Текст книги "Несерьезная педагогика"

Или другая девочка. Во времена моей юности мода была какая? Зонтик, вуалька, бледность… Теперь же в моде спортивный стиль и здоровый цвет лица. Вот она и купила какой-то «крем де шин», мальчишки говорят, на ярмарке. Ну и вся физиономия в струпьях. Веки, губы… Цинга? А может, проказа? Акромегалия, риносклерома, волчанка, тропическая лихорадка, болезнь Аддисона? Нет. Какая-то едкая субстанция, которая обещает неземную красоту.

Если мать шантажирует ребенка мнимыми опасностями, чтобы добиться покорности, чтобы он был спокойным, тихим, послушно ел и спал, – он позже станет мстить, пугать, шантажировать ее. Не захочет есть, не захочет спать, будет допекать, шуметь. Устроит маленький ад.

Впрочем, поступайте как знаете.

Любовь

Ладно. Согласен. Убедила. Ты его не любишь, но он тебе нравится, очень нравится. Остальные мальчики – нет, они надоедливые и шумные, но вот этот – да. Он милый. Впрочем, ты и сама не знаешь почему. И беспокоишься за него.

Ты прячешь эту свою вовсе не любовь (для любви ведь нужно окончить школу, и вообще это только у старших бывает), скрываешь, что он тебе нравится, и удивляешься: откуда я знаю? А ты как-то раз, я видел, обрывала листочки акации, а потом грустила, потому что выпало «плюнет». Но уверяю тебя, ты ему тоже нравишься, просто он не хочет показывать, чтобы не смеялись, не дразнили. Он ведь самолюбив.

Помнишь историю с пирожными? Он взял только одно и небрежно придвинул к тебе тарелку; ты не взяла, а та съела второе. Он разозлился, что не ты, и заявил, что у нее красный нос, а это неправда. И уже неловко было взять оставшееся третье пирожное, все бы догадались, что он его оставил для тебя. Такая жертва, а ты отвергла.

Он тоже потом обрывал листочки акации и весело засвистел, потому что выпало «любит».

Мальчишек-то я хорошо знаю, а вот девочкой никогда не был, так что мои познания только из книг, ну и порой девочки сами кое-что расскажут.

Одна, к примеру, призналась мне, что даже любит перед сном поплакать. Поплачет, помолится – и делается легче, засыпает примиренная и успокоенная. Или положит уставшую голову на подушку и представляет, что половина подушки – зима, а на другой половине (если к стенке отодвинуться) весна – цветы, бабочки. Или же кровать – корабль в бурном море, и это путешествие. Или что будет через пять лет.

Один бунтует, другой примиряется, а третий думает, как бы все изменить, чтобы жить стало лучше.

Я знаю, ты девочка мягкая и добросердечная. Но девчонки вечно ведь жалуются на мальчишек. А они, поверь, не хуже – они просто другие. Я это дело исследовал с математической точностью, математика ведь – царица наук. Это тебе не мнения и загадки, но числа – гордые, точные, непреклонные.

Так вот, я подсчитал, сколько клякс и пятен в тетрадях, сколько каллиграфических строчек, сколько оторванных подметок приходится на девочек и сколько на мальчиков, сколько нестриженых грязных ногтей, сколько пропавших мячей, сколько дырок в чулках и разбитых окон, сколько синяков и повязок, сколько сломанных перьев и карандашей, сколько потерянных носовых платков и шапок, сколько драк (и кусков мыла), – понаблюдал за пятью десятками девочек и пятью десятками мальчиков.

Да, правда, числа непреклонны, однако же все не так просто. Мальчик говорит: «Вы только драки считаете – а посчитайте-ка ссоры, сплетни, жалобы и обиды». А девочка говорит: «Вы посчитали шишку на лбу, но это меня мальчик толкнул, и я упала. Вы посчитали мой разорванный рукав, а когда мы играли, я ведь говорила, чтобы за рукава не тянули. Это его клякса в моей тетради; это он взял мою резинку и потерял. Ну да, палец перевязан, но я укололась иголкой, когда штопала его носок, и палец у меня нарывает. Это все не в счет!»

И учительница все время жалуется: мальчики, мол, лодыри, грязнули и хулиганы. Но при всем при том с ними легче договориться. И девочки тоже: без мальчиков как-то тихо и даже, пожалуй, грустно.

Ну а вот вердикт царицы наук: мальчики в четыре раза подвижнее девочек. И в четыре раз шумнее. Да, не в сто, и не в тысячу, и не всегда, и не повсюду. Но в четыре раза громче, и подвижнее, и быстрее. Такова их судьба, мойра, ананке, именно так обстоит дело, нравится тебе это или нет. Беспокойный народец.

Поэтому вчетверо больше спешки, вчетверо больше подметок, заплаток и штопки, поэтому они все теряют и пишут косо-криво. Мальчишке ведь трудно усидеть на одном месте, невтерпеж писать, уроки делать. И уши грязные не потому, что только девчонки хотят быть красивыми (ушей все равно не видно, они под волосами), – мальчишке некогда умываться, невмоготу ему возиться с водой и стоять над тазом. А девочкам нравится сидеть, поэтому они и в тетрадях старательно пишут. (Бывают, конечно, исключения и отступления от правил.)

Мальчики другие, но не хуже. Поэтому не одни только жалобы и упреки, но и восхищение, и беспокойство за них, и дружба, и любовь.

Итак, он тебе нравится, очень нравится; ты волнуешься, как он будет жить, такой легкомысленный, он ведь хочет стать летчиком. Ты бы предпочла из двух зол, чтоб он стал моряком: тоже, конечно, бури и смерчи, но вода все же потверже воздуха будет, легче спастись. Ты бы хотела, чтоб он стал капитаном корабля, тогда ты поплывешь с ним вместе и будешь обращать туземцев в христианскую веру. Но самое ужасное, что он утратил веру – в зоопарке, перед клеткой с обезьянами. И его папа с мамой тоже не молятся и не верят в чертей и духов. Он даже хотел поспорить на плитку шоколада, что ада нет. Что же с ним будет, если самолет упадет или вообще он умрет?

Не бойся, не умрет. Тогда он заболел только потому, что съел кило вишен, четыре крутых яйца, три огурца, яблоко и еще что-то, я уже позабыл что. Но через два дня был совершенно здоров, вот так. Организм у него крепкий, поверь. И не такой уж он легкомысленный, как тебе кажется. Вчера (мы сидим за одним столом) съел всего пять кусков хлеба с творогом и потянулся за шестым, но махнул рукой и сказал: «Хватит». А вечером съел всего три ломтя, но как было не съесть – под простоквашу? Вывод: опыт идет ему на пользу. Болеть он не хочет.

И потом, ты ошибаешься, если думаешь, что самолет доверят кому попало. Если у кого-то разболелся живот от вишен, он не обязательно станет летчиком. Самолет – аппарат очень дорогой, его не доверят неумехе. Знаю, знаю, он вовсе не неумеха. Он такой смелый, и в волейбол играет, и на велосипеде, и не плакал, когда ему в драке досталось, и даже подрался как-то из-за тебя, когда мегерочка насплетничала и рассердилась, что он прочитал ее письмо. А как он красиво плавает! Сказал, правда, что не стал бы спасать девчонку, если бы тонула, но это он пошутил. Сама знаешь – он ведь смеялся. Ну как это мальчик признается, что у него доброе сердце! Вот еще, мальчик – и вдруг сердце; сразу скажут, что маменькин сынок и вообще чокнулся.

Да и самолеты с каждым годом совершеннее и безопаснее становятся. А он еще слишком юн, чтобы быть летчиком. Можешь ему посоветовать стать моряком, но не упорствуй. Ты сама говорила, что на море тоже штормы и подводные рифы; правда, есть шлюпки и спасательные круги. Но когда он станет летчиком, наверняка сбоку самолета тоже будут висеть какие-то штуки, и если вдруг авария, крыло оторвется – пересаживаешься быстренько в это спасательное средство и благополучно приземляешься. Можешь еще (но тоже осторожно) сказать, что будущему летчику стоит лучше учиться, а то останется на второй год, и тогда кто-то, кто к нему хорошо относится, окажется с ним в разных классах.

А вообще, ты права: никто не знает, что его ждет. Помню, давно, еще в российской армии, был один офицер – ужасный трус. Как атака и сражение, он тут же заболевал – и в лазарет. И что же? Получил раз увольнительную в город на две недели, радуется: безопасно, и в театр сходит, и вымоется, и выспится на удобной кровати. А что вышло? Поднялся сильный ветер, и ему на голову упала вывеска. Причем вывеска парикмахера. Причем дамского. Тогда (во время японской войны) еще не было рентгена. Ну и сотрясение, осложнение на мозг, еще что-то… в общем, пфф – и умер. Не от вражеской пули – от вывески дамского парикмахера полег.

И в другом ты права: летчику следует молиться. Но не волнуйся. Ты же видишь, какой он: и в волейбол хорошо играет, и плавает, и ворону подстрелил, и велосипед у него есть, и кучер доверял ему вожжи, и пять ломтей хлеба с творогом съедает, и в следующий класс все-таки перешел, – вот и болтает самоуверенно всякую ерунду, думает, что собаку съел в тех вопросах, над которыми люди сотни и тысячи лет бьются. Знание горделиво и высокомерно, вера терпима и кротка.

Он заблудился, сбился с дороги. Бывает. Ты собирала в лесу ягоды, грибы – и заплутала. Ну вот, попетляешь немного, испугаешься, но в конце концов выйдешь на дорогу или встретишь кого-нибудь, кто тебе ее укажет. А он спешит – и не грибы, а знания о жизни собирает да о делах человеческих, озирается по сторонам, ищет.

А бывает и так: затерялся в траве или в кустах мяч. Нет как нет. А ведь должен быть, вот только что тут был, куда-то закинули. Наконец: о-о-о, вот он!

Не волнуйся: он вырастет, повзрослеет – и вернется, обретет веру.

Даже хорошо, что он тебе открылся, не стал таить свои взгляды. Кто сомнительные и противоречивые мысли скрывает, врет, тот немногого достигнет. Нужно мужественно и прямо смотреть правде в глаза.

Хочешь повлиять на него? Попробуй, но мягко и доброжелательно. У ровесника больше возможностей. Взрослые слишком часто фыркают, а если и учат, то свысока и ворчливо; но в некоторых случаях не взвешенное, мудрое, опытное слово помогает, а теплый и задушевный совет ровесника.

Чем больше человек видит и чем дольше живет, тем меньше он уверен в себе. Жизнь велика и сильна – он мал и слаб.

Если ты захочешь еще со мной поговорить – пожалуйста, я всегда с готовностью…

Тиртей

Я встретился с этим стихотворением Анчица[33]33
  Перевод Софьи Митиной.


[Закрыть] полвека тому назад; оно сопровождало меня в разные времена, на разных житейских тропах.

А теперь мне представилась возможность поделиться им на радиоволнах – на следующие важные полстолетия.

 
Аристомен в святилище Афины
средь ночи щит, потрепанный в сраженьях,
повесил. И Мессения ликует,
а у спартанцев – ужас и смятенье.
От стен, дотоль не ведавших тревоги,
былую доблесть страх постыдный гонит,
уходят опозоренные боги –
Лаконику Аристомен пустошит
и в сердце Спарты целит рык победный.
Прервались там – о горе, горе! – игры
младых воителей; сплошные пораженья,
и неоткуда вынырнуть надежде.
Обед проходит в тягостном молчанье –
сковал уста кошмарный призрак рабства,
а старцы всё твердят, что нужно в Дельфы
гонцов отправить к жрицам Аполлона.
В святыню сына Зевса и Латоны,
где прорицательница языком туманным
приоткрывает над судьбой завесу,
гонцы из Спарты прибыли с дарами.
Но нет былой в них дерзости и спеси,
что застили глаза другим народам:
к земле прикован хмурый взгляд спартанцев,
и лица побледнели от позора.
Храм заполняют слуги Аполлона
в венках и белоснежных одеяньях,
глотает пропасть жертвенных животных,
и на треножнике в тумане воскурений
там Пифия. В пророческом экстазе
из уст ее плывут чудны́е звуки,
и слышен Аполлонов глас: «Свобода
и жизнь вернутся в Спарту от афинян –
их умоляйте вы…»
О приговор зловещий!
Уж лучше смерть от мстительных мессенцев.
Спартанцам – умолять?! Просить? Кого же?!
Завистливых злокозненных афинян?
Не признают здесь серебро и злато,
наряды и изысканные яства –
железо лишь. И за родную землю
в бою погибнуть – доблести нет выше.
Уж коль берется Спарта за оружье,
то ждут ее победы. Уступила
Аркадия, пал Аргос, а мессенцы
годами в рабстве спали. И в Элладе
одни Афины поперек дороги
стоят у Спарты и чинят ей козни,
занозою впились – и кровь сочится…
Нам их молить?!
И все же враг заклятый
пригнал войска под городские стены,
хвалясь, что кони пьют уж из Эврота; полёг в полях цвет воинов спартанских,
а значит, Спарте – смерть или неволя.
Да, смерть или неволя!
Впрочем, рано
нам умирать, и пусть в предсмертных корчах
трясется тело, дух покрыт коростой –
в больной груди не замолкает сердце.
 
 
Так лавра куст, измученный жарою,
листвою никнет, словно вправду умер;
но только ветер стаи туч пригонит
и хлынет животворный дождь потоком –
вернется лавр к жизни с новой силой,
и ветви вновь зазеленеют юно.
Не знаем мы неволи, и младенцы
спартанские свободными родятся.
 
 
Когда под кораблем волна вскипает,
позорно ли искать от бурь спасенья?
«Из рук Афин придет к нам избавленье,
из рук Афин свободу предвещает
нам Аполлон!»
И вот спартанский кормчий
обманом обошел мессенских стражей
и прямиком летит стрелой в Акрополь –
ведь в небе светит колесница Эрихтона[34]34
  Эрихтон – афинский царь, придумавший колесницу.


[Закрыть].
 
 
И не взойдет еще растущий месяц,
как страшный гром с гор Аттики ударит:
Афина – с нами, Арес – богом Спарты, –
враг затрепещет пред таким союзом!
 
 
Гонцы еще в пути, а Спарта молит
богов, дозорных высылает к морю:
не видны ли спасительные флаги?
А может, с гор сбегут войска афинян?
 
 
Все тщетно! Дни сменяются ночами,
затишье, только стаи грифов кружат,
мелькнет порой вдали какой-то парус –
и прочь спешит, Лаконику минуя.
Все тщетно! И напрасно мýжи Спарты
к земле прикладывают ухо – тишь глухая.
Порой послышится: оружие бряцает –
но нет, то вол в ярме гремит цепями.
 
 
Полным-полно воды умчали реки,
а из Афин ни кораблей, ни ратей,
да и свои гонцы не воротились…
Лишь грифы с севера летят к Тайгету
и на его заснеженных вершинах
свой клюв кривой о голый камень точат.
 
 
Зачем же ветер из Милета дышит
весной и солнце золотит округу,
зачем цветами разукрашен город
и воздух напоён их ароматом,
коль Спарты сыновья полны неверья,
а дочери заламывают руки?..
 
 
Собрались люди по велению эфоров[35]35
  Эфоры в Древней Спарте – пятеро ежегодно избиравшихся высших должностных лиц с широкими полномочиями.


[Закрыть],
стоит пред ними муж, покрытый пылью.
«Приветствую богов твоих, о Спарта! –
он возглашает. – Я афинянин!»
Молчанье –
и тут же дружный рев многоголосый:
«А где войска?!»
Ответствует им: «Нет их,
меня лишь отрядили на подмогу,
пришел я к вам посланником архонтов.
Младое племя наше точит стрелы
против Мегары, потому решили
меня послать в поддержку братской Спарте,
поэта с лютнею, певца – Тиртея».
 
 
«Предательство! – кричит толпа. – Измена!
В беде ужасной вместо подкрепленья
нам шлют певца! Глумятся! Нет, не лютни – нам нужно крови, крови от Афин!..
Тиртею – смерть!»
И яростные крики
«Смерть! Смерть!» звучат со всех сторон,
сверкают мечи…
Но раздается: «Люди Спарты,
ведь безоружен я!»
И, устыдившись
желания убить, люд отступает,
но сердце бьется гневом и досадой.
Так, возмутясь, ревут Эврота волны,
когда им нужно в русло возвратиться.
Им тесно там – и вот они ярятся,
о камни бьются, мечутся, клокочут,
как если бы хотел отвесный берег
переломить их вновь.
Но вот замолкли –
и гость глядит с приязнью на спартанцев,
не испугался он ни стрел, ни брани
и говорит спокойно и достойно:
«Афинянин я – и готов я к смерти,
коль кажется вам, что пришли со мною
предательство, измена и бесчестье.
Но прежде, чем навек погаснут звезды,
позвольте распроститься мне с Элладой.
Последний звук во мраке растворится,
но эхо моей песни донесется
туда, в Афины, к берегам Илиса».
 
 
Такая тишь, что слышен шелест листьев
над прорицателем. Народ разгоряченный
не смеет отказать в последней просьбе
и, хоть обида сердце рвет когтями,
молчит угрюмо, проглотив угрозы.
Небесный свет чело Тиртея озаряет,
порыв наития его меняет облик,
красою несказанной наделяя.
А лютня дышит неземным прозреньем,
и звуки заполняют все пространство,
 
 
давая голос скорби и страданью,
как будто сам Эол взял в руки арфу…
И песнь летит – ужасна, как неволя.
 
 
ПЕСНЬ ТИРТЕЯ
 
 
Знаете край вы, в котором скалистые стопы
морем омыты, Олимп венчает главу?
Здесь кастальский источник кристально прозрачен,
розы льют аромат и поют соловьи.
 
 
Знаете край вы, что мужеством и отвагой
всех сынов своих славу стяжал вокруг,
храбро подставил грудь бурям и бедам
и убежден: никому его не покорить?
 
 
Знаете край, которому боги дали
дивную мощь и гармонию чудную слов?
Здесь вырос муж, львам разрывавший пасти
и у гидры мечом отсекший ее семь голов.
 
 
Здешних просторов ни силою, ни изменой
враг ни один доныне не смог осквернить.
Знаете край этот? Нет, не знаете! То Эллада,
знаю ее и знает Арес – героев бог.
 
 
Но отрекись от них, Эллада, земля святая!
Сыном твоим лишь свободный достоин быть,
а презренная Спарта врагу подставляет шею.
Пусть же придут мессенцы, трусов поработят!
 
 
И к городским вратам они повлекутся в оковах,
будут звенеть кандалы, возвещая вечный позор.
Или продай их в рабство, ну а девы-спартанки
пусть на вражеский пир наденут брачный наряд.
 
 
Пусть соберутся в круг под звучное пение флейты,
Спарты закат в хоре с недругом воспоют, Аристомена чело украсят живыми цветами,
грудью невинной прильнут к мохнатой груди.
 
 
Гордая кровь отцов в спартанцах иссякла,
могут они уповать лишь на помощь Афин.
Угрожает им враг – а они не способны
кровью отвоевать отчизну, свободу и честь!
 
 
Пусть же погаснет свет! На оскверненный город
пусть даже лучик солнца больше не упадет!
Пусть воцарится мрак и навсегда укроет
закабаленных спартанцев кромешный срам.
 
 
Реки, что мужеством вольных людей укрепляли,
пусть пересохнут – и в русло змея заползет!
Бьющие в этой земле ключи я проклинаю!
Память о Спарте пусть время сотрет без следа!
 
 
Тех матерей, что трусливых сынов породили,
Зевс, посрами! Их лица стыдом опали!
Пусть свирепые львы на куски разорвут их,
пусть заколют себя сами своею рукой.
 
 
Рухни, о Спарта, пока не изведана участь
страшная, пока еще лавр в венке не засох
и твои сыновья еще не стали рабами, –
на куски развались, чтобы бесславие скрыть!
 
 
Рухни, о Спарта, пока не пришли мессенцы,
предков не срыли могилы, не стерли величия след,
свежие кости не бросили псам на поживу,
праотцев тени не отогнали от этих стен!
 
 
И до того как опутают вас вражьи узы,
переломите пред домом доспехи отцов
и киньте в пропасть! Пускай никто не узнает:
были мечи у вас – не было пылких сердец!
 

* * *

 
Замолкла песнь, и на последних звуках
маэстро лютню расколол о камни.
 
 
Когда дразнил он льва, грозил смертями
и сердце разрывал сто раз позором,
когда сулил могилам разрушенье
и слал проклятья матерям и детям, –
народ молчал, окаменев от муки.
Когда же до конца допел он песню
и лопнула струна – раскатом грома,
что рушит скалы и корчует рощи,
всполохом молний, что дотла глубины
морские пепелят, кромсают небо, –
с холмов, предгорий, из домов, из храмов
«К оружию!» – единый крик раздался.
И вот уже со всех окрестных улиц
«К оружию!» – звучит тысячекратно.
Из-под земли как будто вышло войско,
как будто камни в рати обратились.
Воспламенил призыв к оружью Спарту.
Отброшены стенанья – жаждут битвы!
И вновь сильны, бесстрашны, дерзновенны,
несокрушимы, доблестны и грозны.
 
 
Уж город сотрясается от сечи,
мечей сверканье затмевает солнце,
и, ринуться готов на бой кровавый,
народ к певцу афинскому взывает:
 
 
«Веди же нас! Ты стоишь многих тысяч!
Умрем – не отдадим земли ни пяди!
Умрем – но наших жен не опозорят! Враг крови нашей жаждет – захлебнется!
Враг крови нашей жаждет – пусть получит!
Долой неволю! В рабстве нам не выжить!
Пусть вытечет вся кровь из нас по капле –
свободными погибнем, не рабами!»
 
 
«Веди, веди нас! – женщины взывают. –
Спартанки не чураются оружья,
а коль мужья в сражении полягут,
убьем детей и сами ляжем рядом».
И побежали…
Поле опустело.
Когда ж победу возвестили трубы,
то с почестями на щитах трофейных
несли кого-то.
Это был Тиртей.
 

Сам тащи, парень!

Нет, ребята, вы не подвели меня. Я хочу вас поблагодарить. И ничуть вы мне не мешали. Я обязан вам многими мыслями и воспоминаниями, я многому у вас научился. Минералогия важна, но человек не менее важен. И еще книги, но прежде всего – правда жизни.

Вы жалуетесь на школу? Я выслушиваю. На учителей? Ладно. На товарищей? Ну что ж. Люди разные. Этому достаточно одного хорошего товарища, а тот предпочитает всем скопом, громогласной оравой. Один любит все потихоньку да помаленьку, а другой – быстро и шумно. Один весел, другой серьезен. Тот робок, а тот самоуверен. Тот миролюбив, а тот задира. Пардон: у каждого свои достоинства и недостатки. Этот поет, этот рисует, тот легко щелкает задачки, а тот пишет блестящие сочинения. И прекрасно ведь, что все разные. А ты сразу: такой-сякой, никудышный.

Учитель кричит? Пардон, господа: а что ему остается? Он живой человек, у него нервы, у него недомогания, семейные хлопоты и камни в печени. Никто не орет ради собственного удовольствия, только чтобы голос сорвать. Учитель много требует? А разве он составлял программу? Разве его самого не проверяют и разве не отвечает он перед начальством за успеваемость в классе?

Плохо объясняет, скучно преподает? Пардон: а ты хочешь, чтобы именно в твою школу со всей Польши согнали исключительно Коперников, Скарг[36]36
  Петр Скарга (1536–1612) – католический теолог, писатель и проповедник, первый ректор Виленского университета.


[Закрыть] и Словацких?[37]37
  Юлиуш Словацкий (1809–1849) – великий польский поэт и драматург эпохи романтизма.


[Закрыть] Чтобы тебе в угоду собрали по всей стране отборнейшие колумбовы яйца? Чтобы просеяли твоих ровесников сквозь густое сито и отобрали для тебя и для твоего класса исключительно изюминки?

А другие школы? Другие пансионаты в усадьбах? Пускай повсюду каждый день подгорают котлеты и сбегает молоко, лишь бы не у тебя – ведь ты делаешь честь уже самим своим присутствием! Пардон: если ты выковырял из булочки изюм, другому не достанется.

На свете два с лишним миллиарда людей; в Польше пять миллионов тех, кто жаждет получить школьные знания. Каждый имеет право на одного хорошего учителя и на свою порцию малинового пломбира. Так что прости уж: будет у тебя один замечательный одноклассник, а остальные так себе, поплоше. Чем богаты, тем и рады.

Не требуй слишком многого, не распоряжайся, не лезь напролом – ты не один. Ишь какая важная персона, всех осчастливил тем, что живет на свете! На уроке ему скучно, так он, чурбан, другим мешает. Эдакое раздутое, раскоряченное «я», спесивое и кичливое – мыльный пузырь.

В волейболе наседает, сам мажет, но другому не подает и еще упрекает товарищей, что проиграли. Он ведь, видите ли, светоч, уникум, суперчемпион, всемирный и олимпийский индюк, двуногий и спортивный идеал, да что там – он поистине ropalocephalus carcinematosus! Гм, что бы это значило? Сам не знаю. Какая-то болезнетворная бактерия. Я это со злости сказал, вырвалось. Так бывает: человека в гневе прорвет, он «немножко очень» разволнуется – и давай нести околесицу.

«Немножко очень» – это ты так сказала, помнишь? Взрослые говорят иначе, они точно знают, сколько в каждом отдельном случае следует волноваться.

Я где-то вычитал такой случай. Путешественник попал в африканскую деревню. Глядит – вывеска на английском: «Школа». Любопытно ему стало, как там негритята учатся? Оказалось, они знают английский язык, и притом хорошо. Путешественник спрашивает учителя, давно ли тот с ними занимается. Год, отвечает учитель.

– Год, всего год – невероятно!

– Да нет, школа уже давно открылась; мой предшественник проработал здесь девять лет.

– А теперь где же он, чем занимается?

– Так нет его в живых – съели родители учеников.

– Вы шутите?

– Нет, не шучу. Это ведь племя людоедов.

– А вы? Ведь и вас могут съесть?

– Запросто. Тогда департаменту просвещения придется прислать на мое место нового учителя.

Вот так вот, братец. Не ты на первом месте, а дело, работа! Такой вот добропорядочный гражданин. Взвесь-ка это по совести, не лукавя.

Мудрое, однако, слово – «взвешивать». Взвесь, сколько в тебе правды и справедливости, лжи и криводушия, сколько ума и глупости, взвесь, сколько в тебе горечи и ожесточенности, недоброжелательства и злобы, сколько пшеничной доброты, готовности помочь, бескорыстия, сколько ржаной честности, трудолюбия и доброй воли.

А ты бы хотел по родимым полям и нивам с удобствами и налегке, зайцем, задаром и чтоб галушки сами в рот запрыгивали?

Учитель несправедливо поставил оценку? Предвзято к тебе относится? Ты заслужил более высокой отметки? Если ты сделал все, что мог, огорчаться нечего. А уж учитель сам ответит перед историей.

А вот твое разгильдяйство и твоя лень – это минус. Ты не выучил урок, и даже если учитель не вызвал отвечать – минус. Думаешь, сошло? Нет – минус. Не школяр – гражданин опоздал в школу. В статистике гражданских поступков твоя клякса и твое опоздание – всё в минус.

Пардон: ну вот станешь ты врачом. И тоже опоздаешь: больной, мол, не волк, никуда не убежит, а он возьми да умри без медицинской помощи – и минус, в статистике прибавилось сирот. Или же ты летчик: опоздал на аэродром, не успел проверить перед вылетом машину – авария; ты свернул себе шею, на один самолет оборона страны стала слабее – минус. Ты запустил математику, и из-за твоих неправильных расчетов мост обрушился, фабричная труба развалилась, подводная лодка взорвалась и утонула – минус.

Спрашивает у тебя твой первенец: «Папочка, сколько будет шестью девять?» – а ты стоишь как баран. Сын, стало быть, у тебя спрашивает, а ты не знаешь. Если отец человек неученый – с малолетства тяжко трудится и в школу не ходил, – тогда не стыдно, но ты ведь при галстуке, в отутюженных брюках, и потому тебя спрашивают: «Папочка, сколько будет шестью девять?», «Папочка, а стол – это имя существительное?», «Папа, Миссисипи – это остров или полуостров?». А ты стоишь как баран, багровый от стыда.

Ты говоришь, у тебя еще есть время. Неправда. Там, за границей, учатся, строят дороги, фабрики, машины, броненосцы, чистые светлые квартиры. А ты что? Свое собственное ухо не хочешь вымыть, чтобы стало чистым? Отягощаешь статистику одним грязным ухом. Минус, гражданин хороший.

Ты говоришь, это трудно. И кривишься. Пардон: тот, кто хочет полегче и кое-как, лишь бы побыстрее, – дурень. Ты радуешься, что учитель захворал и целую неделю не будет уроков? А ты полюби то, что трудно. Сам тащи, парень!

Это вспомнился мне один давний случай. Электричества еще не знали, и я возвращался домой из школы на конке. Летом конку тащила по рельсам одна лошадь, зимой впрягали двух – по снегу ведь тяжело. Стою я, значит, со своим ранцем рядом с кучером, а он стегает лошадей кнутом, подгоняет. Те из сил выбиваются, тащат – да ведь снегу навалило. Жалко мне их стало. Говорю: «Что ж вы их бьете?» Он на меня покосился неприязненно и говорит: «А ты сойди-ка и сам тащи, парень, помогай, коли такой жалостливый! Слезай, коням будет легче».

Мне стало ужасно стыдно. На всю жизнь урок: не суйся, если не знаешь, как сделать лучше, не криви физиономию, раз не помогаешь, не критикуй, если сам не можешь иначе. Давай тащи, парень!

И это тебе не нравится, и то неправильно. В школе все не так. Все плохо, по-дурацки. Что делать? Сам тащи, парень! Или изобрети что-нибудь, как Эдисон – электричество. Или жди, терпеливо жди, когда у твоей школы вырастет зуб мудрости.

За собою следи первым делом. Спроси себя: что я беру и что сам даю? Не потом, когда-нибудь, а сейчас, теперь.

Ты попросил у одноклассника карандаш, резинку – помни: ты их должен вернуть. Тебе сделали доброе дело – и ты сразу же, причем не обязательно ему, можно другому. Берешь – возвращаешь.

Умная игра волейбол. Принимаешь, подаешь, берешь, пасуешь – все в общих интересах. Следишь за мячом, стараешься подать его тому, кто ближе, кто лучше и с большей пользой. Хороший гражданин.

А плохой гражданин сломал ветку, запустил камнем в курицу, насвинячил в тетрадке – испоганил белоснежную отечественную бумагу. Не лучше ли, чтоб остался образец для твоего сына: «Погляди, вот папина школьная тетрадь»?

Не любишь грамматику? Сопляк несчастный. Пардон: а хлеб ты ешь? Не немецкий брот, не французский пэн, а хлеб. Немцу корова дает мильх, французу – лэ, а тебе – молоко. Ты воздухом дышишь, не эром и не люфтом[38]38
  Brot (нем.), pain (фр.), milch (нем.), lait (фр.), air (фр.), luft (нем.).


[Закрыть].

А вот ты за границей. Ничего не скажешь – красиво, богато. И солнце нравится, и небо. Но тут вдруг заграничный петух запоет. Вроде бы совсем как наш: старый – «кукареку», молодой – «кикирики», да чувствуется – не соотечественник, не земляк, не свояк… чужой.

Экзотическая страна – колибри, бабочки, ароматы, попугаи. Нет, серый воробушек или незабудка нам ближе. Пальма – это пальма, лицо у нее чужое, взгляд равнодушный, и вообще рядом с ивой она уродина. Комар, оса, клоп родимый – не муха цеце, не удав, не смертоносный паук.

А взять их деликатесы, лакомства, соусы, десерты и шербеты, изысканные вина, глясе и фрикасе. Поглощаешь, смакуешь, поскольку модно и престижно, но тоска берет: эх, краковской колбаски бы, зубровки, хрена, торуньских пряников да родимого бигосу!

Но будь начеку! Тут силки, ловушка, западня. Это еще не все. Жизнь – это не только тра-ля-ля и гоп-ца-ца, пляски и праздники, не только салют на параде и ленточки в петлицах. Снова повторюсь. Один задается вопросом: а что мне дадут? Что можно урвать? И при этом недоволен: маловато, бедновато. А другой: что я сам дам? Не что мне, а что я сам прибавлю?

Мы с вами подбирали осколки, окурки и бумажки, соорудили мостки – стало удобнее купаться, чисто, не порежешься, ноги в грязи не вязнут, еще и цветы политы – гражданский поступок, плюс, пусть и на малом участке. Ну да ничего, что по силам, то и сделали, чем богаты, тем и рады.

Нет-нет, вы мне не мешали, наоборот – помогли. И опять вспомнилось: «Сам тащи, парень!» Мне было хорошо с вами и «немножко очень» весело. Спасибо…

Поплюй-ка на ладони, парень, и не вороти физиономию, тащи! Тяжело, трудно? Чем больше усилие, тем лучше. Кислая мина – это страшная вещь. Да-да, страшная!

В заключение мне хотелось бы еще сказать… Впрочем, хватит. Ведь название – «Несерьезная педагогика» – обязывает.