Текст книги "Тоннель"

– Запишите, – сказала Ася еще раз, уже не ему, а женщине в синем костюме. – Вот этот кусок – мой, я тут всех знаю.

Женщина-Мерседес кивнула, снова вытащила свой блокнот и огляделась.

– Кто еще? – спросила она.

Говно я, а не отец, подумал Митя и все-таки поднял руку.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 11:32

Молодой водитель Газели выпрямил затекшую спину и повертел головой, осторожно, чтобы не захрустели позвонки. Три последних часа он провел, зажатый с двух сторон своими взрослыми пассажирами, и все это время старался не шевелиться, чтоб не мешать их разговору, и боялся одного – каким-нибудь глупым движением или звуком привлечь к себе внимание.

Ему до сих пор было непонятно, зачем седой таксист из Андижона, человек, без сомнения, умный и храбрый, впустил в кабину русского с разбитым лицом и пистолетом за пазухой. Из того, что эти двое говорили друг другу, он разбирал только редкие слова, но по всему было видно, что друзьями они не стали и что незваный гость пожилому таксисту совсем не нравится. И все-таки этот русский в перепачканной кровью рубашке до сих пор сидел, развалясь, в водительском кресле и улыбался, как будто встретился с друзьями после долгой разлуки, и говорил – много и быстро, а несколько раз даже потянулся и похлопал темнолицего андижонца по плечу, и тот не сбросил руку. Скривился и отодвинулся, но не сбросил, и дело точно было не в пистолете – они как будто оба забыли про пистолет, и происходило между ними что-то другое, запутанное, и разобраться в этом юному Газелисту было не по силам.

А еще ему очень хотелось в туалет. Бутылка, в которую он мочился ночью, все так же лежала под приборной панелью, но воспользоваться ею сейчас он, разумеется, не мог, как не мог и выйти наружу. Во-первых, для этого пришлось бы прервать чужой и, похоже, важный разговор. А во-вторых, снаружи опять что-то происходило. После долгой паузы за экраном из фольги, закрывавшим окна кабины, снова захлопали дверцы и послышались возбужденные голоса, и это, скорей всего, означало, что там опять вспомнили про воду, которая хранилась в кузове и предназначалась фирме с длинным русским названием, и наконец собрались эту воду отобрать.

Заговорить он все равно сейчас бы не посмел, даже если бы хозяином Газели удивительным образом был он сам (а не еще одна фирма, название которой он не смог бы произнести и владельца которой не видел ни разу). Но ни машина, ни вода, ни даже место за рулем, которое он уступил человеку с разбитым лицом, ему не принадлежали. Да он и сам вообще-то себе больше не принадлежал и зависел теперь от воли седого андижонца, который четыре часа назад взялся решать за него и тем самым освободил от мучительной необходимости выбирать, как ему поступить, чтобы было правильно. Как быть с водой и людьми снаружи, опасаться ли странного русского и что делать дальше, если ворота вообще не откроются, – все эти трудные вопросы его уже не касались. Свой выбор он сделал: доверился старшему, и впервые за долгие месяцы, проведенные в недобром северном городе, он был не один, под защитой, как будто снова вернулся домой. Все наконец опять стало просто, и ради этой драгоценной, вновь обретенной простоты он рад был вытерпеть что угодно.

– О, забегали, – сказал русский и вернул фольгу на место. – Сейчас придут.

– Пусть приходят, – сказал таксист из Андижона сухо.

Русский весело посмотрел на него.

– Да ну? – удивился он. – И что ты будешь делать, когда они придут? Или ты на это рассчитываешь? – и похлопал себя по грязной рубашке, под которой прятался краденый «Макаров».

Маленький таксист сжал зубы. Он действительно впустил наглеца в кабину только из-за пистолета. Не потому, что испугался, бояться было нечего, а вот пистолет действительно мог пригодиться. Но чужак со следами наручников на запястьях был не нужен, а за пару часов развязной своей болтовни стал еще и до тошноты ему неприятен, и осталось только решить, как и когда отобрать у него оружие и выбросить вон из машины.

– Ты, наверно, думаешь, они денег тебе дадут, да? – спросил русский и хихикнул – негромко, как будто готовился услышать очень смешную шутку и не хотел испортить себе удовольствие. – Уговаривать тебя будут, торговаться? Не-е-ет, мой друг. Они просто сломают сейчас замок, старшего назначат и начнут распределять. Норму какую-нибудь придумают, по бутылке на машину, например. Ну, покричат, конечно, сначала, поспорят, но разберутся. Между собой. А вот вы – уже вопрос решенный, всё. С вами даже говорить никто не станет.

– Им придется, – сказал таксист, глядя на свои некрупные темные кулаки, сложенные на коленях.

– Нет, ну вам тоже оставят бутылку, они же приличные люди. А то и две, – безмятежно продолжал русский и вдруг осекся и замер, склонив голову набок. Зрачки у него стали широкие, как у совы, которая увидела мышь. – А, – сказал он после паузы, другим голосом. – Так тебе не деньги нужны. Ты просто хочешь, чтоб они тебя заметили.

И подался вперед, неприятно сокращая расстояние между ними в тесной кабине.

Мальчишка-таджик дернулся и крепче вжался в свое кресло. Таксист сидел очень спокойно, не поднимая головы, чувствовал на себе липкий взгляд незнакомца и ждал, когда тот засмеется, и закончит свою оскорбительную реплику, и наконец даст ему повод. Вескую, оправданную причину взять его за шею и загнать ему обратно в глотку каждое насмешливое слово.

За пятнадцать лет этой ненавистной холуйской работы он не позволил себе такого ни разу, даже когда они вели себя как свиньи. Они звали его «ты», «поехали» или просто «эй», они плюхались к нему в машину, не здороваясь, и хлопали его по спине, как лошадь. Называли адрес громко и по складам, как будто он слабоумный или глухой. Они опаздывали на двадцать минут или не выходили совсем, забывая отменить вызов. Вваливались посреди ночи пьяные, смердящие и лезли в драку или обниматься, швыряли ему мятые мокрые купюры и блевали у него на заднем сиденье. Тискали при нем своих распущенных женщин и вели любые разговоры, не понижая голоса, как будто совсем его не стыдились. Как будто его вообще не было. И при этом еще жаловались. Ставили низкие оценки и писали плохие отзывы, потому что им было недостаточно его терпения и молчания, они хотели запретить ему презирать их. Наказать его за то, что он смеет их презирать.

И человек с разбитым лицом, которому он три часа назад открыл дверь и позволил забраться в кабину Газели, был такой же, как все они, – самонадеянный и слепой, и как раз поэтому пистолет свой беспечно засунул в штаны и вел себя так, будто и вправду сидел в такси, защищенный статусом пассажира. Не осторожничал и не боялся, вообще не задумывался о том, что правила изменились. Что именно краденый «Макаров» и синяки от наручников уже лишили его всех привилегий, и уж тем более – что какой-то азиатский таксист, запуганный и бесправный по умолчанию, мог сейчас сделать с ним что угодно. Ну давай, думал он, говори дальше. Дай мне повод.

Но в машине было тихо. Андижонец поднял голову и взглянул на незваного гостя. Тот опять сидел далеко и руками больше не размахивал, наоборот – подобрал к животу, и лицо у него теперь тоже было другое: улыбка исчезла, глаза смотрели внимательно и трезво.

– Ладно, я понял, – сказал русский, и даже голос его звучал иначе, тише и ровнее. – Хочешь, чтобы они тебя как следует попросили? Не вопрос, давай обсудим. Я за любую движуху, друг. Но мы же стоим у них прямо перед носом. У нас вот такими буквами на борту написано, что внутри. Ну, допустим, в кабину к нам никто не сунется, но еще пара часов без воды, и они все равно пойдут ломать нам замки, ты ж понимаешь, да? Как мы будем защищать кузов? Нам нужен план.

Никакого удовлетворения внезапная эта перемена таксисту не доставила, а напротив, насторожила. Беглый русский в заляпанной кровью рубашке оказался не так уж прост и опасность почуял вовремя. Кто его знает как – но почуял, сосредоточился, и теперь заходил с другой стороны, и заходил неглупо. И потому избавиться от него следовало еще быстрее. Сделать это можно было уже давно, и не пришлось бы столько времени терпеть его снисходительную наглость. Даже в свои шестьдесят четыре маленький андижонец все еще мог убить человека голыми руками, но, во-первых, с войны этого не делал и никогда этому не радовался. А во-вторых, он был старомоден, ему правда нужна была причина. Неприятного чужака можно было скрутить, отнять у него пистолет и убрать отсюда подальше. Убивать его было не за что.

– А почему ты решил, – спросил он медленно, – что у меня нет плана?

– Окей, – сказал русский сразу. – Не поделишься? Потому что нам хорошо бы договориться, что делать, когда они придут забирать нашу воду.

– Нашу? – повторил таксист и засмеялся, просто не смог удержаться, такую он чувствовал наконец свободу и силу, такое облегчение. – Кто тебе сказал, что ты с нами? Разве я просил тебя помочь? Мы просили его помочь, брат? – спросил он и повернулся вполоборота к дурачку из Панчакента.

Молоденький Газелист опять вздрогнул. Он давно уже перестал вслушиваться, думал только о том, как бы не обмочиться и как-нибудь еще не подвести храброго человека из Андижона, понял только слово «брат» и, что именно от него сейчас требуется – не знал, поэтому сначала кивнул, а потом на всякий случай помотал головой.

– Мы не просили, – сказал таксист, который никакого ответа и не ждал. – Мы вообще тебя не звали, русский, ты нам не нужен.

Но чужак с разбитым лицом стерпел даже это.

– Согласен, – сказал он покладисто. – Но раз уж я здесь, ребята, я могу пригодиться.

– Может быть, – ответил таксист. – Отдай мне пистолет, и я разрешу тебе остаться.

Русский положил ладонь на рукоятку «Макарова» у себя под рубашкой.

– У меня другое предложение, – сказал он и снова улыбнулся широко, по-дружески, как в самом начале, когда стучался к ним в окно.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:43

Труднее всего оказалось справиться с тетей из Пежо, которая последнее собрание у полицейского Форда пропустила, была этим очень недовольна и потому сначала потребовала от Аси подробнейшего пересказа причин, по которым ей следует выполнять очередную прихоть какой-то чиновницы, а потом еще добрых пять минут рассуждала о выскочках, которые почему-то решили, что имеют право раздавать указания. И все это время Асе пришлось торчать, согнувшись, у окошка маленького голубого автомобиля, которое к тому же и открыто было только наполовину: «не надо подходить так близко», «нет, так тоже близко» и «говори потише, пожалуйста, он очень устал». А сама по пояс к нам вчера в Тойоту залезла, думала Ася, дожидаясь момента, когда можно будет вставить хоть слово.

Но щекастый мальчик и правда, похоже, справлялся не очень. Его детского кресла с ремнями видно не было, и он лежал теперь на коленях у матери, которая пересела к нему назад – тяжелый, толстый и все равно слишком крупный для короткого сиденья. И пока продолжался разговор, мама-Пежо не переставая гладила его по плечу, по спине и затылку, монотонно и твердо, как будто месила тесто, и точно так же не переставая мальчик упорно, сердито пытался оттолкнуть ее руку, а один раз, кажется, укусил. Асе даже пришло в голову, что женщина с круглым лицом и тонким голосом, как у Долорес Амбридж, маринует ее у своего окна нарочно, чтобы хоть с кем-то поговорить, потому что просто не может дальше вот так сидеть. И что если она, Ася, задержится еще хотя бы на минуту, ее тоже затянет в эту тесную несчастливую машину, и общий большой перегон начнется без нее.

А когда ей наконец удалось вырваться, времени почти уже не оставалось, так что она заспешила, забегала, и супербыстро вообще-то договорилась с мордатым дядькой из УАЗа, и разбудила бородатого священника в Лексусе, и велела папику из кабриолета опустить стекло. И все ее слушались, все, даже молодой лейтенант со светлыми волосами (между прочим, довольно кьют, если только причесать его по-другому и снять с него зашкварную форму), которому некого было посадить за руль, так что он остался в Форде и, как няша, наравне с остальными ждал ее отмашки.

Грустная красавица из Порше Кайен сжала ей руку и сказала, что она молодец, что они оба с папой большие молодцы и как это важно в такой ситуации – что есть люди, которым не все равно. Вид у старшей женщины-Кайен был измученный, выцветший и какой-то неприятно испуганный, почти как у тетеньки из Пежо, и она точно так же как будто старалась задержать Асю подольше у своего роскошного автомобиля, где пахло сладкими духами и кожей и в котором осталась теперь одна, потому что младшая красотка с татуировкой тоже записалась в регулировщики и убежала вперед по тоннелю. И хотя владелица Порше в дорогой черной тунике и кольцах была совсем не похожа на душную Амбридж с ее фиолетовыми кудряшками, не нудела, не жаловалась, а наоборот – хвалила ее и папу, рядом с ней Ася вдруг почувствовала туже самую мутную непонятную тоску. И когда оглянулась проверить, слышит ли эти похвалы Терпила и насколько успела уже закатить глаза, у Терпилы оказалось точно такое же лицо – стертое и полное страха, как если бы все три женщины знали какой-то очень плохой секрет и только ей, Асе, договорились пока не рассказывать.

Но думать про это было некогда. Где-то позади коротко неразборчиво закричали, а через секунду еще раз, ближе и другим голосом, и сразу после этого начали заводиться двигатели – еще далеко, в хвосте, но это значило, что перегон начался и доберется сюда самое позднее минут через десять. А то и раньше, подумала Ася, запросто может и раньше, потому что три регулировщика с той стороны – взрослые и, конечно, у них-то все пройдет быстро и четко. И застопорится только на ней, потому что она слишком долго возилась с беспокойными тетками, не смогла их заткнуть вовремя, не успела обойти три сраных десятка машин и все испортила, весь огромный продуманный план. И вот-вот сзади прибегут и будут кричать уже на нее, и ответить ей будет нечего.

«Этот кусок мой», вспомнила Ася, «я тут всех знаю», и от стыда у нее заныл живот – тупо и гадко, как в конце экзамена, когда пора отложить ручку и сдать работу, а ты еще не готов, не дописал и до середины. Дура, уродская дура, и зачем она влезла вообще, пускай бы делали всё сами. Шум приближался, конец тоннеля расплылся и утонул, воздух стал горький от выхлопа; поехала вторая очередь. Все смотрели на нее – на красную, застывшую посреди прохода корову с мокрыми подмышками: и красавица в Порше, и Терпила, и светловолосый лейтенант из Форда, и лица у них были одинаковые – чужие, без выражения, как у зрителей в кинозале. Ася зажмурилась. Ее мутило и страшно вдруг захотелось домой, к маме, и еще писать, сильнее всего почему-то сейчас ей хотелось писать, и ясно было, что она не удержится и под этими взглядами еще и позорно надует в штаны. И тогда уже точно провалится в ад, прямо сквозь пыльный асфальт.

– Эй, мелкая! На позицию! – заорал дядька из УАЗа, высунувшись из окна по пояс, и ткнул толстым пальцем в пятачок возле бетонной стены. – Давай командуй! – и подмигнул ей легко, весело, как будто никуда она не опоздала и дело оставалось ерундовое – встать на место и махнуть рукой.

Она обежала УАЗ, больно стукнулась коленкой о бампер Лексуса, добралась до своей стены и посмотрела налево. И сразу увидела папу, который стоял спиной, раскинув руки, как дирижер над оркестром, и гнал уже свою колонну к въезду. Майка на нем тоже была мокрая, с темным пятном между лопаток, на макушке просвечивала лысина, и весь он был какой-то маленький и старый, и Ася подумала – вот бы он сейчас обернулся и посмотрел на нее, хотя бы на секундочку. И он тут же обернулся, и посмотрел, и показал ей большой палец.

И она так обрадовалась вдруг, что даже не сразу сообразила, что пора, всё, теперь ее очередь.

Она еще быстро глянула вправо, где в пятидесяти шагах, напряженно вытянув шею, танцевала на цыпочках младшая красотка-Кайен в своем траурном платье, а потом качнулась вперед, подняла руки над головой, громко хлопнула два раза и крикнула:

– Заводите! Можно, заводите, пожалуйста!

Тридцать взрослых людей после этого крика сели прямо и одновременно повернули ключи, и машины тронулись. Медленно и послушно поехали задом. Серый Лендровер, низенький кабриолет, огромный Лексус, и черный матовый Кайен, и остальные – те, кого она предупредила, и те, кого предупредить не успела. Мимо прокатился пыльный УАЗ Патриот, и мордатый дядька выставил наружу толстый локоть, второй рукой держался за руль и смотрел теперь не на нее, а в зеркало, и больше не улыбался. Розовая дочка у него за спиной прижалась носом к окну и показала Асе коротенький розовый язык.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:59

Когда малышка из Тойоты запрыгала и замахала руками, лейтенант завел двигатель, включил заднюю передачу и обернулся через правое плечо. Стекла в патрульном Форде были грязные и к тому же запотели изнутри, так что минуты две он тупо сидел с ногой на педали тормоза и ждал, пока тронется с места желтое такси, и даже за эти короткие две минуты почти заснул. И только когда стоявший впереди кругленький Пежо, раздраженно сигналя, включил поворотник и вывернул в средний ряд, лейтенант вздрогнул, присмотрелся и понял наконец, что в желтой машине сзади никого нет и никуда она, конечно, поэтому не поедет.

Если бы за последние сутки ему удалось хоть немного вздремнуть, если бы со вчерашних шести утра его не гоняли без роздыху все кому не лень, скорее всего, он поступил бы иначе – вышел и попытался бы разобраться, отыскать беглого таксиста, помог бы смешной девчонке. Несмотря на то что разруливать трафик в тоннеле уж точно была не его работа – помог бы, ладно, потому что девчонка была ничего, хоть и малолетка, и жутко нервничала, и наверняка потом очень мило бы его благодарила. Но сейчас ему хотелось одного – спать. Переставить проклятый Форд, закрыть глаза и урвать хотя бы полчаса, пока стерва из Мерседеса опять не вцепится ему в горло. И потому выходить старлей никуда не стал и безо всякого даже раскаяния сделал то же, что и пять водителей до него – просто вырулил в соседний ряд и уехал назад, как было велено. И забыл про пустое такси и девчонку в тесных джинсах еще до того, как заглушил мотор и ослабил наконец шнурки на ботинках.

Патрульная машина обогнула желтый Рено с шашечками, грязные «Напитки Черноголовки» и укатила вслед за остальными, и гнаться за ней было бы очень тупо. Особенно на глазах у татуированной девицы из Кайен, которая со своими тридцатью подопечными явно справилась гораздо лучше и ждала теперь, когда Ася уберет два последних препятствия и освободит дорогу. Ее-то три ряда, конечно, стояли ровненько, как лошади перед стартом, и рвануть вперед им не давала только ее поднятая вверх ладонь. И смотрела она на Асю, как на идиотку. Жалкую бесполезную дуру, которая ничего не может без папочки. И папа наверняка бежал уже с другой стороны; даже не оборачиваясь, она знала, что он вот-вот будет здесь, неискренне похвалит ее и отправит назад, в Тойоту, к ледяному Терпилиному затылку. Девица-Кайен между тем закатила к потолку густо накрашенные глаза и картинно пожала плечами, чтобы все, кто ждал ее сигнала, точно поняли, кто виноват в этой глупой задержке.

Ася показала ей средний палец, прошла вдоль опустевшего ряда к Газели, стараясь держать спину прямо, а подбородок высоко, и постучала в окно.

– Эй! – сказала она громко. – Эй! – и приготовилась стукнуть еще раз.

Но не успела, потому что в это самое мгновение шторка из фольги на водительском окошке нетерпеливо поднялась, как будто люди в кабине только и ждали повода, чтобы выглянуть наконец наружу, просто пока она не постучала, никак не могли его отыскать. Ася вежливо отступила на шаг, сделала приветливое лицо и приготовилась сказать испуганному молодому Газелисту, что всё в порядке и бояться не надо. Что никакая вода ей не нужна и что, кроме нее, тут никого нет, совсем никого, честное слово.

Но вместо таджикского мальчика за рулем оказался худой темноволосый человек с кровавой ссадиной на щеке, и по этой ссадине она его и узнала, точнее поняла – кто он, даже раньше, чем увидела след от наручников у него на запястье. Человек быстро глянул ей за плечо и опустил стекло.

– Это кто у нас тут? – спросил он ласково. – Ты потерялась?

– Вам машину надо передвинуть, – сказала Ася и отступила еще на шаг. – Чуть-чуть отъехать назад.

Человек с разбитой щекой склонил голову набок и улыбнулся.

– Прости, я не понял, – сказал он. – Куда отъехать?

В душной серебряной темноте у него за спиной Ася разглядела наконец и юного водителя Газели, и сердитого таксиста из Рено. Оба молча смотрели на нее, не шевелясь, одинаково маленькие и напряженные, и, в отличие от улыбчивого пассажира, были точно совсем ей не рады, но почему-то очень важно было, что они тоже здесь, рядом, и худой человек в кабине не один.

– Назад, – сказала Ася. – Немножко. Чтобы места впереди было побольше. Все уже уехали, остались только вы.

Улыбчивый качнулся вперед и высунул голову из окна, и два его безмолвных соседа тут же пропали из виду.

– Правда уехали, ты смотри, – произнес он весело, оглядывая пустые ряды. – А тебя, значит, оставили. Напомни мне потом сказать пару слов твоим родителям. Не сердись, но мне кажется, они очень беспечные люди.

Глаза у него были черные и жадные, с широкими зрачками, как у кошки в темной комнате. Пятиться дальше стало некуда, позади была шершавая бетонная стена.

– Уходи, девочка, – сказал невидимый таксист из кабины; голос его звучал резко, как будто говорил он сквозь сжатые зубы. – Тебе тут нечего делать, уходи.

Смешливый Асин собеседник покачал головой и с комичным сожалением развел руками, как человек, который и хотел бы продолжить приятный разговор, если б только ему не мешали всякие грубияны, с которыми проще согласиться, чем спорить.

– Извини, мы, наверно, пока никуда не поедем, милая, – сказал он. – Давайте без нас. Но ты заглядывай поболтать, если будет минутка.

Он подмигнул, и засиженное мухами стекло поехало вверх. Через секунду дернулась и упала плотная шторка из фольги, и «Напитки Черноголовки» снова превратились в грязный железный ящик со слепыми окнами.

Девица-Кайен что-то раздраженно кричала издалека, слов было не разобрать. Ася сделала несколько шагов в сторону и подумала, что неплохо бы еще раз показать сучке палец, но почему-то ничего не вышло. И руки, и колени у нее стали мягкие, как вата.

– Аська, – сказал папа задыхаясь. – Ну ты как тут?

Подбородок у него был жутко колючий, майка насквозь мокрая, и пахло от него до сих пор вчерашним пивом. На следующий день от него всегда пахло сильнее, до самого вечера.

– А водовозы чего? – спросил папа. – Бунтуют опять? Ладно, давай-ка ты попроси там подождать еще секундочку, я сам с ними поговорю.

– Не надо, – сказала Ася.

– Погоди, – сказал папа другим, незнакомым голосом и отодвинулся. – Они что, обидели тебя? Посмотри на меня, они сделали что-то? Маленький, они тебе что-то сделали?

– Ничего, – ответила Ася быстро и почувствовала, какие горячие у нее щеки, очень горячие и красные, наверно, как свекла. – Все нормально, ну правда, пап. Просто не хотят ехать, да пошли они.

– А можно уже как-нибудь, я не знаю, решить проблему и не задерживать больше никого? – спросила сучка из Кайен. – Там люди ждут, между прочим.

Голос у нее оказался писклявый и капризный, лоб жирно блестел, и вообще вблизи она была не такая уж и красивая. И уж точно не надо было ей напяливать короткое платье-футляр, только не с этими толстыми коленками и не с таким валиком на животе. Между прооо-чим, повторила Ася про себя, мееее-жду прооо-чим, я не знааа-ю, и ей немного полегчало.

Папа сучке в черном ничего не ответил и даже к ней не повернулся, он все еще смотрел на пыльную Газель. Лицо у него было странное.

– Пап? – сказала Ася.

– Да, – сказал папа. – Конечно. Да. Больше ждать не будем. Их надо просто объехать, сейчас сделаем. Давайте вместе сходим, я помогу, – и крепко взял Асю за локоть.

– Ну вот, – сказал человек с разбитым лицом, когда по ту сторону фольги опять зашумели двигатели, откинулся на сиденье и потянулся сладко, до хруста. – Минимум час у нас есть. А может, и чуть побольше. Но идти надо прямо сейчас, пока они еще чего-нибудь не придумали.

Ни один из его темнолицых собеседников не шевельнулся и не ответил; младший – от страха, старший – оттого что до сих пор никак не мог принять решение.

Улыбка сидящего за рулем человека немного погасла. Он вздохнул и сел по-другому.

– Слушай, – сказал он устало, как взрослый, который уговаривает чужого ребенка слезть с подоконника. – Мы три раза всё обсудили. Не хочу тебя торопить, но у нас правда больше нету на это времени. Если тебе не нравится моя идея – скажи, и я пойду, не вопрос. Вообще без обид, у меня есть еще пара вариантов. А вы, ребята, оставайтесь тут и ждите, когда вам раскурочат кузов.

Смуглый андижонец сложил на груди маленькие руки и помолчал еще немного.

– Мне не нравишься ты, русский, – сказал он наконец. – Совсем не нравишься.

– Да я сам себе не нравлюсь, – сказал русский и опять засмеялся легко и счастливо, как будто услышал что-то приятное, и от этого смеха седой таксист сжал зубы, а юный водитель Газели дернулся и закрыл глаза. – Но по-моему, придумал я неплохо, и ты это знаешь. По-другому не выйдет. Или так, или просто отдай им воду и садись обратно в свое такси.

– Я могу убить тебя прямо сейчас, – сказал таксист. – Ты залез ко мне в машину, пистолет у тебя краденый, и обращаться с ним ты не умеешь. Никто не сует оружие в штаны, так очень долго доставать. Меня учили по-другому, русский, ваши же и научили, и не путай меня с ментами, ты даже вынуть его не успеешь.

Человека с разбитым лицом эти слова, как ни странно, совершенно не огорчили. Он скосил глаза на капитанский «Макаров» у себя под рубашкой и с веселым изумлением покачал головой, как будто видел его впервые и пытался теперь вспомнить, как эта странная штуковина вообще попала к нему за пояс.

– Да, – сказал он, – тут ты меня подловил, конечно. Кто же знал, что ты такой Чингачгук. Но я правда, честное слово не собирался его доставать, иначе зачем бы мне столько времени тебя уламывать. И чего-то мне подсказывает, что ты тоже меня не убьешь, Большой Змей. Ну давай уже серьезно: один ты все это точно не потянешь. А наш юный друг, – он приобнял мальчика из Панчакента за шею и потрепал, – очень славный парнишка, но толку от него немного. Кто-то должен за ним присмотреть, пока тебя не будет.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 12:21

Движение автомобилей началось с конца тоннеля, в двух с половиной километрах позади Майбаха Пулман, и водитель Валера, измученный своим утренним походом и дремавший теперь за рулем в несвежей вчерашней рубашке, без завтрака, телевизора, жены и утюга, узнал об этом только спустя четверть часа, когда один из регулировщиков постучал в тонированное стекло. Открывать посторонним инструкций не было, поэтому Валера обернулся на желтолицего шефа и замер. Старик проснулся, поправил очки и раздраженно скривился. Окно Майбаха не опускалось почти ни для кого, включая полицию и ДПС, не обязано было опускаться, а сейчас перед ним топтался какой-то тип в деревянных бусах, с окладистой бородой на юном лице, похожий на пухлого школьника, переодетого канадским лесорубом. Вид у игрушечного лесоруба был слегка оробевший: снаружи бронированная машина с зеркальными окнами наверняка казалась неприступной, как вражеская подлодка, и все-таки он снова сложил беленькую лапку в кулачок и прицелился, чтобы стукнуть еще раз. Телохранитель на заднем сиденье напрягся и подался вперед – несильно, просто чтобы обозначить готовность. Валера ждал и шевелиться раньше времени не собирался.

После ночи, проведенной сидя, шеф выглядел неважно – губы посерели, веки набрякли. Хмурясь и медленно моргая, он смотрел в окно и вдруг напомнил Валере обычного пенсионера, уснувшего на скамейке в парке, который не может понять, где он и как сюда попал. А ведь и правда сдает дед, подумал он. Прямо на капельницу отсюда поедем.

Словно расслышав непочтительные Валерины мысли, старик резко выпрямился. Глаза под очками были холодные, ясные.

– Ты – сиди, – бросил он телохранителю не глядя. – А ты, – велел он водителю, – иди узнай, чего ему надо.

Валера кивнул и послушно потянулся к стеклоподъемнику.

– Я не сказал – открой окно, – лязгнуло сзади. – Я сказал – выйди.

Переговоры с юным бородачом в бусах заняли у Валеры не больше минуты. Вернувшись на место, он сделал деревянное лицо и принялся докладывать стремительно закипающему шефу, что все автомобили решено передвинуть на триста метров, чтобы устроить по обе стороны тоннеля какие-то санитарные зоны, и что перемещение это затеяно не кем иным, как его, шефа, собственной ассистенткой. И когда толстый мальчик в шортах и клетчатой рубашке, которого она прислала вместо себя, взмахнет рукой, Майбаху придется вместе со всеми завести двигатель и сдать назад. На шефа он при этом старался не смотреть. Разумеется, Валериной вины во всем этом не было никакой и облажалась вообще-то опять белобрысая дылда, но ее здесь не было, а старик славился тем, что в гневе мог заживо содрать кожу не только с виновных, но и с тех, кто по глупости попался под руку. Закончив доклад, Валера умолк и приготовился выдержать бурю. В салоне было тихо. Он аккуратно поднял глаза. Телохранитель сидел с пустым лицом, как манекен в плохом костюме. Шеф барабанил сухими пальцами по кожаному подлокотнику, щека у него дергалась.

Снаружи послышался шум стартующих двигателей и тонкий голос клетчатого бородача – колонна готовилась начать движение. Стоявший перед тяжелым Пулманом Фиат Панда с наклейкой «Малыш в машине» на двери багажника дрогнул и включил фонари заднего хода. Синий пассажирский автобус у противоположной стены выпустил облако черного дыма и медленно пополз назад – левый ряд уже тронулся, а через мгновение поехал и средний. Панда нетерпеливо засигналил. Краем глаза Валера видел, как бородатый регулировщик отчаянно машет ему через проход, но кнопку зажигания не трогал: он ждал приказа.

– А ты что стоишь, приглашение тебе надо особое? – услышал он наконец и только тогда завелся и включил передачу.

Огромный лимузин покатился задом, и правый ряд с облегчением потянулся за ним, догоняя соседей. Впереди обнажался асфальт – небыстро, как морской беper во время отлива. Пухлый регулировщик, похоже, охрип, докричаться до следующего в цепочке не сумел и побежал мимо по проходу, размахивая руками.

Даже вот так, медленно и в обратную сторону, двинуться с места все равно было настоящим подарком, и на пару следующих минут Валера забыл о своих лишениях и тревогах, сел покрепче и сосредоточился на том, чтобы удержать длинный Пулман в колее, не царапнуть дорогим полированным бортом стену тоннеля или не свернуть боковое зеркало. Он провел за рулем сорок четыре года и машину эту, стоившую больше годового бюджета некрупного подмосковного города, и уж подавно больше его, Валериной, совокупной зарплаты за всю жизнь, одновременно и побаивался, и любил, но чувствовал безупречно. Ехал он красиво и ровно, как по рельсам, был собою очень доволен и успевал даже с легким злорадством поглядывать на водителя автобуса, который явно был салага, задом сдавать не умел и болтался в своем ряду, как говно. Ясно было, что косорукий мудила понятия не имеет, где кончается его автобус, потому что позавчера еще ездил на трехколесном велосипеде. С этими приятными мыслями Валера проехал метров сто пятьдесят и рассчитывал еще минимум на столько же, но тут обмякший в своем кресле шеф внезапно очнулся, с неожиданной прытью скинул плед и рявкнул: