Текст книги "Тоннель"

– Вы пили что-нибудь? – спросил доктор.

Мальчик замотал головой.

– Нет, – сказал он хрипло.

Удар пришелся прямо по заднему сиденью, сломал стойки, выбил стекла, смял и порвал крышу. Трудно было поверить, что машина вообще способна вот так лопнуть пополам, превратиться в деформированный сверток цветного железа, но доктор все-таки забрался в багажник, торчавший по эту сторону решетки, и так же, как часом раньше Кабриолет, заглянул внутрь. Заднего сиденья в Фольксвагене больше не было. Нет, подумал он, нет. Я стоматолог, этим должен заниматься кто-то другой.

Он выбрался наружу, сел на корточки и открыл аптечку. Ничего полезного в ней, разумеется, не нашлось, кроме кучки марлевых бинтов, пачки стерильных салфеток, пары одноразовых перчаток и ножниц.

– Мне надо обработать вам руку, – сказал доктор. – Вставать не нужно, просто попробуйте передвинуться ко мне поближе, иначе я до вас не дотянусь.

Мальчик сидел неподвижно, как будто заснул и не слышал его. Затем шевельнулся и все-таки чуть пересел, упираясь ногами, потом еще, пока не добрался до решетки.

Вблизи рука выглядела еще хуже. Сколько прошло времени – часа два? Или уже три? Ему должно быть очень больно, подумал доктор. Удивительно, что он еще в сознании.

– Вам нужно снять часы, – сказал он. – Давайте я.

Когда он начал расстегивать ремешок на распухшем запястье, мальчик всхлипнул и дернулся.

– Ты кто? – спросил он. – Чего тебе надо?

Глаза у него были мутные и бессмысленные, а ресницы и брови светлые, совсем как у сердитого мертвого мотоциклиста.

– Ты сломал руку, – сказал доктор. – Но это ничего, я помогу.

– А скорая где? – спросил мальчик. – Не вызвали, что ли? Я давно тут сижу, должна быть скорая, позвонить надо просто. Почему никто не позвонил?

Шину пришлось сделать из теннисной ракетки, которая нашлась в багажнике Фольксвагена. Ничего другого с отекшей искалеченной рукой молоденького водителя сейчас сделать было нельзя, и доктор просто залепил ее стерильными салфетками из аптечки, а потом просунул ракетку между прутьями решетки и примотал лейкопластырем снизу, под локтем, как ложку. Ракетка оказалась слишком длинная, и сантиметров пятнадцать ее кевларовой ручки надо было, конечно, отпилить или отломать, чтобы она не доставляла мальчику лишних мучений, но и это доктору было не по силам. Все время, пока он возился, неудобно прижавшись щекой и плечом к шершавым металлическим прутьям, юный Фольксваген плакал и требовал, чтобы вызвали наконец нормальных, настоящих спасателей, чтобы ему сделали укол, позвонили его отцу, который всех тут на уши поставит, понял, и чтобы ему вернули часы, сейчас же, это дорогие, между прочим, часы, слышишь, ты, куда ты их дел, в карман себе сунул, да, думаешь, я забуду, думаешь, самый умный, кто ты такой вообще, не трогай, блядь, не трогай меня, просто скорую вызови, ну пожалуйста, пускай приедут, они всё нормально сделают, а ты не умеешь, ничего ты не умеешь, больно, не трогай, больно, да кто ты такой вообще, отдай мои часы, сука, чего тебе надо, почему ты им не звонишь, я тебя закопаю, сука, ну позвони им, пожалуйста. И все это время его страдающая сломанная рука ни разу даже не дернулась, терпеливо сносила болезненные манипуляции, которые совершал над ней неловкий маленький стоматолог, как будто существовала отдельно, сама по себе, и цель у нее была собственная – получить помощь, неважно от кого.

– Всё, – наконец сказал доктор. – Ну всё, всё, я закончил. Вот ваши часы, смотрите, я сюда их положу, видите? Вот. А теперь вам надо лечь. У вас сотрясение, вам правда надо лежать.

– Не хочу я лежать, – вяло сказал мальчик-Фольксваген и лег. – Это какой-то бред всё. Адский какой-то бред.

– Да, – сказал доктор. – Я знаю.

– Вы правда не можете позвонить? – спросил мальчик, лежа на спине и глядя в бетонный свод потолка.

– Правда не могу, – ответил доктор. – Извините.

– Бред, – сказал мальчик, моргнул, и закрыл глаза, и задышал медленнее.

Доктор прислонился плечом к решетке, вытер последней стерильной салфеткой лицо, как мог оттер руки и наконец сунул ее в карман, чтобы не мусорить. Все вокруг и так было грязное, и сам он чувствовал себя грязным, пальцы были липкие, зудела исцарапанная грубыми прутьями щека, и щипало подмышки. Никакая салфетка не помогла, конечно, тут помог бы только душ, долгий прохладный душ. В переноске у стены обиженно, на одной ноте кричал кот, и доктору показалось, что он как будто даже охрип.

– Ну, ну, – сказал он коту и придвинул к себе переноску. – Потерпи.

– Вы не уйдете же, правда? – сонно спросил мальчик-Фольксваген. – Пока они не приедут.

– Не уйду, – сказал доктор. – Я тут посижу с вами, постарайтесь поспать.

Он мучительно, до хруста зевнул и посмотрел на часы. Без пяти два, прекрасно. Совсем они не торопятся. И ночевать теперь, похоже, придется даже не в машине, а прямо здесь, сидя на асфальте среди осколков стекла. Какая же бесполезная дрянь эти современные автомобильные аптечки, ни обезболивающих, ни антисептика, даже йода нет. Тоже мне, первая помощь. Кто придумывал этот идиотский список, написать бы письмо какое-нибудь открытое или даже статью, да, точно, статью. Ну боитесь вы людям лекарства класть в аптечку, тогда сделайте так, чтобы скорая сразу приезжала, и не запирайте их в тоннелях на всю ночь. Сам-то никто и хлоргексидина себе пузырек в машину не купит, вот и я не купил, даже я ведь не купил, идиот.

Мысли замедлялись, жужжала над головой потолочная лампа, пахло бензином и разлившимся маслом, и доктор начал засыпать, не замечая, что засыпает, продолжая думать, какую напишет статью и кому ее можно было бы показать, ну или правда просто пост выложить в Телеграме, язвительный, остроумный пост, который все прочитают, и даже придумал первую фразу, но тут его похлопали по плечу, и он вздрогнул, открыл глаза и увидел пакетик молока, маленький картонный квадратик с нарисованным румяным младенцем, зажатый в женской руке, и сначала даже не понял, зачем это и что ему с ним делать.

– Вот, – сказала незнакомая женщина. – Котику вашему. Плачет он у вас так, слушать прямо невозможно.

– Спасибо, – сказал доктор и взял квадратик. – Спасибо большое. Ему просто надоело сидеть взаперти.

– А кому не надоело, – сказала женщина и собралась уходить.

– Простите, – сказал доктор. – А… воды у вас нет случайно? Не могли бы вы принести немного? Не мне, для него. Понимаете, ему сейчас надо много пить.

Женщина остановилась, скрестила руки на груди и поглядела на молодого Фольксвагена, который перестал жаловаться и тихо спал за решеткой.

– Они думают, им все можно, – сказала она медленно. – Ездить на красный, людей давить на переходах. Обнаглели совсем, что хотят, то и делают, а чего им. Папочка все равно отмажет. Вот пускай ему папочка воду и приносит.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 01:35

– В первую очередь, – сказал желтый человек, – необходимо составить как можно более подробный список всех, кто находится в тоннеле. Профессия, пол, возраст. Особое внимание обратить на грузовые машины – выяснить характер груза, по возможности собрать транспортные накладные. Действовать надо спокойно, четко и главное – быстро. Самое позднее через два часа у нас должна быть полная информация о том, сколько людей в тоннеле и кто они. Задача понятна?

– Так а что мне им говорить-то? – спросил капитан, который снова уже начинал злиться, потому что за последние несколько часов только ленивый не сообщил ему, в чем его задача. – Они спрашивают все, а я ж сам ничего…

– Вам задача понятна, капитан? – перебил желтый. – Никаких лишних разговоров, вы просто составляете список. Если начнут задавать вопросы, отвечайте, что это стандартная процедура. Вы полицейский, люди будут сотрудничать.

Капитан вспомнил неуютное одиночество, с которым час назад стоял возле решетки под взглядами нескольких сотен сердитых людей, и позволил себе непочтительно покачать головой.

– Не очень-то они уже готовы. Сотрудничать, – сказал он мрачно. – А через два часа вообще не знаю.

– А вы возьмите ситуацию под контроль, – резко сказал желтый. – Это ваша работа. Панику нельзя допустить ни при каких обстоятельствах. Управлять ситуацией можно только при условии, что люди способны вас слышать, и вам надо сделать так, чтобы они слушали. Беспокоиться и задавать вопросы они начинают, только если ничем не заняты, так что найдите им занятие. Люди устроены просто, и, если дать им объяснение, любое, они его примут. Хаоса не хочет никто, это неестественное состояние, всем нужен план. Придумайте им план – и выиграете время. Пускай они у вас сами, например, друг друга переписывают. Привлекайте всех, кто кажется вам надежным, назначьте ответственных, раздайте поручения. Соберите активную группу наконец, и пусть в ней будет как можно больше крепких мужчин. И забудьте пока про оружие, считайте, что у вас его нет. Против толпы оно работает недолго, а панику мы себе сейчас позволить не можем. Это понятно?

Озадаченный тем, как часто в этом недлинном странном разговоре звучало слово «оружие», капитан нахмурился и машинально коснулся висящей на поясе кобуры, и рядом тут же, как оживший робот, шевельнулся бледный телохранитель. Причем ожил не целиком, лицо его по-прежнему ничего не выражало, глаза были тусклые и смотрели прямо перед собой, на укрытые пледом колени его желтолицего шефа, и только рука вдруг оказалась под мышкой и замерла там. Капитан посмотрел на эту некрупную руку, прислушался к себе и понял, что никаких больше вопросов задавать не хочет, а хочет он поскорее оказаться снаружи, в душном бетонном коридоре, плотно уставленном машинами, как можно дальше отсюда и больше не возвращаться. Проверить, не заработал ли передатчик в патрульном автомобиле, послать болтливую тетку из Пежо туда, где ей самое место, найти бестолкового старлея и дать ему по мозгам и решить наконец проблему со сбежавшим арестованным, за которого с него, капитана, снимут голову по-настоящему примерно через час после того, как откроются сраные ворота. Словом, заняться нормальными делами, и чтоб вся эта компания клоунов в лимузине дальше играла в гребаного Доктора Зло сама, без него. Виски у них, блядь, в графине. Сумасшедший старик с пледом. Они б еще ров с крокодилами вокруг своего Майбаха прокопали. Елки, как он попался вообще? Ксиву сейчас любую на компьютере нарисовать можно и, уж конечно, нанять себе кого хочешь – водителя, сиделку, шлюху, хмурого мужика с пистолетом и блондинистую секретаршу-киборга, да хоть двойника Ленина или хор мальчиков, были бы деньги.

– Я понял, – бодро сказал капитан, показал телохранителю пустые руки и засобирался на выход. – Разрешите выполнять?

– Выполняйте, – сказал желтый старик. – У вас два часа, докладывать будете ей.

Белобрысая баба-гестапо отодвинула дверь.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 01:49

Стараясь не хлопнуть дверцей, Митя забрался в тихую Тойоту, сел на место и сразу почувствовал себя человеком, который вернулся домой в пять утра и стоит возле супружеской кровати, стараясь бесшумно снять штаны, чтобы не звякнула пряжка. И конечно, в эту минуту включается свет. Или у него из карманов начинает сыпаться мелочь. Бывают дни, когда штаны даже не обязательно снимать, все равно чувствуешь себя так, словно их на тебе нет, и сегодняшний был именно такой. Да что там, и вчерашний был точно такой же. Конечно, можно было бы просто откинуться сейчас на спинку кресла, закрыть глаза и все отложить на потом, на утро ну или когда они там отопрут свои ворота, но тишина сгустилась и отяжелела, как будто свет уже зажегся, а мелочь со звоном рассыпалась по полу, и он обреченно повернулся и посмотрел на жену.

– Какое же ты говно, – сказала Саша. – Знаешь, это даже удивительно, Мить, какое ты стал говно.

Он бросил быстрый взгляд назад. Аська спала, неудобно согнув ноги и подложив под голову огромный свой уродливый рюкзак.

– Я все думаю, когда это случилось, – сказала Саша вполголоса, потому что тоже помнила про Аську, по крайней мере пока еще помнила. – Как я не заметила. Или, может, ты всегда такой был и это я идиотка? Мне стыдно за тебя, Мить, понимаешь? Мне каждую минуту так за тебя стыдно, я просто смотреть на тебя не могу уже.

Ничего не надо было на это отвечать и даже поворачиваться к ней сейчас было не надо, он все еще мог просто закрыть глаза, и тогда эта ссора случилась бы позже, дома, завтра, а может, и не случилась бы вовсе, потому что сначала пришлось бы завезти Аську, потом высадить Сашу на Красных Воротах, и к вечеру все бы как-то поблекло и устарело, потеряло накал. Но у него был тоже паршивый день, слишком паршивый, и он не удержался, просто не смог.

– Да ты и не смотришь, – сказал он. – Вообще не смотришь давно.

– А на что? Нет, на что мне смотреть? Как ты напиваешься на глазах у моих друзей? Ты же до ужина еще напился, Митя, еще не все собрались даже, а ты уже в слюни, ты помнишь, что ты там нес вообще? Хочешь знать, как это выглядит, как я себя чувствую при этом, рассказать тебе? Они же все на меня сразу смотрят, Митя, они все смотрят на меня и жалеют, а меня не надо жалеть, я молодец, я вообще-то правда молодец, Митя, и много сделала, и почему мне так стыдно-то должно быть все время. Я просто отдохнуть хотела, я устаю, я столько работаю, один вечер, один долбаный вечер в хорошей компании, чтобы мне стало хорошо, чтобы я расслабилась, неужели трудно.

– Так езди к ним сама, – сказал он. – К друзьям своим. Ну чего ты, давай, раз тебе за меня так стыдно. Да тебе самой с ними тошно, и не расслабляешься ты, не ври, мы просто портим тебе картину, да? Так поехала бы одна. Мы бы с Аськой отлично дома посидели. Ей вообще-то тоже ехать не хотелось к снобам твоим душным.

– Ну в чем они снобы, Митя, в чем? Они даже терпят, столько времени терпят уже это свинство твое и зовут нас все равно, потому что любят меня. И при чем здесь они вообще, это к тебе ей не хочется ездить, к тебе, и давно уже. Вы же с ней не разговариваете даже, ходите и молчите по разным комнатам, на часы смотрите, невозможно! Я подумала: ну съездим, много народу, шашлыки, разговоры, на речку сбегаем, так хотя бы не пришлось сидеть в квартире втроем и ждать, ждать, пока закончится эта каторга, выходные эти, никому не нужные. Никому, ни тебе, ни ей…

– Это тебе! – перебил он. – Тебе не нужно, чтобы она приезжала, это ты не хочешь. Ты бы лицо свое видела, хотя бы раз увидела со стороны свое лицо, когда она в комнату заходит. Думаешь, она не знает? Ей шестнадцать, она понимает все! Вот поэтому она и не хочет, даже я уже ничего не хочу – из-за тебя.

– Я плохая, да, – сказала Саша. – Ладно. Только, Митя, про ее день рождения помню я. И йогурты на завтрак ей покупаю я, и белье постельное ей меняю, и полотенце в ванной вешаю чистое – я. Даже алименты твои второй год плачу я. И мне так это все надоело, так надоело, что я правда жду, когда она уже вырастет наконец.

Он услышал движение за спиной и подумал, что оба они давно говорят громко, слишком громко, почти в полный голос, обернулся и сказал:

– Аська. Погоди, Аська…

Но сиденье было пусто, там остался только рюкзак и разряженный телефон.

– Ну чего ты сидишь, – сказала Саша. – Теперь-то чего ты сидишь.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 02:08

Как ни странно, кроме маленького таксиста, который все так же ничком лежал на руле, подложив под голову скрещенные руки, больше вокруг так никто и не заснул. Может, из-за жары или из боязни пропустить что-нибудь важное – например, появление спасателей или какое-нибудь объявление, переданное по рядам, – а может быть, просто напряжение последних часов не успело еще выветриться и мешало спать. Так же ярко, по-дневному горели лампы на потолке, и три длинные ленты неподвижных машин напоминали три замерших на станции поезда, у которых по какой-то непонятной причине затянулась остановка, а люди, бродившие между рядами, – бессонных пассажиров, которым до смерти надоело уже сидеть в вагонах, но далеко отойти тоже нельзя – на случай, если послышится свисток и поезд тронется.

– Я не буду здесь, – говорила как раз пухлая розовая патриотова дочка, – не буду!

– Ну смотри, вот, я двери открыл, – сказал Патриот, и по лицу его, снова свекольно-красному, ясно было, что говорит он это не в первый раз и даже не во второй. – Видишь? Открыл я тебе двери, вот, между ними сядь, и всё, и не увидит никто!

– Ага, не увидит, а спереди?

– Да загорожу я тебя спереди! Вот так встану, смотри, и загорожу!

– Нееет!

– Ладно, не я, мама тебя загородит! Я вообще уйду, вот, ухожу!

– Все равно будет видно! Из-под низа будет видно!

– Да нужна ты им, смотреть на тебя, вот всем, блин, интересно! Кать, нуты ей скажи!

– Не ори на нее!

– Ну пускай в штаны тогда дует! Сортир я вам тут, что ли, построю? Нечего было «Миринду» тогда хлебать, до дома бы потерпели!

– Нечего? А когда ей жарко! Сам два литра высосал, а ребенку нельзя?

– Маааам! Мама!

Чуть в стороне от трех старших сердитых Патриотов стоял румяный шестилетка – безмятежный, несонный и даже веселый, – и с видимым удовольствием ковырялся в носу. Возле заднего колеса УАЗа желтела маленькая лужица – свидетельство его неожиданного и тем более замечательного превосходства над сестрой.

– Пошли, – сказала Ася и взяла розовую девочку за пухлое запястье, перетянутое тремя тугими бисерными нитками. – Ну чего ты, пойдем. Там в конце никого нету, никто не увидит.

Девочка вырвала руку, спрятала за спину и замотала головой. Щеки у нее пылали, совсем как у ее отца, нижняя губа была упрямо выпячена.

– Ага, не увидит, – сказала она, – а если кто-нибудь придет!

– Не придет, – сказала Ася. – Я покараулю. А потом ты меня. Давай?

– А я с вами пойду, – сказала жена-Патриот. – Мне тоже надо.

И взяла дочь за вторую руку.

– Да мы все пойдем, – сказала Ася и хлопнула ладонью по гулкому борту УАЗа – раз, другой.

– Полегче, – сказал Патриот.

Она задрала голову и крикнула:

– Эй! В туалет нужно кому-нибудь?

– Ась, – начал Митя.

– Эй! – еще раз крикнула Ася и постучалась в Пежо, обошла УАЗ, и стукнула пару раз по капоту черного Порше Кайен, и пошла вдоль ряда, мимо притихшей Тойоты и красного кабриолета.

– Ась! – повторил Митя, который сразу, конечно, вспомнил про сбежавшего человека в наручниках, который прячется бог знает где, и одному только богу и, может, еще капитану известно, что он все-таки натворил и насколько опасен. – Это далеко, Ася, ну куда вы пойдете одни?

Не оборачиваясь, она задрала над головой средний палец. Дверцы захлопали, женщины выходили из машин, маленькая группа постепенно росла.

– Дочка твоя? – спросил Патриот, тоже потерявший женскую половину своего семейства. – Ты пороть ее не пробовал?

Митя вздохнул и пошел догонять женщин.

В эту самую минуту к своему патрульному автомобилю возвратился наконец окончательно рассвирепевший капитан. Юного своего подчиненного он по пути не встретил, зато в полной мере испытал магический эффект полицейской формы, из-за которого четверть часа пути от проклятого Майбаха растянулись у него почти вдвое. Всю дорогу висли на нем какие-то люди, которые задавали ему вопросы, требовали, жаловались и угрожали. Намекали на последствия, предъявляли разные срочные обстоятельства и настаивали, чтобы им сейчас же, немедленно выдали справку, которую можно будет предъявить на работе, на вокзале и в аэропорту, и чтобы справка эта была непременно с печатью. Один раз ему даже предложили денег, если он сумеет все-таки как-то незаметно приоткрыть ворота, нешироко и совсем ненадолго, и выпустить наружу одного, только одного человека, можно даже без машины. Все эти душные разговоры, сбежавший арестованный, за которого вместо повышения теперь вырвут ноги, полоумный дед в Мерседесе со своей телегой про хаос, контроль и план, адская липкая жара и похмелье, неожиданное и позорное, от сраных каких-то ста граммов виски переплелись и сбились в один пакостный тяжкий колтун и выбора капитану не оставили. Он сел в свое продавленное кресло, включил передатчик и недолго, мстительно послушал мертвое шипение и хруст, а после откинул спинку сиденья, скрестил руки на груди и закрыл глаза.

В маленькой голубой машине мама-Пежо посмотрела вслед удаляющейся женской компании и снова повернулась к сыну. Мальчик спать и не думал, он висел на своих перекрещенных ремнях и заштриховывал новый лист блокнота. Картон прогибался, карандаш скрипел. Она развинтила термос, налила немного мятного чая в синюю пластиковую чашку, сделала крошечный глоток и стала считать, беззвучно шевеля губами, потом попробовала еще раз и наконец протянула сыну. Не отрываясь от своего рисунка, он отпил немного, сморщил лицо и замотал головой. Левая рука его дернулась, перевернула чашку и ударила мать по лицу.

– Остыло же, – сказала она. – Не горячо, правда не горячо. Ну хочешь, еще подождем?

Она протерла чашку салфеткой, налила следующую порцию и снова начала считать. След от удара у нее на щеке, сначала яркий, уже понемногу бледнел.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 02:15

Когда машины наконец кончились, вокруг сразу стало очень тихо. Шаги и голоса зазвучали гулко, как в музее или в церкви.

– Какое криповое место все-таки, – сказала нимфа-Кабриолет. – Главное, сто раз уже тут ездила, только щас поняла. Там вода же наверху, да?

И две с лишним дюжины женщин разом невольно посмотрели вверх. Все выглядело как обычно: свод тоннеля был сухой и крепкий, крутились воздушные пушки, горели желтые лампы на потолке, – но прочность этой толстой каменной трубы теперь и правда больше не казалась безусловной.

– Ненавижу тоннели, – сказала незнакомая пассажирка Вольво-универсала, который они миновали одним из последних. – Лучше б мост здесь построили.

– А вдруг и правда что-то случилось? – спросила младшая женщина-Кайен. – Что-то плохое.

– Ну что, что там может случиться, – быстро сказала жена-Патриот и прижала покрепче свою розовую дочь. – Просто сломалось у них там что-то. Починят, и поедем домой, да?

– Давайте не будем далеко заходить, – сказала пожилая владелица серого Лендровера. – Там мотоцикл этот скоро будет, не хочу еще раз смотреть.

– Не, тут я точно не могу, – сказала нимфа. – Давайте чуть-чуть еще хотя бы, зачем светить-то при всех.

Ася посмотрела назад и увидела последние ряды автомобилей, до которых действительно было недалеко, метров сто с небольшим. А чуть ближе, метрах в пятидесяти – папу, который все-таки шел сзади, не пытался догнать, но и не отставал. За все время, пока они шагали вдоль рядов шумной растущей группой, пока весело стучали в запотевшие стекла, она не обернулась ни разу, правда вообще не думала, идет ли он следом, потому что это было неважно – их было много, и людей вокруг было много, и тесно стоящих машин. А здесь, в этом пустом и гулком пространстве, похожем на закрытый на ночь аэропорт, все стало иначе, и ей показалось вдруг, что стоит сделать еще десяток-другой шагов, свернуть по бетонной трубе, и все позади исчезнет – и машины, и люди, останется только асфальт, три километра чистого сухого асфальта. И вернуться в то, предыдущее место станет уже нельзя, если на полпути между пустотой и непустотой не будет хотя бы одного человека.

Она чуть отстала, подняла руку и помахала ему: всё, стой. И он сразу остановился и повернулся спиной.

– Всё, давайте здесь, отсюда не видно уже, – сказала она, и расстегнула джинсы, и первая присела у стены.

Назад они почти побежали – молча, с одинаковым облегчением, как будто все двадцать восемь взрослых женщин и две девочки-подростка, свернув за угол, на секунду провалились в один и тот же пугающий сон. Увидели общий вязкий кошмар, и, чтобы стряхнуть его и снова начать разговаривать, пустоту сначала нужно было оставить позади.

Дождавшись, пока их шаги окончательно стихнут, человек в наручниках выбрался из-за лежащего на боку мотоцикла, встал на колени рядом с опрокинутым на спину ездоком и продолжил стаскивать с него куртку. Скованные руки сильно ему мешали.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 05:49

Измученный светловолосый лейтенант зацепился кобурой за чье-то боковое зеркало, остановился и открыл глаза. Он не спал уже почти сутки, за четыре часа не выпил ни глотка воды, прошагал длинную бетонную трубу насквозь трижды, от одной запертой решетки до другой, стер до крови ногу, и давно перестал соображать, и теперь просто шел вперед, хромая и механически считая круги, как безнадежно отставший марафонец, которому надо добраться до финиша. И похоже, заснул наконец на ходу.

Еще на втором круге, прямо посреди пустого прохода между спящими рядами, где в машинах по обе стороны неподвижно, как мертвые, сидели и лежали люди в неудобных позах, одуревшему от жары и недосыпа старлею показалось вдруг, что все действительно умерли, просто он почему-то пропустил момент, когда это произошло. И в забитой автомобилями каменной кишке их осталось только двое – он и тот, в наручниках, который так же бессонно, бесцельно идет по кругу, повинуясь тому же потерявшему значение импульсу, не бежит больше и не догоняет, а просто идет, неспособный остановиться, так что может быть сейчас где угодно, впереди или сзади, и это совершенно неважно.

Где-то к четырем утра он понял, что забыл лицо человека, которого должен был поймать, и не узнает его, даже если увидит, потому что оно слилось в его памяти с сотнями других мужских, женских и детских лиц. Что, возможно, он видел его уже несколько раз и прошел мимо.

А сейчас, спустя тридцать с лишним тысяч шагов, он сомневался и в том, что человек этот вообще существовал. Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут – закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг – мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.

Он потер лицо и заморгал, пытаясь определить, где находится. Слева торчала грязная будка Газели, перед ней замерло желтое такси с расколотым бампером, и виднелась уже помятая дверь патрульной машины и синяя с красным мигалка на крыше. Выходило, что он отключился на время и просто вернулся на место, как усталая лошадь. На часах было почти шесть утра, ровно сутки с тех пор, как он встал вчера, закинулся кофе и отправился на дежурство, и значит, смена его только что закончилась. Было тихо и жарко, и все вокруг спали. Все, кроме него: седой маленький таксист в Рено и юный таджик в своих пыльных «Напитках», мамаша-Пежо с ее странным сыном, трое в старой Тойоте RAV-4, и толстяк-Патриот со своим семейством, и две женщины в Порше Кайен, которые устроились удобнее всех, потому что в разложенном виде широкие кресла немецкого монстра превратились в реальную двуспальную кровать. И спал, конечно, мордатая сука капитан, запрокинув голову и раскрыв рот, вывалил наружу бледную мясистую лапу и наверняка даже не пошевелился за время, пока он, старлей, шарахался по тоннелю и держался за пистолет, как гребаный Рэмбо, думая, как это – выстрелить в человека. Как он это сделает и сможет ли сделать, потому что ни разу в жизни в человека не стрелял. Бил – да, и валил на землю, тащил и заламывал, а однажды даже участвовал в очень стремном допросе, который непонятно чем закончился, потому что в конце надо было выйти, и он вышел, и поехал домой, и не спрашивал ни о чем; но чтобы выстрелить в кого-то – нет, такого не было никогда, для этого он не годился. Сука, сука, подумал он с ненавистью, заглядывая в несвежую Капитанову пасть. Надо было устроиться в банк. В инкассацию, например. Осмотреться, прикинуть что к чему и поднять там денег, они же на полу у них буквально валяются. Купить себе тачку без крыши и катать в ней девчонок с голыми ногами.

Он шагнул к кабриолету и заглянул внутрь. Крышу так и не подняли, и красная машина с белыми диванами похожа была на дорогущую мыльницу, или даже нет – на огромную перламутровую раковину, и лежали в ней два красивых холеных тела: белозубый мажор в часах за пол-лимона и его тоненькая загорелая подруга. Юбка у нее задралась, и видна была длинная гладкая нога, открытая до самого бедра, и старлею вдруг стало неловко – мучительно, до пылающих щек, как будто он забрался в чужую спальню и стоит над кроватью, и остро захотелось как-нибудь защитить эту бесстыдную ногу, накрыть ее или хотя бы поправить юбку. Но трогать, конечно, было нельзя, как и смотреть, этого нельзя было тоже, а все-таки он смотрел – долго, несколько минут, и увидел родинку над коленкой, и хрупкую щиколотку, и узкую босую ступню, и маленький согнутый мизинец. И розовое ухо, и сладкое горло. А потом наклонился и коснулся темной сложно завитой пряди, сжал между пальцами и понюхал. Волосы у нее были мягкие и пахли земляникой.

В соседнем ряду что-то вдруг шевельнулось, и он вздрогнул – позорно, всем телом, поспешно разжал пальцы и выпрямился. Бородатый старик из Лексуса стоял на коленях возле своей машины, крестился и бил поклоны.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 06:04

Запертый в тесной переноске кот поскребся в пластиковую дверцу и снова заплакал, в этот раз совсем тихо, но доктор все равно услышал его, потому что прежде, чем уснуть, поставил ящик себе под локоть. Спина у доктора затекла, правая нога онемела. Первым делом он посмотрел на часы и сразу испуганно вскинулся, почти уверенный, что увидит перед собой пустые ряды, потому что спал слишком крепко и пропустил момент, когда все развернулись и уехали. Но машины были на месте, и люди тоже никуда не делись. Господи, да что же это такое, подумал он, шесть утра, они вообще собираются нас отсюда вытаскивать?

– Бедный ты, бедный, – сказал он коту, вытащил его из переноски и поставил на асфальт.

Толстый белый кот прижал уши и распластался, как делал всегда в незнакомом месте. Открытые пространства и чужие запахи слишком его пугали. Он был старый домашний кастрат и ужасно нервничал даже на даче, когда его ненадолго выносили на газон, сразу старался сбежать обратно в дом, к своему креслу и лотку.

– Лотка у нас с тобой нет, ты уж прости, – сказал доктор. – Делай на пол, я потом уберу.