Текст книги "Тоннель"

– Да не понимает он ни хрена. Чего их на работу берут-то таких. Переведи ему! – крикнул Патриот таксисту и снова постучал.

Седой темнолицый таксист сложил руки на груди. Красномордой обезьяне, очевидно уверенной, что таджики и узбеки говорят на одном языке, он отвечать не стал. Обезьяна, скорее всего, даже не видела разницы.

– Ну как вам не стыдно! – сказала мама-Пежо. – Дети же! Откройте машину!

– Сиди, брат, – повторил таксист. – Они хотят забрать нашу воду.

Молоденький Газелист кивнул, об этом он и сам уже догадался. Но он ведь и не мог, правда не мог ничего им отдать, потому что триста двадцать пятилитровых бутылок в кузове ему не принадлежали, и девять часов назад он должен был доставить их в бизнес-центр на Верейской улице и сдать по накладной, восемь туго обтянутых целлофаном поддонов, по сорок бутылок на каждом. Именно по этой причине он и сам со вчерашнего вечера не пил и очень мучился от жажды, потому что, если бы он разорвал целлофан и вытащил хотя бы одну пятилитровку, у него бы не приняли весь поддон и накладную ему никто бы не подписал. Вода была чужая, и трогать ее было нельзя. Он и так уже пропал – не доставил груз вовремя, не сдал машину сменщику и к тому же разбил бампер желтого Рено Логан. В том, что работы у него больше нет, юный водитель Газели не сомневался и даже успел подумать, что мог бы позвонить дяде Файзуллоху и попроситься к нему в бригаду отделывать коттеджи, хотя мама заставила его пообещать, что к дяде он и близко не подойдет. Он мог бы наняться дворником или на мусоровоз, у него все еще оставались варианты. Но потерять груз целиком и вернуться с пустой машиной – такого даже представить было нельзя. Это был уже совсем другой, серьезный проступок, за который его не просто уволят, а совершенно точно посадят в тюрьму, как вора. И ничего из этого он не мог им объяснить – ни людям снаружи, ни сердитому человеку на соседнем сиденье, потому что не знал их языка.

– Нет, вы посмотрите на них, – сказала дачница в шортах. – Сидят, как будто так и надо. Закрылись, главное.

– Закрылись? – переспросил Патриот недобро. – Это ничего, это мы щас поправим, – и пошел к УАЗу.

– Господи, – сказала Саша. – Они им стекло сейчас разобьют.

Толпа вокруг Газели действительно сгустилась и как-то потяжелела, Патриот уже нетерпеливо протискивался обратно, сжимая монтировку.

– Ну вода-то и правда нужна, Саш, – начал Митя и осекся, потому что она отпустила его руку и посмотрела, как смотрят на незнакомца, прижавшегося в автобусе. – Погоди! – сказал он вслед Патриоту. – Эй, ну куда, стой, – и тоже начал толкаться к Газели.

Когда он добрался до запотевшего окна и постучал, оба азиата в кабине повернули к нему одинаково напряженные лица и в эту минуту вдруг стали похожи на отца и сына.

– Послушайте, мужики, – сказал Митя, повышая голос, чтобы было слышно через стекло. – Можно же по-хорошему. Ну сколько она там стоит, эта вода? Сами видите, что творится. Вам деньги возместят же потом, ну или хотите, она вам справку напишет, напишете же справку?

Женщина-Мерседес кивнула.

– С компенсацией мы решим, – сказала она сухо. – Это не проблема. Мне понадобится транспортная накладная. Документы на воду есть? Покажите.

– Ну чё ты глазами мне хлопаешь! – вмешался Патриот. – Всё, решили, давай открывай!

Маленький таксист перегнулся через своего юного соседа, приблизил смуглое лицо к стеклу и раздельно, почти с удовольствием произнес на своем безупречном русском, глядя Патриоту прямо в глаза:

– Справки нам не нужны. Это наша вода, и мы сами решим, на что ее обменять.

– Чего? Чего ты сказал, блядь? – взревел Патриот, багровея.

– Вы не в том положении, чтобы торговаться, – сказала женщина-Мерседес. – Можете даже на это не рассчитывать.

– Почему это – ваша? – звонко спросила мама-Пежо. – Как это вы ее присвоили вдруг, интересно? Этот мальчик – просто водитель, а вы тут вообще ни при чем, это даже не ваша машина!

Толпа загудела.

– Менять они собрались, главное! – возмутилась дачница в шортах, оглядываясь. – Нет, ну нормально?

– Может, им брильянтов еще отсыпать? – сказал кто-то.

– Наглость какая, и не стыдно же…

– Погодите, то есть воды не будет?

– Как это не будет, минуточку, сорок градусов…

– Так, закончили пиздеть! – рявкнул Патриот и покрепче перехватил монтировку. – А ну подвинься, Очки! – и полез к покрытому испариной окну Газели, обдав Митю жаром. – Я ему обменяю щас, меняла!

Да пошли вы, тоскливо подумал Митя, пошли вы все. В висках у него опять застучало, во рту горчило. Пускай делают что хотят. Бьют стекла, торгуют водой, меняют на инсулин. Сторож я им, что ли? Чего они, в самом деле, уперлись, эти двое?

Газель качалась, шум нарастал. В кабине тоненько причитал юный водитель. Патриот замахнулся.

– Вы что! Вы что, эй, ну вы что! – закричали вдруг рядом, и, оглянувшись, Митя увидел светловолосого лейтенанта.

Рубашка на нем была насквозь мокрая, глаза воспаленные, как будто он нырял без маски и только выбрался на берег, и никакой силы в его беспомощном выкрике не было, никакого гнева, только испуг. Он вообще выглядел очень испуганным, даже больным, но в руке у него был «Макаров», а курок был взведен, и этого оказалось достаточно. Шум немедленно смолк, Патриот опустил монтировку.

– Ты чего это, старлей? – сказал он. – Нормально всё?

– Вы поймали его? – спросила мама-Пежо. – Вы же поймали его, да?..

– Где ваш начальник? – перебила женщина-Мерседес. – Где капитан?

Лейтенант не ответил. Казалось, он только сейчас понял, что пистолет до сих пор у него в руке, и неприятно этому удивился. Он поспешно отжал курок и принялся старательно запихивать свой «Макаров» назад в кобуру, думая о том, что толстый капитан лежит сейчас в семи сотнях метров отсюда на спине с уродливым черным пятном на груди и сердито смотрит в потолок и от распоряжений неприятной бабы из Мерседеса поэтому совершенно свободен.

– Не поймали, – ахнула мама-Пежо, и глаза у нее сделались круглые.

– Лейтенант! – резко сказала женщина-Мерседес, и он вздрогнул и обреченно поднял голову.

– Нет, – сказал он. – Не поймали.

– Насколько он опасен? – спросила женщина-Мерседес, и старлей вспомнил ласковую улыбку, разбитые губы, и как человек в наручниках протянул руку, и он отдал ему ключ, просто отдал, потому что возразить было нельзя.

– Что он сделал? – спросила мама-Пежо. – Ну говорите уже, мы имеем право!.. Он что, убил кого-нибудь?

Стало очень тихо, и все посмотрели на него. Несколько сотен человек молчали и ждали его ответа.

– Да, убил, – сказал старлей.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:28

– …Локтем можно порвать твою тряпку, – зло сказала нимфа, – нафига ее поднимать вообще! Ну что за тачка дурацкая, то ветер, то мухи!..

– Садись давай! – огрызнулся Кабриолет; он успел уже открыть багажник, и складная мягкая крыша поехала вверх разворачиваясь. – Ее попробуй порви еще. Садись, говорю!

– Да не полезет он, – сказал старлей. – Ну зачем ему, он сидит сейчас где-нибудь, прячется…

– А ты вообще помолчал бы! – крикнул Кабриолет из-за руля. – Полиция тоже, иди лови своего маньяка лучше!

Влепить тебе по шее, козлина, подумал старлей. Выволочь из машины, нагнуть мордой вниз и повозить по капоту, сразу завизжишь. Все вы визжите, жлобы, когда вас берут за жопу, все одинаково.

– Ну ты ж его поймаешь? – спросила нимфа и подошла ближе, испуганная и нежная, и ярость его сразу погасла. – А то чего-то правда стремно.

Пахла она оглушительно, вся целиком.

– Не бойся, – ответил он. – Все нормально будет, – и тут же устыдился, потому что слова эти звучали глупо и не были обещанием, он просто не мог ничего пообещать ей – тем более когда вокруг было столько народу. Но смотрела она по-другому, теплее, как будто наконец увидела его, как будто на нем уже не было формы, а был вместо этого галстук, и хороший пиджак, и белая глаженая рубашка с уголками, жесткими от крахмала.

– Ты сядешь или нет? – завопил козел из кабриолета, и она закатила глаза, едва заметно пожала плечами и улыбнулась – не всем, только ему, лейтенанту. И он улыбнулся тоже и впервые за последние двадцать четыре часа почувствовал себя очень, очень живым.

И конечно, тут же за спиной у него раздался холодный голос:

– Вы мне нужны. Сейчас же, лейтенант. Идемте со мной.

– Куда это вы его забираете, интересно? – спросила круглолицая тетенька из Пежо. – А нам что делать?

– То же, что и остальным, – отрезала женщина-Мерседес. – Или вы на какие-то особенные привилегии рассчитывали?

«Остальные» в этот самый момент расходились – поспешно, группами и поодиночке возвращались к своим машинам, забыв и про воду, и про лекарства, и тем более про незаконченную перепись. Покидали пятачок у патрульного Форда, как будто именно это место сделалось небезопасным, превратилось в отравленный чумной колодец, и нужно было как можно скорее оказаться от него подальше. Ряды автомобилей стремительно оголялись, как при отливе.

– Пошли, лейтенант, – повторила женщина-Мерседес и взяла старлея за локоть. Пальцы у нее были железные.

Идти ему, понятно, никуда не хотелось, и вообще он прямо сейчас мог послать белобрысую бабу-Терминатора к черту. Сесть на переднее сиденье Форда и дверцу не закрывать, положить «Макаров» на видное место и ждать, когда голоногая нимфа к нему пересядет. Это было ясно – что она пересядет, так же ясно, как и то, что он все уже решил и ничего больше не был должен и пока не поданный рапорт никакого значения не имел. Но рослая баба в мужском костюме вцепилась и потащила, и он почему-то опять возразить не смог, как и тогда, у автобуса, когда она взяла его за воротник и сказала «стоять, лейтенант». Как и накануне ночью, когда капитан отправил его по тоннелю ловить беглеца, а сам улегся спать. Как и полчаса назад у решетки. Обещая себе, что в новой завтрашней жизни все будет по-другому, он подчинился и поволокся следом.

Мама-Пежо приняла поражение с достоинством. Не делая паузы, чтобы не потерять разгон, она огляделась и сообщила:

– Ну что, давайте защищаться сами. Устроим дежурства. И если он тут появится, этот уголовник, мы просто его задержим…

– Кто это – мы, интересно? – мрачно спросил Кабриолет из-под своей матерчатой палатки.

– По-моему, – сказала мама-Пежо, – здесь достаточно крепких мужчин, чтобы справиться с одним-единственным беглым преступником. Ты ведь его видела, узнаешь в лицо? – спросила она у Аси. – Вот и смотри, детка, смотри внимательно.

– Это типа мне, что ли, дежурить? – сказала Ася, но ответа не получила.

– А с вами, между прочим, разговор тоже еще не закончен! – сообщила мама-Пежо и снова устремила сердитый палец к «Напиткам Черноголовки».

Выстоявшая осаду Газель стояла тихо и выглядела необитаемой. Пыльное лобовое стекло теперь было закрыто плотным экраном из фольги, который спрятал кабину от посторонних взглядов. Внутри никто не шевелился. Мама-Пежо помедлила, вскинув перед собой руку, со стороны похожая на некрупного гладиатора, а после все-таки отправилась к своей машине. Даже со спины она не выглядела побежденной.

– Какая жуткая все-таки тетка, – сказала Саша вполголоса, когда голубая дверца Пежо хлопнула. – У меня от нее мороз по коже.

– Которая из двух? – невесело спросил Митя.

– Да обе они жуткие, – ответила Саша. – Даже не знаю, какая больше.

– Эта, стопудов, – сказала Ася, кивая на голубенький Пежо. – Она на Долорес Амбридж похожа, помните, в «Гарри Поттере»? – И продолжила тонким сладким голосом: – Ты же его видела, детка, вот и следи внимательно! Поймай его, детка!

– Правда похожа, кстати, – сказала Саша. – Точно. Представьте ее в розовом костюмчике. А если ты его не поймаешь, детка, мы тебя вы-по-рем! – сказала она, и сделала кукольное лицо, и засмеялась.

И Ася засмеялась тоже, и они продолжили сочинять реплики, забираясь в Тойоту, Саша на переднее сиденье, Ася – на заднее, а Митя стоял снаружи и слушал их тонкие сладкие голоса и смех, приглушенный стеклом. Справа уютно тарахтел Порше Кайен – видимо, его красивые обитательницы снова включили кондиционер. Кабриолет заманил наконец мятежную нимфу назад под свою ненадежную крышу и размахивал теперь руками, явно терзая ее упреками. Впереди в УАЗе шумно рассаживалось патриотово семейство. Бородатый поп в Лексусе снова дремал, патрульная машина стояла пустая, с неплотно прикрытой дверцей.

И впервые за двое суток ему, черт знает, было даже почти хорошо.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 08:37

– Ну? – сказала женщина-Мерседес, останавливаясь, и отпустила старлея прямо посреди прохода между лупоглазым Ниссаном Микра и вишневым Киа. – Рассказывайте. Что с капитаном?

– Нету капитана, – ответил старлей почему-то шепотом, хотя людей вокруг не было.

Она кивнула без удивления, словно такого ответа и ожидала. Лицо у нее было сосредоточенное.

– То есть оружие теперь у этого, да?

– Ну да. Я ж и говорю, – сказал старлей и вдруг разозлился. Даже мордатый капитан, какой бы сволочью ни был, погиб при исполнении и потому заслуживал хотя бы пары слов, какой-то вежливой паузы или вздоха, и сразу переходить к главному не годилось. – Он его застрелил вообще-то. В живот ему пальнул и ушел. И забрал пистолет.

Сейчас она должна была спросить – а вы-то. Где были вы. И ответ у старлея был давно готов, он прямо ждал ее вопроса, чтобы сказать наконец, что он – всё, больше подставляться не будет и ничьих приказов выполнять не намерен, а потом послать ее подальше и вернуться к Форду, нимфе и планам на завтрашнее утро. Но она серьезно взглянула на него и сказала другое:

– А вы молодец, лейтенант. Сориентировались, перед всеми болтать не стали. Паника нам сейчас ни к чему. Ну что, будем работать. Старший по званию теперь вы. Идемте, времени у нас мало.

И он против воли смутился и покраснел, размяк и послушно поплелся за ней, ругая себя дураком, которого снова купили дешевыми словами. Да что там, и не покупали даже, а просто потрепали за холку, как служебную собаку, и дали следующую команду. И значит, впереди его ждали какие-то новые неприятные и опасные дела, навстречу которым он шел добровольно, своими ногами. А выкрутиться при этом почему-то было нельзя, никак невозможно, хотя причину этой невозможности уловить он не мог, как ни старался.

– Постойте! – крикнули сзади. – Пожалуйста, подождите!

Кто-то гнался за ними вдоль ряда, задыхаясь и топая, и старлей машинально даже нащупал было застежку кобуры у себя на поясе, но не расстегнул, стало незачем. Бежавший был уже рядом и оказался смешным всклокоченным человечком в очень мятой рубашке. Щеки у него горели красным, перед собой он нес громоздкую переноску с толстым белым котом, из-за которой старлей и вспомнил его и оставил кобуру в покое.

– Куда же вы делись, я вас еле нашел! – сказал человечек с укором, сгибаясь пополам и пытаясь восстановить дыхание, но ящик свой из рук не выпустил. – Я не могу бегать, мне нельзя, понимаете. Ну как же вы ушли, мы не решили ведь ничего…

– Решим, – уверенно перебила женщина-Мерседес. – Всё решим, подождите немного. Возникли непредвиденные…

– Да не может он ждать! – закричал человечек. – Я же объяснял вам, господи, все можно отложить, все, а его – нельзя, его точно нельзя! Вы обещали, и никуда я вас не пущу, я не позволю!..

Старлею, ошалевшему от недосыпа, жары и череды диких событий, свалившихся на него за последние двенадцать часов, в эту минуту показалось, что мятый сердитый человечек говорит про своего кота и каких-то особых условий требует именно для него.

– Не, ну это вообще уже, – сказал он. – Совсем охренели. А ну марш отсюда!

Человечек вздрогнул и отступил на шаг.

– Вы обещали! – сказал он отчаянно.

Женщина-Мерседес нетерпеливо посмотрела на часы.

– Идите, – сказала она человечку. – Идите, я сама вас найду.

– Марш! – повторил старлей и топнул.

Помятый любитель кошек погас и съежился, горько покачал головой и сгинул в проходе между машинами.

Водителя Валеру, которого желтый старик из Мерседеса отправил «уточнить обстановку», они встретили еще минут через пять. Он медленно шел им навстречу в душном своем пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и выглядел человеком, который идти-то идет, но явно не спешит никуда добраться. Так, в общем, и было: как только бронированный Майбах скрылся из виду, Валера остановился передохнуть в первый раз, и, пока он переводил дух, привалившись к чужому пыльному капоту, ему внезапно пришло в голову, что выяснение обстоятельств зловещего выстрела у него, человека немолодого и непривычного к быстрой ходьбе, может занять немало времени и это вряд ли кто-нибудь поставит ему в вину. Гораздо логичнее было ожидать, что здоровенная белобрысая стерва вспомнит наконец, за что ей платят ее неприличные деньги, и возвратится с докладом сама. Избавив его, Валеру, от необходимости пройти длинную каменную трубу до самого въезда и увидеть там бог знает какие непотребства и ужасы, а после еще и возвращаться обратно. В феврале ему стукнуло шестьдесят два, его мучила гипертония, и шалило сердце, и он давно обещал жене, что уйдет на пенсию вместе с шефом и что беспокоиться не о чем, работа у него сидячая.

Мысль эта показалась ему идеальным, очевидным решением, и он сразу с облегчением пошел медленнее, останавливаясь то и дело, прислушиваясь к собственному пульсу, морщась от боли в ногах, зажатых тесными ботинками. Он даже пиджак не расстегивал именно потому, что жульничать не хотел, и каждая струйка пота, стекавшая у него по спине, служила еще одним доказательством того, что послали его напрасно и для этой задачи он не годится, а все-таки делает что может. И если б по стенам тоннеля развешаны были камеры (а этого нельзя было исключить), все они показали бы одно и то же: честного исполнителя, который на пределе сил старается выполнить несправедливый приказ.

Проблема заключалась в том, что стерва вовремя не пришла. На каждой остановке он смотрел на часы и чем дальше, тем отчетливее понимал, что план его провалился. Отведенный ей час уже почти истек, и даже шестидесятилетний водитель с одышкой и плоскостопием второй степени за это время добрался бы до въезда и прошел большую часть обратного пути. Если, конечно, его не задержали бы какие-то непредвиденные трудности, но и о трудностях этих, думал Валера с тоской, по возвращении пришлось бы доложить максимально подробно. Из разговоров с людьми, встреченными по дороге, некоторая туманная картина у него все-таки собралась – какой-то там был сбежавший бандит, за которым гонялись полицейские, и обещана была раздача воды, но раздавать почему-то не стали, и случилась какая-то некрасивая драка с таджиками – то ли они избили кого-то, то ли их кто-то избил, и у кого-то, кажется, случился инфаркт или кома, или он и вовсе умер – один, в своей машине, и вроде бы рожает женщина, какой кошмар, представьте только, рожать под землей, особенно если даже воду не раздали. И хоть бы скорее открыли уже эти проклятые ворота, потому что дальше будет только хуже и рассчитывать, ясное дело, больше не на что, а чего вы хотели, забыли, в какой стране живем.

Но собрать из этих разрозненных слухов какой-нибудь мало-мальски достоверный отчет у него бы не вышло, а соврать своему желтолицему шефу Валера за двадцать восемь лет службы еще не осмелился ни разу. И теперь с каждой минутой невинная хитрость, с которой он начал свой поход, неумолимо превращалась в обман, в прямое невыполнение приказа, а то и в саботаж, а принять какое-то другое решение или даже просто ускорить шаг он был уже не в силах и просто шел вперед обреченно, как старая лошадь на бойню.

И тут впереди наконец показалось спасение – навстречу ему, уверенная и как всегда хмурая, шагала светловолосая дылда, а рядом топал такой же рослый и белобрысый молодой полицейский, и были они в этот прекрасный миг похожи на брата с сестрой из какой-нибудь древней былины или даже на ангелов, могучих воинов света, несущих ему, Валере, избавление и надежду.

– Чего ж вы так долго! – вскричал Валера и распахнул руки. Ни разу в жизни он этой проклятой бабе так еще не радовался. – Меня послал уже, – продолжил он с осторожным упреком. – Доклада требует.

– Доложим сейчас, – бросила она, не останавливаясь, и прошла мимо.

– Так это, – сказал Валера, разворачиваясь и прибавляя шагу, – если у вас дела еще какие-то, тогда, может, это… давайте я схожу. Скажите просто, что передать…

– Я сама, – отрезала она и пошла еще быстрее.

Парнишка-полицейский тащился за ней послушно, как военнопленный, и даже не оглянулся.

Валера вытер мокрый лоб и расстегнул наконец пиджак. Отстать сейчас ему было точно никак нельзя, а следовало, напротив, успеть раньше хотя бы на полсекунды, прийти первым и сообщить, что он все сделал, как велено, задание выполнил, а после сесть наконец на свое место, за руль, и дальше пускай уже отдуваются эти двое. Он ослабил галстук, сделал глубокий вдох и, страдая от боли в ногах, перешел на бег.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:44

Из-за плотно задраенных окон в кабине Газели скоро стало совсем жарко, воздух загустел и испортился. Вокруг уже минут пятнадцать было тихо, никто больше не кричал и в дверь не барабанил, но экран из фольги, которым они загородили стекла изнутри, юный водитель поднять так и не решился. Никакой прочности эти серебристые шторки стеклам, конечно, не добавляли, и скорее всего, из-за плотной фольги температура и росла так быстро. К тому же не видеть ничего тоже оказалось страшно, даже страшнее, чем видеть. Он сидел в горячем полумраке, скорчившись в пыльном велюровом кресле, дышал часто и впрок, как человек, которого заколотили в бочку и бросили в реку, и старался не думать о том, что люди, которые недавно кричали на него и раскачивали машину, могут по-прежнему стоять там, снаружи, совсем близко, только теперь молча. Ожидая, например, какого-нибудь приказа, или разрешения, или просто момента, когда кому-то из них надоест ждать и он выбьет окно. Но с другой стороны, они ведь и правда могли разойтись. Отвлечься, пойти искать воду в другом месте, и тогда поднять сейчас экран и показаться им означало напомнить о себе. Позвать их обратно.

За последние четверть часа он передумал многое и теперь уже готов был открыть кузов и отдать им груз, все триста двадцать бутылок чужой воды. Сдался и принял неизбежное: они были сильные, и защититься от них не было способа, хотя мама наверняка с этим бы не согласилась. Но мама была далеко, в Панчакенте, и ни на что уже не могла повлиять. И точно так же далек и бессилен сейчас был хозяин машины, накануне отправивший его на Верейскую улицу; их обоих здесь не было, а сам он больше сопротивляться не мог.

Отменить следующий штурм, который (это он знал точно) обязательно случится рано или поздно, можно было единственным способом – не дожидаясь нападения, выйти самому, снять замки с будки и распахнуть двери. Тогда все бы сразу закончилось – и заточение в душной железной бочке, и мучительное ожидание. И конечно, он так бы и сделал, он уже давно бы так сделал, если бы не человек, сидевший рядом в кабине. Чужой сердитый седой человек, который час назад пересел к нему в машину, защищал его, говорил от его имени и остался с ним. Несмотря на разбитый бампер и бесчисленные грядущие беды, ожидавшие теперь их обоих, встал на его сторону и назвал братом. С этого момента право принимать решения принадлежало этому храброму человеку, а молодому водителю Газели оставалось только сидеть смирно, страдая от жары и жажды, и стараться не показывать, как ему страшно.

Он еще раз посмотрел на своего соседа, который откинулся в кресле и дремал, даже во сне строгий и собранный, со сложенными на коленях темными руками, и быстро отвел глаза – разглядывать спящего было нехорошо. Если б они хотя бы могли поговорить. Он тогда сказал бы, как благодарен, и, конечно, извинился бы за расколотый бампер Рено, пообещал отработать и купить ему новый, самый лучший и дорогой. Может, осмелился бы попроситься к нему в таксопарк, чтобы работать рядом с этим хорошим человеком, помогать ему, мыть его машину или менять масло. Он уже многое умел и мог сам поставить новый бампер. Ему только нужно было научиться говорить по-русски, ничего в этом злом непонятном городе не получалось без этого трудного непонятного языка, и он твердо решил, что научится. Сделает все, чтобы начать наконец понимать и говорить, и с этого момента жизнь его пойдет совсем по-другому. Мысли эти были приятные, легкие, и он даже забыл ненадолго про жару, неизбежное увольнение и позор и тоже начал засыпать. И почти сразу проснулся – резко, рывком, потому что в окно постучали.

Стук был другой: негромкий, непохожий на прежние, как будто стучавший никакого внимания привлечь как раз не хотел. Юный Газелист повернулся, чтобы разбудить своего соседа, но тот уже открыл глаза и сидел с напряженной прямой спиной. Стук повторился. Невидимый гость, скрытый за непрозрачным экраном из фольги, сдаваться явно не собирался. Мгновение двое запертых в кабине мужчин смотрели друг на друга, потом старший коротко кивнул, а младший потянулся и приподнял фольгу. Снаружи, в узком проходе между бетонной стеной и бортом Газели стоял худой темноволосый человек. Лицо у него было разбито, рубашка спереди в темных засохших пятнах. Убедившись, что его заметили, он огляделся по сторонам, прижал палец к губам и вдруг улыбнулся – широко, радостно, как если бы участвовал в какой-то увлекательной тайной игре и приглашал их присоединиться. А потом подошел вплотную к окну, подмигнул растерянному юному водителю, перевел взгляд на седого настороженного таксиста и сказал негромко:

– Привет, ребятки. Откройте, есть разговор, – и задрал свою испачканную рубашку.

По левому боку, из-за спины через ребра у него расползался уродливый багровый синяк, за поясом торчала массивная рукоятка пистолета.

Таксист наклонился к окну и внимательно оглядел незваного веселого гостя, его рассеченную скулу и изодранные запястья. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, отщелкнул замок и толкнул дверь.

В этот же самый момент в двух с небольшим километрах от Газели распахнулась дверца огромного Майбаха Пулман и женщина-Мерседес сказала оробевшему лейтенанту, внезапно переходя на «ты»:

– Ну, чего встал? Залезай.

Вот куда, значит, она ночью водила капитана, понял старлей. Забираться внутрь жутковатого лимузина ему совершенно не хотелось. Была в этом какая-то неприятная симметрия, он как будто повторял уровень в компьютерной игре, который до него пытался пройти его незадачливый толстый начальник и не преуспел, и уровень этот начинался именно здесь. Как будто приглашение в черную тяжелую машину и запускало программу, последовательность событий, которая в конце концов привела капитана к бетонным воротам с цифрами о-бо и закончилась выстрелом в живот. И стоит ему, старлею, принять это приглашение, программа запустится снова, и выйти уже будет невозможно. Убьют меня здесь, подумал он с тоской. Как же так.

– Ну! – нетерпеливо повторила женщина-Мерседес. – Ты перегрелся, что ли? Иди давай!

Он все еще мог отказаться, даже сейчас. В отличие от капитана, она даже корочки ему свои не показывала, не тот у него был статус, и в этом низком своем статусе он был свободнее, легко мог прикинуться дурачком, повернуться и уйти и ничего бы формально не нарушил. Но изнутри нехорошей машины раздался сухой бумажный голос:

– Заходите и закройте дверь.

И думать он сразу перестал, пригнулся и полез внутрь.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 09:02

Вино наверняка кислое, это видно даже по этикетке – какой-то бюджетный Крым, взяли первое попавшееся прямо на трассе, в магазине у заправки. Зеленое стекло, веселенькая картинка, крышка винтовая, как у лимонада. Если нет пробки, милый, говорит мама, это не вино, а уксус. Ук-сус. В руке у нее бокал, круглый, как кошачья голова, и тяжелое красное плещется, стекает по стенкам густыми кровавыми струйками. Я не пил, мам, правда, это не я. Надо было взять газировку, большую двухлитровую, с пузырьками, из холодильника. Стоял же у выхода высокий стеклянный ящик, набитый водой, соленой и сладкой, цветной и прозрачной, почему не купили?

Нет, купили, я точно помню, она где-то здесь, мам. Зашипела и брызнула, растрясли по дороге, болталась под правым локтем, ну пускай теплая, ну выдохлась, все равно, пусть они дадут мне воду, мам, есть же вода.

Зеленая крымская бутылка покрыта испариной, и там внутри холодное белое. Катька пьет прямо из горла, проливает вино на загорелые коленки. Дай попробовать, Кать, оно кислое? Ладно, пусть кислое, ну и ладно, ничего, Кать, ну пожалуйста!

Катя смеется. Тебе нельзя, ты за рулем.

Да не будет ничего с одного глотка, ну ребят, так нечестно.

Нечестно, говорит Катя и наклоняется. Нечестно, шепчет Катя и нажимает коленом, голым горячим коленом на руку и давит больно, нарочно. Правый глаз у нее сердитый, серый, ресницы густые. Левого глаза у Кати нет.

– Что он говорит?

– Маму зовет, что ли? Господи, а рука-то, посмотрите.

– Ой, а молоденький какой…

Скажите ей, чтоб убрала ногу. Ничего не надо, ладно, просто скажите, пусть уберет ногу, больно же, Кать, ну ты что, больно, блядь, что ж ты делаешь, сука ты охуевшая, скажи ей, мам, она мне на руку наступила, мама, она сломает сейчас руку мне, больно, посмотри, что там, сломала уже, наверно, сука, сломала, и кот, кот еще этот толстый, сидит и выпустил когти, убери его, мам, убери их, убери, пожалуйста, пожалуйста.

– Слушайте, надо воды ему, что ли…

– Да не пьет он, я в рот ему налила, не глотает, вон рубашка вся мокрая.

– Не надо лить, захлебнется еще. Может, губы смочить? Есть салфетка у кого-нибудь?

– Есть, вот, держите.

– Отойдите, дайте я посмотрю. Пропустите меня, прошу вас, я доктор.

– Доктор он. Где вы раньше-то были, доктор. Бедный мальчик лежит тут совсем один. И грязь еще такая…

– Это бензин, что ли?

– Масло, наверно. Натекло из машины. А он прямо щекой… Может, лицо ему хотя бы протереть?

– Да при чем тут лицо, рука у него, смотрите.

– Ну чего вы встали, доктор? Стоит он, главное. Делайте что-нибудь!

Это была та же сердитая женщина, доктор узнал ее, та же самая, которая ночью принесла пакетик молока коту и сказала «они думают, им все можно». Но мальчик выглядел хуже, намного хуже, и теперь у решетки собрался десяток сердитых женщин с водой и салфетками. Одна даже сидела на корточках, просунув руку сквозь прутья, и гладила его по волосам. А другая зачем-то принесла яблоко. Идиотское розовое яблоко с подбитым бочком. И все они смотрели на него, доктора, с одинаковым отвращением и упреком, как люди, просидевшие ночь у постели тяжелобольного, на заглянувшего утром нерадивого врача. И ждали, конечно, что он сейчас все исправит и возьмет из воздуха капельницу с дофамином, кислород и стерильную операционную. Разломает пятитонную решетку, щелкнет пальцами и перенесет сюда реанимационную бригаду. Притом что за все время он смог выпросить у них только паршивую пачку ибупрофена.