Текст книги "Жизнь есть сон"

Вот моя деревня, вот мой дом родной;

Вот качусь я в санках по горе крутой…

И. З. Суриков. Детство

Мне было восемь лет, когда я приехала в деревню. Я не помню своих чувств. Я знала, что у меня есть отец, однако он был мне незнаком. Я не ошибусь, если скажу, что в восемь лет я впервые осознала, что у меня есть мать. Она никогда не приезжала ко мне в Ригу. Я не помнила ее лица, не помнила ее голос и не могла вспомнить каких-то тактильных ощущений. В моей душе было пусто. В этом пространстве не было энергии матери, ее любви, заботы, привязанности. Я тогда не понимала, как важно для девочки идентифицировать себя с матерью. Я и подумать не могла, что буду относиться к своей матери враждебно и отстраненно.

Самое удивительное в этой истории: оказалось, что у меня есть сестра. Ее звали Леля (Леонора). Я увидела маленькую девочку лет шести, худенькую, черноволосую, с зелеными глазами. Она смотрела на меня с любопытством.

Я стала знакомиться с новым домом. Дом был построен не очень удачно. Он стоял на небольшом холме очень близко к ручью, который весной широко разливался, вода попадала в подпол, и дом все время казался отсыревшим, в нем было холодно. Кроме того, дом стоял близко к дороге. И хотя движения никакого в деревне не было, я имею в виду машины и другой транспорт, сохранялось какое-то чувство, что дом плохо защищен, заходи, кто хочешь. Дом состоял из двух половин. Сени, кухня (русская печь и плита) и небольшая спальня были в одной половине. Во второй находились веранда и две комнаты с маленькой печкой, которые сдавались дачникам на все лето.

В деревне было всего пять домов. От двух домов оставались только фундаменты, вокруг которых росли дикие яблони, кусты и стояли ровные линии тополей. На горе жила моя одноклассница Станислава. На берегу озера жила женщина, которую все почему-то называли Бедная Пани. Как ее звали на самом деле, уже не помню. У Бедной Пани был взрослый сын Чесик, две девочки Анна и Мария и младший сын Стасик. Муж Бедной Пани рано умер, и вся большая семья держалась на ней. Рядом с домом моей подруги жила одинокая женщина, которую звали Зофия. Она была слегка не в себе, очень набожная и периодически болела эпилепсией (падучая болезнь), после которой долго отходила. Домик ее был маленький и холодный. Жить в нем можно было только летом. Зимой она уезжала жить к своей сестре. И у самого озера жила странная пара по фамилии Рутковские. Пожилая женщина и ее молодой муж. Мужа звали Бронислав, а женщину, кажется, Хелена.

Летом в деревне было здорово. В каждом доме жили дачники. Приезжали в основном из Ленинграда и из Москвы. Приезжало много детей, мы знакомились, и весь день проходил в играх и приключениях.

Если поля были засеяны мешанкой, то есть горохом и овсом, мы часами бродили по этим полям, собирали сладкие стручки гороха и васильки. Из васильков плели венки, горохом набивали карманы. На опушках леса в изобилии росла лесная земляника. Мы собирали ее полными горстями и отправляли в рот. Какая это была вкуснятина! Запах этих ягод преследует меня до сих пор. Никогда больше я не получала такого удовольствия!

А еще мы играли в «секретную почту». Наши «секреты» были немудреные. Где-нибудь в кустах или в густой траве делали что-то похожее на гнездо и прятали туда записочки и гостинчики: первую клубнику, белый налив, свежие огурчики, а городские ребята отвечали на записочки и тоже клали свои гостинчики: конфеты, печенье и шоколадки! И хочу сказать, что ничего вкуснее тех шоколадок и конфет я никогда не ела!

Также мы сообщали друг другу, где в лесу уже можно собирать чернику и малину, где можно встретиться у озера или на пруду и половить рыбу, а затем запечь ее на костре в лопухах вместе с картошкой. И так продолжалось все лето, даже в дождь. Я не знаю, было ли это известно взрослым или нет, нас это не волновало, мы просто приятно проводили свои каникулы.

Зимой мы чаще всего с сестрой сидели на печи и читали или рисовали что-нибудь. Если было солнечно и морозно, то надевали лыжи и шли кататься на Красную горку. Это был довольно высокий холм, но недалеко от дома, и нас было хорошо видно из окна. Две маленькие черные точки на бескрайней белой равнине!

Моя мама, разглядывая мой табель, отнеслась ко мне очень критично. Она была недовольна моими успехами, пожимала плечами и говорила, что не знает, что ей сказать в школе, почему я так плохо училась.

В деревенской школе все было по-другому. Да и я за лето окрепла и закалилась. Купание в озере и беготня босиком сделали свое дело. Я практически не пропускала школу и стала успевать по всем предметам. После того как я себя уже записала в неудачницы, я вдруг поняла, что могу хорошо учиться. Мне было все интересно. Мир был полон тайн, и я была готова с ними встретиться!

Все было бы хорошо, если б семья жила дружно. Отец работал в колхозе трактористом. Мать не работала, занималась хозяйством по дому. Все чаще она отрывала нас от детских забав и требовала, чтобы мы то корову пасли, то траву свиньям собирали, то пололи бесконечные грядки. Мать постоянно упрекала нас, что мы уже большие и должны ей помогать по хозяйству.

Мы помогали. Я научилась доить корову. Вскоре это стало моим постоянным занятием. Я научилась готовить корма домашним животным. Мыть полы добела, чистить кастрюли, вилки и ложки, стирать и гладить свою школьную одежду. Весной мы сажали картошку, осенью ее выкапывали, сортировали и ссыпали на хранение. Картошки требовалось море: зимой и животные, и люди сидели на картофельной диете. Я видела, как много работы в деревенском доме и как много собирается на зиму плодов и овощей: капусты, огурцов, моркови, свеклы, не считая даров леса.

Однако жили мы впроголодь. Засаливались бочки мяса и сала, на чердаке вялились окорока, крутились деревенские колбасы, засаливались бочками огурцы, капуста, грибы. Были свои куры и яйца. Но когда мы приходили из школы, есть было нечего. Приходил с работы отец – то же самое. Начинался скандал, взаимная ругань переходила в банальную драку.

Почему мать ничего не готовила? Трудно сказать. Возможно, она была слишком молода и ничего не умела. Не умела вести хозяйство, кормиться от земли, так сказать, а деньги экономить. Каждый год на мясозаготовки сдавались бычки и свиньи, продавались машинами яблоки, сначала летние сорта, затем зимние, так делали все. Но у моих родителей деньги уходили сквозь пальцы, как вода в песок. Ни один, ни другой не могли рационально распоряжаться деньгами.

Зато с завидным постоянством отец после продажи какой-нибудь животины приобретал себе новый мотоцикл. Какие только марки мотоциклов он не покупал: «ИЖ», «Ява», «Минск»! Прямо как нынешние байкеры! Мой папа был таким деревенским байкером. Он носился на мотоцикле по бездорожью и в пьяном, и в трезвом виде, пока мотоцикл не откидывал колеса. Тогда вместо того, чтобы провести капитальный техосмотр, поставить мотоцикл на колеса, мой папа аккуратно его разбирал, видимо с благой целью, но так как мотоцикл все-таки не трактор, там детали более мелкие, он его никогда не собирал до конца. А вскоре и вовсе все детали аккуратно укладывались на полочки в сарай.

Моя мама, будучи абсолютно деревенской женщиной, была помешана на нарядах. На другой половине дома стоял шкаф, который всегда закрывался на ключ. Когда мама его открывала, оттуда шел потрясающий запах духов. Шкаф был просто завален разными платьями. Но самое удивительное, что все платья шила для мамы деревенская портниха за три рубля. Нас с Лелькой к шкафу не подпускали: мама очаровательно улыбалась и говорила, что это все вам, когда вырастете.

Кроме платьев, кофточек, туфелек у мамы была шкатулка, в которой хранились драгоценности. Не бижутерия, нет! Это были настоящие драгоценности (как говорила мама, ее приданое): золотые наручные часики с вензельками по циферблату, серьги, усыпанные камешками, кольца и самые настоящие золотые монеты. Происхождение и номиналы монет мы не могли определить в силу нашего малолетства. Периодически шкатулка извлекалась, и мы с Лелькой приглашались для осмотра этого великолепия. Когда мама, вдоволь налюбовавшись своими драгоценностями, хотела их прятать, она сердито цыкала на нас с Лелькой, чтобы мы уходили и не видели, куда она прячет свою шкатулку. Куда мама собиралась все это носить? Большой вопрос. В костел она не ходила. Или же это случалось очень редко.

Иногда на маму нападала набожность. Она читала молитву и чертила мелом на дверях и окнах какие-то знаки: C+M+B. Только изучая немецкие праздники и обычаи, я узнала, что эти знаки связаны у католиков с именами трех королей, которые пришли поклониться новорожденному Иисусу Христу. Этих королей звали Каспар, Мельхиор и Бальтазар. Католики пишут начальные буквы имен этих королей на дверях и окнах своих домов, мел предварительно освящается в костеле. Такие же знаки рисуются и на сараях, в хлеву, где стоит скотина. Согласно католическим верованиям, этот обряд хранит дом и хозяйство от всяких напастей, сглаза и порчи.

Мама заставляла меня учить наизусть катехизис на польском языке. Я учила, но меня посещали грешные мысли. В книге написано, что обжорство грех. А мама сама ест, а нас с Лелькой не приглашает. Неужели только дети – грешники? Мама в этом плане нас потрясала. Она могла накрыть стол с немыслимыми на то время блюдами совершенно незнакомым людям и оставить нас с Лелькой голодными. Она была большой артисткой, моя мать.

Что-то говорило ей, что она не такая, как все, но проявить эту свою другую особенность характера, кроме как через мотовство, она не умела. Она не умела ничего хранить и беречь. Семья и дети были ей в тягость.

И тем не менее после очередного бурного выяснения отношений мама родила третьего ребенка. Это был наш брат Ромуальд. Пока он был маленький, в семье царило вроде бы спокойствие.

Когда Роме исполнилось два года, мама бросила семью и ушла от нас. Остановилась она в ближайшем городке, устроилась там на фабрику какую-то и поселилась в общежитии.

Это случилось летом. Лето мы провели хорошо. Отец написал бабушке в Ригу о том, что случилось в семье, и бабушка все бросила, собрала свой скарб и приехала в деревню вместе с дедушкой. Дедушка был уже очень-очень старенький и явно был недоволен тем, что его на старости лет потревожили.

Все родственники, особенно братья отца, были так же недовольны этим обстоятельством, что бабушка и дедушка переехали к отцу в деревню. Отец перестал пить и задумался о жизни. Мы с Лелькой дружно вели хозяйство. А поздней осенью мама вернулась. Я не знаю, кто подал на развод, кажется мама, но я присутствовала на этом процессе.

Это вообще дико, когда дети присутствуют при разводе родителей. Я вспоминаю это как самый жуткий кошмар в моей жизни. Я слушала обвинительные речи своих родителей друг против друга. Оба этих человека были мне плохо знакомы. Они были очень далеки от нас, занимались своими разборками. Так как я с раннего детства жила без матери, мне было все равно, есть она или нет. Я уже привыкла обходиться без нее. В это время я стала вести дневник. Все, что я хотела и могла бы сказать своей матери, я записывала на бумагу. Единственным свидетелем моих переживаний был мой Дух.

Сразу после развода отец и мать стали разговаривать и пошли в общежитие, где жила мать. Я увидела довольно большую комнату, где стояло четыре кровати. Отец начал звать мать обратно, а я сидела обиженная и думала: «Вот какую благодарность мы с Лелькой получили от отца. Мы с ней вкалываем дома, всю работу делаем, мать его бросила, а он ее прощает и назад зовет». (Зигмунд Фрейд был абсолютно прав, я переживала эдипов комплекс в полном объеме!).

Мать начала поджидать нас у школы. Сестра общалась с ней, а я нет. Мне было ужасно тяжело и стыдно ее видеть. Я только помню, что, когда мать вернулась, она стала меня шпынять. Ситуация осложнилась еще и тем, что она начала пить.

Оглядываясь в прошлое, я должна сказать, что моя мать была для меня непонятной фигурой. Семь лет я жила с бабушкой и с дедом. Семь лет я ее не видела, а она ни разу не приехала ко мне. Я должна ее принять, я это понимала, но я была слишком маленькой и жестокой. Я не видела полутонов, а только: белое – черное. Мать я видела исключительно в черных тонах. Ее образ жизни ограничивался нуждами собственной персоны. Она называла себя «пани» и вела себя соответственно. Муж – дурак и пьяница, дети – рабы для выполнения работы, которую она не любила, а не любила она всю работу.

Однажды я сказала матери прямо, что она не имеет права так обращаться с нами – не пускать в школу, например, когда надо копать картошку. Или мы делаем уроки, а мама заставляет нас заниматься работами по хозяйству.

Она мне ответила:

– Пусть вас тут хоть десять штук бегает, я могу быть матерью-героиней, и я не обязана о вас заботиться.

Почему она так считала, я не знаю, но закончилось все печально. Как только мы стали совершеннолетними, мы в прямом смысле этого слова убежали из дома: я уехала в Ленинград, а сестра в Даугавпилс. Я жалею, что не вытащила из этого дома брата и сестру, когда обжилась в Ленинграде. Когда я думаю об этом, меня мучает чувство вины. Наша мама, оставшись с отцом и маленьким сыном, продолжала жить в свое удовольствие. Рома рос беспризорником. Я редко приезжала домой, мне нечего было там делать.

Вскоре при невыясненных обстоятельствах умерла сестра. Я приехала на похороны. Упадок и бесхозяйственность, царившие в доме, поразили меня. Мама все чаще стала попадать в психиатрическую больницу, потом она стала терять слух, причем очень быстро, и вскоре оглохла совсем. Ее отправили в психоневрологический интернат. Бедная моя мама! Она не хотела ничего слышать, что ей говорят люди, дети, муж, и она ничего больше не слышала. Она хотела жить как пани, и она так и жила в интернате, где за ней ухаживали врачи и медсестры: все по расписанию, все на подносе. Ее мыли, кормили, причесывали, водили на процедуры – чем не жизнь пани? Человек получает от жизни то, что он хочет. Всегда. Ни своим чудесным шкафом, ни своими драгоценностями она не воспользовалась! Все мало-помалу разобрали чужие люди… А ее дети остались ни с чем…

Умерла мама летом. Я увидела ее перед смертью. Я приехала на две недели в Литву, в деревню, где жила ее сестра. Мама была после инсульта. Говорить она не могла. Я не знаю и уже не узнаю никогда, узнала ли меня мама. Когда я ее увидела, я была поражена, что на ее лице не было ни одной морщинки. Я ее всегда такой помнила. Лицо гладкое, тоненькие брови и огромные серые глаза, волосы без единой седой прядки, черные и блестящие. А было маме уже 74 года. Руки ее были в полотняных рукавицах и зафиксированы на кровати.

Я взяла одну руку и достала ее из рукавицы. И тихо ее позвала:

– Мама, это я, здравствуй, дорогая!

Ее рука была безжизненной, и только большие серые глаза беспокойно бегали туда-сюда!

– Прости меня, дорогая! Мне очень жаль, что так все случилось… – Я наклонилась и поцеловала ее в лоб и в обе щеки.

Через год я приехала уже на ее могилу. А перед самой маминой смертью мне приснилось несколько коротких снов.

02.11.09. Я будто в своем доме в Литве. Я подхожу к двери, ведущей на вторую половину дома. Дверь почему-то частично выпилена в районе замка в виде квадрата или буквы П. Я захожу в комнату и вижу там своего соседа Игоря Б., который недавно умер, в ноябре прошлого года (это была как раз годовщина его смерти.). Он с черной бородой и грубо так мне кричит: «Закрой дверь!». Я быстро дверь закрываю и успеваю заметить, что в комнате стоят срубленные березки, штук пять-шесть. Березки свежие и очень большие, с пышными ветками и яркими зелеными листьями.

Толкование. Дверь с дыркой в виде квадрата или буквы П можно толковать как гроб, если букву П перевернуть вверх ногами. Березки = время исполнения предсказания сна. Шесть березок = шесть месяцев пройдут после Нового года до дня смерти. Так и было. Мама умерла в Троицу. Игорь Б. во сне = у него тоже были проблемы с матерью. Сон исполнился в точности.

20.04.10. Мне приснилось, будто ко мне пришла мама. Она мне жалуется, что у нее болит голова (у мамы случился инсульт).

Я вижу, что она пьяна. Я ей говорю: «Мама, что ты пила: вино или водку? Я не могу тебе даже таблетку дать! Этого нельзя делать!». Потом мама становится совсем маленькой, как Дюймовочка из сказки. Я ее поднимаю на руки, как маленького ребенка, и просыпаюсь. Осталось чувство тревоги. Понятно, что это мамина душа прилетала со мной попрощаться. Значит, все-таки она думала обо мне и хотела меня увидеть…

Спустя год или два после маминой смерти, у нас появилась маленькая белая кошечка. Есть примета такая, если после смерти родственника к дому прибивается кошка, возможно, к ней перешла душа умершего. Кошечка была несколько страшненькая и вредная до ужаса! Мы понесли ее к ветеринару, ветеринар осмотрел животное и сказал, что оно вполне жизнеспособное и здоровое, только у него абсолютно отсутствует слух. Так эта кошечка и осталась жить у нас.

Это самые тяжелые мои воспоминания. Я очень надеюсь, что в своих отношениях с матерью я поставила точку. Я не сержусь на нее. Это была ее жизнь, и она прожила ее как смогла. А я должна прожить свою жизнь.

В этой связи я с удовольствием вспоминаю эпизод. Приехав в Ленинград и сдав экзамены на филфак в педагогический институт имени А. П. Герцена, я не набрала достаточное количество баллов. Женщина, возглавлявшая приемную комиссию по немецкому языку, встала из-за стола, взяла меня за руку и вывела в коридор.

– Девочка, – сказала она, – с тройкой по немецкому языку вы не пройдете. Но я вас прошу, приходите сюда еще раз. У вас способности, вы должны заниматься языком. Вы понимаете меня?

От нее исходила такая волна участия и доброты, что я не выдержала, и слезы градом посыпались. Женщина рассказала мне, что такое подготовительные курсы, как туда поступить, к кому обратиться.

Снабдив меня этой информацией, она не выпускала моей руки и, глядя мне в глаза, несколько раз повторила:

– Вы очень способный человек. Вы должны заниматься иностранными языками. Это ваше! Приходите к нам!

Это было первое в жизни признание моей личности, и это было первое внушение мне авторитетного лица. Я поверила, что у меня способности к языкам. Но так как учиться на дневном я не могла без поддержки родителей, я поступила на вечернее отделение в Ленинградский государственный университет (ЛГУ), в педагогическом институте вечернего отделения не было. Поступила я легко, так как выполнила все рекомендации преподавателя, который в меня поверил. Я не помню имени этой женщины, я не помню уже ее лица, но я навсегда сохранила ее в своем сердце. Именно она подарила ту единственную частицу любви и доброты, которая была мне так необходима! Да, Бог не приходит больше на землю, но иногда он говорит с нами через других людей…

После провальных вступительных экзаменов я задумалась, что же я буду делать дальше. Домой возвращаться нельзя. На работу меня не берут, так как я несовершеннолетняя еще. Ничего не оставалось, как поступить в ПТУ. Я выбрала ПТУ-51. Там готовили озеленителей и цветоводов-декораторов. Природу я любила, поэтому училище мне понравилось.

Днем я училась на цветовода, а вечером ходила на подготовительные курсы в ЛГУ, на занятия немецким языком в Дом культуры имени С. М. Кирова и еще писала контрольные работы в МГУ, тоже на филфак. Я была загружена выше головы. По выходным сидела в библиотеке.

В училище нас кормили три раза в день. Выдали нам форму, серо-голубые костюмчики – юбку и пиджачок. Все остальное надо было иметь свое. Да, еще выдавали что-то вроде стипендии, какие-то маленькие деньги. А когда мы проходили практику в оранжереях, в строительных управлениях, нам выдавали зарплату. Ученическую, правда, но для меня это было спасение!

Не без гордости хочу заметить, что многие посещаемые места в городе были облагорожены моим трудом! Лебяжья канавка, например, и Летний сад. Лебяжью канавку я лично вымеряла по сантиметру, ползала по этому откосу туда-сюда и даже вниз головой, чтобы наклон был 45°! А потом все это надо было засеять и выровнять еще раз. Это сегодня готовые газоны кладут на откосы. Я почти десять лет ездила на 46-м автобусе на работу и любовалась канавкой и Летним садом. Тогда же Летний сад и канавка пережили еще одну реставрацию. И я видела, как наши гастарбайтеры из азиатских республик делали те же самые откосы. Они просто пришпиливали на откосы готовые газоны! «Эх, ребята, – думала я, – не знаете вы, как надо по-настоящему откосы делать!»

Висячий сад в Эрмитаже! Тоже руку приложила! Меня поставили регулировщицей – принимать машины с землей. И вот я стояла на Дворцовой площади и весь день махала флажком, показывала машинам, куда ссыпать землю. В саду стали чахнуть растения, и решили заменить землю. Поэтому работа была авральной. Помню, устала очень, а тут подходит дядечка в берете и интересуется, что это я делаю.

– Реставрацию, – отвечаю.

Он так удивился!

– И я, – говорит, – реставратор! А вы в залах Эрмитажа уже были?

– Да, много раз.

– А какая вам «Даная» больше нравится? «Даная» Рембранта или «Даная» Тициана? – снова интересуется дядечка.

Я, наученная горьким опытом, приучила себя не врать, если чего-то не знаешь. Не знать – стыд одной минуты, а соврешь – это может быть стыд всей жизни. Поэтому я, глядя дядечке в глаза, сказала, что понятия не имею, отчего этих «Данай» так много: лично мне они все на одно лицо. Дядечка, наверно, был потрясен моим невежеством. Его улыбка погасла, и он быстро ретировался.