Текст книги "Дети золота, дети песка"

Резче, чем хотелось, отвечает ей Весна, но страх и обида заставляют сжать губы, не смея произнести слова извинения. Убирает Нежана от нее свою руку, и солнцерожденная стыдится смотреть на нее, зная, сколь грубы были злые ее слова. Уйдет сейчас, оставит ее одну, и холод еще сильнее проникнет в нутро Весны сквозь хрупкие ее ребра, навсегда погасив в ней Солнце.

– Я не защищаю их, Весна. Но они тоже люди. В них течет такая же красная кровь, и так же чувствуют они боль, страх и голод. Кто знает, может, если бы все мы относились друг к другу иначе, то ничего этого не случилось бы. День и ночь все так же сменяли бы друг друга, а боги нас не покинули.

Нежана вздыхает. Весна смотрит, как облачко пара, сорвавшись с ее губ, поднимается вверх.

– Все равно не понимаю, – тихо говорит она, – как все вы смогли так просто принять их, смириться с укладом, который они навязывают. У меня кровь в жилах кипит от мысли о том, что наша земля ограничивается лишь этими стенами, и то она не принадлежит нам.

– Многие не признали. Для них это до сих пор удар, задевающий гордость, и детям они рассказывают, как лучше было на родной земле, пусть и не видели ее никогда. Но многие здесь чувствуют себя, как дома. Мой муж, знаешь, даже побратался с одним из них, – Нежана слегка улыбается, – колючий, словно еж, нелюдимый и дикий, а смотрит так, словно за каплю ласки готов горы свернуть. Может, так оно и есть, кто знает? Быть может, разозлишься ты, но многие наши девушки вышли замуж за северных воинов и понесли от них. Счастливые дети рождаются в этих союзах, здоровые и сильные.

– Выходят замуж за северян? Но почему? – посиневшими от холода губами шепчет изумленная Весна.

Нежана хитро пожимает плечами.

– Потому что не глупы они и знают, что тепло самой лютой зимой могут дать пламя очага и любимые руки, а не далекое Солнце. А сердцу не прикажешь, оно само решит, чьи руки будут теми самыми, любимыми.

Молчит Весна, не зная, что ответить. Иные девы, коих знает она, скорее лишат себя жизни, чем шагнут в объятия северянина, да и сама никогда на такое она не пойдет. Как можно полюбить чужака? Отвернуться от всего, что ведомо, стать ему женой, позабыв то, кем была…

Может ли любовь быть столь сильна?

Весна знает – может. Столько раз ей твердили, что лучше сторониться Радомира, не смотреть на него, утаить от него свое сердце. Любовь ведуна не принесет радости, она искалечит и сожжет, оставив после себя лишь пепелище. Гордая и влюбленная, Весна никого не слушала, ноги сами несли ее туда, к избушке на отшибе, к усталым от бессонницы карим глазам.

И где теперь ее ведун? Много дала ей эта любовь?

– Пойдем, – ласково, словно мать, велит Нежана, сжав ладонями ее плечи, – не могу я смотреть на синие губы твои да красный нос.

Перед тем как уйти, вновь бросает Весна тревожный взгляд вдаль, за стены Чертога Зимы, к самому лесу. Видит, как догорает костер, лишь угли мерцают во тьме – хоронили конунгову дочь. Это ее видела Весна на корабле в ту роковую минуту, именно она велела Радомиру бросить ее в руки северянина. Должна ли она считать ее своей спасительницей?

Проходят они внутрь Дома Солнца, и Весна морщится, чувствуя, как тепло колет озябшие руки и замерзшие щеки. Нежана проводит ее глубже, усаживает за стол, велев сидеть здесь, отогреваться, пока она принесет для нее горячее питье, и уходит. Вздыхает, растирая холодные руки, когда слышит подле себя детский голос:

– Нужно щеки жиром мазать, когда на улицу выходишь. Тогда болеть не будут.

Оборачивается Весна и устало улыбается, наблюдая за веселой Румяной. Та держит в руках тряпичную куклу, которой расчесывает шерстяные косы деревянным гребешком, украшенным орнаментом; его для дочери вырезал Ярополк, подле огня очага рассказывая ей старые сказки, принадлежащие их народу.

Румяна никогда не видела Солнце и вряд ли когда-нибудь увидит. Знает она, что южанка, только потому, что родители сказали ей это, но не чувствует себя такой. Северяне ей ближе, дикие серые звери, и сама Румяна старается быть такой же, не ведая, кем были ее предки. Да и что может знать она, если здесь – лишь отблеск великой их родины? Если бы могла девочка хоть одним глазком увидеть яркий свет Отца-Солнца…

– Спасибо за урок, Румянушка, – с мягкой улыбкой отвечает Весна, – постараюсь впредь быть осторожнее.

Румяна улыбается в ответ и довольно кивает головой, заплетая кукле косы.

Становится жарко, и, сняв меха, откладывает их на лавку подле себя, рассматривая Дом Солнца изнутри. Великолепие его поражает, но и внушает страх; словно в хлеву живет ее народ, пусть и столь прекрасном. Кормовые животные солнцерожденные для северян, лишь для пропитания нужны они им. Старшие из их народа говорят, что и раньше паруса детей Луны поднимались над их берегами, но не столь часто, да и проплывали они мимо, манимые иными землями.

– Замерзла? Смотреть на тебя страшно, бедняжка!

Поднимает Весна взгляд и робко улыбается подошедшей к ней женщине. Вручает Нежана ей в руки чашу с горячим питьем и садится рядом. Улыбнувшись дочери, оглядывает она сады, что вот-вот готовы начать плодоносить. Весна делает глоток пряного меда, чувствуя, как согревает он ее нутро, и закрывает глаза. Впервые за все время, что она здесь, Весна чувствует легкий отголосок покоя.

– Спасибо за заботу, Нежана. Со мной все хорошо.

Сидят они рядом, вдыхают аромат цветущих деревьев, и кажется Весне, всего на одно лишь мгновение, что она дома. Раньше на лавке сидели они вместе с матушкой, пока та вышивала, и Весна пела ей, и никогда не думала о том, что ждет ее темная дорога.

Их молчание нарушает вернувшийся с поля Ярополк. Стирая со лба пот, он опускается подле дочери, выдохнув тяжело, и чуть улыбается ей, когда Румяна радостно показывает отцу косы, которые сама заплела кукле. Те вышли криво, не особо туго, но Ярополк с улыбкой хвалит ее, ласково огладив по волосам. Ярко улыбается Румяна, вдохновленная похвалой, и с новой силой начинает терзать шерстяные волосы.

Нежана, поднявшись из-за стола, отходит в сторону, чтобы принести мужу холодной воды. С благодарностью смотрит на нее супруг и пьет жадно, пока нежные пальцы убирают с лица его темные волосы, прилипшие к влажной от работы коже.

– Хорошо потрудился?

Вытерев бороду от воды, поставив чашу на стол, Ярополк отвечает:

– Работы много еще, урожай поспевает, но Святовит всех с поля погнал. Сказал, что от ослабших толку не будет, ему такие работники не нужны.

Нежана кивает головой, окинув взглядом поле. Работы, в самом деле, очень много, и им стоит постараться, чтобы все подготовить вовремя. Часть урожая отдают они луннорожденным, а часть оставляют себе – питаются сами и кормят скот. Вернулись варяги из набега, много пищи им понадобится, а запасы еды, оставшиеся с предыдущего урожая, подходят к концу.

Но это не становится причиной их волнений. С тех времен, как стал Святовит их старейшиной, ни один год не принес им горький урожай. Нет причин для тревоги.

– А где же сам Святовит?

Ярополк, обернувшись, смотрит в сторону золотистого моря колосьев. Невольно и Весна поворачивает голову следом за ним.

– Сказал, что следует ему сделать что-то еще, да там и остался.

– Нехорошо, – хмурит Нежана светлые брови, качает головой, – всех отдыхать прогнал, а сам в поле. И без того практически все время там, совсем о себе не заботится. Весна, будь добра, отнеси Святовиту воды. Коль мы этого не сделаем, то сам он точно не станет.

Встреча с ведуном совсем не радует Весну. Сердце ее сковывает лед, и она отводит взгляд, встревоженная. Комкает пальцами юбку на своих коленях и чувствует, как вставший в горле ком мешает ей вдохнуть. Перед глазами встает лицо Святовита, боль, исказившая его в тот миг, когда сказала она ему те страшные слова.

«Радомир… Он утонул».

Сама ведь в то не верит, а сказала так, словно бы сомнений никаких нет и быть не может. Кажется ей, что невзлюбил ее потому ведун, видеть не хочет. Ни разу не заговорили они с тех самых пор, как Весна впервые переступила порог Дома Солнца.

Словно бы не знает этого Нежана, отправляя к старейшине именно ее. Хочется отказаться, найти причину, по которой сможет она избежать столь ужасающей встречи, но вместо того, чтобы отказаться, произносит:

– Да. Конечно, я отнесу.

Что повлекло за собой внезапное это согласие – Весна не знает. Она смотрит на Нежану с мольбой, пытаясь показать, что вовсе не это сказать хотела, только попытки эти, намеренно или нет, остаются незамеченными. Нежана улыбается, положив ладонь на ее плечо, и поговаривает ласково:

– Замечательно! Сходи наполни чарку водой и отнеси ее Святовиту.

Не чувствуя ног, бредет солнцерожденная к бочкам с ключевой водой, крепко сжимая дрожащими пальцами деревянную чашу. Бьется сердце ее с такой силой, что, кажется, вскоре сломает изнутри. Ей неспокойно, хочется убежать и скрыться, но вместо этого наполняет Весна чашу водой и, закрыв бочку, движется в сторону поля.

Так приятно ступить в его золотые объятия! Пахнет землей и зерном, колосья щекочут руки, и с какой охотой сняла бы Весна тяжелые сапоги. Дома всегда ходила она босиком, как и многие другие, ощущала ступнями жар согретой Ярилом земли. Здесь это роскошь непозволительная, невозможная даже.

Сапоги не дают связи с землей. Не позволяют ее прочувствовать.

Все гадает Весна, как отнесется к ее визиту Святовит, пока движется в его сторону. Стоит ведун посреди поля, водит руками по колосьям, готовым вот-вот уронить с себя тяжелые зерна, и вовсе не смотрит в ее сторону. Тяжел и груб Святовит, сложно с ним говорить, поэтому не тревожат его без дела.

Ведунов уважают, но боятся. Нуждаются в них, но обходят стороной.

Чем ближе подходит, тем страшнее ей становится. Должен был он уже услышать ее шаги, заметить, что больше не один среди колосьев. Весна не видит его лица, но кажется ей, что еще мрачнее оно, чем обычно. Кажется, словно подле ведуна земля дрожит, ни один колосок не движется, пока Святовит к нему не притронется.

Ведовство творит, не иначе.

Остановившись на расстоянии двух локтей от него, стискивает крепче славянка тяжелую чашу в дрожащих ладонях. Все не смотрит ведун на нее, и тревога, что исходит от него, передается ей самой. Даже дышать забывает, произносит взволнованным голосом:

– Старейшина Святовит?

Он делает вдох глубокий, словно из холодной воды выныривает, и понимает все Весна – посетило старейшину ведение. Оборачивается, смотрит на нее взглядом пустым, словно бы саму ее не видит, вглядываясь вдаль, и лишь спустя несколько мгновений взгляд его сосредотачивается на ней. Не знает Весна, что ей делать, вытягивает резко вперед руки, протягивая ведуну чашу.

От резкого движения ее рук вода расплескивается за пределы чаши, увлажняя пальцы и землю под ногами.

– Я принесла воды! Ярополк сказал, что остался ты в поле и после работы усердной всегда хочется пить.

Святовит молчит. Продолжает смотреть на нее, ни слова не проронив. От усталости руки солнцерожденной начинают дрожать, продолжать удерживать чашу просто невыносимо, и тогда ведун, наконец, забирает ту из ее ладоней.

Его собственные руки дрожат не меньше.

Страх становится только сильнее. Весна молчит, теребит нервно кончик русой своей косы и ждет терпеливо, когда старейшина утолит свою жажду. Не благодарит он ее, ни слова не говорит, оторвав чашу от губ лишь тогда, когда она пустеет. Вытирает рукавом одежды остатки влаги с губ, смотрит тяжелым взглядом себе под ноги, и тогда решается она задать вопрос:

– Что ты видел?

Лишь в это мгновение ведун действительно на нее смотрит. Осознанно, словно бы впервые замечает, что она находится здесь. В обеих руках сжимает Весна свою косу, дышит через нос, пытаясь удержать взгляд на холодных глазах Святовита. Он подходит ближе, кладет тяжелую руку на ее плечо и, склонив голову, произносит тихо, словно бы может их кто-то подслушать:

– Беда идет по наши души, девочка. Мы должны быть готовы.

Беда? Вновь? Что может быть хуже, чем невольничество под боком у северян? Не может представить Весна судьбы тяжелее, события, что сможет оказаться страшнее того, через что уже пришлось пройти их народу. Но не станет лгать Святовит, да и не ведун вовсе выбирает то, что ему видеть. Коль говорит, что беда их ждет, значит, не обойти ее стороной.

– Но что случится? К чему мы должны быть готовы?

Святовит не успевает ответить ей. Тяжелые врата Дома Солнца с грохотом отворяются, и вбежавший внутрь солнцерожденный, не переведя дыхания, кричит:

– Конунг мертв!

Беда уже за ними пришла.

Весь Дом Солнца погружается в тревожное молчание. Весна ахает испуганно, прикрывает губы ладонью, поднимая на старосту взгляд. Тот бледен и напряжен, смотрит на гонца, принесшего тревожную весть, и, вернув чашу в девичьи руки, решительным шагом направляется прочь. Выронив ту, расплескав остатки воды, Весна спешит за ведуном.

– Святовит! – восклицает она тревожно. – Что же нам делать?

Ведун молчит. Может ли быть такое, что он и сам не знает, что их ждет дальше? Дар не всегда являет то, что одаренный хочет знать, но сейчас как никогда нужно им быть уверенными в своем будущем. Люди постепенно собираются в центре со всех уголков Дома Солнца, обеспокоенные и испуганные. Их обеспокоенные голоса поднимаются к самой крыше.

– Тише, – Святовит поднимает вверх руку, призывая собравшихся людей к молчанию. – Всемил, расскажи подробнее. Что произошло с конунгом?

Всемил выходит вперед и говорит так громко, чтобы было слышно каждое его слово:

– Я возвращался из конюшни, когда услышал разговор двух стражников. Они говорили о том, что кюна нашла конунга в Великом Чертоге. Тот сидел за одним из столов, и вокруг него было множество пустых бочек. Никак спился от горя, похоронив дочь.

Хмурится ведун, оглаживает ладонью подбородок. Словно бы и не здесь он мыслями, потому и не видит, как страшно его народу. Весна стоит за сильным его плечом, прижав руки к груди, смотрит на ведуна и ждет, что он скажет. Только недавно прибывшая в холодный этот край, не может она понять, как гибель правителя повлияет на них. Она замечает Нежану, которая крепко прижимается к своему супругу, и Ярополк, обнимая ее сильной рукой, произносит:

– Что нам с того, что конунг погиб? Словно бы в наших жизнях что-то изменится.

– Верно! – восклицает один из мужчин. – Что нам будет с того, что бесами этими окаянными будет править кто-то другой? Как были пленниками, да так и останемся!

Остальные поднимают гул столь громкий, что кажется Весне, словно бы вот-вот треснет голова ее, как перезрелый фрукт. Но ведун не позволяет волнению этому захлестнуть присутствующих тревожной штормовой волной. Поднимает он обе руки, и солнцерожденные, заметив этот жест, умолкают, переводят на него испуганные свои взгляды. Святовит молчит несколько мгновений, после чего произносит громко:

– Вы не правы. Для нас большое значение имеет то, кто займет престол Чертога Зимы. От решения конунга зависит многое, и будет лучше, если новый правитель будет на нашей стороне.

– Вот только с чего бы хоть кому-то быть на нашей стороне? Никто из них добровольно нас не отпустит, да и не изменит ничего!

Взволнованный гул поднимается снова, еще громче и тревожнее, чем прежде. Только вот Святовит вовсе не выглядит взволнованным. Позволяет ведун своему народу высказаться, освободить свои страхи и волнения, и лишь затем начинает говорить сам.

– Отчего же? У конунга помимо дочери есть сын, имеющий все права на то, чтобы стать Покорителю достойной заменой. Его правление будет нам лишь на руку.

Ведун выдерживает небольшую паузу, и губ его касается кривая усмешка.

– Ведь одному из нас Витарр приходится побратимом. Мы дали ему наше имя, и отныне Володар не может пойти против народа того, с кем связал себя кровными узами.

Взгляды всех жителей Дома Солнца устремляются на Ярослава. Тот, продолжая обнимать супругу, опускает взгляд на шрам, украшающий запястье. Совсем юнцом повязал он себя с конунговым сыном, сам дал ему имя, нарекая солнцерожденным. И что же, теперь братание их принесет Витарру горе?

Святовит крепко стискивает кулаки.

– Настает наше время.

Глава 5. Венценосная

Вяжут их по рукам и ногам, перекидывают поперек седла подобно заарканенной дичи. Пыль, что вздымается из-под лошадиных копыт, забивает горло и нос, мешая дышать. Ренэйст проклинает их – и всадников, и коней, – желая, чтобы весь холод Хельхейма обрушился на них в одночасье. Вряд ли уж знают охотники, сколь лед может быть губителен.

Люди везут их прочь от воды. Продолжают говорить на своем языке, и ни слова понять она не в силах. Кони их держат путь к скалам, что возвышаются к небесам черной пастью, и приходится ей смириться.

Нет у Ренэйст сил, чтобы сделать вдох, жесткое седло трет кожу до крови через ткань порванной одежды. Изредка всадник кладет ладонь на ее спину, проверяя словно, дышит ли, и она, рыча подобно зверю, рывком сводит лопатки, силясь сбросить с себя чужое прикосновение. Забавит его подобная прыть, и, хохоча, он хлопает ее по плечам, заставляя вновь повиснуть поперек седла. Ее волосы покачиваются у самого лошадиного брюха. Если бы был у нее нож, она бы вспорола лошадь.

Выбравшись, первым делом она отрубит ему руки.

Постепенно силы возвращаются к ней в столь малой доле, что сбежать все равно не получится. И вместе с возможностью двигаться приходит возможность мыслить. Ахает северянка, словно иглой пронзенная.

Радомир!

Вспоминает конунгова дочь, как бежала, оставив его позади, как стремилась спасти свою шкуру. Резала с ним руки, одарила своей кровью, а после бросила, не испытывая ни капли сожаления. Но сколь же тошно сейчас ей от собственной трусости!

Никогда не оставит северянин брата в бою, не поддастся трусости. Поступком этим Ренэйст позорит свое имя и теперь должна очистить свою честь. Сама предложила солнцерожденному родственные свои узы, пообещала, что поможет ему, в какой бы беде он ни оказался.

Отныне держать ей свое слово до самой смерти.

Приподнявшись, Рена находит побратима взглядом. Кажется ей, что Радомир не дышит; безвольно повисла его голова, а связанные руки покачиваются в такт движениям лошади. Не видит Ренэйст, дышит ли он, и проводит языком по пересохшим от волнения губам. Одной ей точно не выбраться, и потому нужен ей Радомир, да много ли он сделает, если умрет? Они ранены и слабы от жажды, против четверых вооруженных всадников им не выстоять, а там, куда их везут, врагов явно будет больше.

Мысли ее покидают тело, несутся прочь, домой. Силится представить, что же сейчас творится на родном холодном берегу. Добрались ли они до Чертога Зимы? Все ли пережили путь назад? После того, что произошло во время их плаванья…

Ее, должно быть, уже и похоронили, решив, что канула конунгова дочь в соленой воде. Но Ренэйст упряма, она не согласна признать собственную гибель, оттого и рвется назад, на Север.

Не ведает она, куда их везут, ведь народ ее никогда не посещал эти земли. Сухи они, не плодородны, чего от них ожидать? Но, как оказалось, великие мореплаватели прошлого ошибались, а они сами оказались слишком глупы, чтобы высадиться на эти берега.

Ренэйст приподнимается вновь, оглядывается по сторонам, пытаясь запомнить дорогу, которой везут их. Если удастся сбежать, то нужно знать, куда следует идти, хотя бы то, с какой стороны они пришли.

Какое же она все же дитя. Действительно верит в то, что они смогут сбежать.

Там, впереди, в чреве скал видит она темный проем. Именно туда держали путь падальщики, чьей добычей они стали. Если бы они с Радомиром прошли дальше, то и сами смогли бы найти этот путь. Только вот захотели бы они узнать, куда он ведет? Безоружные, раненые, они не поддались бы явному риску, постаравшись отыскать более безопасный путь.

Теперь же у них нет иного выбора.

Мрак окутывает их, стоит коням шагнуть под своды пещеры. Цокот их копыт отскакивает от стен, громогласным эхом бьет по ушам, и Волчица морщится. В царящем мраке не удается ей разглядеть недвижимый силуэт Радомира; там, на берегу, ему пришлось тяжелее, чем ей. Надеется она, что его не убили, но тешит себя Белолунная тем, что если б погиб, то вряд ли бы те, кто напал на них, взяли с собой мертвое тело.

Она уверена – он будет зол на нее. У Радомира нет ни единой причины для того, чтобы верить ей, а своим предательством она лишь воздвигла между ними стену еще более высокую, чем та, что была раньше. Это значительно осложнит ситуацию, в которой они оказались.

Путь невыносимо долог. Кажется ей, что никогда не покинут они своды пещеры. Пахнет здесь сыростью и гнилью, влажной затхлостью. От того, что она вниз головой висит, дышать только сложнее, появляется легкое головокружение, стремительно обращающееся тошнотворным комом в горле. Закрывает Ренэйст глаза, прислушиваясь к собственному дыханию; Хакон учил, что так можно вновь обрести равновесие. Куда спокойнее было бы, будь здесь сам Хакон. Но его нет, и придется ей самой справляться со своими страхами.

В ее жилах течет волчья кровь. Вовсе не она должна бояться.

В пещере становится светлее, видимо, выход из пещеры все ближе. На луке седла совсем рядом с собой замечает Ренэйст покачивающиеся ножны, в которых хранится нож с изогнутой рукоятью. Ладони ее холодеют от волнения, но слегка изворачивается она, силясь дотянуться; ей нужно хоть какое-то оружие. Руки связаны за спиной, практически у самой поясницы, и луннорожденная слегка двигает запястьями, пытаясь ослабить веревку. Прикасается она самыми кончиками пальцев к холодному металлу ножен, не в силах ухватить их покрепче, когда всадник замечает ее маневр. Он что-то яростно выкрикивает – кажется, нечто бранное, – и с силой бьет ее по пальцам каблуком своего сапога. Белолунная кричит от боли, поджав пальцы и вжав кисти в поясницу, рычит сквозь зубы от бессильной ярости. Всадник перехватывает ножны и убирает их подальше от нее, лишая северянку возможности заполучить вожделенную сталь.

Ничего. Если понадобится, она собственными зубами разорвет их глотки.

Покидают они своды пещеры, оказываясь во власти дневного светила. Но свет этот ярче сияния Солнца и Луны, от него слепит глаза, и Ренэйст отворачивается, зажмурившись. Не сразу удается привыкнуть, и, когда она все же открывает глаза, у Ренэйст перехватывает дыхание.

– Великая Фригга…

Город сияет куполами, отлитыми из чистого золота. Они отражают свет Солнца и сверкают ярче звезд, коими усыпано ее северное небо. Ренэйст видит стены башен, созданных из белого камня, и не верит, что среди пустыни мог раскинуться город. Как же выживают его жители на этой голой земле? Здесь нет лесов, нет дичи, нет ничего, что может их прокормить. Только это великолепие, превосходящее по красоте своей любое здание, которое только видела конунгова дочь в своей жизни.

– Ренэйст…

Голос его звучит тихо, совсем слабо. Северянка оборачивается, глядя на своего побратима с беспокойством. Лицо Радомира осунулось, на виске запеклась кровь, от которой слиплось несколько русых прядей. Измученный, смотрит он на нее мутными карими глазами, проведя языком по сухим губам, и хрипло выдыхает:

– Куда они везут нас?

Щурясь, вновь смотрит она на ярко блестящее солнце.

– Они нас уже привезли.

Дорога в эту часть дворца мужчинам закрыта, и оттого столь желанно взглянуть за эти стены хотя бы одним глазком.

Пусть и значит это, что глаза придется лишиться.

Собственная безнаказанность при посещении гарема пьянит его, ласкает самолюбие Касима столь яростно, что с нетерпением ждет он любой возможности переступить порог золотых врат. Отводят евнухи взгляды, стоит только ему показаться, перешептываются, но слова сказать не смеют. Пропустить его – ее приказ, и слово ее никто не смеет нарушить.

Каждый в Алтын-Куле знает, кто истинно правит городом.

Гарем похож на оазис. До самых сводов возвышаются тропические деревья, раскинувшие пышные свои ветви во все стороны. Некоторые из них столь низко расположены, что Касим наступает на них без какой-либо жалости. Пол устелен мраморными плитами, между которых льется вода; в извилистых «тропинках», от которых питаются богатые эти сады, плещутся живые рыбы. Запах благовоний смешивается с ароматом цветов, высоко в ветвях щебечут певчие птицы, и душа наполняется покоем. Касим позволяет блаженству наполнить его, растечься по его венам сладким медом; была бы его воля, так и не уходил никуда.

Лишь султан имеет право находиться здесь столько, сколько пожелает, но лишь с ее дозволения.

Эти сады в свое время стали подарком прошлого султана, Сабира I, возлюбленной дочери. Любопытной и жаждущей знаний росла она, читающей книги и изучающей древние карты. Рвалась она прочь, за стены дворца, мечтая узнать, что хранит за собой мир за пределами Алтын-Куле, но кто позволит подобное царской дочери? Стремясь утолить ее жажду, приказал Сабир воздвигнуть в гареме оазис рукотворный, дать дочери все, что только она пожелает. Лишь свободу так и не смог ей дать.

Но даже это не погасило пламя в прекрасной этой душе.

Наложницы, заметив главу янычар, разбегаются в стороны, точно те же птички, и тянется за ними разноцветный шлейф легких одежд. Прячутся за колоннами и стволами деревьев, но не стараются сделать так, чтобы вовсе их не увидел. Лишь игра это, лукавая невинность, выставленная напоказ. Одна краше другой, смотрят они за каждым его движением, следят ярко подведенными глазами за каждым шагом, перешептываясь. Хихикают, стоит Касиму бросить на них мимолетный взгляд. Янычар не имеет права на них смотреть, но безнаказанная вседозволенность пьянит его.

Уж точно не был бы рад их нынешний султан, Саид III, если бы узнал, что другой мужчина любуется его сокровищницей. Лишь он может лицезреть красоту этих женщин, слышать их песни, игру на музыкальных инструментах или наблюдать за тем, как танцуют они, извиваясь изящно подобно змеям. Лишь он один может возлечь с любой из них, пригласив красавицу в свои покои.

Безусловно, с ее дозволения. Лишь она решает, кого из наложниц может он возжелать.

Его прекрасная, всемогущая госпожа.

Венценосная.

Она возлежит на тахте в окружении сотен и тысяч ярких подушек. Кончиками пальцев ног, опущенных вниз, она касается холодной воды, и край струящегося одеяния, качающийся на волнах, вызванных легким движением ступней, темнеет. Подобные мелочи ее не беспокоят, даже не обращает на них внимания. Подле головы ее стоит бронзовый поднос, покрытый эмалью и полный разнообразных фруктов. Вся поза ее источает покой и праздность, ленивое наслаждение жизнью, и Касим бы умер, лишь бы оказаться ягодой винограда, которую она перекатывает между пальцев.

Взгляд карих глаз скользит по строкам, написанным на пожелтевших, едва ли не истлевших страницах древнего фолианта. Скользит лениво, без интереса – давно уже знает наизусть каждое слово, что начертано здесь.

Они ей наскучили. Они все ей наскучили.

Рабыни, мягко качающие над ней веерами из павлиньих перьев, переглядываются, но ничего не говорят, стоит им завидеть его. Их взгляды не столь волнуют его, как взгляд той единственной, о которой он мог мечтать. Касим не помнит, когда в ликах других женщин, с коими доводилось ему делить ложе, он стал видеть ее лицо.

Он останавливается у самой нижней ступени, накрытой алым ковром, ведущей к постаменту, на котором царственно покоится резная тахта. Касим уверен, она позволит ему подойти ближе, в гареме действуют ее правила, но, словно преданный пес, он трепетно ждет дозволения. Склоняет голову, сгибаясь в поклоне, полном подчинения и обожания.

Только к ней он относится таким образом. Только перед ней преклоняется.

– Госпожа моя.

Медленно, словно бы все, что творится вокруг, не стоит и малейшего ее внимания, она поднимает взгляд от книги, смотря на него. Изучает взглядом, склонив голову к плечу, и прядь темных волос, выбившись из прически, змеиными кольцами падает поверх фруктов.

Это не слишком ее беспокоит.

Движения медленные и плавные. Тягучие, словно ото сна просыпается. Касим знает, сколь острый ум таится за этой лживой праздностью. Взмахом руки велит рабыням уйти, прихватив с собой павлиньи веера, и садится на тахте, с трепетной нежностью вручив одной из уходящих девушек свою книгу. Длинные волосы ее черным золотом опадают на плечи и грудь, и тихо звенят золотые браслеты на узких запястьях.

Лучшую из женщин назвал Саид III своей женой. Прекрасную, восхитительную Танальдиз, цветок пустыни.

Свою собственную сестру.

Губы ее трогает улыбка, и, протянув к нему руку, Танальдиз зовет верного своего пса.

– Касим.

Он готов оказаться подле нее в одно мгновение. Не поднимая головы, ступает по ступеням выше, к самым ее ногам, и преклоняет колено, смиренно ожидая, когда позволит ему говорить. Тонкие пальцы прикасаются к его волосам, от влажного виска опускаются ниже, поддевая подбородок и легким движением заставляя поднять голову.

Они смотрят друг другу в глаза, и ничего прекраснее, чем взгляд ее, никогда он не встречал.

– Что хочешь ты мне сообщить? Никогда просто так не придешь, чтобы скрасить мое одиночество. Только по делу.

Касим перехватывает ее руку, сжимая в грубой своей ладони, и прижимается трепетно к костяшкам ее пальцев. Если бы мог, то каждую секунду жизни своей проводил подле нее. Он должен быть рад тому, что благодаря ее дозволению имеет право находиться на территории гарема и видеть ее, пусть и кратко.

Ни один другой мужчина, кроме султана, подобной роскоши не знает. Но с каким блаженством Касим был бы единственным!

– Госпожа моя, – Касим вновь смотрит в ее глаза, – море благословило тебя и щедро одарило.

На мгновение в карих радужках, в солнечном свете кажущихся карминовыми, проскальзывает интерес, но он быстро утихает. Убрав изящную руку из его хватки, она вновь забрасывает ноги на тахту, откинув в сторону ткань своего платья, подол которого намок, чтобы та не мешалась ей. К Касиму она также словно бы теряет интерес; не смотрит на него, отвернувшись в сторону балконного проема, закрытого шторами, сделанными из прозрачной вуали. Там, вдали, виднеется море и Солнце, расположенное на юге.

– Ничем не может оно меня одарить. Что в этот раз выбросило на его берег? Беглого раба? Крохи краденого? Даже в них нет больше ничего, что может меня удивить. Знаешь ты, как это наскучило мне, и все же приходишь. Не велю впускать тебя в гарем, вот увидишь.

Он улыбается. Да, капризна бывает его госпожа, но какой еще может быть женщина, не покидающая этих стен? Прекрасен гарем, воздвигнутый для нее отцом, но клетка, пусть и золотая, все та же клетка.

Только вот в этот раз море действительно ее одарило. Исполнило одно из самых страстных ее желаний. Безусловно, Касим уверен – все это произошло только потому, что она того пожелала. Осознанно или нет, но желание ее стало действительностью, таково могущество госпожи его, Венценосной Танальдиз.