Текст книги "Несерьезная педагогика"

Ребенок наблюдает за собой, анализирует свои поступки. Только мы этого детского труда не замечаем – не умеем читать между строк в мимоходом брошенных фразах. Хотим, чтобы ребенок поверял нам все свои мысли и чувства. Сами не слишком склонные к откровенности, не желаем или не умеем понять, что ребенок намного стыдливее, уязвимее нас, острее реагирует на грубый контроль за движениями его души.

– Я сегодня не молился, – говорит Стефан.

– Почему?

– Забыл. (Пауза.) Если я умываюсь утром, то сразу потом и молюсь, а если не умываться, то и помолиться забываешь.

Не моется он из-за чесотки.

Трудность представляет для него вежливая форма с «пан». «Угадай пан», «подожди пан», «не говори пан» – наряду с «пускай пан угадает…»[7]7
  Две формы – просторечная и литературная – повелительного наклонения в польском языке.


[Закрыть].

А то бывает:

– Пан бы себе писали, а я тут болтаю и пану мешаю.

О санках я упомяну в том самом разговоре обо всем сразу. Скоро, наверно, и снег-то растает. И хорошо вышло, что я не сделал ему замечание. Вот, оказывается, отчего он подзабросил занятия:

– Я так боялся в мастерской, что мастер почует запах мази. Он – сюда, а я – в другой угол. А утром катался на санках, чтобы выветрилось.

Две приютские привычки: Стефан смеется тихо, прикрывая рот.

– Почему ты не хочешь громко смеяться?

– Воспитательница говорит – некрасиво.

– Может, потому, что там много детей и она боится шума…

Вторая: каждый день оставляет на столе кусочек баранки и чай на донышке. Видно, что-то за этим стоит.

– Скажи, Стефек, почему ты всегда оставляешь?

– Нет, я доедаю.

– Слушай, сынок, если ты не хочешь сказать почему – не говори. Бывает, что неохота о чем-то рассказывать. (Право на тайну!) Но ты оставляешь.

– Ну… говорят, что, если все съедать, подумают, будто ты целый год не ел.

Увидев, что и это признание далось ему с трудом, я больше не приставал. Сам того не желая, я его задел. Мне бы тоже было неприятно, если бы я похвастался знанием светских норм и вдруг обнаружил, что меня ввели в заблуждение.

– Пан доктор, я хочу писать большое «К» так же, как вы.

В Доме сирот многие дети подражали моему почерку. Взрослые буквы лучше, выше ценятся. Помню, как долго я бился, чтобы научиться писать большое «В» так, как отец писал на конверте в слове «Варшава». Я думал впечатлить учительницу, а получил нагоняй.

– Вот когда сам станешь отцом, тогда и пиши как вздумается.

«Но почему? Чем она недовольна? Что в этом плохого?» – я был удивлен и уязвлен.

Сегодня, во время диктанта, пришел фельдшер с бумагами. Я не заметил, что Стефан внимательно наблюдает за тем, как я пишу. А он наблюдал: после ухода фельдшера стал писать с такой скоростью, что прочитать сие и мечтать было нечего.

Как учитель я вижу лишь три чудовищно небрежно написанные строчки, а как воспитатель – попытку взбунтоваться против собственного несовершенства: «Я хочу писать так же быстро, как ты, хочу быть на тебя похожим».

Что ж, попробуем.

– Смотри, какие тут у тебя каракули. Бамс-блямс-трямс… Почему эти три строки так плохо у тебя вышли?

– Не знаю. (Смущенная улыбка.)

– Может, ты устал?

– Да нет.

Не хочет лгать, а правды сказать не может.

Проверяем его успехи в беглости чтения. Так как мы теперь читаем книгу с более мелким шрифтом, пришлось считать буквы.

– Там было тридцать семь строк по семнадцать букв – это значит шестьсот двадцать девять букв. Ты их прочел за двести десять секунд – это значит три буквы в секунду. А здесь шестьдесят пять строк по двадцать семь букв – ты прочел их за шесть с половиной минут. Получается почти пять букв в секунду.

Это не произвело на него особого впечатления. Хотя он с любопытством следил за моими подсчетами.

Перед тем как уснуть:

– Поцеловать тебя на ночь?

– А что я, святой?

– А разве только…

– Или ксендз, или еще кто?

– Я когда читаю, люблю встречать легкие слова: «ворота», «доволен», «покатала». И бесят меня всякие там «тщедушный», «дождливый»…

Легкая задача; решал более трудные, а теперь путается – ошибается. Что за черт?

– Ой, пан доктор, – вон коросточка.

– Где?

– Вон тут. (Показывает на шею.) Это не чесотка?

– Нет, завтра выкупаешься – и все пройдет.

И вот уже щелкает задачки как орехи.

Одиннадцатый день

Когда я надел синие очки, Стефан шепотом спросил:

– Очень болят глаза?

Шепот и улыбка – только благодаря Стефану я обратил на них внимание, в интернате не заметил бы.

– Я здоров, а вы больны, – сказал он вечером.

Это прямодушное выражение сочувствия. Мы говорим красивее, но чувствуем слабее. Я благодарен ему за эти слова.

Не знаю, почему он сказал:

– Сейчас я совсем не думаю о брате.

– Это плохо, ты должен думать об отце и брате.

Гнусная война.

Он плакал, когда я уезжал в больницу. Думаю, это из дома: полагается плакать, когда уходят в больницу, умирают.

В больнице он навестил меня вместе с Валентием.

– Пан доктор, а те офицеры тоже больные?

– Да.

– Глазами?

– Нет, разными болезнями.

– А в карты они на деньги играют?

Несерьезная педагогика
Радиобеседы Старого Доктора

Вступление

В «Правилах жизни» я обратился напрямую к детям.

Излагая содержание цикла лекций в небольшой брошюрке, я назвал ее «Право ребенка на уважение».

Главная мысль: ребенок – такой же, как и мы, полноценный человек.

Эта радиоболтовня – еще одна попытка, шутливая.

(Приглушите – осторожно с радиоволнами!)

Виткевич[8]8
  Станислав Игнаций Виткевич (1885–1939) – польский писатель, художник и философ.


[Закрыть] сказал: «В сущности, чем ближе узнаешь крестьянина, тем он менее различим, тем менее существует».

Амьель[9]9
  Анри-Фредерик Амьель (1821–1881) – французский писатель, философ, автор известного «Дневника».


[Закрыть] сказал: «Позволим жизни свободно идти вперед. Следует отринуть озабоченность, тревожность, педантизм, сделаться молодым, ребячливым, быть благодарным и доверчивым».

Без педантизма, но вооружившись доброжелательностью и доверием, видеть в ребенке человека. Не пренебрегать.

Деревня – город

Зимой горожане задыхаются в духоте душного городского воздуха. Их закопченный городской организм, изнуренный пылью и изнурительным городским трудом, тоскует по лону природы. Зима состоит из долгих городских вечеров, четырех стен и четырех времен года: радостной весны, знойного лета, снежной зимы и ненастной осени…

Тьфу, что за бессмыслицу я тут понаписал! Зима состоит из зимы, четырех стен и четырех времен года. Духота закопченной духоты…

Мне и в школе не давались сочинения. Впрочем, первые фразы всегда сложно придумать…

О, знаю. Вот как я начну.

Каникулы и молодежь… Нет, не так. Каникулы! Молодежь и школьная детвора отправляются… с гомоном отправляются… прочь за городские стены, в летние лагеря… из стен… да, в горы, на море, озера, заниматься спортом, на экскурсии. Пыльные, зачитанные школьные учебники…

Э-эх… Вновь ерунда получается…

В молодости я ездил с детьми в летние лагеря. А теперь вот сижу один. Да… Tempora cavant lapidem[10]10
  Время камень точит (лат.) – перефразированное «Gutta cavat lapidem» – «Капля камень точит».


[Закрыть]. Что ж, сижу один, поистрепанный. Теперь – тихая деревенская усадьба, пансионат, простокваша, книжка, свежие яички всмятку прямо из-под курицы.

Я тоже, я тоже хочу в горы. На будущий год? Купил два фолианта по минералогии – буду готовиться. Геология – это вам не лыжи. Скалы, гранит, формации, монолиты… Не лыжи. А вы что думаете!

Молодые тоже не застрахованы. Спорт…

Навещаю их (знакомых) зимой. Звоню. Дверь открывает прислуга.

– Дома хозяин?

– Нет, в больнице, в травматологии, – машину занесло.

– А хозяйка дома?

– В горах – еще не вернулась, лежит, ногу сломала.

– А ребенок?

– Пошел с бонной к доктору – катался на саночках, вывихнул ребро.

Все так. Влекут горы, зовут. Мне бы с камешками поговорить – с людьми не очень получается. И не то чтобы я не хотел – это какой-то врожденный изъян.

Вот, к примеру, три года тому назад в пансионате. Решил сразу же, с первого дня, наладить добрые отношения. Выхожу на веранду. Вежливо улыбаюсь, представляюсь – так, мол, и так, замечаю:

– Хорошая сегодня погода.

А она в ответ:

– Погромче, пожалуйста.

Я еще раз, громче:

– Хорошая сегодня погода.

Она снова просит погромче. Как-то неудобно трижды повторять, что – ну разумеется! – погода хороша… В сущности, пустяк, но вот – неловкость с первых минут… А потом говорят – нелюдим.

Ну ладно. Два года назад, тоже в пансионате. Тут уж я решил быть осторожнее. Выходил не раньше чем к завтраку. Но вот соседка по столу роняет на пол ложечку. Я любезен, быстро нагибаюсь, поднимаю – и хлоп головой о поднос, который несет Марыся, а та, видно, новенькая, неловкая; чашки подпрыгнули, кофе и сливки разлились, соседка прошипела: «Не стоило утруждаться». И убежала – переодевать белое платье.

Тоже пустяк, но я обескуражен. Не виноват, а все равно показал себя растяпой.

В прошлом году я был еще осмотрительнее. Но ближе к вечеру они сами со мной заговорили – дама и молодая барышня. (Кофе поблизости нет, обе хорошо слышат.) «Лето обещают хорошее», «Деревня – это вам не город»… И черт меня дернул с милой улыбкой спросить у старшей:

– Это ваша дочка?

У-у-у! Та прищурилась – льдинки, северный ветер:

– Неужели же я похожа на мать такой взрослой барышни?!

На следующий день сижу я на скамейке с дочкой супруги адвоката (развитая, общительная девочка), она издали показывает пальчиком на эту даму и говорит:

– О, эта тетенька, вон та, сказала про вас… но я не скажу что. А я тоже один раз болванку видела, для шляп, вот!

Так что на сей раз я выбрал себе самую укромную комнатку. Хотя хозяйка отговаривала – эта, мол, темная, а есть солнечная, на втором этаже. Ничего-ничего. Отнес чемодан. Умылся. Пошел знакомиться с окрестностями.

Встретил хозяина пансионата. Там лес. Тут речка. Тишина.

Спрашиваю его:

– Климат здоровый?

– Не шибко.

– Почему?

– Говорят, малярийное место.

Спрашиваю:

– Кухня хорошая?

А он:

– Жена проследит, если камни в печени не будут докучать; мне нравится.

Спрашиваю:

– А клопы есть?

– А как не быть? Есть. Гости с вещами навезли.

– А публика (хозяйка говорила) приличная?

– Какое там, всякий сброд.

Упоминаю свою комнату. Удивляется:

– Эту дала? Отберет, наверное.

Говорю:

– Нет, я уже занял.

– Это ничего не значит – уединенную комнату просили молодожены; она вам еще лучше даст.

– Но я не соглашусь.

– Согласитесь.

Я прошу его поговорить с женой. Чтобы оставила меня в той комнате.

Не хочет:

– Это ее дела, я не лезу, только помогаю ей немного.

Мы явно друг другу понравились. Открываю ему секрет: что намерен, должен, хочу тут программу для радио, вот… Как бы это устроить?

– Гм. Непросто. Хотя кто знает, если вы жене понравитесь… Она тогда поспособствует вашей работе.

– Ну да. А что надо сделать, чтобы ей понравиться? У меня ведь времени мало.

– Зайдите к нам вечерком, попросите у нее иголку с ниткой. Спросит зачем – скажете, что оторвалось, надо пришить. Женщины умиляются, когда мужчина шьет. Сразу скажет: ну что вы, мол, она сама с превеликим удовольствием, и получится у нее ловчее; расчувствуется, все простит, посоветует, сделает. У вас есть что-нибудь рваное? Мможет, пуговицу надо где-нибудь пришить?

– Ясное дело…

Тихо. Деревья шелестят. Вдали коровки пасутся. Петух в деревне прокричал.

– Так это будет программа для детей, о детях… Об этих, наших? – спрашивает.

– Ага.

– А что о них можно интересного рассказать? – удивляется.

– Посмотрю, подумаю, пока не знаю.

– Доктор, – говорит он, – я их, – говорит, – наблюдаю каждый год и диву даюсь. Вот увидите, есть тут одна девчушка – от горшка два вершка, а с претензиями, да еще какими: и удобств нет, и жестко, и темно, и дождь, а она ведь деньги платила, имеет право… Кучеру устроила скандал – обещал хорошую погоду, а она на прогулке промокла. Словно мы тут, в деревне, обязаны предсказывать погоду и урожай. Сами увидите. Вот о ней бы рассказать; ее тетя была на Ривьере, она знает…

– А мальчишки?

– А что мальчишки? Камнями в кур швыряются, ветки ломают, все равно ведь осенью уедут. Ну что вам сказать? Такой народ, ничего им не жалко. Сами не сажают, не сеют. Всё только покупают. Мы, деревенские, должны, а вам причитается. Жена велела сделать волейбольную площадку. Нет, мало. Купил сетку. Мало. Подавай еще мячи и велосипеды.

Я успешно выступил с защитной речью.

Раздосадованный, он признал, что не все такие, даже не большинство, но именно эти немногие мозолят глаза и запоминаются.

– Они просто не понимают: нужно, можно им объяснить. А можно родителям.

Он махнул рукой.

Тогда я спрашиваю:

– А взрослые?

– Удивительно, как они еще не спалили тут все. Опять пришлось дюжину пепельниц купить. Каждый год траты: баки для горячей воды, шезлонги, граммофонные пластинки…

– А платят?

– Когда как. Каждый год жена надеется, что уж нынче в убытке не останемся.

– Ну хорошо. Однако же, согласитесь, это хоть какое-то разнообразие в монотонной жизни.

– Нет. Каждый год одно и то же. Теперь меня развлекают уже только их драгоценные советы. Один рекомендует разводить бобров, другой – тутовые деревья. Или устроить пруд, пустить рыбу. Сыры, раки и консервы на экспорт. А вот еще – скрещивать. Например, жаворонка с соловьем – зачем нам заморские канарейки? Лошадей предлагают кормить хлопком, а из молока ткать ковры. Теперь сплошные машины да прививки. (Он видел в кино тракторы.) Например, привить дыню на дуб. А что, занятно – получились бы с горчинкой. А один был в Дании и видел: куры в инкубаторах несут по три яйца в день. Или еще табачные плантации. У нас-то что – отсталость, ретроградство и расточительность. А луга? Вот зачем столько места – весь луг – засевать травой и поливать? Лучше осушить, чтобы комаров не было. А ездить на бричке, когда можно на автомобиле? Один бывший депутат мне даже железную дорогу обещал.

Я приуныл. Говорю:

– Ну да. Всякий вздор несут – оттого что не знают.

– Нет, – возразил он живо. – В городе знают, всё знают. Как пить дать, отличат люпин от ячменя, козла от зайца. Знают они всё, газеты читают.

– А вы?

– И я выписываю. Зимой иногда просматриваю, но в основном просто поддерживаю прессу. Слишком мудрено. Я предпочитаю книги. Да, доктор, с мозгами нынче кризис. Нам нужен какой-то обучающий курс по рациональной реализации эксплуатации и интерпретации регистрации.

Мы замолчали. Призадумались.

– Вот, поглядите, мальчонка с палкой. Мать о нем говорит – непоседливый ребенок. Вы должны с ним познакомиться поближе. Это нечто.

– Небось плохо ест?

– Угадали. С самого рождения. А что, у вас в городе правда приходится детей уговаривать поесть?

Тишина. Я остановился. Мы посмотрели на поле и луга. Первый день. Деревня. Красиво. Гляжу. Тихо.

«Что это за дерево?», «Какая это птица поет?», «А вот это как называется?» – спрашиваю.

А он – вежливо, мягко, благожелательно:

– Видите?

– Где?

– Там, на лугу, во-он, то, что движется? Четыре ноги, рога и хвост?

– Вижу.

– Это, доктор, знаете что? Это коровы.

– Коровы?

– Да-а.

– Я знаю. Вы думаете – не знаю, не видел никогда?

Он улыбнулся и говорит:

– Ну и отлично. А то я подумал… вдруг не знаете?

Дошкольник

Уже назавтра судьба свела меня с дошкольником. (Тот самый непоседливый ребенок, который плохо ест.)

Познакомила меня с ним мать. Сказала:

– Подай пану доктору ручку, поздоровайся.

Он смерил меня недоверчивым взглядом (гримаса), повернулся боком.

– Ну же, будь хорошим мальчиком.

Протягивает два пальца левой руки.

Мама:

– Нужно подавать правую, и не только пальчики – всю ручку. Будь же хорошим мальчиком. Пан доктор любит воспитанных детей.

– Так он доктор?

– Некрасиво говорить – он. Нужно говорить – пан.

Желая смягчить неприятное впечатление, говорю:

– Он меня не знает; зачем заставлять, если не хочет здороваться?

Ведь если ребенок при первой встрече с новым человеком поворачивается боком, подает левую руку – два пальца – и сразу отдергивает, это верный признак: он не желает, чтобы его гладили по головке и, боже упаси, целовали, чтобы задавали вопросы. И даже чтобы разглядывали, не слишком-то хочет (точнее, вовсе не хочет).

Много лет назад одна мама сказала: «Не бойся, ты подружишься с этим дядей». Ребенок тоже смерил меня взглядом и возразил: «А чего мне с ним дружить – он мне не компания».

А еще очень-очень давно было дело, в саду: играет возле скамейки мальчик (я сидел на этой скамейке, а его мама – на соседней). Он мне понравился, похож на маму, тоже прехорошенький; я и говорю:

– Здравствуйте, молодой человек.

Он удивился, отступил на несколько шагов, нахмурил брови, мячик держит под мышкой, смотрит и молчит.

Мама ему:

– Почему ты не отвечаешь? Некрасиво, с тобой ведь поздоровались.

Презрительно пожал плечами:

– А чего я буду отвечать? Я его не знаю, какой-то чужой человек.

Это было очень давно. Уже тогда наметилась (хотя и не достигла такой глубины, как теперь) пропасть между поколениями.

Впрочем, и я тогда был привлекательнее…

Вторая встреча с дошкольником. Клумба. Он один. Я любуюсь анютиными глазками.

Он:

– Дай конфету.

Разглядываю себе желтые анютины глазки.

Он:

– А что ты тут делаешь? У тебя есть часы? Я могу завести.

Я:

– Нашел дурака.

Он:

– Нельзя рвать цветочки.

Я:

– Знаю.

А он:

– Ну так дай конфету.

Отвечаю небрежно:

– Если бы даже у меня были конфеты, я бы их с собой не носил, держал бы в комнате.

А он:

– Ну так пойди и принеси, я могу тут подождать.

Говорю:

– Ты меня не понял, это было сослагательное наклонение; нет у меня конфет, есть шоколад.

Удивился, но готов пойти на компромисс:

– Ничего, шоколад я тоже могу съесть.

– Не сомневаюсь, что можешь, если б я тебе дал, но я не дам.

– Почему?

– Потому что он вкусный, я лучше сам съем.

Он долго взвешивает мой ответ, я продолжаю любоваться анютиными глазками.

Отходит на несколько шагов, спрашивает:

– Дашь?

Отрезаю:

– Нет.

Он:

– Ну и дурак.

Я:

– А ты грубиян.

– Сам грубиян.

Вот так и поговорили. Он наподдал палкой по цветам и ушел.

В третий раз мы встретились в тенистой (кажется, грабовой) аллее. Иду себе, рядом собака, он следом. Догнал, спрашивает:

– У вас есть перочинный ножик?

– Нет.

– А авторучка?

– Нет.

Пауза.

Слева собака, справа он, я посередке. (И тенистая аллея.) Он лупит палкой по листве и говорит:

– Что ни возьму в руки, все испорчу.

– Очень даже может быть.

Пауза. Собака, я, он.

– А я послушный?

Я:

– Не знаю, я с тобой не знаком, ты чужой мне человек.

Удивился:

– Я человек?

– Ну да, у тебя же две ноги.

Пауза.

– У курицы тоже две ноги.

– Но рук у нее нет, зато есть перья и клюв.

– Ну да, – соглашается он.

Собака (все та же, черная с белыми пятнами), тихий деревенский вечер и я.

А он снова:

– Я послушный?

Я остановился, смерил его взглядом с головы до ног, несколько секунд подумал.

– Не знаю. Я тебя пока не знаю.

– Вы меня еще узнаете, я безобразник, я у всех сижу в печенках. Со мной говорить – что об стенку горох. Со мной лошадиное здоровье надо иметь.

– Ого!

– Да, я наказание божье, непоседливый ребенок, я трудный, просто мучение, вылитый отец…

– Кто тебе это сказал?

– Мамочка. Моя мама. У нее голова раскалывается; не верите?

– Почему не верю? Верю.

– Я мамочку в гроб загоню, а папа говорит, что я фрукт и уникум.

– Фрукт, смею предположить, ты тот еще, но, увы, не уникум.

Пропустив мимо ушей мое ехидное замечание, продолжает с некоторой грустью:

– Ничего из меня не выйдет, я стану хулиганом и бандитом.

– И кто тебе такое сказал?!

– Прислуга. Из-за меня уже три девушки от нас ушли, но мама только об одной жалеет, потому что она хорошо готовила. Ее чуть удар не хватил.

– Из-за тебя?

– Угу. Поглядите, вот здесь я вчера порезался; но на мне все заживает как на собаке. Меня черту подарить – так и тот откажется. Разве хорошо так говорить?

– А кто так говорит?

– Мой вылитый отец. Правда же, у меня красивые глаза?

– Не знаю, я не глазник.

– Все тети говорят… и что жизни стану ломать.

– Не понимаю.

– Я тоже не понимаю. Но я в любую дырку влезу, и на крышу тоже, чудом не убился; я все знаю. А вы тоже все знаете?

– Нет, я очень мало знаю, хоть я и тертый калач, водку пил, а ума не набрался.

– И я пил водку, она щиплется, надо привыкнуть; и пиво горькое, но мужчина должен привыкать. А я человек?

– Ну конечно человек, существо непостижимое.

– Я знаю, какая рука правая, а левую невежливо подавать… А я одному дяде вымазал брюки медом и разбил пенсне. Он все спрашивал, кого я больше люблю – маму или его.

– А ты что?

– Я говорил, что люблю их, когда они хорошо себя ведут.

– А он?

– Смеялся. Я вечно кривляюсь, чтобы все смеялись.

– А ты любишь кривляться, чтоб над тобой смеялись?

– Терпеть не могу.

Мама позвала его спать, а он:

– Спрячь меня.

– И не подумаю.

– Ну и ладно, без тебя обойдусь. Буду носиться как угорелый.

Так и сделал. Потом бросился на песок и стал в нем барахтаться; даже собака подошла, обнюхала, чихнула и отошла в недоумении. А когда мать повела его мыться («Как ты выглядишь, на кого ты похож, что о тебе подумают, стыд какой!..»), вырвался, вернулся и подал правую руку:

– Я просто так бесился. Спокойной ночи, пан доктор.

Может, и вправду уникум?

Влез в окно, рассыпал мой табак. Хорошо, что у меня солнечная комната с плетеным креслом на втором этаже.

Финал – под сосной на полянке.

Читаю в шезлонге. Неподалеку играют дети.

Подходит:

– Что ты читаешь?

– Ты же видишь – книжку.

– Сказки?

– Минералогию. Не мешай.

– А картинки там есть?

– Есть. Но ты не поймешь.

– Покажи.

Я показал.

– Я кормил слона и не боялся: хочешь со мной побоксировать?

Говорю строго:

– Уйди, я сейчас не хочу с тобой разговаривать.

– Ты сердишься?

– Нет, но я читаю.

– Хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, да? А то у мамы ни минуты покоя нет.

– Я хочу не минуту, а два часа покоя.

– Тогда поноси меня на закорках – у меня сегодня плохой день.

– У меня тоже.

– Дай очки.

– Брысь отсюда, слышишь?

Слышит – отскочил и кинул в меня шишку.

Медленно, по слогам произношу:

– Повторю тебе два раза: у-хо-ди. Два раза повторю, а потом…

– Дашь мне по лапам?

– У тебя руки, а не лапы.

– Дашь мне пенделя?

– Нет. Пендель – иностранное слово, некрасивое. Я считаю до двух, а потом шлепну по руке (не по лапе). Раз!

– Раз?

– Да.

– А ты сильно бьешь? Я – кулаками, а еще кусаюсь и плююсь.

– Первый раз говорю: уходи.

Отодвинулся. Делаю вид, что читаю, а сам наблюдаю.

Опять бросил в меня шишкой. Уходит, возвращается, стоит, смотрит; снова кидает шишку.

Говорю:

– Уйди, ставлю тебе ультиматум: второй и последний раз, помнишь?

Я напрягся, изготовился; притворяюсь, что читаю, книгу держу левой рукой, правая начеку. Бросает. Вскакиваю, хватаю его.

– Пусти!

– Отпущу, но не сразу.

– Пусти, а то укушу.

– Ты не крокодил.

– Крокодил. Сейчас плюну.

– Это не смертельно; меня кусали больные дети и плевали на меня, а ты здоровый.

Придавил его, держу – получилось; книжку кладу на шезлонг, обе руки свободны. Сажусь, не показываю, что запыхался.

– Хочешь получить по правой руке или по левой?

– Пусти!

Дети перестали играть, смотрят (классовая солидарность перед лицом опасности). Я волнуюсь: удар должен быть метким, верным – вдруг рука дрогнет, промажу? Он извивается, вырывается. Но решил, бедняга, набрать воздуха перед вторым раундом. Я ловко воспользовался этим и – раз! Он вырвался, отскочил, пнул землю, выпалил:

– Ты сопляк невоспитанный и упрямый щенок! – и яростно бросился на детей.

Ретировались даже двенадцатилетние.

Нельзя ни бить, ни сердиться.

Читаю: «Возьмем в дождливый день с протоптанной дорожки вблизи промышленного города унцию самой черной земли. Она состоит из глины, смешанной с сажей, песком и водой. Все эти элементы находятся в состоянии взаимной беспомощной войны, уничтожая природу и мощь друг друга… Песок вытесняет глину, глина выжимает воду, сажа все грязнит. А если оставить их в абсолютном покое, из глины возникнет сапфир, из песка – опал, из сажи – алмаз; три драгоценных камня, способные отражать все лучи солнца, в оправе снежной звезды»[11]11
  Джон Рёскин «Этика пыли». (Стоит прочитать.) – Примеч. авт.


[Закрыть].

Хозяйка собственноручно пришила мне три пуговицы. Гора с плеч. Я получил разрешение рассказывать обо всем, с условием не упоминать, где это происходит, и не называть имен. И ни слова о взрослых – только о детях до четырнадцати. Все безымянные – и река, и собака, и ближайшее местечко. Иначе я окажусь сплетником и клеветником, мне откажут и прогонят с дачного двора, из пансионата, из усадьбы.

Я последовательный и беспощадный враг телесных наказаний. Порка, даже для взрослых, – наркотик, но никогда не средство воспитания. Ударивший ребенка – палач. Без предупреждения – никогда; только как средство самозащиты – раз! – по руке, и притом без гнева (если по-другому никак не получается).