Текст книги "Тоннель"

Яна Вагнер
Тоннель

Если б было светло, они б сгорели со стыда.

Но кругом чернела ночь.

Уильям Голдинг. Повелитель мух

Издательство благодарит литературное агентство «Банке, Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав

© Яна Вагнер

© ООО «Издательство АСТ»

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:00

Раскаленный город не остыл даже к ночи, и все-таки после заката стало чуть легче, так что машин на пригородном шоссе было вдвое больше обычного и толкаться начали еще до кольцевой. Поток дачников, которым одновременно пришло в голову выехать попозже, уплотнился и замедлился; втискиваясь с широкой трассы в три полосы, превратился в безрадостную воскресную пробку. Несмотря на поздний час, жара стояла невыносимая, а стоило въехать в тоннель, воздух как будто перестал двигаться совсем, загустел от выхлопных газов.

– Стекло подними, – сказала Саша. – Дышать нечем.

Митя мог бы возразить, что, если закрыть окна, станет только хуже. Роскошь запереться в собственном автомобиле доступна тем, у кого работает кондиционер, который в Тойоте сломался еще в прошлом году. Но он давно перестал побеждать в спорах, так что просто молча нажал на кнопку, хотя тут же некстати вспомнил, что и стеклоподъемник срабатывает через раз. Пассажирское стекло дрогнуло, а потом все-таки поехало вверх и сразу предательски запотело изнутри. Никакой радости не осталось от выпитого в полдень пива, только изжога и испарина на стекле. Он отвернулся и осторожно задышал носом.

Машины ползли по тоннелю плотно, в три ряда, как фарш через мясорубку. За четверть часа продвинулись вперед метров на триста, не больше, а потом встали глухо. Радио уже минут десять предсмертно булькало и хрипело, сквозь помехи почти нельзя было разобрать ни слов, ни музыки, но вместо того чтобы выключить приемник, Саша выкрутила громкость вверх. И он снова промолчал, потому что и задраенные окна, и кошмарные эти звуки были сейчас единственным ее аргументом. Как бы жена ни сердилась, она никогда не ссорилась с ним при Аське. Никогда, ни разу за десять лет. И негласный этот уговор, и так уже довольно хрупкий, нужно было беречь.

Дочь сидела сзади, уткнувшись в телефон, и, когда он оглянулся, чтобы как раньше перекинуться понимающими взглядами, не улыбнулась ему, как сделала бы еще пару лет назад, не состроила сочувствующую гримаску, даже не подняла брови. Лицо у нее было взрослое и раздраженное, чужое.

– Мама спрашивает, во сколько мы будем, – сказала она. – Мне к зубному вообще-то завтра.

– Мне тоже интересно во сколько, – сказала Саша, не оборачиваясь. – Только мы вряд ли узнаем, пока не доедем.

Они часто теперь так разговаривали – не глядя друг на друга, просто подкидывая реплики в воздух, как будто адресат у этих реплик был еще не определен. Митя мог бы сделать вид, что слова предназначаются ему, и ответить, а то и пошутить, но сегодня сил на это точно не было никаких.

Ася защелкала по клавиатуре, подождала, пощелкала еще.

– Ну отлично, еще и телефон здесь не ловит, – сказала она и сползла по сиденью вниз, стукнула коленками в спинку водительского кресла.

Саша закусила губу и покрепче сжала руль, и Митя быстро отвел взгляд. Вот и хорошо, вот и ладно, подумал он, завезем Аську и доругаемся дома. Голова трещала, во рту пересохло, спина была мокрая. Черт бы побрал эту жару, дачу и проклятое пиво. Он снова отвернулся и закрыл глаза.

Радио булькнуло в последний раз и умолкло.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:19

Телефон потерял сеть и тут же начал разряжаться – 22 процента, 14 и, наконец, 8. Шнурок лежал в рюкзаке, но, чтобы воткнуться в зарядку на приборной панели, пришлось бы наклониться вперед и попросить, выслушать еще один терпилин недовольный вздох. Вздохов этих Ася и так за два дня наслушалась достаточно.

Терпилой вторую папину жену назвала мама. Прозвище возникло не сразу, поначалу они звали ее просто «эта», без имени, а в «терпилу» она превратилась сравнительно недавно, и конечно, не для Асиных ушей. «Митя и эта его терпила», – говорила мама в телефонную трубку или подругам за вином, понижая голос. И все немного смеялись, понимающе и по-взрослому, и Ася тоже.

«Когда будем не знаю», – написала она маме. «Пробка адская и жарко ужасно». Сети не было, сообщения зависли. «Я больше с ними не поеду», – дописала она уже просто так, в пространство, и швырнула бесполезный телефон на сиденье. Еще раз мстительно пихнула коленом спинку терпилиного кресла и стала смотреть в окно. Делать все равно было нечего.

Пробка не двигалась, машины стояли тесно, как вагоны бесконечного поезда. Справа от Тойоты замер черный матовый Порше Кайен, похожий на огромный кусок дизайнерского мыла, с двумя женщинами внутри. Обе тоже были шикарные, как их машина, в узких черных платьях. У них-то, наверное, прохладно внутри, в салоне, подумала Ася, духами пахнет и кожей. Может, даже холодильник есть какой-нибудь с просекко. Интересно, кто они – подруги? Сестры? И откуда едут? Быть не может, чтоб с дачи. У той, что сидела за рулем, были какие-то невероятные крупные кольца, а у ее соседки – прямая светлая челка и татуировка на плече, то ли бабочка, то ли птица. Ася чуть передвинулась и прижала нос к стеклу, чтобы рассмотреть рисунок, но тут светлая с челкой закричала вдруг что-то неслышное, замахала руками и, кажется, заплакала. Вторая, с кольцами, даже не шевельнулась, так и сидела, сжимая руль и глядя перед собой, равнодушная и спокойная, совсем как терпила. Теперь видно было, что она здорово старше первой; точно не сёстры. И скорей всего, не подруги.

Младшая из женщин вдруг повернулась, перехватила Асин взгляд и сердито вскинула средний палец. Лицо у нее в самом деле было зареванное и очень молодое, ноготь некрасиво обкусан до мяса. Ася отпрянула от окна и поспешно опять пересела налево.

Там оказалась пыльная патрульная машина с глубокой вмятиной вдоль борта. Через мутное водительское стекло она увидела толстяка в голубой рубашке с блестящим от пота лицом, а рядом – второго, тоже в форме, но помоложе, и дальше присматриваться не стала, не хватало еще разглядывать полицейских. Все остальное вокруг было такое же скучное: чумазая Газель «Напитки Черноголовки», полированный Лексус со спящим бородатым стариком, несвежее желтое такси, УАЗ Патриот с наклейкой «Спасибо деду за Победу», косо приклеенной поперек задней двери. И Ася собралась уже вернуться к интересным женщинам из Порше Кайен, как сзади вдруг обнаружился кабриолет. Ярко-красный, с раскосыми фарами и белоснежными диванами. Парочка в кабриолете тоже была как с картинки – плечистый красавец в льняной рубашке и длинноволосая загорелая нимфа. Вид у нимфы был скучающий, она сняла туфли и закинула ноги на приборную панель кабриолета. Непохоже было, что поза удобная, зато ноги правда были красивые, длинные и голые. Из патрульной машины, по-детски раскрыв рот, на них пялился молодой полицейский, и Ася поймала себя на том, что тоже пялится, и рассердилась окончательно. Снова откинулась на сиденье, еще раз проверила полумертвый телефон и приготовилась умереть от скуки.

В этот самый момент Газель с надписью «Напитки Черноголовки» тронулась с места, медленно покатилась вперед и уткнулась носом в задний бампер желтого Рено Логан с шашечками вдоль борта. Из Рено выскочил таксист, темнолицый и маленький, как ниндзя, и с криком бросился к Газели, рванул на себя переднюю дверь и полез в кабину.

Заскучавшая пробка оживилась, предвкушая скандал. Нимфа из кабриолета подобрала ноги и привстала, чтобы лучше видеть. Ася поборолась с собой секунду, а потом опустила окно.

Газелист оказался такой же смуглый и низкорослый, но совсем молоденький. Он покорно дал себя вытащить и стоял теперь, сонно хлопая глазами. Вид у него был растерянный, как у человека, который проснулся только что и понятия не имеет, что сделал не так. Таксист схватил его за плечо и поволок к своей поврежденной машине. Увидев расколотый бампер, юный Газелист охнул, очнулся и дальше поступил неожиданно: вырвался и побежал, оставив на асфальте один из своих резиновых шлепанцев. Остолбенев на мгновение, свирепый маленький таксист нагнулся, зачем-то подобрал шлепанец и кинулся следом, продолжая ругаться на своем сердитом языке. Они скрылись за Газелью, а через мгновение появились снова, с другой стороны.

– Давай, джихад! – весело прокричал мордатый водитель УАЗа Патриот. – Лови его, уйдет!

Газелист был моложе лет на тридцать, но хромал на одну ногу, а таксиста гнала ярость, и в конце второго круга он настиг-таки свою жертву, прижал к борту Рено и замахнулся трофейным шлепанцем.

– Не смейте его трогать! – раздался вдруг женский голос, возмущенный и звонкий. – Немедленно уберите руки, вы слышите меня?

По проходу между машинами поспешно пробиралась невысокая полноватая женщина, лицо у нее было круглое, на щеках красные пятна. Перед собой она держала телефон, которым целилась в таксиста, и щелкала камерой, как будто стреляла на бегу.

– Ваш номер я тоже сфотографировала, – заявила она, задыхаясь. – И если вы сейчас же, сию минуту не отпустите мальчика, я вас без работы оставлю, даже не сомневайтесь в этом!

С этими словами она сунула телефон маленькому таксисту под нос и еще раз нажала на спуск. Сверкнула вспышка, таксист зажмурился. Слышно было, как он хрипло, со свистом дышит. Сейчас он ей же и врежет этим тапком, подумала Ася. Но женщине с телефоном это, очевидно, даже в голову не пришло, потому что она повернулась спиной и с отвращением огляделась по сторонам.

– Столько мужчин, – сказала она, – и ни один не вступился. Сидите тут, как в цирке. Убивать при вас будут человека, а никто даже из машины не выйдет.

– Да сами пускай разбираются, чурбаны, – сказал УАЗ Патриот, – и так их развелось. Вчера еще на ишаках ездили, ни правил не знают, ничего.

Женщина с телефоном смерила его взглядом, но ответом не удостоила и устремилась к патрульной машине. Оба полицейских, старый и молодой, с одинаковой тоской следили за ней через запотевшее стекло.

– А вы-то что? – спросила она громко и постучала в искореженную дверь. – Это же ваша работа. Или вы только взятки годитесь собирать?

Маленький таксист оттолкнул своего пленника, швырнул на асфальт бесполезный кусок резины и пошел к УАЗу.

– Сам ты ишак, – сказал он по-русски, чисто и без акцента. – Я права получил, когда ты еще не родился, говно.

– Мы не ДПС, – сказал старший полицейский женщине с телефоном. – Мы авариями не занимаемся.

– Да ничем вы не занимаетесь, – сразу ответила она. – При чем тут аварии вообще, он же чуть не убил мальчика!

Все, включая таксиста, обернулись к Газели. Юный таджик подобрал уже свой шлепанец и шустро карабкался теперь назад, в кабину. Круглолицая женщина простерла руки и крикнула:

– Всё в порядке, не бойся! Не бойся, он ничего тебе не сделает!

Но, похоже, молоденький Газелист ее словам не поверил, а то и просто не понял, потому что захлопнул дверцу, спрятался за рулем и замер. Женщина с телефоном вздохнула и покачала головой, как человек, который сделал все что мог.

– Полиция, – прошипела она в сторону патрульной машины и пошла прочь.

Человека в наручниках с окровавленным разбитым лицом, лежащего на заднем сиденье, она так и не заметила.

Таксист присел на корточки возле лопнувшего бампера, дернул, выломал кусок пластика и понес к себе в машину, прижимая к груди, как младенца.

Старший полицейский откинулся в кресле, наблюдая за тем, как круглолицая истеричка усаживается в свой кругленький голубенький Пежо, вытер пот со лба и нашарил полупустую бутылку газировки. Отвернул крышку и сделал три больших глотка, потом протянул младшему. Тот принял ее, но пить не стал, с сомнением разглядывая мутное горлышко.

– Старлей, – позвал арестант с заднего сиденья. – Если ты не будешь, я бы глотнул, я небрезгливый.

Толстый капитан обернулся и быстро равнодушно ударил его кулаком по губам. Старлей скривился и отставил бутылку.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:26

– Нет, это невозможно, полчаса уже стоим, – сказала Саша. Голос у нее был напряженный.

Митя открыл глаза. Пробка действительно не сдвинулась ни на шаг, духота стояла невыносимая, голова болела еще сильнее.

– Может, выйти посмотреть, что там? – спросила Ася. – Вон, все выходят.

Народу снаружи в самом деле прибавилось. Уставшие от долгого сидения в машинах, люди бродили теперь между рядами, негромко переговариваясь. То и дело кто-нибудь прикладывал ладонь ко лбу, вытягивал шею и вглядывался вперед, как будто и правда надеясь выяснить, в чем проблема, определить причину пробки.

– Да не на что там смотреть, – сказал Митя. – Тоннель длиной три с половиной километра, ничего мы отсюда не увидим.

– Ну правильно, давайте просто сидеть и ждать, – сказала Ася.

– Надо было утром выезжать, – сказала Саша, глядя перед собой.

Утром выехать не получилось, вспомнил Митя, потому что утро для него началось после полудня с бутылки пива, которую он выпил залпом прямо возле холодильника, стоя в трусах посреди чужой дачной кухни с забытыми на столе тарелками от завтрака. Это ведь даже не его была идея – ехать на эту дачу. И уж тем более – тащить с собой Аську. Но в том, что не выехали с утра, виноват был точно он.

– У меня интервью завтра в девять на Красных Воротах, – сказала Саша.

– Мама с ума там сходит, наверно, – сказала Ася.

Воздух снаружи оказался все-таки чуть свежее, самую малость. Митя с облегчением выпрямил спину, отошел на пару шагов и сделал ту же бессмысленную вещь, что и все, – вытянул шею и посмотрел вперед, к началу тоннеля, которого отсюда, разумеется, было даже не видно. Три плотных ленты машин могли запросто тянуться хоть до самого Кремля, а взгляда хватало только метров на триста, затем поток загибался, запертый в бетонных стенах, как вода в трубе.

– Ну, что там? – спросила женщина из Порше Кайен, опустив окошко.

И он обернулся уже, чтобы ответить: слушайте, мне-то откуда знать, – но глаза у нее оказались усталые и грустные, а сама женщина – очень, невероятно красивая, из тех, рядом с которыми сразу чувствуешь, что небрит и что майка на тебе вчерашняя, с мокрым пятном между лопаток.

– Авария, скорее всего, – сказал он. – Не волнуйтесь, скоро поедем наверняка. Мы в тоннеле, тут всё медленнее.

– Да какая авария, – встрял краснолицый здоровяк из Патриота, – аварию растащили б уже давно. Кортеж пропускаем, сто пудов. Едет опять членовоз какой-нибудь, а мы стоим.

– На Рублевке такое постоянно, – сказал загорелый красавец-Кабриолет, подходя, – нас однажды полтора часа вот так же продержали. Я давно уже там не езжу, проще крюк сделать, чем стоять.

– Крюк-то да, проще, конечно, – сказал Патриот и недобро глянул назад, на блестящий кабриолет с белыми диванами и полуголой нимфой. – Хотя как по мне, катались бы вы все по своей Рублевке и не мешали людям, которым на работу завтра.

– Мне вообще-то тоже завтра на работу, – сказал Кабриолет и задрал подбородок. – Я в шесть встаю каждый день, к вашему сведению.

А мне – нет, подумал Митя.

– Полтора часа? – с ужасом повторила женщина-Кайен, закрыла глаза ладонью и вдруг всхлипнула коротко и так горько, что Митя невольно подошел на шаг ближе и пригляделся.

– У вас случилось что-нибудь? – спросил он.

– Да не переживайте вы, – сказал Патриот. – Сейчас рублевских этих пропустим и поедем.

– Я не на Рублевке живу, – обиженно уточнил Кабриолет.

– Вот и стоишь тут со всеми, мудила, – сказал Патриот, веселея.

– Простите, – сказала женщина-Кайен, не отрывая узкой ладони от лица. – Мне просто правда надо домой. У меня был очень тяжелый день.

Вторая женщина, все это время молча сидевшая рядом с ней в пассажирском кресле, громко фыркнула, перегнулась через свою печальную соседку и стукнула по кнопке стеклоподъемника. Митя успел заметить только, что лицо у нее тоже измученное и заплаканное, потом окно поднялось и скрыло обеих.

– Жара еще эта, елки, – сказал Патриот с неожиданной тоской. – Никогда такого не было, чтоб три недели подряд под сорок. Как в Африке, блядь.

– И хоть бы кто двигатель выключил, – сказал Кабриолет сквозь зубы. – Нет, стоят, сука, дымят. Я все понимаю, кондиционеры, но мы-то без крыши, дышать нечем.

– Я выключил, – сказал Митя и вспомнил задраенные Сашей окна. – У меня кондей не работает.

– А у меня вообще его нету, – сказал Патриот.

Помолчали. Пузатый Порше Кайен с двумя грустными женщинами внутри негромко тарахтел рядом.

Дверь стоящего впереди УАЗа распахнулась, оттуда высунулась крепкая тетка в тесной ярко-розовой майке, очевидно патриотова жена, и смерила их неодобрительным взглядом.

– Времени двенадцать почти, – сказала она с вызовом, обращаясь как будто не только к мужу, но и к Мите с Кабриолетом, и все трое сразу виновато посмотрели на часы. – Дети, между прочим, без ужина! – заявила она.

– Мне руками тебе тут всех растолкать, что ль?.. – начал было Патриот, но жена его уже отвернулась и захлопнула дверцу. – Так, – сказал Патриот, оглядываясь по сторонам. – Ладно.

И решительно зашагал поперек рядов к патрульной машине, а Митя и Кабриолет потащились следом, движимые необъяснимым чувством вины перед голодными патриотовыми детьми и его сердитой женой.

Толстый капитан спал с открытым ртом, запрокинувшись в кресле, как человек, которому выстрелили в лоб. Даже во сне вид у него был недовольный, и, когда Патриот постучал в замызганное стекло и разбудил его, радости на капитанском лице не прибавилось.

– Слышь, мужики, – сказал Патриот с деланой бодростью, когда оба полицейских неприветливо уставились на него. – Чё там как, впереди, а? Пропускаем, что ль, кого?

– Мы не ДПС, – хмуро процедил капитан, повторяя сказанное недавно круглолицей женщине из Пежо.

– Не, ну может, по рации там спросить, – сказал Патриот. – У вас же одна с ними частота? Реально же сорок минут стоим.

– Мы. Не. ДПС, – раздельно проговорил капитан и поднял на него мутные со сна глаза.

И Митя вдруг рассердился – на хамоватого толстяка, на жару, на пробку, на весь этот бесконечный паршивый день.

– Слушайте, – начал он, – ну вам же самим, наверное, надо куда-то попасть. Давайте просто узнаем, что…

И тут он увидел, что на заднем сиденье патрульной машины лежит человек в испачканной кровью рубашке, со скованными руками и свежими ссадинами на лице, и осекся. Арестованный приподнял разбитую голову, взглянул на Митю и неожиданно подмигнул. Толстый капитан тем временем включил-таки рацию и поднес микрофон прямо к Митиному лицу, опасно растянув витой провод.

– На, спроси сам, – предложил он.

В динамиках захрипело, звуки сливались в бессмысленный однородный гул.

– Мы под рекой, – сказал капитан с удовольствием. – Там сверху метров двадцать воды и бетона еще метра три. Не работает здесь ни хрена.

– Может, я правда схожу? – спросил младший полицейский. – Посмотрю, что там. Я быстро!

Ясно было, что он говорит это не впервые и что ему тоже до смерти надоело торчать в душной машине с неприятным своим начальником и избитым арестантом.

Старший неторопливо уложил микрофон на место, свернул голову мятой бутылке газировки, глотнул, завинтил крышку обратно и только после кивнул, лениво и неохотно.

– Ладно, – разрешил он. – Но если поедет всё, я тебя тут ждать не буду, сам добирайся.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ИЮЛЯ, 23:42

– Ну что, вы со мной? – нетерпеливо спросил молодой полицейский. – Давайте, чего вы. Минут за двадцать обернемся.

– Вообще-то нет, – сказал Митя. – Три километра – это минимум полчаса в одну сторону и полчаса обратно. Если быстрым шагом.

– А правда, парни, давайте сходим, – сказал Патриот. – Ну чего сидеть-то на жопе. Моя мне уже весь мозг проела.

– Пошли, – согласился Кабриолет. – Проветримся хотя бы. Только дайте мне минутку, – и отправился к своей лощеной машине объясняться с нимфой.

– Ага, – сказал Патриот, – а я водички захвачу. Жара, как в Ташкенте. – И пошел к УАЗу.

Митя обернулся к Тойоте. Снаружи жена и дочь похожи были на два манекена, которые за все время так и не шевельнулись и не заговорили друг с другом, и ему остро, как и молоденькому старлею, захотелось рвануть к началу тоннеля прямо сейчас. А если пробка вдруг тронется, пойти домой пешком.

– Мы тут решили сходить вперед, – сказал он, все-таки распахивая дверцу. – Узнать, что там и как.

Воздуха в машине не было совсем. Саша пожала плечами, не оборачиваясь. Ася раздраженно рылась в рюкзаке и голову не подняла.

– Постараюсь побыстрее, – сказал он. – Вы бы стекла опустили все-таки, дышать же нечем.

– Пивка бы щас холодненького, – сказал Патриот и безрадостно отхлебнул из поллитровки «Святого источника». – Всё воскресенье козе в трещину с этой дачей. Ну чё, пошли?

– Угу, – кивнул молоденький старлей, но с места не сдвинулся – он смотрел, как Кабриолет прощается со своей полуголой подругой; лицо у него опять было детское.

– Алё! – гаркнул Патриот. – Ну мы идем или где?

Из голубого Пежо тут же выглянула его круглолицая владелица, явно намереваясь пресечь какой-нибудь новый безобразный инцидент. Оглядев их одного за другим, она убедилась, что драки нет, но мрачная решимость с ее лица никуда не исчезла. Она протянула пухлый указательный палец, постучала молодого полицейского по плечу и спросила звонко:

– Долго еще это будет продолжаться?

Тот вздрогнул, виновато отвел глаза от нимфы и только тогда сообразил, что возмущает женщину-Пежо вовсе не его интерес к чужим загорелым коленкам.

– Сколько еще, по-вашему, мы будем вот так сидеть? – спросила она. – Совсем стыд потеряли – держать людей в тоннеле, посреди ночи, в духоте, и все должны ждать, пока проедет какой-то барин! Здесь дети, между прочим, они измучены и устали, им давно пора спать!

Старлей попытался отступить, но ее недовольный взгляд пригвоздил его к асфальту так же надежно, как если бы она схватила его руку. Он обреченно замер и увидел на заднем сиденье Пежо тучного мальчика лет одиннадцати, не по возрасту туго спеленутого в детском креслице. Измученным мальчик не выглядел. Повиснув на ремнях, он высунул язык и что-то сосредоточенно рисовал в блокноте, лежавшем у него на коленях. Щеки у него были круглые, совсем как у матери.

– Вы так и будете здесь стоять? – спросила мамаша-Пежо довольно нелогично, поскольку сама же не давала юному лейтенанту уйти.

– Послушайте, – начал Митя; старлея пора было спасать. – Мы как раз собирались пойти посмотреть…

– А что там смотреть, – отрезала мама-Пежо. – Смотреть они собрались. Пусть просто откроют проезд. Вот идите и скажите им, пусть откроют!

И наконец отвела глаза. Старлей тут же рванулся и с облегчением припустил прочь, к выезду из тоннеля. Патриот с подоспевшим Кабриолетом побежали следом.

– Ну зачем вы так, – сказал Митя. – Он-то здесь при чем.

Женщина не слушала его. Она обернулась к сыну, накрыла его ладонь своей и осторожно пыталась вытянуть у него карандаш.

– Ну всё, – сказала она совсем другим голосом, – всё, не надо, отпусти. Пожалуйста, милый.

Мальчик нетерпеливо дернул плечом, сбросил ее руку и продолжил рвать грифелем листы блокнота, слой за слоем. Никакого рисунка на бумаге не было, только черная бессмысленная мазня.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 00:12

Пробираться между рядами оказалось ужасно неудобно: машины стояли слишком тесно, и все время приходилось огибать то распахнутую настежь дверцу, то группу раскисших от жары и праздности водителей. Идея взять с собой старлея тоже себя не оправдала: вместо того чтобы расступаться, люди бросались к нему с расспросами, жалобами и проклятиями, и Мите начинало казаться, что без него они добрались бы гораздо быстрее. Хотя на то, чтобы уложиться в полчаса, в любом случае можно было не рассчитывать.

– Понастроили, сука, – просипел Патриот, – вот на хрена такие тоннели длинные делать?

Воду свою он давно выпил, пустую бутылку швырнул кому-то под колеса. Майка на нем промокла, лицо покраснело и отекло, как будто он только что вывалился из бани.

– Никто не думал, что по ним придется ходить пешком, – мрачно ответил Кабриолет.

После первого километра он тоже изрядно поблек: льняная рубашка прилипла к спине, мягкие мокасины покрылись пылью. Как выглядит он сам, Митя старался даже не представлять. Пить хотелось страшно, в ушах стучало. Чертов тоннель действительно казался теперь бесконечным – длинная тесная кишка, набитая автомобилями, возмущенными людьми и выхлопными газами. А потом ведь еще возвращаться, подумал Митя с тоской, и главное, смысла ведь все равно нет никакого. Ну доберемся мы и увидим, что там чудовищная какая-нибудь авария с трупами, разлитое масло и хлещущий бензин. Или в самом деле очередной свинский кортеж, ради которого перекрыли трассу. От того, что мы выясним, в чем дело, ничего же не изменится и дурацкий мальчишка в форме никак нам не поможет. Нас просто отправят назад, чтоб не мешались под ногами, и мы потащимся гребаных три километра в обратную сторону.

– Ну отлично, – пропыхтел Патриот, вскинув к носу запястье. – Понедельник начался.

– Может, вернемся, а? – предложил Кабриолет и остановился. – Прикиньте, сейчас поедет всё. Нас же в лепешку раскатают, тут даже тротуара нет.

– Не, ну глупо как-то, – сказал старлей неуверенно, – а чего мы скажем-то?

– Да так и скажите – зассали, – сказал Патриот. – Валите, девочки, без вас разберемся. Да, Очки? – и уложил тяжелую мокрую лапу на Митино плечо.

Очками Митю в последний раз называли в школе, лет в двенадцать, и сильнее всего ему хотелось бы скинуть сейчас патриотову ладонь и в самом деле повернуть обратно, но идти оказалось некуда. Даже короткой этой заминки хватило, чтобы харизма полицейской формы сработала в очередной раз и вокруг мгновенно собралась небольшая, но очень напряженная толпа. Смотрели, конечно, на старлея, и смотрели нехорошо.

– Когда поедем? – спросил кто-то.

– Совсем охренели уже! – раздалось откуда-то сзади.

– Сколько можно! – жалобно закричала женщина из переполненного пассажирского автобуса. – Стоим тут, как в скотовозке!

– Я извиняюсь, – говорил какой-то дочерна загорелый дядька в спортивных штанах, пробираясь вперед. – Поезд у нас с Киевского через сорок минут, впритык уже, не опоздать бы. Может, это, можно как-нибудь? А, лейтенант?

– Да не знаю я ничего, – простонал измученный старлей. – Дайте пройти…

Он опустил голову и попробовал просочиться – осторожно, боком, но толпа сомкнулась и загудела, закричали запертые в автобусе пассажиры, а какой-то некрупный старичок даже повис у него на рукаве:

– Нет, постойте! Нет, вы ответьте сначала!.. Я ветеран труда!

Старлей дернулся, рукав затрещал, старичок вцепился покрепче и стал похож на таксу, которая тащит из норы лису. Патриот прищурился и потянулся к нему. Загорелый дядька, резко омрачившись, перехватил его руку.

– Мы полгода дома не были, слышишь? – сказал он уже безо всякого дружелюбия. – Билеты есть, всё есть, уехать бы с вашей Москвы!

Из обшарпанного синего минивэна к нему на помощь выбирались такие же крепкие, сожженные солнцем дядьки, человека четыре или пять.

– А кто тебя звал-то, – зарычал Патриот, – сидел бы в Хацапетовке своей, – и качнулся навстречу.

Они сцепились и замерли, два одинаковых сердитых здоровяка. Зажатые между ними старлей и седенький ветеран труда синхронно, как по команде, обмякли. Кабриолет стоял бледный и почти не дышал. Прекрасно, подумал Митя. Сейчас нас еще и отлупят.

Но драки не случилось. Тонированное стекло стоящего через ряд длинного представительского Мерседеса опустилось, и холодный начальственный голос повелел:

– Немедленно прекратите бардак.

Голос был женский и даже не очень громкий, но властную уверенность, в нем звучавшую, все узнали безошибочно: так говорят чиновницы, школьные завучи, судьи и налоговые инспекторши. Интонация эта возражений не предполагала, а напротив, сулила неминуемое возмездие и потому подействовала в равной степени и на Патриота, и на шестерых его загорелых противников, которые сразу как-то сдулись и поскучнели, а в особенности – на молоденького старлея, который вздрогнул и даже попытался одернуть рубашку прямо вместе с повисшим на ней старичком.

Окно плавно поехало вверх, словно этой короткой репликой инцидент был исчерпан, и Митя успел разглядеть только, что владелица неприятного голоса в машине не одна – за ее спиной в сумрачном салоне Мерседеса мелькнул сухой желтоватый профиль, золотые очки и брезгливый тонкий рот, а потом зеркальное стекло закрылось и всё исчезло. Но через мгновение тяжелая дверца распахнулась, женщина выбралась из машины, с равнодушным неодобрением оглядела разнородную толпу, как школьников, попавшихся с сигаретой в туалете, и, очевидно, сразу потеряла интерес ко всем, кроме лейтенанта.

– Ну и что здесь происходит? – спросила она, обращаясь только к старлею, скрестила руки на груди и ждала ответа, как человек, убежденный, что объяснения последуют незамедлительно.

Несмотря на усталый взрослый голос, она оказалась довольно молодая, лет тридцати пяти, максимум – сорока. Крупная, с короткими светлыми волосами и тяжелым лицом женщины, которая знает, что некрасива, и не собирается этого скрывать. Дорогой брючный костюм – скорее атрибут статуса, чем кокетливый аксессуар, – сидел на ней внатяг.

– Э, – начал старлей и умолк, явно ожидая поддержки.

– Поезд у нас с Киевского, – тут же предложил один из здоровяков.

– Час уже стоим! – крикнули из автобуса.

– Я ветеран труда, – пожаловался старичок.

Вероятно, чиновничья харизма все-таки оказалась мощнее полицейской, потому что о взмокшем измочаленном старлее немедленно забыли. Требования и жалобы посыпались было снова, адресованные теперь только женщине из Мерседеса, но она скривилась и подняла руку, как дирижер, утомленный плохо сыгранным оркестром, и в наступившей почтительной тишине задала молодому лейтенанту еще один вопрос:

– То есть информации у вас нет, правильно я понимаю?

Старлей виновато замотал головой.

– А где ваша машина?

Он махнул рукой куда-то в хвост бесконечной колонны.

– Так, – сказала женщина-Мерседес. – Значит, вот что нужно сделать…

Но договорить не успела, потому что слова ее перекрыл какой-то новый шум, необъяснимый и сложный, как будто составленный из множества отдельных звуков. Досадливо хмурясь, она огляделась, ища источник, который явно находился где-то впереди, у выезда, а следом прислушались и все остальные – и те, кто стоял в проходах, и сидящие в машинах, и, наконец, даже запертые в автобусе пассажиры. По рядам замерших автомобилей прошла едва заметная рябь, какая бывает перед тем, как пробка тронется с места. Захлопали дверцы, заурчали двигатели, вспыхнули габаритные огни. Шестерка донецких строителей резво грузилась в синий минивэн, старенький ветеран труда припустил к своей Ладе Калина.

– Поехали, что ли? – нервно спросил Кабриолет. – Черт, говорил же я…