Текст книги "Несерьезная педагогика"

Как они рождаются?

Ну вот. Родились. Маленькие, миленькие, бедненькие. Родились щеночки. Еще вчера не было, а сегодня – есть. Щенки родились! Но взрослых – странные люди! – это ничуть не интересует.

Такие славные, бедные, лапки маленькие, ползают, пищат, хвостики, ушки, нюхают, ищут, обеспокоены, не видят… Смешные? Вовсе нет.

А мать (ну да, их мать) боится, любит, озабочена, лижет и смотрит тревожно.

– Тетя! («Мама!», «Бабушка!»)

– Осторожно, не подходи, укусит!

– Вовсе нет, она не кусается, она просит, чтоб осторожно…

Щеночек выскользнул у дошкольника из руки (поделом ему), упал на траву; огорченная мать обнюхала, сразу проверила носом и языком, не случилось ли чего плохого.

Кролики тоже – он видел. И курица тоже мать (хоть и курица). И канарейка тоже – маленькая, без перышек. Она видела. И ласточки.

А этот видел, как ястреб гнался за голубем. Ужас. Голуби, перепуганные, сидели на крыше.

Но мяса щенкам нельзя давать, и командам не надо учить, чтобы не перегружать мозги; глаз не открывать, с душистым мылом не купать, и бантики тоже рано. Вырастут – вот тогда можно будет проверять интеллект (тесты Термена и Бине[25]25
  Так называемый стэнфордский тест, один из первых тестов для исследования интеллектуального уровня детей. Был разработан французским психологом Альфредом Бине и адаптирован американским психологом Льюисом Терменом.


[Закрыть]) и на речку – плавать.

А собака думает? А улитка слышит «Улитка-улитка, высунь рожки»? Понимает ли «Божья коровка, полети на небо»?

Сколько всяких чудес – и повсюду ведь чудеса. И не тискайте их, щенят, еще маленькие.

И лучше все-таки – хоть и всякие заботы – родиться человеком. У жеребенка тяжелая жизнь. И у бабочки тоже, и у рыбки. А человек – царь!

В общем, так: он, мальчик, доволен, что родился, – жить весело, приятно. А она говорит, что лучше не родиться. А он: чего об этом думать, родился и родился, ты ведь уже есть на свете. А она бы предпочла родиться через сто лет: люди станут умнее, лучше станет на свете.

Придумываем красивые имена и для щенят, и для детей.

У нее будут мальчик и девочка. Он хочет сына, а то как-то неловко, он бы стеснялся быть отцом девочки.

– И потом, девочки любят наряжаться, а это дорого.

– Неправда – мальчишки чаще портят одежду.

А она хочет сто детей – очень малышей любит.

– Сумасшедшая – сто детей!

– Вовсе не сумасшедшая, в Индии рано выходят замуж, и в Канаде родилось сразу пятеро, при желании можно успеть.

А ребенок обязательно должен быть похож на родителей? Ну вот как у щенят пятнышки – белые, черные? Почему некоторые люди красивые и что важнее – красивые глаза или рот и зубы? Почему бывают оттопыренные уши и веснушки? А мальчику тоже обязательно быть красивым?

Этот видел, этот слышал, а тот читал. У каждого свои переживания и опыт, сложные ситуации и странные случаи. И он думал об этом и вот теперь рассказывает. И беседа клеится или не клеится, уходит в сторону, скачет с темы на тему.

Иначе надо в школе учить естествознанию. Щенок – тоже учебное пособие. Например, в первом классе каждый приносит в школу (не в портфеле) щенка или кошку. Во втором классе – кролика. А в седьмом каждый приводит (не приносит) слона. По поводу четвертого – оживленная дискуссия и острая полемика. Вот было бы здорово, если бы на уроки естествознания мальчики приходили с пони, а девочки – в женских школах – с телятами.

– Тогда в мужских школах пусть будут ослы.

И непременно (все согласились) в школах нужно учить ремонтировать велосипеды и фотоаппараты.

А людоеды тоже любят и носят на руках своих детей. А он думал, что людоед и великан – одно и то же. Бывают цивилизованные негры, просто черные. А оборотень – это что? А людоед не глотает людей в сыром виде, как мух, а варит. Фу-у! Зачем на свете воры, бандиты и вулканы? А в газетах всегда только правду пишут? Вот к однокласснику ночью настоящее привидение приходило, он своими глазами видел. И сразу:

– Дура.

– Сам дурак.

– Врешь.

– Сама врешь.

Но это не нарушает гармонию и не мешает дискуссии. Собственно, тема все та же – щенята родились.

Ну и я вступаю:

– Вы спрашиваете, все ли знает доктор? Да он и половины не знает, и десятой доли даже. Мы, как и вы, ищем, угадываем, додумываемся; как и у вас, раз получается, раз – нет. Не хочу притворяться, будто знаю, просто забыл.

Один мальчик мне рассказывал про свою няню. Она делала вид, что все знает, просто не хочет говорить – «все равно не поймете». Или что умела, но разучилась, потому что болела тифом. Играла на фортепьяно, а потом тиф – и все, больше не играет. Говорила по-французски, и тоже тиф – теперь не говорит. Историю, географию знала, сказки прекрасные, задачки решала. И вдруг тиф – потеряла волосы и память. Волосы потом отросли, а память так и не вернулась.

Вы недовольны, но я предпочитаю в ответ на трудный вопрос пошутить, а не выкручиваться, что-то изображать. Могу еще отложить ответ, чтобы поразмыслить и продумать ту долю правды, которая мне известна.

Почему дети похожи или не похожи на родителей? Если собрать все книги, тысячи книг ученых авторов, исследователей, биологов, врачей, можно было бы заполнить все комнаты этой усадьбы до самого потолка. Но ясного, короткого ответа у нас нет. Только путь к нему – попытки, опыты, поиски.

Погодите. Я вот что вспомнил. После войны был голод и холод, а в доме – сотня детей. Что делать, как быть? В кредит уже ничего не дают. Надо платить, но денег нет. А зима только началась. И тогда союз горняков прислал целый вагон угля в подарок – такие порядочные люди, сами ведь тоже бедные. Такое огромное богатство внезапно – уголь ведь был дорогой… Нужно быстро разгрузить. Не помню почему, но на железной дороге сказали, что непременно сегодня.

И ребятня берется за работу. Подводы приехали, нужно быстро выгрузить уголь в пустой подвал. Сколько нашлось лопат, ведер, корзин – все разобрали и – э-эх, за дело! Самые старшие возят на тачке. Носят, ссыпают. Про обед все забыли. Младшие руками переносят крупные куски. Девочки тоже – кто сколько может. Уже пекарь проведал и прислал хлеба – откусывают, уголь на зубах трещит. Устали? Нет. А тут еще две здоровенные телеги.

– Я бы мог сто телегов, – говорит черный от угля мальчишка, самый младший, на кривых ножках (потом-то ноги у него выпрямились, мы рыбий жир купили), он носил уголь в ночном горшке.

Говорю:

– Завтра спина будет болеть.

– Ничего!

А в кухне уже вода греется для купания. Мыла было мало, но в лавке дали – знали, что мы заплатим.

Вечер. Ничего, надо закончить. Лампы коптят: одна в сенях, а одна во дворе – потухла.

Наконец последняя подвода. Купание. Чай. Быстро. Наработались, спят. Кто заснул на правом боку – так и проснулся на правом, кто заснул на левом – проснулся на левом. (Неправда, что дети спят беспокойно; разве что в комнате душно, одеяло слишком теплое, или, наоборот, вертятся и пытаются согреться, завернувшись в дырявое потертое покрывало.) В жизни, говорили потом, так крепко не спали.

Но погодите, почему я об этом вспомнил? Ведь мы говорили о няньке, которая болела тифом и потеряла память.

Ага. Вспомнил. Дети после этого угля были черные, но не грязные. Дай такому замурзанному воды и кусок мыла – сразу станет белый, точно ангел. Одно дело – просто замурзанный, и совсем другое – грязный. Иногда думаешь, что грязный, а он всего лишь вымазюкался. Каждый раз стоит попытаться…

Нет, не то… Вспомнил. Вот что я хотел сказать. Смотрите, мы здесь себе толкуем и все эти крупицы, комочки, крохи знаний, все наши сведения – все вместе сгружаем в общий подвал, в общую копилку знаний и мудрости. Кто-то прожил больше лет и месяцев, а значит, у него было больше времени и он больше видел вокруг. Не следует, однако, удивляться, смеяться или сердиться, если кто-то чего-то не знает или не понимает.

Она хотела мамочке сделать сюрприз и положила ей под подушку шоколадку. Не знала (впервые же, в самый первый раз), а шоколад под подушкой растаял; неприятный получился сюрприз.

Кто-то из вас не хотел, чтобы малыши приходили на наши собрания. Почему? Где-то я прочитал: «Мнимая малость ребенка». Интересно же, как маленький по-своему разгадывает трудную загадку жизни. Мы говорили о микроскопе, а он: «Что важнее: микроскоп или мотоциклетка?» Ты сразу: «Вот глупый». Ну почему глупый? Он просто в это время думал о мотоциклетке. Или спрашивает: «А злость где? В печени?» Ты опять: «Что за ерунда!» Вовсе не ерунда. Ему надоело постоянно сердиться, он хочет выяснить; может, готов даже на операцию – чтобы ему эту злость удалили, как камни из печени.

А еще – помнишь? – началось с вопроса, почему в школе учат петь, но не учат свистеть. Один мальчик умеет подражать всем птицам и зверям. Мы составили общую программу музыкальной подготовки: в начальных классах – учиться свистеть, мяукать, кукарекать, лаять, позже – играть на мандолине и на расческе, и только потом уже, в седьмом классе, – Шопен.

Вы спрашиваете, как рождается курица в яйце и как человек?

А я только одно знаю наверняка: ребенок – это огромная ответственность перед ним, и многое требуется, чтобы иметь право стать отцом или матерью. Ты правильно сказал: трудно воспитать ребенка. Долг и ответственность перед народом, миром, Богом и собственной совестью. Это я знаю.

Но я не знаю, не знаю священной тайны за семью печатями, никто ее не знает: как дух, этот вольный горный орел, выловленный во Вселенной, вдруг рождается, полный устремлений, призванный жить.

Ну вот ваши щеночки: лапки, ушки; нюхают, жмутся к матери. Или птенцы: зернышки клюют, пищат, слепые, беспокойные, все неловко, неумело. А ведь огромная тайна.

Тишина. А она шепотом:

– Да. Я тоже так думала.

– Довольны вы моим объяснением?

– Да!

Воспитательница меня спрашивала, как отвечать на щекотливые вопросы. Нет вопросов глупых или щекотливых, если отвечать честно и с чувством меры. Если мы сами знаем ответ.

Репортаж с матча

Хотите? Хорошо. Я согласен. Я же обещал. Но только чтобы вы потом не пожалели. Потому что это совершенно бессмысленно. Да, конечно, я уважаю спорт, я знаю, что вы хотите нарядить меня в плавки и заставить побольше двигаться. Но вы сами убедитесь – это невозможно. Ну какой из меня спортивный комментатор?

Да еще именно сегодня, когда я хотел с вами об Элладе… По плану у нас Греция.

Греция и Эллада – это, видите ли, одно и то же.

В этой древней Элладе были два города – Спарта и Афины. Как Варшава и Краков, например, или Познань и Вильно, или Львов и Лодзь. Афиняне – греки и спартанцы – греки. Но у них была взаимная нелюбовь. Потому что в Спарте на первом плане – спорт, мускулы, снаряды, упражнения и войны; афиняне же, если надо, тоже могут быть героями, но предпочитают книги, скульптуру, театр, музыку. Так что афиняне считали спартанцев неотесанными дикарями и невежами, а спартанцы афинян – самовлюбленными неженками и пустомелями.

И вот на Спарту напали мессенцы – их воинственный вождь Аристомен атаковал Спарту. Спартанцы начали поддаваться. Уже Аристомен разбил в окрестностях Спарты свой лагерь. Уже мессенцы купали коней в их реке (это не Висла была, а Эврот). Ночью Аристомен прокрался в Спарту и повесил на спартанском храме свой мессенский щит. Позор, да. Но обессилевшие спартанцы спали; уже столько молодежи полегло в битвах.

Что же делать? А вы угадайте, как они поступили.

Собрался тогда совет старейшин и порешил послать гонцов в Дельфы – там был греческий храм (греки тогда еще были язычниками, в разных богов верили). В этом дельфийском храме сидели не гадалки, не цыганки, а жрицы бога Аполлона; они советовали, как поступить, если случалось несчастье. Назывались они пифии. И самая главная пифия приняла дары от спартанских гонцов, уселась на треножник (такой стул с тремя ножками) – сидит, нюхает фимиам и, вдохновившись, начинает говорить. Так вот, она посоветовала просить, умолять о помощи – угадайте кого? Тех самых афинян.

Что?! Они, спартанцы, будут умолять о помощи этих неженок? Ни за что! Позор какой!

Но выхода не было. Что станется, если Аристомен и мессенцы захватят Спарту? Плен или смерть.

Нечего делать… Не было тогда ни телеграфа, ни радио, так что они послали ладью, которой как-то удалось проскользнуть через мессенский лагерь (ведь Спарта, как я уже сказал, была осаждена). И – в Афины: помогите, пришлите нам на помощь войско и корабли!

Ну ладно. Послали. С нетерпением ждут помощи, вооруженных афинских отрядов. Ждут-ждут – ничего.

А теперь угадайте, что сделали афиняне.

Так вот, они прислали одного афинянина – Тиртея[26]26
  Тиртей – греческий поэт, живший в VII в. до н. э. По преданию, афиняне в насмешку вместо войск послали спартанцам хромого школьного учителя Тиртея, но он сумел воспламенить их сердца своими песнями.


[Закрыть].

Но кто это такой? Может, какой-то невероятный силач, знаменитый спортсмен или великан? Нет. Обычный поэт, усталый и безоружный. Хуже того – хромой поэт. Вот. Обычный хромой человек, один и вдобавок слабый. И держал он в руках не меч, а лютню – такую греческую мандолину.

Он сказал, что споет им. «Спарта, – сказал он, – приветствую тебя, я афинянин». А где же войско? «Войска нет – я пришел один. Афины прислали меня, поэта, с лютней и песней вам в помощь».

Ах вот как?! Нас предали! Они это сделали нам назло! Посмеяться решили. Предатели. Смерть! Убить Тиртея! Этого хромоногого!

Дело в том, что когда в Спарте рождался ребенок слабенький или инвалид, его убивали, сбрасывали со скалы: какой же спортсмен из него, хлюпика, вырастет…

Вот так вот. Но бесстрашный Тиртей не испугался, а только заявил: «Народ Спарты, я безоружен». И еще: «Я афинянин, а значит, готов к смерти». Так поэтично он сказал, так гордо. Пускай его осудят на смерть. Он только просит разрешить в последний раз спеть, последней песнью проститься с Элладой, родиной, Грецией.

И что же – они согласились? Как вы думаете? Все верно. Они решили, что убьют его, но потом; им было любопытно, что он скажет, что споет.

Я прочитаю вам: он играет на лютне и поет.

Начинается песнь так:

 
Знаете край вы, в котором скалистые стопы
морем омыты, Олимп венчает главу?
Здесь кастальский источник кристально-прозрачен,
розы льют аромат и поют соловьи…
Знаете край вы, которому боги дали
дивную мощь и гармонию чудную слов?
Здесь вырос муж, львам разрывавший пасти
и у гидры мечом отсекший ее семь голов[27]27
  Отрывок из поэмы польского драматурга и поэта Владислава Анчица (1823–1883) «Тиртей» (полный текст поэмы см. на с. 160–167).


[Закрыть].
 

Это он о Геракле.

Так он дальше пел, играл на лютне и пел: о том, что Спарта была свободной, что Спарта всегда побеждала. А теперь склоняет голову перед Аристоменом, перед мессенцами.

И разгневанный Тиртей восклицает: «Придите сюда, мессенцы! Свяжите их. Закуйте в кандалы, чтобы продать». (Да будет вам известно – рабов продавали.) «А ваши дочери и жены пусть оденутся в белое и танцуют и пьют вино с врагом». (Был такой обычай.)

И дальше пел поэт Тиртей, афинянин. Он пел так: «Умерла в Спарте кровь мужественных отцов». И еще: «Пускай погаснет солнце, чтобы никто не увидел этого позора». И закончил призывом сломать мечи и бросить в пропасть, чтобы никто не знал, что железо у них было, а сердца (то есть отваги) недоставало.

А теперь угадайте, что случилось дальше.

…Боже! Что я наделал! Заболтался. Мы опоздали. Бегом на стадион!

Свисток у вас есть? Вы должны были написать мне на бумажке, как это все называется. Вот увидите, мы окажемся посмешищем. И дайте стакан воды – у спортивного комментатора всегда во рту пересыхает. Давай сюда шпаргалку. Карандашом? Я же не разберу.

Быстрее! Что? Часы стоят? Опоздали на передачу? Уже звонили из Варшавы?

Начинайте. Будь что будет. Включай микрофон. А ты следи. Не сюда. Эй! (Свисток.) Волейбол. Матч. Триумф. Поражение. Волейбол, однако. Играют. Партии, сборная, элита. Уровень высокий. Темп стремительный. Ситуация. Техническое превосходство. Большие амбиции. Игроки в прекрасной форме.

Играют. Играют, играют. Очко. Перестановка игроков. (Свисток.)

Играют. Играют. Играют. Не щадят себя. Да. Не щадят себя.

Успех. Попали. Вышли в финал. Позиция. Какая? Неустойчивая. Ладно.

Фантастический бросок. Ответ.

Черт! Это и впрямь был высокий класс. Не знаю, как сказать. Да и как такое расскажешь – телевидение бы сюда!

О-о-о, снова три интересных броска, только я не знаю, как они называются. Этот – тому, а тот – третьему, а это, кажется, «свеча». (Свисток.) Дай попить, в горле пересохло. Подожди, пиджак сниму.

Играют. Играют. Хорошо. Держись! О-о-о! Ян Англик флегматично усмехается в усы. Смотрит. Он бдителен и безус. Браво!

Играют, играют. Этот встал на одно колено и отбил, подачи – верхняя, боковая, прямая, острая, кислая, мокрая (не могу разобрать, что здесь понаписано).

А мегерочка платье поправляет, причесочку, ручки отряхивает – с достоинством, оглядывается торжествующе. (Свисток.)

Смена позиций. (Забыл.)

Играют, играют, не щадят себя – жестко, остро. А этот – как француз: загорелся, погас. Усмехается скептически. Рира бьен ки рира ле дернье[28]28
  Rira bien qui rira le dernier (фр.) – хорошо смеется тот, кто смеется последним.


[Закрыть].

Хорошо, хорошо. Играют. Эх, прошляпил! Расстроен, смущен. (Свисток.) Дай попить. Жарко.

Классический бросок. Мяч. Подал, отбил – крыло, центр. Свисток. Угол. Центр. Сет. Заслон. Накат. En avant[29]29
  Вперед (фр.).


[Закрыть]. Шах! (Дошкольник корчится от смеха.) Ау… аут. У-у-ух! Молодчина!

Темп, темп. Раунд, трасса, дуло, мушка, лимузин. Пикник, банкет. Команда, котлета. Корт, форт, торт, мопс. В огороде бузина, а в Киеве дядька. Байдарка, ромашка. Верх, низ, рекорд, вихрь.

Скажи, чтобы отошли, – заслоняют. И нечего было карандашом калякать: я не могу разобрать, и приходится фантазировать. (Свисток.)

Играют, играют. Перехватили инициативу.

Я прямо засмотрелся. Темп, темп. Гол. Фол. Молниеносно.

Не знал, что так трудно одновременно смотреть и говорить. И какое отношение это имеет к научному обществу?

И почему именно я спортивный комментатор, а не кто-нибудь из вас? Укусит тебя микрофон, что ли, поцарапает, толкнет, ущипнет? (Свисток.) А если не получится – что, солнце перестанет светить или земля – вертеться? И вообще, в чем дело? Пока земля не трогалась с места, люди тоже умом не трогались. А нынче все завертелось в безумном танце: фокс, файв, трот, флит, бридж… дурдом. (Свисток.)

О-о-о, красиво. Но надо разбираться, надо понимать, знать. И надо передачу подготовить, разработать.

Я могу, а тебе не стоит: будут потом говорить, мол, поэтому ты сидишь тут как на именинах. Знаю я таких: вокруг работа, борьба, сражение, идеи – а он расселся и любуется собой. Работа кипит, все время что-то требуется – время, деньги, и то и другое, а она сидит как засватанная… (Свисток.)

Ну давай листок. Раз начал, надо довести до конца. Я не знал, что в спорте – в волейболе – так хорошо можно узнать человека: кто эгоист, кто хищник – расталкивает локтями; этот общественник, тот самоотверженный, этот вынюхивает, ждет удобного случая.

Ты посмотри, надо же. Мог ведь перепасовать, так нет. Мессенец, гад, Аристомен… у-у-у, Брахмапутра, – предпочел сам напортачить!

Смена позиций. (Свисток.)

Играют, играют. Волейбол. Стремительный темп. Высокий уровень. Ситуация. Кондиция. Большие амбиции. Техническое преимущество.

Нет. Это уже было.

О-о-о, подпрыгнул. Отбил. Удар. Фол. Локаут, конфликт, кубок, контракт, экспорт. Полупрострел. Demi place[30]30
  Льготный билет за полцены (фр.).


[Закрыть]. Дистанция. Тренинг. Ракетка. Регата. Бросок с земли (упал, лежит) – аут. В отчаянии.

Пять на пять. Ступор. Штопор. Demi vierge[31]31
  Полудева, искушенная девственница (фр.).


[Закрыть]. Шатобриан. Солнечный климат, плодородные почвы, обилие фруктовых деревьев. Выращивание бананов в Южной Австралии…

Что за ерунду он тут понаписывал, на этом листочке? А я откуда мог знать, что это конспект, страница из школьной тетради? Надо было зачеркнуть ненужное. (Свисток.)

Играют, играют… Слушайте, оставьте вы меня в покое! Каждый должен заниматься своим делом. Нельзя из радио делать обезьяну.

Комментатор – это комментатор. Не я!

А о Тиртее я вам завтра прочитаю или еще когда-нибудь – если захотите.

Пускай читатель сам догадается, к чему я веду в этой передаче. Не знаю, правда, насколько удачно вышло. Впрочем, мальчик меня понял. Говорит: «Спорт – тело, Тиртей – поэт, дух».

Мои советы

Люди удивляются и обижаются: врач же, а не хочет дать совет. Что поделаешь: порой я знаю, какое прописать лекарство, но не знаю, что за болезнь, а порой болезнь распознаю, да понятия не имею, как лечить. Или знаю, что принимать, но не знаю, сколько и когда, до еды или после, с молоком или на сахарном сиропе. Или знаю и уже выписываю рецепт, а тут мама: не будет ли осложнений, не разовьется ли, к примеру, туберкулез? А я ей, встревоженной: туберкулез – вряд ли, но даже если вдруг, то с возрастом пройдет – перерастет. Успокаиваю.

В первый же день мама сообщает, что сынок подгорел на солнце.

Та-ак, диагноз поставлен, задача упрощается.

– Жжет?

– Жжет.

– Болит?

– Болит.

– Будь осторожен, – говорю, – подобные недомогания часто чреваты драками. Приятель хлопнет тебя по спине или по-дружески положит руку на плечо, а ты от боли ему по морде – и все: вражда, ссора.

Мама:

– А вазелином можно?

– Почему бы и нет? Можно.

– А пудрой?

– Можно.

– А цинковой мазью?

– Хуже не будет.

– А кремом?

– И кремом можно. Ванильным. Рассосется, до свадьбы заживет, до развода.

Откуда мне было знать, что его мама как раз разводится? Она и обиделась.

Иногда мамы просят гигиенических советов: мол, к обеду и не притронулся.

– Чем не притронулся – пальцем?

– Не ел.

– Ну, наверно, был не голоден.

Спрашиваю:

– Ты был голоден или нет?

А он:

– Еще как был.

– Так чего ж не ел?

– Я есть хотел и борщ люблю, сажусь, беру ложку, а мама поправляет мне волосы, пододвигает тарелку и говорит: «Ешь-ешь, такой вкусный супчик, обязательно надо поесть!» Зачем мама мне аппетит портит?

У другого часто болит животик и понос. Ходили к самым разным врачам и светилам, давали всякие порошки, все испробовали: и отечественные консилиумы, и заграничные микстуры. Что делать?

– А знаете, я припоминаю один случай – точь-в-точь такой же: тоже хронический и тоже с мальчиком. Так вот, он однажды газету съел – не целиком, успели изо рта вытащить, но кусок проглотил (бумага, краска, свинец). Не отравился, и газета вышла, даже без слабительного – обошлись одной диетой. Так еще и помогло, представьте. Теперь здоров (а был хроником).

По пансионату разнесся слух, будто я лечу расстройства желудочно-кишечного тракта политическими новостями из газет.

Вот и отлично.

Недавняя попытка – педагогический совет. «Что с ним делать?»

Я не отказываю – как не помочь соседке? Сажаю маму на плетеный стул, его – на стол, сам усаживаюсь на табуретку. И говорю:

– Послушай, сынок. У меня такое впечатление, что тебе самому наскучила эта инфляция провинностей. Давай-ка попробуй программу исправления – и лицом к благонравию. Я тебя уже настолько знаю, насколько человек способен понять человека. Намерения у тебя благие, но ты совершаешь тактические ошибки, так что внесем небольшие коррективы…

Он брови нахмурил. Вижу, мысль напряженно работает. Сосредоточен. Слушает. Уже что-то.

Продолжаю:

– Ты уже большой парень и соображаешь…

А он вдруг перебивает:

– Какой вы хи-и-итрый! Вы мне это заливаете, чтоб я мамочку слушал. Другого дурака поищите.

Тогда я говорю:

– С возрастом рассосется. Советую по возможности оставить его в покое.

Неправда, я не отшучиваюсь, не отношусь пренебрежительно. Единственная моя ошибка в том, что я ожидаю от опекающих логического мышления.

Однажды вызвали меня зимой к младенцу. Давно это было. «А можно с ребеночком в сад? А на сколько минут? А при каком морозе?» Ну я в общих чертах: мол, воздух нужен, но, разумеется, не в тридцатиградусный мороз.

И вот ее хотел арестовать член Лиги защиты животных, когда она разгуливала с дитятей по улице при минус двадцати девяти. Он хотел записать мой адрес и упечь меня в психушку. А малышка – как огурчик. Выросла, уже сама замужем.

Ребенок способен выдержать множество гигиенических, медицинских и педагогических советов, это поразительный механизм, он сквозь все системы и теории проскользнет, выстоит, несмотря, вопреки и наперекор. Поди угадай, сколько чего и когда, чтобы как можно меньше навредить! Вот почему быть врачом и трудно, и легко.

Меня упрекают, что я не лечу, а только морали читаю, лекции и проповеди. (Умных врачей вообще недолюбливают.) Когда-то давно некая демоническая брюнетка, сверкнув белозубой улыбкой и рисуя зонтиком на песке сердечко, сказала мне: «Мне кажется, вы чересчур склонны к философствованию».

Чего я только не повидал, чего только не испробовал! Сколько заноз из пальцев вытащил, сколько песчинок, мошек и соринок из глаз, сколько горошин и косточек из носов и ушей, от скольких тесных колечек освободил пальчики малолетних пациентов!

Кстати о занозах. Я считал себя специалистом. Разные ведь бывают занозы. Если кончик торчит, тогда легко. А случается, малюсенький осколок стекла или щепочка телесного цвета – колет, но не видно. Дети меня научили: лучший инструмент – зубы. Я подал доклад на съезд хирургов «О новом способе удаления невидимых заноз – выгрызании зубами». Думал, что располагаю громадным опытом по этой части. А тут у одной пугливой девчушки – колючка акации под ногтем, глубоко, да еще кончик отломился. Беру пинцет и ножницы, прокаливаю – говорю, что будет больно. Она не хочет – говорит, лучше попарю. Я ей: «Хуже будет». Нет. «Твой палец, твоя боль». Девочка пошла к жене садовника, а та ржавым лезвием пропилила в ногте треугольник, поддела английской булавкой и вынула; совсем даже не больно оказалось. Я – стерильность, пинцет, боль, ножницы, хирургия, а жена садовника – лезвие, булавка, зубы и никакой боли. Как после этого не стать скептиком?

Или глаз: радостная тайна. Подумать только – заостренные палочки, веточки, рогатки, резинки, стальные перья, шишки, циркули, камни – над глазом, под глазом, рядом. Половина человечества должна бы ослепнуть. А глаза целехоньки, дети вырастают, живут себе. Живут, да еще как: всё видят, и ни минуты покоя от их буйной фантазии.

Поспорил, что спрыгнет со второго этажа на асфальт двора. Ну и сиганул (а как же – пари ведь). Ничего не сломал, а ущемленная кишка сама вернулась на место в горячей ванне, даже без операции обошлось.

Другой держал пари, что успеет перебежать перед трамваем. Не успел. Вагоновожатый в последний момент затормозил, только портфель с книжками переехал. Постовой приводит его, перепуганного. Кто несет ответственность? Я. Кому грозят протоколом за недосмотр? Мне. Потому что я – директор заведения, лицо ответственное.

Или падение с дерева – сто первый случай в моей практике. Потеря сознания, рвота. Даже не сопротивлялся, когда я его в постель укладывал. А вечером удрал через окно.

А этот побился об заклад, что перейдет по болоту на островок. Не потонет – выиграл, не удастся – проиграл. А там, говорят, даже корова утонула. Удалось: вернулся, гусь, чумазый как чертенок, извозюкался по уши.

Один умял десяток огурцов, другой поел сырых грибов, третий наглотался сливовых косточек (не вишневых) – утверждает, что вкусно, всем рекомендует; этот проглотил серебряную монетку в двадцать грошей, а тот – пять грошей и просит вынуть: я ведь доктор, а ему денег жалко… Ты, говорю, не почтовый ящик, а я не почта, бенгальский ты грач!

Или же эпидемия: у этого болит голова, у того – затылок и шея. Уже собираюсь звонить в медицинское управление – менингит, мол. Но с утра захожу в умывалку и вижу: все стоят рядком, подставив голову под струю ледяной воды. Зима лютая, а они тут турнир устроили: кто дольше выдержит. Стою, смотрю, жду… Ноль внимания. Жду, изумленный. Хоть бы хны. Какого черта! Ведь точно знаю – они терпеть не могут мыться. Но тут идут на рекорд: кто дольше выдержит. Я как заору: «Лопухи дарданелльские!» Эпидемия моментально прекратилась.

Вот и практикуй тут – марай доброе имя науки в ситуациях, каких не знала история медицины.

Или как вам такая история: он просто сел на скамейку, хотел, видите ли, спокойно посидеть, отдохнуть. А из скамейки гвоздь торчал. Как он на него усаживался – не знаю и никогда не узнаю. Обычно врач знает, и знает наверняка, а я могу лишь догадываться. О торчащий гвоздь часто рвут одежду, это да. Но у этого такое уж везение… Спокойно уселся, ничего не заметил, в результате – глубокая кровавая полоса через всю ягодицу, сантиметров в десять.

Говорю мрачно:

– Надо салициловым спиртом, потом ксероформом присыпать.

– Не на-а-адо.

– Не дури, пошли в спальню.

– Лежать, что ли?

– Это минутное дело, ксероформом только присыплю.

– И что?

– А то, что вверх порошок нельзя сыпать, не будет держаться.

– А я постою на руках.

– Ну попробуй.

Он встал на голову, пострадавшей частью кверху, балансирует.

– Стой, буцефал, спокойно, не то лягнешь меня.

– Так щиплет же.

– И хорошо.

Процедура удалась – рану я порошком засыпал.

Вы думаете, я все позволяю? За кого вы меня принимаете? Я строго запрещаю. К примеру:

– Марш в угол! Не выпущу, пока не сосчитаешь свои увечья, свои доблестные раны.

Идет, покорно сидит в углу, подсчитывает. То и дело подзывает меня – сомневается.

– А шрамы от прививки оспы считать? А свежие синяки? А старые, пожелтевшие, тоже?

Выяснили, отхожу.

Опять зовет:

– А это считать за один или за три? А рубцы после заживших тоже считать?

Столько переходных стадий – не так-то легко и просто все учесть. Ухожу подальше, но меня находят:

– Он вас зовет.

Уже с легким раздражением говорю:

– Не зовет, а просит подойти.

– Нет! Он сказал: «Позови его».

– Не его, а доктора.

Пожимает плечами:

– Не знаю, он так сказал.

Я не формалист, и все же – бюрократический маневр:

– Хорошо, я приду, пусть подождет. Не срочно, не горит.

И я одно, другое, третье, и лишь потом – к нему:

– Чего тебе?

А у него новая закавыка: как считать на голове, и на спине, и вообще там, куда не достает «мудреца стеклышко и око»[32]32
  Слова из баллады Адама Мицкевича «Романтичность».


[Закрыть].

– Зеркало возьми.

Уже пробовал, даже два зеркальца позаимствовал – не получается.

– Попроси помочь приятеля. Не трюмо же мне для тебя выписывать из Варшавы.

Не помню точно, давно это было. Но сотня с лишним царапин набралась.

– Кому опыт не идет впрок, – говорю со вздохом, – тот балда.

Он тоже вздохнул:

– Можно уже выйти из угла?

– Ну да.

Нельзя чересчур натягивать пружину, а то удерет без спросу – и что тогда? Новое происшествие и новые репрессии?

Кто-нибудь скажет: известное дело – мальчишки. А я возражу: нет, и девочки хороши, просто с ними другие заботы и сложности.

Вот две подружки. Тринадцать или четырнадцать лет. Понятно, растут, переживают, что растолстели, отяжелели и вообще не такие, как были. Ну и сговорились, что заболеют и похудеют. И потихоньку вечером – ведро горячей воды, ноги в кипяток, а потом босиком через холодные сени во двор, на снег. Удалось: заболели. Горло, лихорадка, тридцать девять, суставы болят, салицилка. Откуда такая идея, почему именно они, как избежать этого в будущем? К тому же толку никакого: одна через неделю прибавила полкило, другая через три недели – два кило. Подружка потом выдала под страшным секретом – правду не утаишь… Мальчишки – в смех, а я негодую:

– Жизнь полна ловушек и опасностей, а вы, косолапицы несуразные, решили спорить с извечными законами природы?!