Текст книги "Тоннель"

– Аааааа! – заорал капитан. – Да чтоб тебя, сука! – и оторвал наконец ремешок, выдернул пистолет и ринулся вдогонку.

Мамаша-Пежо вопила, хлопали дверцы, кто-то громко спрашивал – что, что случилось, объяснит мне кто-нибудь, что случилось, и Митя с удивлением понял, что сейчас побежит тоже – бездумно, повинуясь какому-то глупому инстинкту, первобытной потребности влиться в погоню, и даже отпихнул было Кабриолета, прикидывая, что хорошо бы рвануть по соседнему ряду на случай, если беглец развернется, чтобы оказаться у него на пути и перехватить, но тут Патриот опять взял его за локоть и дернул, совсем как тогда, возле автобуса.

– Ты чего это, Очки, – сказал он неожиданно трезво. – Остынь. Это их терки, тебя вообще не касаются.

И Митя действительно тут же с облегчением остыл, и паника вокруг тоже как-то увяла и закончилась разом, как будто всем одновременно стало неловко. Сцена была, разумеется, возмутительная. Но, во-первых, и закованный в наручники человек, и оба полицейских скрылись уже из виду, сгинули в пустой части тоннеля, и все неприятное должно было произойти между ними где-то далеко, за кадром. А во-вторых, после восьми часов ожидания, тяжкого сна в тесных машинах, духоты и неизвестности беспокоиться о чужих делах просто не осталось сил. Лица в неживом электрическом свете были мятые, вчерашние, как у разбуженных пассажиров поезда, которым посреди ночи зачем-то велели выйти из купе. Но на часах было начало восьмого, а значит, снаружи, за бетонными стенами, уже взошло солнце, катила свои желтоватые воды река, город наверняка проснулся и занялся обычными своими утренними делами. И только они почему-то оставались заперты под землей, в тесной каменной трубе. До сих пор, без причины, без объяснений. И это был самый главный, самый насущный вопрос, который больше нельзя было откладывать, – почему? И сколько еще это будет продолжаться?

– Извините, – сказала старшая женщина-Кайен. – Мне очень неловко, но нет ли у кого-нибудь воды?

Даже эта шикарная красавица из Порше, на которую Ася глазела накануне, выглядела сейчас поблекшей и усталой. Черное платье пошло складками, на бледных руках вздулись вены, пальцы под тяжелыми кольцами распухли. Да ей лет пятьдесят, подумала Ася, а то и больше. Терпила, разумеется, тут же полезла в Тойоту и через секунду вынырнула с полупустой бутылкой минералки, из которой Ася за ночь не выпила ни глотка и теперь остро об этом жалела. Лицо у Терпилы было торжественное. Ну еще бы, она совершала Добрый Поступок.

– Вот, – сказала она. – Возьмите. Она начатая, ничего?

– Спасибо, – ответила женщина-Кайен, протерла горлышко салфеткой и сделала несколько изящных глотков, а остальное выплеснула себе в ладонь, промокнула лицо, затылок и шею и принялась растирать свои тонкие голые плечи. – Боже, как хорошо, спасибо большое.

– Вообще-то, – сказала Ася, – это была наша последняя вода. Если что.

– Ася, – сразу сказала Терпила, хотя на такой поворот тоже вряд ли рассчитывала. – Ну зачем ты.

Женщина-Кайен вздрогнула и посмотрела на пустую бутылку у себя в руке.

– Господи, – сказала она. – О господи. Простите, ради бога, я не подумала.

Ася отвернулась. Сейчас ей все были противны одинаково – и Терпила, и тетя из Порше, и папа. Особенно папа. Но пить все равно хотелось ужасно.

– Какая же я дура, – сказала женщина-Кайен. – Я достану воду. Слышишь, детка? Куплю у кого-нибудь…

– Не говорите глупостей, – сказала Терпила. Голос у нее был сердитый.

– На, глотни у меня немножко, – сказала нимфа, высовываясь из красного кабриолета, и помахала Асе. – Только руки не мой, ага?

– Чёооорт, а я как раз ботинки хотела протереть, – сказала Ася, и нимфа сморщила нос и захихикала.

Вот кому ни проведенная в машине ночь, ни вчерашние полтора литра «Жигулевского» совершенно не повредили. Она была так же хороша и свежа, как и накануне, и так же закинула ноги на приборную панель, разве что маленькие ступни сегодня были перепачканы пылью. Ноги эти, длинные, загорелые, открытые до самого бедра, неожиданно добавили разговору оптимизма. Зрелище правда было выдающееся и какое-то, черт возьми, радостное. Такие ноги нельзя было запереть надолго в каком-то глупом тоннеле, они внушали надежду. Напоминали о белом морском песке и соленом ветре, о том, что наверху – лето и солнечное утро и жизнь сулит еще много прекрасного.

Седой темнолицый таксист из Рено вскочил, произнес несколько резких слов на непонятном языке и вдруг плюнул на асфальт прямо между такси и кабриолетом. Нимфу эта внезапная вспышка, как ни странно, не смутила совсем. Она не спеша подняла к нему голову, призывно надула губы и покачала коленкой и, когда он скривился и вспыхнул, с удовольствием показала ему средний палец. Тоже, к слову, безупречный, тонкий и длинный. И все же сладкий морок рассеялся и тревога вернулась.

– Так, – сказала мамаша-Пежо. – Ну хватит, всё. Это нельзя дальше терпеть. Нас просто бросили тут, и никто ничего не делает.

– А что мы сделаем-то? – спросил Патриот. – Ворота взорвем?

– Да что угодно! – сказала она сердито. – Хоть что-нибудь, ну нельзя же просто так сидеть. Лично я не собираюсь. Это вам может быть все равно, а у меня ребенок, которому нужно домой. А ну-ка, отойдите. Пустите меня, говорю!

Она растолкала мужчин и решительно уселась в патрульный Форд, неожиданно ловко включила передатчик, схватила тангеиту и тут же принялась кричать в нее:

– Алло! Вы слышите? Кто-нибудь слышит меня, алло! Черт знает что такое, алло! Алло! – и поскольку ответа никакого, разумеется, не было, принялась крутить рычажки и жать на кнопки, то увеличивая громкость, то меняя частоту, но эфир был все так же пуст, и в динамике также издевательски булькало и хрустело. Щеки у нее снова пошли пятнами, глаза горели; она вообще, судя по всему, легко впадала в ярость и тут же бросалась в атаку, безо всякой паузы. Не женщина, а питбуль, подумал Митя с невольным уважением и даже отступил на шаг. Куда там капитану. Надо было ее отправить в погоню, она бы этого арестанта беглого в зубах назад притащила. – Мерзавцы, ах, мерзавцы, проклятые чертовы мерзавцы! – рычала мама-Пежо, которая отшвырнула уже тангеиту и лупила теперь по всем кнопкам сразу обеими руками, как охваченный страстью пианист, причем досталось не только несчастному передатчику – она ударила руль кулаком, включила фары, затем мигалку на крыше и наконец, как и следовало ожидать, запустила сирену.

Патрульная машина дрогнула, кашлянула и завыла.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:13

Гневный, тревожный, невыносимый вой, нарочно задуманный так, чтобы причинить человеческому уху максимальные страдания, рванул по длинной бетонной трубе в обе стороны, отражаясь от стен и потолка, ударился в глухие каменные створки в начале и в конце тоннеля и полетел обратно, усиливаясь по пути и прирастая эхом, и скоро уже трудно было определить, откуда он исходит и сколько всего источников.

Услышав его, у дальних ворот очнулся молодой водитель Фольксвагена, повернул голову и увидел через свою решетку, как люди в передних рядах снова выбираются из машин, привлеченные звуком, тащат наружу вещи и хватают младенцев, но звать в этот раз никого не стал. Во-первых, кричать у него не было сил, а во-вторых, они уже сделали так однажды, убежали и бросили его, и не было смысла надеяться, что сейчас будет по-другому. Ну и что, подумал он, ну и ладно, и снова начал смотреть в потолок, в желтую лампу, которую часом раньше принял за операционный светильник и которая поэтому теперь, как ни странно, его успокаивала. Это, наверное, скорая, наверняка скорая, кто-то все-таки вызвал скорую, и она не может проехать. Застряла там где-то, на той стороне, и гудит, но это ничего, не страшно, скорую пропустят, ее всегда пропускают. И даже если не пропустят, можно ведь и пешком. Он им расскажет, что я здесь, и они придут пешком, и сделают мне укол, и спасут мою руку. И я тогда объясню, что не хотел, я просто держал его, и все, я ничего бы ему не сделал.

От воя сирены в прохладном салоне огромного Майбаха Пулман проснулись четверо: желтолицый старик, до подбородка укрытый пледом, его светловолосая помощница, толстый шофер в галстуке и неприятный бледный телохранитель, который так смутил вчера чуткого капитана. Приумноженный каменными сводами, звук просачивался даже сквозь затемненные пулестойкие стекла и стал еще громче, когда телохранитель распахнул массивную дверь, выпрыгнул наружу и замер в проходе, повернув лицо к источнику шума, напряженный и собранный, как будто и не спал вовсе. Немолодому водителю времени явно требовалось больше, и он хлопал глазами и тряс головой, чтоб собраться и повернуть к шефу бодрое, профессиональное лицо.

Но желтолицего эти двое сейчас не интересовали. Он раздраженно выпростал из-под пледа сухую морщинистую руку, надел очки и повернулся к помощнице, которая тут же поспешно одернула блузку, пригладила волосы и посмотрела на часы.

– Что происходит? Как дела со списком? – спросил он. – Докладывайте.

Она молчала и хмуро разглядывала циферблат. Вид у нее был свирепый, даже угрожающий, как будто крошечный измеритель времени серьезно подвел ее и теперь ему предстояло за это поплатиться.

– Он что, так и не приходил? Я дал ему два часа, – сказал желтый человек. – Я вам дал два часа. Почему не проконтролировали? Вы что, проспали?

Ответа на этот простой вопрос тоже не последовало. Ясно было только, что дорогой швейцарский хронограф на запястье женщины в синем костюме вот-вот расплавится и стечет серебристыми каплями на замшевый коврик. А то и прожжет его насквозь, до асфальта.

– Давайте я схожу, – предложил телохранитель, нагибаясь и заглядывая в салон. – Приведу его, разберусь, что там, как. Я быстро.

– Вернись на место, – сказал желтый человек, – сядь! Это не твоя работа. А вот вы, – продолжил он, снова обращаясь к своей молчаливой подчиненной, – сейчас пойдете и всё исправите, это понятно?

– Да, – сказала она и подняла наконец глаза. – Да, конечно.

Выбираясь из машины, она столкнулась с телохранителем, который в этот же самый момент лез обратно, точно так же спеша выполнить приказ, и дорогу не уступил. На секунду они даже соприкоснулись носами и замерли, как два боксера перед взвешиванием, но женщина в синем была слишком сердита, а щуплый телохранитель к тому же оказался меньше ростом и легче килограммов на десять, и в конце концов шагнул назад, и склонился в насмешливом поклоне, похожий на гостиничного швейцара, только в черном дешевом пиджаке и с пистолетом под мышкой.

– И пусть выключат эту идиотскую сирену! – раздалось из Мерседеса, потом дверь закрылась.

Ужасный и грозный вопль патрульного Форда разбудил и юного Газелиста, который шесть последних часов провел взаперти в своей кабине, лежа на широком сдвоенном сиденье, потому что, Субуаналлоуи ва биуамдиуи, в эту смену оказался без напарника, с которым это сиденье пришлось бы делить. После вчерашних страданий он даже не решился опустить стекла и, чтобы не попадаться больше злому человеку из Рено, в туалет тоже не выходил. Помочился в пустую пятилитровку из-под «Черноголовки», плотно закрутил крышку и убрал нечистую бутылку подальше, под приборную доску, а сам улегся спать, стараясь не думать о расколотом бампере такси, об истекающем в шесть утра пропуске на въезд и о том, что точно не сумеет никому объяснить про ворота и решетку. И как все побежали, и как он испугался и побежал тоже, но потом вернулся и все-таки запер машину, чтобы сберечь груз, и обязательно успел бы вовремя закончить доставку, если бы ему дали проехать. Но проехать оказалось нельзя как раз из-за решетки и ворот, а он не знал, как все это сказать по-русски, и спросить было некого. Он знал только, что назавтра его непременно уволят и денег ему тем более никаких не заплатят, потому что правило было строгое: ни одной аварии, – и выгоняли даже тех, кто не был виноват, а он-то как раз был. Выронил телефон и наклонился за ним, на секунду отпустил тормоз и покатился вперед, испортил чужую машину, и за это впереди его, конечно, ожидали теперь одни напасти и неведомые еще унижения.

Но во сне он забыл обо всех своих тревогах, как умеют только очень молодые люди, и снилось ему что-то хорошее и смешное. И даже когда заорала сирена, он какое-то время еще досматривал свой безмятежный веселый сон, улыбался и глаза открыл легко и без страха. И сразу увидел вчерашнего своего мучителя, темнолицего таксиста из Рено, который взобрался на подножку Газели и смотрел на него в упор через стекло. Юный Газелист поджал ноги и быстро отполз от окна, совершенно уверенный, что сирену включили из-за него, чтобы заставить его отпереть наконец двери, выйти и принять наказание за разбитый бампер. Ему даже привиделся кадр из полицейского фильма – воющие машины с мигалками и люди в бронежилетах, которые кричат «выходи с поднятыми руками» и тут же начинают стрелять, как будто на самом деле только и ждали возможности превратить кого-нибудь в решето. Поэтому, когда седоватый сердитый таксист жестом велел ему поднять кнопку, он подчинился обреченно и сразу, готовый ко всему. Но людей с пистолетами видно не было, и человек из Рено тоже почему-то не стал хватать и тащить его наружу, а вместо этого забрался в кабину и плотно закрыл за собой дверь.

– Ты откуда сам, брат? – спросил он по-русски, а потом сделал странное: качнулся к своему пленнику и положил ему руку на плечо.

Отеческая улыбка на темном недобром лице выглядела скорее жутко и напугала юного Газелиста еще сильнее, но он был воспитан в почтении к старшим. Вопрос был задан, и нужно было ответить.

– Точикистон, – сказал он послушно. – Панчакент.

Таксист-Рено вздохнул и покачал головой. Разочарованно, но без гнева, как будто такого ответа и ожидал и смирился с ним заранее еще до того, как залез в машину и начал разговор.

– А я из Андижона, – сказал он. – Узбекистон. Ты мусульманин, брат?

Молоденький, испуганный и очень сейчас одинокий водитель Газели поспешно закивал и с облегчением сказал «да, да», на русском сказал «да», радуясь, что понял вопрос и может на него ответить, и улыбнулся как мог широко. И в этот момент сирена смолкла и снова стало тихо.

– Совсем охренела, идиотка гребаная? – рявкнул Патриот, когда у него разложило уши. – А ну, вылезай! Вылезай, говорю, и не трогай больше ничего, весь тоннель сейчас сюда сбежится!

Проклятый ревун удалось выключить довольно быстро, вряд ли прошло больше минуты, но ущерб был уже нанесен. Проснувшиеся ряды шевелились и гудели, как электрические провода под напряжением, и люди действительно начинали прибывать. На вчерашнюю панику это, к счастью, все-таки было не похоже, никто не кричал, и давки не было, но несколько сотен человек, восемь с лишним часов проведя в ожидании хоть каких-нибудь новостей, одновременно услышали громкий звук и восприняли его однозначно – как призыв, долгожданный сигнал к сбору, и отправились искать источник. Плотно потекли к нему с обеих сторон со своими вещами, страхами, жалобами и вопросами, и маленький пятачок возле патрульного Форда внезапно стал местом, где два этих потока вот-вот должны были встретиться.

– Ася, вернись в машину, – сказал Митя.

Она оглянулась и закатила глаза.

– Ну что, пап?..

– Сядь в машину! – повторил Митя громко, и тут же стало поздно.

Проходы наполнились людьми мгновенно, как будто в тесном русле вдруг поднялась вода, и сразу некуда стало поставить ногу. Автомобили начинали качаться, скрипели рессоры. Никто не бежал и намеренно не толкался, лица были спокойные и сосредоточенные, как в очереди на эскалатор в час пик, только ступенек впереди не было. Он видел такое однажды в подземном переходе после футбольного матча, когда полторы тысячи человек с двух сторон пытались войти в метро через четыре стеклянных двери, и до сих пор помнил тишину, шорох одежды, и шарканье ног, и чужое дыхание вокруг, массу одновременных выдохов и вдохов, и как ему вдруг отчетливо стало ясно, что его крошечная ничтожная воля не имеет никакого значения и, даже если рвануться на выход или поджать ноги, его все равно понесет вперед к узкому месту.

– Пустите, – сказала побледневшая мама-Пежо. – Пропустите, пожалуйста, – и заработала локтями, но встречный поток уже накрыл ее голубую машинку и застыл, как цементный раствор.

– Это вы сигналили? – раздался женский голос. – Что такое, есть новости?

– Ворота открыли, да? – спросил кто-то с надеждой.

– Господи, ну наконец-то!

– Что он сказал? Повторите, я не слышу! Что-то с воротами?

– Да вроде открыли…

– А которые, те или эти?

– Откуда я знаю? Сами спросите!

– Лёва, Лёвочка, дай мне руку. Дай руку!

– Не надо толкаться, здесь нет места!

– А вы проходите вперед!

– Осторожнее, здесь ребенок! Лёва!

– Так открыли или нет? Кто сигналил? Дайте пройти!

Толпа зашевелилась и разбухла, похожая на тесто, выпирающее из кастрюли, и кто-то лег уже на капот кабриолета, сердито закричала нимфа, потом ойкнула Ася, которую прижали к полированному красному борту. Митя поискал глазами жену и не нашел, ее не было видно за головами, хотя Тойота стояла прямо напротив, через проход. Распахнутая дверь патрульной машины у него за спиной захрустела, готовая вылететь из петель. Один громкий звук, подумал он. У кого-нибудь сдадут нервы, кто-нибудь упадет, или закричит, или просто начнет пробираться к воротам, и начнется как вчера. Только бежать в этот раз будет некуда.

Надо было отвлечь их, остановить до того, как станет слишком шумно, объяснить, что они пришли зря, и заставить повернуть назад. Но еще раз включать сирену точно было нельзя, сирена сделала бы только хуже, так что он схватился за влажное патриотово плечо, и взобрался на подножку Форда, и сверху разглядел наконец Сашу и красивую женщину-Кайен в принужденном объятии возле Тойоты, и розовую от волнения макушку мамаши-Пежо, и Аську, которая, умница, забралась-таки к нимфе в ее железную мыльницу. Он поднял руку и крикнул:

– Эй! Послушайте! Все послушайте меня!

И тут же понял, что ни малейшего представления не имеет о том, что говорить дальше.

А они тем временем действительно замерли и подняли к нему лица, одинаково напряженные и жадные, как будто смотрели на него из гнезда, куда он должен был принести еду. Все, даже Саша и Ася, даже стоявшие рядом Патриот с Кабриолетом, которые точно знали, что никаких новостей у него нет и быть не может. Стало очень тихо, слышно было только, как скулит запертый в голубом Пежо мальчик. А он, Митя, зачем-то торчал под сотнями взглядов с поднятой рукой, в идиотской ленинской позе, как будто провалился в тоскливый школьный сон, в котором стоишь у доски и не можешь вспомнить ни слова. И поэтому скорее обрадовался, когда посреди толпы увидел вдруг высоченную хмурую бабу из Мерседеса и услышал знакомый начальственный голос:

– Объяснит мне кто-нибудь, где капитан?

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:26

Он двигался бы гораздо быстрее, если б какой-то баран не включил сирену, из-за которой все опять повылезали наружу и начали метаться между рядами. Запереть вас, гадов, думал капитан с ненавистью, толкаясь и потея, куда вы претесь, куда вы, сука, вечно претесь, пускал в ход локти и кулаки и пару раз от души двинул кого-то в зубы, но несмотря на все эти усилия и на пистолет, перед которым расступались даже самые упертые, их было слишком много, и он все равно увяз, замедлился и безнадежно отстал. Давно потерял из виду и беглеца, и старлея, сорвал голос, сварился внутри тесной формы и едва не словил инфаркт. Последний раз он так бегал в армии двадцать пять лет назад и даже тогда особенных результатов не показал.

Но тут машины закончились, и он вывалился в пустоту и глотнул воздуха – с облегчением, как человек, который вскарабкался на берег или вырвался на дорогу из леса. Сирена тоже как раз заткнулась (он крепко пообещал себе отыскать гниду, которая нажала на кнопку, и вырвать ей ноги), и в наступившей тишине отчетливо услышал впереди гулкий стук каблуков по асфальту, а это значило, что старлей все-таки не подкачал и гнал свою жертву к воротам. Ну всё, говна ты кусок, азартно подумал капитан, никуда ты теперь не денешься. Но сердце колотилось в горле, в боку жгло, и он рванул воротничок, уперся руками в колени и замер, нагнувшись и хрипя, стараясь поймать дыхание. И внезапно почувствовал острую холодную тоску, как будто кто-то положил ему сзади на шею ледяную ладонь, и показалось ему, что бежать сейчас никуда не надо, а напротив, нужно вернуться к машине, сесть, снять ботинки и ослабить ремень, а лейтенант пускай разбирается сам. И даже если сраного беглеца не удастся поймать, может, и ну его. Да пошло оно все, ей-богу. Ощущение было краткое, как приступ тошноты, и рассеялось почти сразу, когда он затряс головой и выпрямился. Впереди крикнули что-то, но на расстоянии слов было не разобрать. Догнал, понял капитан. Попался, сука, ну держись теперь. Он снял пистолет с предохранителя и, тяжело топая, побежал к началу тоннеля.

В трехстах метрах впереди человек в наручниках добежал до решетки, повернулся и прижался к ней спиной.

– Стой! – крикнул старлей и сразу почувствовал себя довольно глупо, потому что человек, которого он искал всю ночь и за которым гнался так долго, и так уже стоял, не двигаясь, и спрятаться ему было некуда.

Оба они выдохлись, промокли насквозь и еле держались на ногах, а у человека, стоявшего возле решетки, были к тому же скованы руки, до крови разодран локоть и разбита скула. Но смотрел он по-прежнему спокойно, без страха, и, похоже, снова собирался улыбнуться, и молодому лейтенанту показалось вдруг, что по какой-то необъяснимой причине он боится гораздо сильнее. Хотя в руке у него был пистолет, а у беглого арестанта не было ничего, кроме этой странной улыбки.

– Стой, – повторил он слабо.

– Слушай, – сказал человек в наручниках и в самом деле улыбнулся точно так же, как вчера, когда лежал на заднем сиденье патрульного Форда. – Ну чего ты за мной бегаешь? Тебе-то зачем это надо?

Развернуть и встать сзади, вспоминал лейтенант, и сопровождать, по возможности не меняя захвата. Идти быстро, подталкивая задержанного. Все это он проделывал много раз, и хотя руки у арестанта скованы были спереди, а не за спиной, задача все равно была нетрудная. Чтобы не дать ему снова сбежать в толчее, можно было воткнуть ему ствол между лопаток и дотолкать до машины. Но для этого нужно было подойти к невысокому избитому человеку вплотную, а крепкий молодой полицейский почему-то совершенно оказался к этому не готов.

– Капитан твой та еще сволочь, – сказал человек в наручниках. – Сам знаешь, ты же все видел. Ему сказали, он делает. Но ты-то не такой, а, старлей? Я не в обиде, я понимаю все, но давай ты сейчас просто отвернешься, и я уйду. Тебе ничего за это не будет, ты здесь не главный. Это наши с ним дела. Ты нормальный парень, я вижу, еще не запачкался, отпусти меня. Ну чего ты. Зачем тебе лезть в это говно? Отойди, лейтенант, – и шагнул вперед, по-прежнему улыбаясь.

И старлей инстинктивно, не думая, шагнул назад.

– Стой! – завопил он, задрал пистолет и прицелился.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 07:29

– Так, расступитесь, – сказала женщина-Мерседес. – Дайте пройти.

И опять почему-то сработало. Непроницаемая и недобрая толпа сразу как будто съежилась и присмирела, и большой некрасивой женщине с лицом лагерной охранницы (вот, подумал Митя, вот на кого она похожа, ну или на школьного завуча, хотя это одно и то же) не пришлось толкаться и повторять свою просьбу. Она просто прошла, куда ей было нужно, – к патрульному Форду, и заняла место на подножке, которое Митя уступил ей с огромным облегчением, а затем подняла светлые глаза и заговорила снова:

– Хорошо, я спрошу еще раз. Здесь было два полицейских. Где они? И кто. Включил. Сирену?

Уверенный раздраженный женский голос – могучее средство, способное даже взрослых на мгновение превратить в дошкольников, которых застукали за чем-то недозволенным и вот-вот возьмут за ухо. Эффект, разумеется, обычно недолгий, но первый импульс всегда один и тот же – оправдаться, как можно быстрее снять с себя обвинение. Поэтому даже те из собравшихся, кто понятия не имел о судьбе капитана и старлея, а уж при включении сирены тем более не присутствовал, под этим холодным взглядом почувствовали одинаковые смущение и вину, примолкли и принялись переглядываться.

– Полицейских ваших сами ищите, – громко сказала вдруг мама-Пежо своим пионерским голосом. – Толку от них все равно никакого. А сирену включила я!

Женщина-Мерседес посмотрела вниз со своей подножки. Мама-Пежо задрала подбородок. На щеке у нее была свежая царапина, видимо полученная в недавней толчее, кудряшки совсем размотались.

– Ну и зачем же вы это сделали? – спросила женщина-Мерседес спокойно.

Контраст между ними, конечно, был поразительный. Светловолосая великанша с тяжелой челюстью и низенькая пухлая мамочка из родительского комитета. Господи, они как Гэндальф и Бильбо, подумал Митя и отвернулся, чтобы не засмеяться. Момент для смеха был сейчас совсем не подходящий. Но он не выспался, страдал от похмелья (пиво у Патриота было паршивое, да еще без закуски) и, чего там, в самом деле здорово только что перетрусил. По-настоящему, всерьез, и нервы начинали сдавать.

– По крайней мере, – заявила мамаша-Пежо, – мы все собрались в одном месте. И можем теперь обсудить ситуацию.

– Это было очень глупое решение, – сказала женщина-Мерседес. – Глупое и опасное. Вы чуть не создали давку.

– Я хотя бы что-то сделала, – ответила мама-Пежо, нимало не смущенная. – А то бы мы так и сидели, ожидая неизвестно чего. Хватит! Сколько можно сидеть и ждать? И вообще, вы-то кто такая? С чего вы взяли, что можете здесь распоряжаться?

На это женщина-Мерседес не ответила ничего. Она просто перевела взгляд повыше и перестала видеть нахальную выскочку. Вычеркнула ее из реальности.

– Есть все основания предполагать, – продолжила она веско и холодно, снова превращаясь в начальника лагеря или завуча старших классов, аудитория которых бесправна и не перебивает никогда, – что мы пробудем здесь еще какое-то время. Я пока не знаю, как долго. Но хаос необходимо прекратить немедленно. Хаос опасен всегда, а в замкнутом пространстве – особенно. До тех пор, пока не придет помощь, мы должны вести себя спокойно и разумно. Восстановить порядок, определить правила. И для начала нужно выяснить, сколько нас. Составить полный список всех, кто находится в тоннеле, чтобы никого не пропустить, это важно.

Надо было отдать ей должное: звучала она уверенно и строго, а на подножке патрульной машины смотрелась так, словно там и родилась. Словом, Ленин из нее получился гораздо более удачный, подумал Митя с невольной ревностью и тут же этой ревности устыдился. Лет сто назад эта адская баба наверняка посылала бы в бой отряды, расстреливала предателей революции, выбивала из крестьян зерно и ходила бы затянутая в кожу и с наганом, или что у них там было, маузеры? Так, всё, надо поспать. Вытащить Аську из кабриолета, найти Сашу и запереть обеих в Тойоте до тех пор, пока этот цирк не закончится.

– Я буду записывать, – сказала женщина-Мерседес, достала из-за пазухи довольно крупный бумажный блокнот и помахала им в воздухе. – Подходите по одному. Только водители, без пассажиров. Толпиться не надо. От каждой машины – один человек, который называет всех. Имя, фамилия, возраст, профессия. Марка и номер. Все, кого записали, возвращаются к своим автомобилям. Спокойно, без спешки.

Она уселась в продавленное капитанское кресло, уложила блокнот на массивные колени, щелкнула ручкой и поманила к себе кого-то из тех, кто оказался поближе, – по-чиновничьи равнодушно, не поднимая глаз. И этот казенный жест магическим образом сразу превратил разнородную человеческую массу, которая вообще-то явилась требовать объяснений, в послушную очередь, и превращение это случилось еще до того, как первый участник навязанной и не очень-то обоснованной, если вдуматься, переписи подошел, склонился пополам и принялся диктовать свою фамилию старательно и по складам. Тревожно к тому же всматриваясь в написанное, как будто стоял не перед грязной патрульной машиной с мятым бортом посреди запечатанной подземной трубы, а у окошка в паспортном столе или у стойки шенгенского визового центра. Или на допросе, подумал Митя. С моих слов записано верно. Елки, да как же они это делают? Учат их, что ли, специально? И еще ему пришло в голову, что на вопрос, кто она такая, женщина-Мерседес вообще-то так и не ответила.

Как ни странно, многие из тех, кто занял в очереди первые места, оказались пассажирами автобуса, который от полицейского Форда находился как минимум в получасе быстрой ходьбы. Видимо, им там правда было совсем худо. Они шумели, перекрикивали друг друга и беспокоились о том, что у них нет старшего. Номер автобуса никто из них тоже, конечно, не помнил, но женщина-Мерседес великодушно простила им эту оплошность. Отчитавшись, они потянулись назад по проходу усталой потрепанной шеренгой, их место заняли другие, и запись продолжилась. И хотя давка никуда не делась, ступить по-прежнему было некуда, это уже была другая давка, неопасная, как будто остывшая градусов на двадцать, и Митя даже смог добраться наконец до Тойоты, к Саше и красивой женщине-Кайен. Вид у обеих был испуганный.

– Вы как, в порядке? – спросил он.

Саша кивнула.

– Да, – сказала женщина-Кайен. – Да, спасибо. Хотя я была уверена, что нас сейчас затопчут. Ужасно испугалась. Если бы вы их не остановили… Это было очень вовремя и очень храбро, правда. Вы нас всех спасли просто.

Митя смутился и снова вспомнил, что майка на нем несвежая и не брился он два дня или даже три. Красивые женщины теперь хвалили его нечасто.

– Давайте я дверь попробую открыть, – предложил он им обеим. – И залезайте в машину. А я за Аськой схожу.

– Вой-цех, – диктовал как раз крупный рыжеволосый дядька в небесно-голубом спортивном костюме и резиновых тапках, нависая над Фордом. – Войцех Ми-ло-шев-ски, тшидьешти сьедем.

– Марка машины и номер, – сухо отозвалась женщина-Мерседес и занесла ручку над разлинованной страницей.

– Iveco, LB jedenaście dziewięćset czterdzieści pięć, – сказал рыжий. – Эл-бэ. Один, один, девять, четыре, пять.

– Грузовик? – живо спросила женщина-Мерседес и подняла голову.

– Так, – ответил водитель ИВЕКО, несколько омрачаясь. – Wagon[1]1
  Да. Грузовик (польск.).


[Закрыть].

– А груз какой? – спросила она и перевернула свой блокнот, распахнула с другого конца, где оказалась у нее заготовлена новая, еще пустая таблица, и провела поперек нетронутых нежных строчек резкую вертикальную черту. – Что везете? Накладная у вас с собой?