – и всё?! Шептались, что её (как мы её назовём? Ивановой? Петровой? Клушиной?) понизили за какие-то служебные проступки, но Клушина была идейной и подкованной – пусть руководит этими балетными, чтоб им неповадно было просить убежища на загнивающем Западе! Появились и подобные ей – неразличимые двойники (какая старая, истинно петербургская тема!), такие же партийно-идейные клушины в безлико-бюрократических костюмах, проводили какие-то беседы, смотрели подозрительно, писали длинные отчёты.

Страшные, смутные времена… на море чёрная буря.

На даче

– Вася, зайди ко мне! – новоназначенная дама… как её? Имя-отчество не вспоминалось – просто одна из клушиных… интересно, что ей надо?

Ему хватало других, домашних переживаний и неприятностей; приходя в училище, он словно сбрасывал тяжкую для подростка ношу ужасных семейных сцен, оставлял всё плохое за дверью, а здесь танцевал, сочинял, творил… так не хотелось заниматься никакими интригами, никакой политикой!

Дома тоже было смутное, непростое время.

Отец, как настоящий мужчина («родить сына, построить дом, посадить дерево»), всё своё свободное от работы время посвящал даче. И ладно бы – только своё: нет, служить его идее обязана была вся семья. После инфаркта и (хотя Михаил ни за что не признался бы в этом даже самому себе!) после разочарования в сыновьях, которые росли не такими, какими он их себе представлял, он спроектировал дом, и Вася с Мамой должны были ездить туда и работать на этой дополнительной работе. Отказы были исключены: у отца такой характер, что либо скандал, либо опять инфаркт… никуда не деться.

Каждое лето, когда так хотелось отдохнуть от физических нагрузок и перегрузок учебного года, его ждал непрерывный труд на даче… без музыки и фантазии. Кирпичи, тачки с песком и цементом, лопаты, прополка. Мама сочувствовала, но она и сама была заложницей этой дачи: пусть у Михаила будет дело жизни, ему это на пользу, мы должны поддерживать и помогать. Васе казалось странным, как Мама, с её гордым характером, прекрасным образованием, с её рассказами о благополучном детстве и баловавшем её отце, – как она могла терпеть вспыльчивость мужа, его часто дающее себя знать крестьянское происхождение, его непоколебимую уверенность в собственной правоте?

Дача была их мучением, и когда папы не стало, они сразу с облегчением и радостью избавились от этого дома: больше никогда! разве на даче отдых?!

Даче радовался только Фомка – когда-то крошечный, несчастный, случайно забравшийся к ним из подвала котёнок, а сейчас большой самоуверенный умный кот.

Его обнаружил Вася: будущий любимец семьи Фома сжался в комочек между двумя дверьми; наверное, Бабушка второпях неплотно закрыла наружную створку, и котёнок пробрался внутрь – к теплу и запахам еды. Его было безумно жалко, котик убедительно смотрел, жалобно пищал, доверчиво мурлыкал, и Васе удалось уговорить домашних, что им обязательно нужен этот бедный зверёк. Получив прописку и имя, Фома быстро похорошел, вырос, освоился в доме, научился пользоваться человеческим туалетом и охотно выезжал на природу: вот где надо жить, двуногие, что бы вы понимали! Я докажу вам, что надо жить здесь, на даче… тут охотиться можно, и птичку могу поймать, и мышку – вот вам добыча, делюсь! Ой, какой ужас, Вася! Сегодня не мышь, а, кажется, крот! Фома, ты герой! Хоть кто-то радуется даче, Мам!

Мама, кот Фома, Вася

Брат Юрий (Георгий) Медведев

Иногда удавалось упросить отца, чтобы он отпустил его в гости к своей сестре: тётя Валя жила у моря, недалеко от Сочи, в местечке с загадочным названием Лоо, и эти редкие поездки были счастьем. Вася обожал море, мог плавать и плавать – свобода, солнце, прозрачные волны, недолгое бездумное far niente²⁰. В море забываешь обо всём: где-то далеко оставлены политика и интриги училища, непрерывное напряжение на грани нервного срыва, неудачные (и удачные, от них тоже нужен отдых!) попытки преодолеть самого себя, домашние скандалы, доходящие порою чуть ли не до безобразных драк… плыть бы да плыть… без забот…

Никто из его одноклассников и представить себе не мог, в каком домашнем аду он жил – в этой прекрасной большой квартире, где они репетировали, по вечерам разыгрывались отнюдь не театральные, а настоящие драмы.

У старенькой Бабушки умерла жившая в соседнем доме, долго болевшая сестра – туда, в коммуналку, однажды насовсем перебрался старший брат: отец не выдержал и после очередного шумного скандала выгнал его из дома. Бабушка тайком от зятя носила внуку еду; Мама мучилась от всего этого; по выходным покорно тащилась на дачу… а однажды, пережив ожидаемую бурю, взяла и устроилась на работу.

Ей стало труднее, но она так давно мечтала о личной независимости, ей так хотелось быть среди людей, красиво одеваться, что-то устраивать, организовывать, руководить; ей не нужны были эта дача и домашний очаг… в том смысле, в каком понимал его её сложный, но всё равно любимый муж.

…Потом, через много лет, когда они с Васей останутся одни, вдвоём на всём свете, они иногда будут вспоминать то время: нет, Вася, всё было не так ужасно, я любила твоего отца, он был достойнейшим человеком, не осуждай его, он всегда хотел как лучше для вас, и я делала то, что тогда считала правильным, в мире не только чёрное и белое, и всё было так сложно… наверное, тебе пришлось тяжелее всех, мой хороший, – нет, Мамочка, это тебе пришлось тяжелее всех, я же всё понимаю.

Он знал и о важном Мамином секрете: она с детства привыкла жить обеспеченно и втайне от мужа носила вещи, оставшиеся со старых времен, в ломбард. Кольца, часы, серебряные столовые приборы, фарфоровые статуэтки – сохранить удалось ничтожно мало, в блокаду всё обменивали на продукты, а теперь эти вещи помогали им сохранить тот уровень жизни, который Мама считала достойным. Когда появлялись лишние деньги, вещи возвращались, когда денег на выкуп не было, исчезали навсегда. Вася всё видел и понимал и никогда бы не выдал Мамину тайну.

Он отказался занять комнату старшего брата. Трудно объяснить – почему.

Не хотелось оказаться на его месте, как будто заменив его собой? Хотелось оставить Маме надежду на его возвращение: Юры нет временно, его комната ждёт его, он исправится и всё будет, как раньше?

Вася развесил в той комнате афиши, рисунки (самодельный музей Франгопуло был отличным примером!), собрал туда ещё какие-то интересные вещицы, проводил там немало времени, но так и не сделал эту комнату своей, остался в гостиной – и, просыпаясь в петербургских сумерках, едва открыв глаза, видел перед собой тёмно-красные складки своего домашнего занавеса.

Каждый дом (как и весь мир) – тоже театр…

– Вася, ты домой?

– Нет, меня эта… как её? Клушина? в партком просила зайти, вы меня не ждите!

Он предчувствовал, что разговор будет долгим, а по её тону понял, что и не слишком приятным.

Клушина улыбалась, предложила сесть, была любезна.

– Вася, ты, разумеется, понимаешь всю сложность… после истории с нашим бывшим (не будем называть имён), с бывшим солистом, не оправдавшим высокого доверия партии, – штампованные формулировки усыпляли, он вслушивался, пытаясь понять суть: чего она хочет? Опять готовить какое-нибудь собрание? Встретить очередную комиссию из райкома?

– Напряжённая политическая обстановка… обострение ситуации на международной арене. Ты, как секретарь комсомольской организации, облечённый доверием… наиболее достойный… непрерывная идеологическая борьба… уметь отличить потенциального врага… здесь, в стенах Ленинградского хореографического училища… вырастить достойную смену…

Клушина неожиданно сменила тон на более доверительный, почти домашний.

– И твоя собственная танцевальная карьера, Вася… у тебя талант, и как будущий выпускник училища… отличник ленинского зачёта, награждённый грамотой… достойно представлять нашу страну, в том числе и на гастролях за границей… мы должны предупреждать такие удары… бдительность и сотрудничество… и ценить оказанное тебе доверие!

Клушина сделала паузу.

Выжидала.

Не идиот же он, этот мальчишка, не просто же так он активничает, вон каких высот достиг: семнадцати лет нет, а он уже секретарь комитета комсомола, молодец, хорошую биографию себе делает, правильную, должен понимать такие вещи с полуслова. В Кировский метит, в солисты, и выездным быть захочет (она не зря намекнула на гастроли), и партии хорошие танцевать… и в партию вступить.

– Так мы договорились? – с нажимом произнесла она. – Мы не можем допустить антисоветских разговоров в училище, ты согласен? Партия и комсомол должны воспитывать тех, кто по неведению или злоумышленно ведёт такую пропаганду, и я рассчитываю на твоё сотрудничество. Мы должны знать, кто из учащихся…

– Вы хотите, чтобы я доносил на своих товарищей?! – возмутился он, поняв, наконец, к чему она клонит.

– Ну, зачем такие громкие слова? Ты будешь просто информировать, ты же настоящий комсомолец, секретарь комсомольской организации, ты, вообще-то, и без моих указаний обязан вовремя подавать сигналы… говорить правду – твой долг, а я, со своей стороны, обещаю тебе сделать всё, от меня зависящее… хорошая характеристика много значит, через год ты уже выпускник, и если ты зарекомендуешь себя верным и преданным делу Ленина…

– Я комсомолец, да! И воспитывали меня отец – коммунист и военный врач, и мама, пережившая блокаду! И оба они всегда говорили правду и выполняли свой долг, но по-другому, и меня учили этому. И я вам прямо скажу: доносить и докладывать я не буду! Это… это недостойно. Никто в училище не ведёт никаких антисоветских разговоров, нас интересует только балет, и мы говорим о балете!

– Это прекрасно, – недовольно поджала губы Клушина. – Иди, Василий. Иди и подумай. О балете. Если надумаешь – заходи.

Ему казалось, что это происходит не с ним, что он попал в какой-то роман.

Да, это виделось именно так: любимые книжки, полученные на талоны за сданную макулатуру… он, много, но как-то поспешно читавший классику по длинным спискам, выдаваемым на лето, особенно любил эти простенькие, но такие увлекательные истории: благородные герои, дуэли, три мушкетёра, конечно же, это оно, то самое!

Вернувшись домой после беседы с Клушиной, он достал зачитанный светлый том и быстро нашёл вспомнившийся эпизод:

«Когда друзья спросили его о причинах этого странного свидания, д'Артаньян сказал им только, что Ришелье предложил ему вступить в его гвардию в чине лейтенанта и что он отказался.

– И правильно сделали! – в один голос вскричали Портос и Арамис.

Атос глубоко задумался и ничего не ответил. Однако когда они остались вдвоем, он сказал другу:

– Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но, быть может, вы совершили большую ошибку.

Д'Артаньян вздохнул, ибо этот голос отвечал тайному голосу его сердца, говорившему, что его ждут большие несчастья…»

– Так и надо, Васька! Ты молодец! Пусть других стукачей ищет! – поддержали его одноклассники.

– Ты прав, Васенька. Только так ты и мог поступить, – вздохнула Мама. – Но… может быть, ты совершил ошибку…

Ей было страшно за него – опять, в который раз, по-настоящему страшно.

Если опять пришло время доносов, наушничества, если и в балет проникают идеология и бюрократия, то, как ни ужасно, его карьера, его талант могут быть загублены, это же так просто. Не принять его в театр, не давать ролей, не выпустить на гастроли – а через несколько лет такой «жизни вполноги» можно не удержаться, потерять форму, впасть в отчаяние… храни его Бог, моего младшего!

Но разве можно было представить себе, чтобы он согласился?

В семнадцать лет на такое соглашаются только совсем бессовестные, а её сын был прямым и честным, как он мог предать самого себя? Да и понимал ли он, в какие игры играет? Как велики ставки в этой игре с системой? А если бы понимал – пошёл ли бы на компромисс?

Кто знает, может, всё и обойдётся, не стоит раньше времени переживать, думала Липа. В училище без конца кадровые перестановки, неразбериха, новую директрису тоже могут уволить, за ней последуют и все остальные клушины… вот будет распределение – и посмотрим.

Будем надеяться, что этот разговор не станет непоправимой ошибкой.

Он один из лучших в выпуске, у него высокие оценки по специальности, его портрет постоянно на доске почёта – его должны автоматически распределить в Кировский… или хотя бы в Малый.

Конечно (Липа понимала), был ещё фактор роста, и он был против Васи.

Он был невысоким: в неё саму пошёл, не в отца – тот-то в молодости был статным, видным, классическим красавцем, спортсменом, все девушки заглядывались, а рост и сейчас, в возрасте и после всех его болезней, не спрячешь.

Принцы советского образца должны были быть если не типичными русскими богатырями, то уж точно не маленькими: этот стандарт был общепризнанным. Девочек тоже отбирали очень жёстко; над многими, даже тоненькими, трудолюбивыми и способными, годами висела угроза отчисления: «некрасивое», на чей-то вкус и взгляд, лицо – это был приговор. К лицам юношей были более снисходительны, но рост, мощь, фигура… Васе постоянно советовали есть морковку, чтобы подрасти; он вечно грыз её (чего не сделаешь ради балета!); Мама и Бабушка тёрли её, отваривали, тушили…

На Западе, о котором тогда знали не так много, были совсем другие критерии, там и невысокий изящный юноша мог надеяться стать Принцем – Вася понимал, что его одноклассники из других стран, вернувшись домой с дипломом Вагановского, будут иметь куда больше возможностей…

Интересно, что, даже думая об этом, он никогда не примерял на себя не то чтобы возможность – вероятность «невозвращения», отъезда за границу.

Судьба казалась такой ясной: только наш, ленинградский балет, только Кировский (или Малый), только работа, только собственные усилия, новые попытки, новые постановки… ну и морковка, да. Они с Мамой верили в морковку – помогла ли она ему?

Трудно сказать: он, конечно, подрос, был невысок, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза, ему несложно было подобрать партнёршу, и ко времени выпускного он был одним из лучших танцовщиков курса. Ему уверенно прочили место в труппе одного из двух лучших театров: пусть не Принц, но солист или корифей – не меньше.

На комиссии по распределению председательствовала Клушина.

Вася почти забыл о прошлогоднем разговоре с ней – старался забыть, обходил её кабинет и партком стороной… им с друзьями все, входившие туда, казались потенциальными доносчиками, стукачами!

Что она ничего не забыла, он понял практически сразу: так она на него глянула… может быть, стоило тогда отказать ей как-то помягче, подипломатичнее? Или сделать вид, что согласен, промолчать, схитрить? Ладно, что сделано, то сделано, ни о чём не жалеть, это в прошлом – а сейчас решается его будущее, и какой бы злопамятной ни была Клушина, вряд ли она сможет что-то испортить.

Его высокие оценки говорят сами за себя и затмевают невысокий рост, у него отличные рекомендации, его поддерживают лучшие педагоги, он столько уже станцевал…

Не может быть.

Он вышел с заседания комиссии оглушённый и потерянный.

Держал спину и лицо, пытался осознать.

Его – не – берут.

Его не принимают ни в Кировский, ни в Малый… они сто раз обсуждали это с педагогами, учащиеся его уровня распределялись туда автоматически…

«Вася, не может быть! Как же так?» – все были в недоумении.

Друзья утешали; Мама безуспешно прятала слёзы; педагоги преувеличенно бодро советовали не падать духом, но ничего не объясняли.

Было странное чувство бездомности: выйти за порог родного Вагановского – и не войти ни в одну желанную и, казалось, открытую, ожидавшую его дверь? Как котёнок Фомка, вышедший из своего подвала и оказавшийся на непонятной тёмной лестнице…

Надо было срочно искать какой-то приют.

В училище шептались за его спиной – друзья шёпотом выдавали ему эти тайны: это Клушина, Вась, это всё она! Говорят, написала что-то такое руководству театров… идейное. Мол, ты неблагонадёжный, муть какую-то! А они же сейчас всего боятся, против парткома ради тебя не пойдут, сам понимаешь! Держись, Васька, прорвёмся!

Было странно ощущать себя жертвой системы, против которой он, если честно, никогда не выступал: был активным и искренним комсомольцем, охотно жил по принятым в советской среде правилам, верил даже… не совсем в коммунизм, но в идеалы. Ими и руководствовался, и что получилось?

Олимпиада Васильевна Медведева. Ленинград, 1970

На душе скребли бездомные кошки, губы были сжаты, спина стала ещё прямее.

Если бы от злости можно было вырасти, он стал бы выше всех в их выпуске.

Одноклассники бурно обсуждали: кто куда распределён, устраивали каждый свою собственную судьбу, иностранные учащиеся звали на прощальные вечеринки.

Приближался выпускной вечер.

Был уже сшит шикарный бархатный пиджак и (писк моды!) гипюровый батник с длинными язычками воротника, и это кружево и бархат были ему очень к лицу, превращали в настоящего Принца.

Которого ни за что ни про что изгнали из его собственного королевства.

«Ничего, это ещё не конец сказки!» – сердито думал он.

Дома надо было (отплакав один раз) скрывать своё разочарование, не расстраивать ещё больше и так убитую страшной новостью Маму, не выказывать слабости перед отцом; надо было делать вид, что всё к лучшему.

На брегах Невы…

Были предложения из других городов: мир балета тесен, выпускники, особенно хорошего уровня, наперечёт, художественные руководители театров присматриваются к ним заранее: Васю, само собой, приглашали… уехать, что ли, из Ленинграда? Но… как это – уехать от всего самого главного, из центра балетной жизни? Больше того – из центра его тогдашней, юношеской Вселенной? Его мир вращался вокруг Кировского и (в крайнем случае!) Малого театров…

– В этом ты не прав, Вася! На другие города не соглашайся, это тебе ни к чему, потом оттуда не выберешься, но почему бы тебе не прийти к нам, в Консерваторию? – незабываемая Нина Рубеновна Мириманова²¹, ещё один его добрый ангел. Как и от кого она узнала, что он не попал ни в Кировский, ни в Малый, почему решила помочь?

– Не расстраивайся, – твердила она, – приходи к нам в труппу: натанцуешься у нас, наберёшь интересного опыта, поработаешь с молодыми хореографами! Кировский и Малый – это ещё не весь ленинградский балет, сам увидишь.

«Меня приглашают в Оперную студию Ленинградской Консерватории», – звучит неплохо, можно порадовать Маму. Не Кировский, ну и пусть, Мамочка, но, говорят, там тоже неплохо, и там я буду много танцевать… и ставить буду! И, между прочим, моё большое классическое па совсем скоро покажут в Театре балета Дворца культуры имени Горького, вот!

«Да что ты? Замечательно! – преувеличенно радовалась Мама. – Это из «Дочери снегов» Минкуса, да?»

Это была хорошая новость: в то время там был сильный, практически профессиональный коллектив, там начинал уже очень известный Григорович²², и постановка начинающего хореографа, вчерашнего учащегося, была серьёзной ступенькой… но на какой лестнице? Куда она вела?

Вместо прямой и понятной дороги перед ним оказалась какая-то странная полоса препятствий… впрочем, пусть будет Консерватория.

«Это тоже опыт, Вася, тебе он пригодится, ты поработаешь там, а потом… мало ли, всё может измениться», – утешали его расстроенные (ничего нельзя сделать: партком сильнее искусства!) педагоги.

Встреченная в коридоре Клушина прошла мимо, не поздоровавшись, улыбнулась язвительно, как классическая коварная злодейка.

«Нельзя распускаться, нельзя показывать всем, что тебя удалось победить, что ты огорчён! Что какая-то Клушина смогла испортить тебе жизнь, да пошла она! В Вагановское поступил не сразу, и это переживу! Я ещё всем докажу…» – твердил он сам себе.

И вот он уже на выпускном, в том самом, шикарном, сшитом Мамой «по блату» у знакомого портного, пиджаке, с романтическим кружевным воротником батника, в моднейших брюках «клёш» – только туфли были старенькими, не удалось достать ничего получше, но кто их видит?

– Вась, пиджак – супер! Просто отпад, дай завтра надеть! – потом он иногда одалживал его приятелям и брату, идущим на свидание: весь мир театр, и костюмы должны соответствовать ролям.

Время ученичества позади, диплом в руках, и больше не будет ежедневных уроков, не нужно будет каждое утро прибегать сюда, в это ставшее вторым домом здание… на душе было смутно: не такая уж радость – этот выпускной вечер, скорее печаль и невнятная тревога. Не остались ли позади лучшие годы?