Текст книги "Рассвет 2.0"

– Обязательно смотаемся! – нежданное умиление охватило меня. Как приятно все же, после многих лет скитаний, вернуться в родной город – родные лица, милые сердцу кварталы и рощи, речка, приветливые, любимые люди. Ник стал вытягивать информацию из меня, и я рассказал о работе спасателем, немного о Церере, об аварии. О том, что с личной жизнью так и не заладилось. Что у мамы все хорошо, она бодрая, читает лекции, пишет книгу…

– Ну а здесь-то ты что делаешь? – потребовал объяснений Ник. Я помрачнел, вспомнив недавний разговор с Евой и Кэдзуко. Вот честно, не хотелось мне сейчас поднимать все это, взбаламучивать в беседе с братом ту зловонную жижу, которая в последнее время залила мое сознание. Но ведь Ник и сам историк. Значит, и он… да, раз он здесь работает, то наверное, знает о воззрениях Кэдзуко.

– Да вот, тоже заинтересовался корнями, – буркнул я, – хотел заняться исследованиями. Слушай, мне тут такого нарассказали… про ГСО, про всех, кого мы в детстве считали героями. Хочу просто разобраться самостоятельно.

– А-а, это тебе Кэдзуко наплел, – протянул Ник, – они тут мутят чего-то. Сам не понимаю.

– Но ведь ты сам историк. Ты-то как считаешь?

– Да видишь ли, я-то ГСО не занимаюсь. Я экономический историк. Изучаю раннюю эпоху Коммуны. Там ведь очень интересно было с собственностью, с экономикой. И не только у нас, везде было тогда похоже. Такие споры идут, представляешь, некоторые называют эту эпоху НЭПом. Непонятно, с какой стати НЭП, ведь это «новая» политика, а что там нового вводилось? В том-то и дело, что с самого начала существовала многоукладность, и она была актуальна до тех пор, пока у нас не построили основную производственную инфраструктуру – пищефабрика, к примеру, позволила снабжать город бесплатной едой, и сразу начали отмирать частные хозяйства, которые после революции очень сильно разжирели – бандиты им больше не угрожали, а нищей рабочей силы полно. Дороги и транспорт позволили доставлять все необходимое из остальных регионов СТК… Развитие планового хозяйства тоже интересно шло. В общем, про это я долго могу, ты меня останавливай.

– Почему, интересно же.

– Это мой хлеб. А насчет ГСО – это тема как раз Кэдзуко, Евы, и еще трое у нас этим занимаются, но у тех не настолько все мрачно. И они больше специализированы, например, Славка – военный историк, он смотрит, как там у них с тактикой было, с вооружением, тоже очень интересно, кстати.

– Значит, думаешь, Кэдзуко сгущает краски?

– Да, я слышал его немного, хотя, повторяю, это и не мое. Конечно, от себя могу сказать, время было сложное, бывало всякое. Воронков так точно не ангел. Опять же, например, семьи владельцев завода они реально прибили, ну это ты знаешь. Но Кэдзуко… он куда-то уже, по-моему, не в ту степь залез.

Ник заметно помрачнел. Похоже, я задел что-то неприятное, это давно его терзало изнутри, и он старательно избегал мыслей об этом.

Ну да. Это я же, как дурак – если меня что-то беспокоит, тревожит, мне что-то не нравится – так я немедленно кидаюсь голой задницей на ежа и начинаю с этим разбираться любой ценой.

Нормальные люди живут своей жизнью, исследуют свой узкий участок и не мешают другим иметь особое мнение.

Я допил свой пивас. Со здоровым образом жизни на сегодня все.

– А давай Динке позвоним! – предложил Ник. – Сразу и договоримся насчет встречи.

Я возвращался домой уже с Евиным списком, внесенным в тот же блокнот; с копиями документов, которые жаждал прочесть; с твердым намерением на днях посетить еще музей ГСО; с договоренностью о скорой встрече однокашников; с впечатлением от Дины, выросшей в уверенную красивую молодую женщину, по-прежнему насмешливую и звонкую. Я подустал сегодня, и мне еще предстояла реа-тренировка – утреннюю можно считать за небольшую разминочку. Но уж после тренировки я расслаблюсь, никаких сегодня документов, никаких занятий, вообще никакой работы, лягу на диван и буду плевать в потолок, точнее, посмотрю какую-нибудь пассивку, даже участвовать в интерактивных сериях не хочется. Нам, интровертам, все это общение – что кирпичи на спине таскать…

Я вышел из лифта и замер. Коридор, ведущий к моей двери, перегораживала массивная фигура незнакомца, рассевшегося на ступеньках.

– Здорово, Чон! – произнес лениво пришелец, и до меня наконец дошло. Ну конечно же! Витька Ерш. Но я не ожидал увидеть его именно сейчас, и вообще так быстро.

– Привет, Ерш! Ты что, позвонить не мог? Я бы пораньше…

– Да я недолго тут жду. Ну – можно к тебе?

Ерш поднялся, за его спиной обнаружился гигантский оранжевый рюкзак, прислоненный к стене, к рюкзаку приторочена толстая сумка.

– Конечно, заходи, в чем вопрос.

Дверь открылась, узнав меня. Надо будет записать Витьку как второго жильца, чтобы ему не приходилось в случае чего сидеть на ступеньках.

– Можно в душ сходить?

– Конечно.

Едва дверь душа закрылась, я сообразил, что вообще-то хотел в туалет. Ладно, потерплю. Я пошел к себе, достал второй комплект постельного белья – тоже надо будет заказать еще. На диван стелить не слишком удобно, но Витька разберется. Два полотенца… правда, он сейчас в душе, но надеюсь, найдет там чистое. Что еще нужно? Не знаю, сейчас спросим.

Витька мылся долго, минут, наверное, сорок, так что мои собственные потребности разыгрались уже не на шутку. Наконец он вышел, ванная после него была полна пара, а сток забит волосами – я залил душ наноочисткой, вроде волосы она должна растворять.

Когда я наконец вышел, Витька деловито занимался переборкой своего рюкзака и сумки. Чего там только не было – целый шкаф, наверное, впихнул; одежда на все случаи жизни, от плавок до меховой куртки, шлепки, ботинки, резиновые сапоги, какая-то электроника…

– Стас, ты бы не мог ужин заказать? – попросил Витька. Я, конечно, собирался поужинать вместе с ним, может, даже бутылочку раздавить, но сейчас ведь еще рановато. Однако если Витька голоден…

– А чего сам-то не заказал?

– Да у тебя на коквинере авторизация стоит.

– Ну и авторизовался бы, сложно, что ли?

Витька положил вещи и повернулся ко мне.

– Слушай, Стас… я хочу сразу кое-что объяснить. Ты ведь наверняка посмотрел, чем я занимался все эти годы.

– Конечно.

– Я художник. И понимаешь, так получилось, что эти годы я не служил. Поэтому авторизоваться мне бесполезно – я изгой в этом мире. Ни хлеба, ни какого-то обеспечения мне никто не даст. Конечно, я и сам беру… это всего лишь вопрос добровольных договоренностей. Я не голодаю…

Витькина фигура не оставляла в этом никаких сомнений. Мощное абдоминальное ожирение, такое редкое в наши дни, свидетельствовало как об избыточном питании, так и о том, что нормальной социомедицинской опеки Витька все-таки не получал.

Художник. Мне почему-то вспомнился Цзиньши с его проклятиями Службе. Ну что ж, может, человек так самовыражается. Он не считает нужным что-то давать обществу. Он – гордая птица. В отличие от всех нас, обывателей и приспособленцев.

– Вселенский разум! Ну ладно, конечно, я закажу. В коквинере я тебя вообще могу авторизовать как гостя, питаться можешь самостоятельно. А вот какие-то вещи заказывать – это сложнее. Я даже и не знаю, если честно, как с этим жить… ну будешь говорить мне, я тебе закажу, что хочешь.

Мы сели за ранний ужин. Я взял только овощи с соевым соусом, а вот Витька, авторизованный быстренько как гость, себя не обидел – его блюдо было завалено отборным мясом «8 драгоценностей» с соусом хойсин, рисом, тут же на отдельной тарелочке Витька сервировал сыры; бутылка незнакомого мне, но явно редкого французского вина в ведерке со льдом и два пузатых дымчатых бокала венчали трапезу.

Мы выпили за встречу. Вино оказалось слегка терпким, необыкновенно вкусным. Я сохранил название в памяти комма – вот так живешь и не знаешь, что стоит потреблять. Витька в потреблении явно разбирался лучше меня.

– Слушай, – я ковырял овощи вилкой, – но в принципе что тебе стоит поступить на Службу? Ну… чтобы не усложнять жизнь. Это же просто – не хочешь работать, так устройся каким-нибудь студентом, ставь в комме учебную программу на шесть-восемь часов в день и делай вид, что занимаешься. Ну… это обман, но ведь если ничего не хочется делать, то можно хотя бы где-то числиться. Зачем же ты мучаешься…

Понятно теперь, почему ему необходимо остановиться у меня – никакая система его и в гостиницу не впустит.

Витька помотал головой.

– Ты просто не в курсе. Жизнь намного сложнее. Я не могу сейчас вот так просто начать служить. Ведь у меня долг накопился за годы. Наверное, это было моей ошибкой, ну да, надо признать, ошибки были сделаны… но теперь машина этот долг вот так просто не признает, и стоит мне официально обратиться с просьбой о Службе, меня направляют к ближайшим кураторам Советов.

Я кивнул. Честно говоря, до сих пор понятия не имел, как это все работает. Потому что я просто не знаю ни одного человека, который бы не служил. Как можно не служить? Это дикость какая-то. Все равно что сегодня кто-то начал бы травить себя наркотиками, доводить до состояния зависимости. Безумная глупость… или вызов обществу? Не понимаю. Все служат, это так же естественно, как чистить зубы, здороваться с соседями, менять рубашку после душа…

– Ну хорошо, но ведь можно действительно обратиться к куратору. Или ты… из принципа так?

– Да нет, какие там принципы, – махнул рукой Витька, – знаешь, я уже хлебнул столько… Но как я пойду к куратору? А он в Совет потащит.

– Ну и что, тебя посадят, расстреляют? Никто ведь даже не накажет.

– Не знаю, – Витька глядел в свою тарелку, – на самом деле, знаешь, жизнь намного сложнее, чем тебе кажется. Например, у нас с женой отобрали детей.

Я вздрогнул.

– Как?

– Ну ты ведь читал, что дети у меня есть. Двое, да, и мы хотели завести третьего… у Стрекозы был выкидыш. Только вот теперь они не у нас. На нас облаву устроили в Ленинграде. Пришли, насильно увели детей, те орали, плакали… Теперь они живут в ленинградской ШК.

– Они же у тебя вроде маленькие еще, – нарушение правила ограниченной рождаемости лишь промелькнуло у меня в голове.

– Старший уже школьник. Ну в детсаду при ШК. Нас лишили родительских прав. Мы, конечно, боролись. Они ведь уже нашим детям усыновителей нашли, но мы опротестовали это в Совете, и вроде как постановили, что усыновлять нельзя. Пока что. Нам даже видеться с ними не разрешают, дети уже забыли, как мы выглядим.

– Да, – произнес я, – это сильно.

Витька уныло махнул рукой.

– Система, что ты хочешь. Мало того, им даже имена другие дали.

Я вспомнил имена детей Вити. Гильгамеш и Богородица. Ну да… в общем-то педагогов можно понять.

Но и Ерша понять можно. Все-таки отобрать детей у родителей… не знаю. Это жестоко.

– Мы реально хлебнули лиха. Стрекоза, у нее был выкидыш, мы тогда вообще в палатке жили, ночью, в лесу, на холодной земле… к врачу ее повез, тот вроде и помог, но тут же сообщил в совет, приперлась социальная служба. Пришлось драпать из больницы. И так все время. Живем как перекати-поле… ни дома нормального, ни статуса, ничего.

Витька заел свой горестный рассказ сыром бри с оливкой. Я смотрел на его небритый двойной подбородок и жалел однокашника. Заброшенный, больной, неухоженный борец против Системы, художник, артист… Таким он видел себя, и я в принципе могу его понять. Что-то в этом, наверное, есть. Мы все трусливые обыватели, послушно отбывающие Службу, скучные, конформные – по сравнению с «Бомбой», взрывающей привычные представления, и ради искусства и борьбы готовой на страдания и лишения…

Вот только настоящей жалости к Витьке я не мог в себе найти. Понять умом – да. А сердцем жалеть не получалось. Я помнил одиннадцать обелисков на поле 44 на Церере. Помнил коллег на спасательной станции и в пансионате, делающих по две и три смены подряд, доходящих порой до выгорания; когда у тебя на руках умирает человек, ты ведь не можешь просто оставить его и пойти домой. Помнил строителей магнитки, инженеров, пилотов, ученых, всех этих обывателей-конформистов, и вызвать в себе настоящее сочувствие к грузному несчастному борцу против системы у меня не получалось.

– Тут, кстати, Костя с Марси тоже приехали… Никитка работает в музее, Динка вообще в Совете. Вот кто тебе может помочь! – сообразил я.

– Ну не знаю, – усомнился Витя, – видишь ли, я уже пытался говорить с разными членами советов… не то что я не пытаюсь устроиться, но видишь, все не так просто. Каждый же старается устроить мое будущее так, как видит сам, совершенно не интересуясь, что думаю об этом я. А я этого не хочу. Понимаешь, просто не хочу.

– Думаю, Динка все поймет и поможет тебе. Ну ты что? Это же Динка. Мы на днях встречаемся все вместе, ты как?

– Я не хочу, – быстро помотал головой Витька, – и попрошу тебя не говорить обо мне никому.

– Ну хорошо, как хочешь, – растерянно произнес я.

– Просто поверь моему опыту. Еще ведь Стрекоза приедет, ее я вообще не имею права ставить под удар.

– Но с Динкой-то можно встретиться…

– Хорошо. Я встречусь с Диной, – кивнул Витька, – но только конфиденциально, ладно?

– Ладно. Я договорюсь с ней о встрече. И вот еще что… матери мне придется рассказать о том, что ты живешь у меня. Она может позвонить, зайти неожиданно… мать же.

– Да, твоя мать, – Витька задумался, – ну ладно. Рассказывай. Пожалуй, ничего страшного.

Глава 6. Беседы с мамой и Витькой

Присутствие Ерша в целом даже радовало меня, но с другой стороны, надо будет как-то перестроить квартиру. Например, тренажер перетащить ко мне в спальню. Места тут мало, но ничего. Не буду же я переживать из-за каких-то бытовых неудобств. С утра тренироваться было неловко, так как Витька спал – он, похоже, далеко за полночь валялся, смотрел какие-то фильмы. Так, спящим, я его и оставил и поехал в Музей Революции.

Он у нас располагается в «Танке» – до большой Войны это было танковое училище, после нее здесь как раз и квартировала ГСО. Поскольку вчера вечером я уже почитал кое-что по теме, бродить здесь было особенно интересно. Многие помещения воссозданы такими, какими они были в то время. С любопытством я осматривал лазарет с древними железными койками, со стойками капельниц, как их делали в те далекие времена; прямо историю медицины можно изучать. Я уже прочитал об этом одну популярную книгу, рекомендованную Евой.

В Танке был свой собственный архивный отдел и тоже служба на шестерых сотрудников, дежурил как раз один из них; мы немного поболтали, я показал пропуск, но в архив сегодня не пошел, у меня пока и так много работы.

Мне просто хотелось своими глазами увидеть место, где бойцы ГСО тренировались, хранили оружие (в бывшей оружейной комнате – древние автоматы, пистолеты и всякая амуниция), откуда уходили в патрули. Подумать только, вот по этой земле когда-то ходил легендарный Ворон, не менее легендарные Иволга, Апрель, Син, Маус… и здесь разыгрывались какие-то неведомые мне трагедии, и все эти люди играли роли, которых я пока еще не понимаю.

После музея я отправился обедать к маме – договорились на сегодня. Я ничего не планировал на вторую половину дня, мы с мамой как заговоримся – так не остановишь.

А мне к тому же было о чем ее спросить.

Мама на этот раз приготовила беляши, суп и салат из свежих овощей. Обедали мы на балконе, под шум молодой зелени. Я запивал беляши бульоном и отчетливо понимал, что если посещать маму достаточно часто, то скоро придется лечиться от ожирения, иначе превратишься в подобие Ерша. По ходу, конечно, мне пришлось рассказать ей про Витьку. Мама хмурилась.

– И что же, он вот все эти годы нигде не служил? И не числится больным, просто отключен от системы распределения? Да, тяжелый случай… Где же он берет еду, одежду, где живет?

– Ну вот сейчас он живет у меня, и конечно, я возьму ему все, что он захочет. И так, видимо, постоянно с кем-то договаривается.

– Это что, у него принцип такой?

Я посмотрел на Чарли – белоснежная морда, черные угли глаз и носа. Пес положил лапу мне на колено, намекая, что беляш ему абсолютно необходим, без беляша он может и умереть.

– Похоже, да. Он художник, у них арт-группа.

– Артистов много. Службой это признается только для очень немногих, лучших в Рейтинге. Остальные вкалывают, репетируют по нескольку часов в день – и это помимо трехчасовой Службы!

– Не думаю, что ему много нужно репетировать. Они не танцуют, не поют, не играют на музыкальных инструментах. Только перформанс придумать.

– Тем более, – мама нахмурилась сильнее. Нет, объяснить ей гордую Витькину жизненную позицию я не смогу.

– Ваш Ершов всегда был немного ку-ку, – заявила мама и посмотрела на пса. – Чарли, место!

Обиженный пудель встал и с достоинством отошел от стола, как бы обозначая, что команду собирается выполнить в скором времени.

– Это точно, – я положил себе салата, – он еще в школе любил выкинуть что-нибудь этакое… Учился еле-еле, кураторы тянули. Но на принудлечение он не тянет, ничего опасного же вроде не делает. Симптомов психоза тоже нет.

– Ну а детей правильно забрали, – отрезала мама, – что за современная молодежь сейчас, ноль ответственности! Дети должны жить в нормальных условиях, а не мотаться по палаткам и чужим домам. Сомневаюсь, что в таких условиях они могли заниматься развитием детей, а уж их интеграция в детский коллектив… Нет, я бы отобрала еще раньше, в младенческом возрасте. И усыновление зря запретили.

Нельзя сказать, чтобы я был с мамой не согласен. Но с другой стороны, а если бы, например, мне в детстве кто-то запретил с ней видеться? Я же когда маленький был, иногда в подушку рыдал, потому что все, кто хотел, могли дома ночевать, а у меня мама тогда еще работала и по миру моталась активно. Все боролась со злом. Я же только ее и ждал всегда.

– Дети – не собственность родителей! – произнесла мама. – Если бы я в свое время не ушла от твоей бабушки в школу-коммуну, не знаю, что из меня бы выросло. Скорее всего, к совершеннолетию загремела бы в психушку. А многие и до сих пор думают: я тебя породил – я, значит, и делать с тобой могу, что пожелаю, и в любые условия тебя пихать, и обращаться как хочется.

– Но они же любят детей, наверное, – возразил я. Про историю с бабушкой и дедушкой, конечно, давно уже покойными, я услышал уже когда вырос. Семья мамы была далеко не прекрасной. Кстати, бабушка и дедушка отсидели несколько лет в ЗИНе за хищения с госфабрики.

– Любовь – не божественный дар, а социально сформированное отношение; буржуазная и мелкобуржуазная любовь – это чувство собственности на любимое существо, уверенность, что оно принадлежит тебе, и ты можешь делать с ним все, что захочешь, а оно не имеет права на собственную волю. Любовь коммунара – это стремление к развитию и благу любимого существа любой ценой, даже ценой отказа от его близости, даже ценой своей жизни.

Маман всегда формулирует чеканно. Но ведь она права, подумал я. А как я люблю Марси? Наверное, все-таки правильно, не буржуазно. Подобные термины уже только такие мамонты, как моя маман, употребляют! Я не мечтаю уже давно, чтобы Марси мне принадлежала, мне только больно за нее и хочется что-то сделать…

– Сейчас же нет никакой буржуазии, – все же возразил я.

– Сознание имеет инерцию, я еще застала вполне настоящую буржуазию, и за одно-два поколения классовую мораль полностью не искоренить.

– А вот ты бы отдала Чарли ради его блага? – поддел я. Мама улыбнулась.

– А почему нет, конечно, отдала бы. Чарли – мой друг, а не собственность. Он, конечно, хулиган, так он же не человек, так что для его блага приходится ему читать нотации. К счастью, как пудель, он прекрасно все понимает, вопрос только в том, кто из нас кого перехитрит.

Чарли уже опять незаметно подобрался к столу и сидел, чуть опустив голову и посматривая вверх черными выразительными глазками.

Заморосил дождик, и хотя балкон был под крышей, после обеда мы перебрались в гостиную. Я помог унести посуду в коквинер, засунул в моечное отверстие. Мама приготовила кофе. И разговор у нас зашел о моих исторических изысканиях. Я рассказал о версии Кэдзуко, не вдаваясь в подробности собственных колебаний.

– Видишь, это как-то странно. Всю жизнь нам говорили, что вот герои, титаны духа, революция… Да, конечно, убили, например, семьи хозяев завода, но ведь это рядовые бойцы, расправа, люди были озлоблены, что вполне объяснимо. А вот некоторые считают, что там была натуральная банда. Я, конечно, могу понять, тяжелое время, могли кого-то и расстрелять, но ведь говорят, что там это было обыденностью – убийства, пытки, изнасилования, вот последнее вообще непонятно, это-то чем можно оправдать и объяснить? Зато это объясняет прекрасно, почему после революции в КОБРе такое творилось.

– Ну ужасы КОБРа, как выяснилось, как раз сильно преувеличены, – мама нахмурилась, – с этим я для себя разобралась еще в школе. Ведь я тогда уже работала в КБР… добровольно, ты знаешь. Так вот, после революции в КОБРе – центральном российском – собралась группировка пламенных леваков, в основном, руководили уже пожилые, и у них была идея такая, сделать КОБР острием революции, немедленно идти завоевывать ФТА, ну и чтобы в КОБРе тоже была коммуна и демократия. Но как в армии может быть демократия? Как можно демократично решать, кто пойдет на смерть? Так не бывает. Еще у них были пунктики разные. Например, сотрудничество с мелкими националистическими партиями, потому что они якобы прогрессивные и боролись против российского империализма – хотя какой империализм, когда у нас уже СТК? И вот началась борьба внутри КБР. Слухи, как всегда, преувеличены – но несколько тысяч человек по России расстреляли тогда, это да. Это уже все давно изучено и вообще-то в школах преподается.

– Я знаю, мы проходили. Но разве это не бросает тень на весь СТК? Хорошо, пусть жертв было не так много, но ведь они были…

– Так это были не жертвы, Сташю, о чем я тебе говорю! Это была борьба, с двух сторон, одни стреляли в других, вот и все. И никакой тени ни на что это не бросает. Это говорит о том, что люди не все стопроцентно мгновенно превращаются в коммунаров, там не просто пережитки старого сознания, там оно еще цветет и пахнет вовсю, оно и сейчас есть, это заметно – только сейчас оно уже не убивает, а тогда – убивало и могло привести к гибели всего СТК.

– Ну так значит, и в ГСО были такие пережитки. Вот только остается понять, насколько там велик процент пережитков… Помнишь рассказ про шпиона во вторую мировую войну, который так вжился в роль фашиста, что непонятно уже, собственно, кому он приносит больше пользы – своим или чужим, и кто у него свои. Вот и я хочу понять, были ли в ГСО просто отдельные эксцессы… или же это вообще была банда. Конечно, роль Боровской все равно неоспорима, если бы не она, то трудящиеся не получили бы в свои руки завод и город. Но может быть, это просто жажда власти… помноженная на садизм, ненависть к людям, паранойю.

Мама вздохнула с досадой.

– Эх, и когда же это кончится! Говорят, теперь начинается подлинная история человечества, предыстория закончилась. Но вот все, о чем ты переживаешь, – это опять какие-то тени прошлого. Не имеет это значения, Сташю, не имеет уже!

Я помолчал.

– Похоже, я переживаю об этом не один.

– Понимаю. Но это-то и плохо. Впрочем, лучше, чем, как твой Ерш, вообще ерундой заниматься. Может, это все для чего-то и нужно. Разберись. Но уж если твой Кэдзуко неправ, обещай, что примешь меры и разоблачишь его дурацкую теорию!

– Ну уж постараюсь.

Звякнула мамина чашка, поставленная на столик. Чарли на своей лежанке поднял голову.

– Что по-настоящему плохо – это вот авария, ты слышал сегодня?

– Нет, – я со стыдом сообразил, что сегодня не только не потренировался с утра, но даже новости не глянул. Совсем выбил меня Ерш из колеи.

Мама щелчком пальцев включила экран. На экране были горы и виадук. По-моему, наш Южный Урал, причем ближе к Башкирии.

– У хребта Иремель с виадука упал автобус, – сообщила мама, – нелепость какая-то. Как это могло произойти? Если бы, как раньше, живой водитель – ну бывает. А то автоматика. Она никогда не ломается… Автобус шел из Уфы в заповедник. Тридцать шесть человек. Никто не выжил, все-таки высота восемьдесят метров. Из них шестеро детей, совсем маленьких – ехали погулять в горах с родителями. Вот так…

На экране было ущелье, внизу копошились спасатели и салверы в оранжевых костюмах, роботы. Растаскивали обломки, останки.

– Случайность. Совершенно нелепая, техники ничего не могут понять. Как будто автобус просто сменил курс, пробил ограду виадука – и… Говорят, надо укреплять ограды. Но никому ведь не приходило в голову, что машина ни с того, ни с сего может поехать не туда! Бунт машин? Но у нас пока еще и нет сильного искина. Компьютер машины слишком примитивен, у него нет собственной воли.

«Самопроизвольное срабатывание стартера».

Неожиданный взрыв скутера.

– Да, – сказал я. – На Церере, по крайней мере, гибнут поодиночке. И это люди, которые знали, на что шли. А здесь…

Мама посмотрела на меня долгим взглядом. Цвет глаз я унаследовал от нее.

– Причина будет найдена! – веско произнесла она, – Этого просто не может быть, чтобы на Земле, без всяких кризисов и проблем, гибли люди.

Ерш расположился на балконе. Стандартная мебель у меня там была установлена, но теперь появилась откуда-то мягкая цветастая подложка-подушка в шезлонг; артист развалился в кресле, вытянув ноги, рядом на столике – запотевшая бутылка с пивом, на подставке – планшет, где Ерш что-то смотрел или сидел в соцсетях. Дверь была открыта. Я постучал по косяку, чтобы привлечь к себе внимание. Ерш вальяжно обернулся.

– А-а, привет, Чон!

– Я вижу, у тебя с коквинером все получилось. Голодным не остался?

– Да, спасибо тебе большое. Кстати, я там паэлью заказал, еще остаток стоит в разогреве, хочешь?

После маминого обеда мне ничего уже не хотелось. Хотя паэлья, приготовленная по всем правилам, – Ерш явно вводил специальные рецепты, ждал, пока машина закажет ингредиенты (у меня-то их не так много, я не гурман) – выглядела очень аппетитно. Вот интересно, откуда он взял подложку на шезлонг – заказать он не может, заказать для себя самого могу только я. Может, к кому-то еще сходил? Спрашивать об этом мне показалось неудобным. В холодильном отделении коквинера весь низ был набит запотевшими бутылками пива «Гиннесс», великая марка, три мировые войны и смену формаций пережила, и кажется, они даже распределяются по лимиту. Точно не знаю, но если там есть лимит, то мой уже точно исчерпан. Я вытащил и себе бутылочку. Не тренировался сегодня, пью практически каждый день… салвер, исцели себя сам!

Уселся на второй шезлонг, без подушки. Еще страннее – если уж Ерш заказывал, то почему не две сразу?

– Посмотрел сегодня всю новую серию Тарани, – поделился Витька, – четыре часа. Ну что я тебе скажу… Тарани того стоит.

Я где-то вроде слышал фамилию Тарани… Буркнул что-то в ответ, закрыл глаза, слазил в комм и нашел – ага, известный режиссер из Румынии. Элитарное кино… Что-то не для среднего зрителя, коим я, конечно, являюсь.

– Пиво хорошее, – заметил я. Надо было бы поделиться с Витькой известием об аварии – сильно оно меня зацепило, да и кого не зацепит такое? Тридцать шесть человек… Но как-то не вязался кровавый кошмар с этим пивом, теплым майским вечером, журчанием речки внизу.

Просто лежать, закинув ноги на перила, потягивать пиво, не думать ни о чем…

– Конечно, хорошее, – согласился Витька, – по лимиту, двадцать бутылок в месяц в одни руки. Они ведь даже не понимают, что это унизительно!

Я поставил ноги на пол, повернулся к Ершу.

– Почему унизительно?

– Да потому, что это рабство! Система распределяет, система кормит, как птенчиков. Человек должен прийти и взять сам то, что ему положено!

Эти его слова показались мне до того глупыми, неуместными, нелепыми – из уст человека, никогда ничего не сделавшего для общества, – что даже и спорить не было смысла.

– А как иначе? – спросил я, – производить штучные марки сразу в количестве двенадцати миллиардов?

– А почему я должен думать о двенадцати миллиардах? – поинтересовался Ерш, – я думаю о себе и своей семье. В старое время я мог бы быть известным. У меня могли бы быть, как это говорили тогда, деньги. А сейчас… максимум, что это общество может мне предложить – освобождение от Cлужбы, так я и сейчас не служу. Плевать я на это хотел…

Мне вдруг вспомнилась книга Цзиньши, то место, где он говорил о свободе, которую дают деньги. Да, у тебя может их не быть, мол, ты можешь даже голодать без денег. Но потом ты найдешь способ их заработать, выцарапать у жизни, да хоть украсть – и тогда прийти и взять то, что хочешь. Вот прямо так, как Витька мечтает. А интересно, что если…

– Ты знаешь, мне одну такую книгу дали, – заметил я, – тебе она, наверное, понравилась бы. Там автор похоже рассуждает. Подожди, я тебе скину через комм… дай координаты только.

Я закрыл глаза, нащупал книгу в комме, перевел ее в «почту» и направил на адрес Витьки.

– Получил? Ну вот. Почитай, интересно, что ты скажешь.

– Ну давай, я гляну, – без энтузиазма согласился Ерш.

Ли Морозова, «Последний, решительный бой».

Из главы 5-й «Восстание в Кракове». Год 15 до н.э.

…задачей минимум было – создать группу, способную поддержать из города, с завода наступление войск СТК. Затем эта же группа должна была сформировать рабочую милицию и дать кандидатов для первого совета коммуны Новой Хуты.

Ни о чем другом я и не мечтала. Конечно, из революционных послевоенных времен было сколько угодно примеров, когда коммуны самоорганизовывались буквально на пустом месте, и один-два коммуниста поворачивали всю ситуацию в городе или на предприятии, приводя ее к образованию настоящей коммуны; тогда шла такая волна. Были у нас уже подобные примеры в африканской Зоне Развития, были уже коммуны в Найроби и в Триполи, и я об этом знала. Но я, признаюсь честно, не рассчитывала добиться чего-то подобного в европейской Зоне Развития, где так близка Федерация, где так сильно индивидуалистическое сознание, да еще в Польше, традиционно антикоммунистической.

Но я уже выполнила программу-минимум и была спокойна. С работы меня вышибли после второй забастовки – ну и что? Сбережения на жизнь оставались (а нет – помог бы отдел обеспечения), и теперь я могла весь день заниматься революционной работой. У меня работало несколько марксистских кружков, по совместительству – рабочих собраний, где ковались кадры для будущего Совета, мы даже стали заниматься военной подготовкой. Я сама не вела занятия, хотя и могла бы – но на заводе работали несколько бывших армейцев, они и занимались. Я старалась в этом плане держаться в тени – если Станислав уже и так заподозрил во мне «север», то еще продемонстрировать военные навыки, и этот факт станет очевидным для каждого.