Текст книги "Черные врата"

5. БЕЗУМЕЦ

Майор, идущая впереди, останавливается. Кудесник видит через ее плечо, что путь им преградила черная извилистая расселина. Это уже третья с тех пор, как начали они осторожный рейд по-над ледниковым каньоном, куда сорвался ненадежный козырек почвы, что избран был наблюдательною площадкой. Два первые такие ущелья путникам пришлось обходить, забирая далеко влево.

Кудесник медленно поворачивается лицом к пропасти, то есть к основному стволу каньона, и прикрывает глаза. Он держит пред собой ладони, вскинутые как будто в отвращающем жесте… текут мгновения.

– Не чувствую здесь врагов, – говорит, наконец, Кудесник. – Не ощущаю никакого присутствия их около уже получаса, как мы идем, или немного меньше. Что скажешь об этом ты, батюшка?

– И я не слышу шевеления нечисти, – отвечает старец. – Не сбились ли мы с пути?

– Не думаю, что мы отклонились от курса, – вступает в их беседу Майор, улыбаясь слегка Игумену. – Скорее мы попали в мертвую зону. Что-то подобное мне знакомо по моей секретной науке. (Кудесник замечает: слово «секретной» она произносит с легкой иронией.) Между передовым дозором и КПП промежуточного караула не полагается. По-видимому, в том участке каньона, куда бы я загремела, если бы не ты, батюшка, вел патрулирование передовой дозор. Мы миновали эти посты, не привлекая внимания. И мы теперь на одинаковом расстоянии от них… и от КПП. То есть – от Черных Врат.

– Необыкновенно другое, – добавляет она. – Что мы не встретили никаких дозоров или секретов нигде, кроме как на основной трассе. Похоже, здесь патрулирование ведется из рук вон плохо. И это лишь потому, я так полагаю, что он… слишком горд!

– Да, уж чего-чего, а Врагу гордыни не занимать, – говорит Игумен. – И если мы действительно в мертвой зоне и выше по каньону только Врата – не нужно эту расселину обходить. Спустимся по ее уклону, войдем в каньон.

Кудесник между тем уже повернул и следует по направлению к узкой части преградившего путь ущелья, высматривая приемлемый в него спуск.

– Хороший парень, пожалуй, – подмигивает Майор Игумену. – Вот только не особенно терпеливый.

Сошествие в каньон по уклону бокового ответвления от него оказывается делом не особенно трудным. Почти не встречается каменных массивных завалов, перегораживающих путь. Но нарастает по мере спуска пронизывающий холодный ветер. Хорошо хоть, что – в спину.

Трое друзей стоят, наконец, при устье расселины – около высокой и черной неровной скальной стены. Тонкие слюдяные нити проблескивают слегка в массиве обветренного гранита. В нескольких шагах перед путниками расстилается уже дно каньона. Вблизи оно не такое ровное, каким представало сверху. Теперь им стоит обогнуть хмурый выступ – и они окажутся на полотне ледника, вымощенного перемерзшей грязью.

Игумен делает шаг вперед, но Кудесник его придерживает за плечо.

– Возможно, что они там все-таки есть, батюшка. Вдруг ими применена какая-то маскировка, в результате которой я не могу их чувствовать на расстоянии. Тогда, если ты только сделаешь туда шаг, они ведь сразу же ощутят… твой крест.

Кудесник огибает Игумена и подходит ровно к углу, образованному скальными стенами. Он простирает руку вперед, за угол, и медленно поворачивает развернутую ладонь, как локатор.

Игумен и Майор ждут.

– Кажется, ничего не считывается, – говорит им Кудесник. – Почти уверен, что это не маскировка. Похоже, что их здесь действительно нет… пока.

– Я думаю, мы могли бы стать лагерем при устье этой расселины, – прибавляет он, отступив назад. – Попробуем оставаться незамеченными и у нас будет возможность немедленно начать действовать, как только наступит время… Смотрите, вон, кажется, подходящая ниша в этой стене!

…Они сидят в этой нише. Они втянули головы в плечи и запахнулись, как можно более плотно, в свои одежды. Все трое напоминают старых, нахохлившихся от холода воробьев.

– И как здесь мерзко знобит! – капризным и раздраженным голосом говорит Майор. – Я продрогла, когда еще мы только спускались в этой дурацкой трещине. Я думала тогда, что пакостнее уже некуда, а теперь…

– Давай-ка разведем костер, дочка, – предлагает Игумен. – Келейник навязал мне с собою несколько коробков спичек. Хоть я и говорил ему, что не нужно. Я буду рад, если от них все же сделается какой-то прок.

– Ну, с днем тебя рожденья, святой отец! – язвительно и с обидой отвечает Майор, не желая сменить пластинку. – А как же яркие отсветы на противоположной стене расселины, что могут быть замечены из каньона? О дыме я уже и не говорю.

– Согреемся и без дыма, – произносит Кудесник, положив на мгновение руки на плечи спутникам. – Давайте сядем вот так… Или, если так не удобно – так. Давайте станем смотреть… вот на эти камни. Они на равном расстоянии от каждого из нас, они близко. У этих камешков соразмерные очертания и, от созерцания их, нам хорошо и спокойно… Теперь закроем глаза. Но так, чтобы на эти камни все равно остался направлен умный, наш сокровенный взгляд. Есть?

– А теперь, – с какою-то особенной силой, с энергией отрешенного покоя продолжает Кудесник, – …теперь давайте представим, что на этих камнях горит огонь. Сосредоточимся все на этом. Не в жажде сотворить чудо. Только – призывая быть нашим гостем… силу – властительницу воображения. Не думаем ни о чем. И благословим усталость, что дал нам путь, потому что она поможет не разбежаться мыслью. Не надо верить… не надо и сомневаться… просто – мы хорошо и спокойно знаем про сей огонь.

Все трое в нише молчат. У них закрыты глаза, их руки сложены на коленях.

У всех, за исключеньем Кудесника. Его ладони подняты вверх и простерты чуть-чуть вперед. Как если бы он их возложил на поверхность незримой массивной сферы, которая лежит меж троими в нише.

И через какое-то время на пяточке меж Майором, Игуменом и Кудесником начинает – над запыленными темными камнями – вздрагивать воздух. Как будто над огнем костерка. И это дрожание делается все сильнее, шире… Но пламени никакого нет, или пламени, по крайней мере, не видно глазом. Троих соратников по-прежнему укрывают плотно сгущающаяся все больше тень. Суровый ненарушимый сумрак стоит в расселине.

Но холода уже нет! И трое, не смея раскрывать глаз, остерегаясь испугать ощущение, устраиваются поудобнее, чувствуя близкий трепет и ток тепла.

Майор в приятной истоме, она согрелась. И даже кажется ей, что, будто бы, слух различает уютную и тихую болтовню потрескивающих угольев.

– Вот вы тут собрались такие умные мальчики, – кокетливо слегка и с улыбкой, все также не открывая глаз, говорит Майор. – А можете ли объяснить глупой девочке одну вещь? Вот почему он взбесился, я хотела бы знать? Ну, то есть… с чего же они все-таки наступили-то – последние времена?

– А потому и бесится, что он бес, – бурчит, сквозь подступающую теплой волной дремоту, старик Игумен.

– Но есть ответ и точней, – произносит неспешно и тоже не открывая глаза Кудесник. – Написано в нашей Книге: битва… Последняя… получится оттого, что злой Чернобог соделаетсясовсем безумен.

– Безумец? Ой ли уж? – вскидывается Игумен, открывая глаза. – Лишится ума тот самый, о коем сказано: «лукавый» и «хитрее всех зверей полевых»?[14]14
  Книга Бытия говорит (3:1): Змий был хитрее всех зверей полевых… Под Змием разумеется сатана.


[Закрыть] Нелепость тут какая-то получается, твоя воля! Ты что-то перепутал, наверное. Или переписчик у твоей Книги ошибся, может быть.

– Нет, это не так, отец, – отвечает старцу Кудесник. – И список у меня верный, и вот, учителя я переспрашивал трижды как раз про это, чтобы убедиться, что точно понял. А просто это долгая история. Если ее рассказывать обстоятельно и с самого начала, то станет ясно: нет ничего нелепого в том, что чернобогова судьба – впасть в безумие. И даже сделается понятно: это неизбежный конец для того пути, по которому пошел этот малый бог.

– Что ж, рассказывай.

– Когда-то Несущий Свет не был зол, – говорит Кудесник. – Он был тогда одним из нормальных малых богов. И не отличался ничем особенно от остальных одиннадцати. Его дар, полученный от Бога Всевышнего, заключался в том, что этот Несущий Свет разрушал отжившее.

И в этом не состояло зла. Такое сокрушение только помогало вновь наступающему дню сменять уходящий день. Огонь сего из Двенадцати напоминал тогда ясный свет утренней зори, а не чадящий тьмою зловонный факел. Поэтому его тогда звали – Денница. И свет его напоминал еще пламя, в каком сгорают черновики. То есть, Утренняя Звезда стоял на страже свободы каждого совершенствоваться в своем искусстве. Его особенный дар обеспечивал всякому духу, что со-творит Вышнему, свободу приобретать все больше Его подобие…

Но вот однажды Денница вдруг ошибся. А именно, он решил, что будто бы способен творить и сам, не опираясь на силу Вышнего. Он пожелал свободы от Всеотца, позабыв про то, что именно Триединый и представляет Собой способность и волю к творчеству и свободе всякого вообще духа! Свободы нет без единства. Денница перестал быть белым, то есть единым. Поэтому мы стали называть его Чернобог: в отличие от иных прибогов, которые остаются и поныне «белые боги», как мы их величали всегда, потому что они пребывают едиными со Всевышним.

С чего ж он так возгордился, что это затмило разум его, светлый некогда, и он совершил ошибку? Возможно, этому способствовала сама особенность его дела. Ведь все же сокрушалось, все распадалось при его приближении прахом к его ногам! Какое завораживающее зрелище!.. Денница позабыл, что видит перед собой предназначенное к прекращению Свыше – желающее вольной волей своей исчезнуть, дабы иметь возможность родиться заново, в новом качестве.

Отсюда ли взялась гордыня его, или от чего-то другого, но именно она привела Несущего Свет к ошибке. Она же помешала ему немедленно и смело, честно в этой ошибке своей покаяться. Денница вместо этого стал упорствовать в заблуждении и он сделался – сатана.

Тогда-то выработал он хитрость. Стяжал прозванье Лукавого, потому что ему понадобилось представлять свои закономерные дальнейшие неудачи как недоразумения лишь, а то так и достижения.

Он в ослеплении обещал пошедшим за ним, что у него получится творить и без Бога. Но вызвать к существованию он сумел только нестроения, мятежи и войны. А это все разновидности ущерба, но вовсе не созидания. И этот ущерб усиливался. Потому что ошибка, если она останется нераскаянной, со временем всегда порождает ошибку большую. Но некоторое время черному богу все-таки удавалось – за счет лукавства – более-менее сохранять лицо.

Но вот явился Иуда.

Такого следствия от ошибки первой – далекого, но тем не менее неизбежного – не ожидал и сам сатана! Ведь черный бог все-таки не предавал Вышнего. Да, он согрешил отпадением от Него и этим породил зло. И зло это – то есть отдаление от Бога – закономерно усиливалось, нарастая как снежный ком… Но предал Бога не он. Это уже был иной порядок, новое качество. Простой еврей сотворил нечто более плохое, чем Основоположник Зла.[15]15
  Хорхе Луиса Борхеса поразил текст Х.А. Мурены «Средоточие Ада» (1957), посвященный Иуде. Настолько, что Борхес даже включил его в свою Коллекцию Замечательных Текстов Истории Человечества. Мурена же написал вот что. «Иуда! Он во средоточии Преисподней. В точке, которая также является и краеугольным камнем всякого обиталища [в той стране]. Иуда заключен в палисад, над которым высится таинственное здание – весьма обширное и по видимости хаотическое строение. Никто не знает, где оно начинается и каких достигает оно пределов. Иные из его помещений доступны нам, и мимо некоторых его стен проходим еще до смерти, на сей земле. Но – не догадываясь об этом. Возможно, кое-что чувствуя… Здесь начинается царство, в которое можно попасть без какого-либо усилия. Мы узнаем эти помещения, эти стены – несмотря на их якобы естественный, близкий человеку вид – по особенному биению, сухому и лихорадочному, которое замечаем со смущающей душу ясностью, едва коснувшись этого камня. Это, говорят, во средоточии ада бьется сердце Иуды. Биения эти заметнее во внешних пределах здания, чем на самой груди, из которой они исходят, и которая кажется неподвижной… Есть лишь один, кто дотрагивался до сей груди».


[Закрыть]

Ведь даже у одержимых злом не в чести предательство. И даже сатана проклинал Иуду![16]16
  Данте в знаменитой «Божественной Комедии» описывает (Ад, песнь 34), как сатана в аду терзает Иуду, все вновь и вновь раздирая его грудь когтями в неутихающем и отчаянном гневе.


[Закрыть] На что Иуда улыбнулся ему в лицо: я твой ученик…

Деяние Иуды обнажило ошибку черного бога – ошибку всего пути. Ибо ведь лишь изначально выморочное древо может принести такой плод, и никакое лукавство не поможет уже закрывать глаза на эту очевидную истину. И тем не менее закоснелая гордыня вновь помешала Чернобогу честно раскаяться!

Но после этого-то сатана и начал сходить с ума. Иуда – его позор; Иуда вызывает отвращение у него, но ведь признать это – означает признать ошибку! А этому мешает гордыня. И черный бог раздираем противоположными страстями, разными двумя волями, почему и называется он диаволом: двоевольцем… В начале прошлого века сатана побывал в Москве. Он сотворил там больше добра, чем зла. Но ведь это[17]17
  О похождениях сатаны в Москве в подробностях повествует, как всем известно, роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».


[Закрыть] – как перепады настроенья у сумасшедшего.

Итак, мы прежде видели сатану, в основном, лукавым. Теперь мы видим его безумным! Не в силах вырваться из болезненного противоречия, которое он сам же себе и создал своей ошибкой, он постепенно все более невозвратно впадает в сумасшедшее настроение вроде «глаза б мои на это все не глядели!»

Начальник зла желает Последней битвы не потому, что хочет в ней победить. Победа для него теперь не самое главное, как ни странно. Дух отпадения желает просто забыться в лязге Армагеддона. «А! Пропади все пропадом!..» Его стратеги воображают, что отправляются исполнять приказ гениального полководца. На деле же они будут брошены в огонь мановением руки, представляющим собой жест отчаяния безумца!

Кудесник перестал говорить, но в нише стоит молчание, как вода. Друзья его захвачены вдруг нахлынувшими нежданными чувствами и новыми мыслями. Они себе представляли, конечно, и до сего – Врага, хотя и каждый по-разному. Они воспринимали его со стороны его злобности и коварства. Но не со стороны безумия…

Внезапно тишину нарушает голос Майора. Сначала говорит она тихо, а затем громче, ритмически и как будто несколько удивленно. Игумен и Кудесник не сразу даже и понимают, что она читает стихи.

 
– Был вечер поздний и багровый,
Звезда-предвестница взошла.
Над бездной плакал голос новый –
Младенца Дева родила.
На голос тонкий и протяжный,
Как долгий визг веретена,
Пошли в смятеньи старец важный,
И царь, и отрок, и жена.
И было знаменье и чудо:
В невозмутимой тишине
Среди толпы возник Иуда
В холодной маске, на коне.
Владыки, полные заботы,
Послали весть во все концы,
И на губах Искариота
Улыбку видели гонцы.[18]18
  Стихотворение Александра Блока (1902).


[Закрыть]
 

6. НОЧНАЯ СТРАЖА

Они решили по очереди нести стражу. Какие бы ни ждали события, будет лучше, когда соратники встретят их отдохнувшими, не измотанными. Кудесник вызвался нести дозор первым.

Он попросил неустойчивые горные камни, завалы которых тянулись почти что сплошь около стен каньона, – не стукнуть, не лишить его вдруг опоры. Просил подсказывать его восприимчивому сознанию в темноте энергетическим скрытым током, куда ступить.

И вот Кудесник легко выскальзывает за скальный угол. Он собирается обогнуть выступ, а затем идти вдоль, скрываемый неровностями стены. Но замирает вдруг в повороте, потрясенный увиденным.

Перед его глазами – Врата.

Или, по крайней мере, какой-то специально предназначенный морок, что их скрывает.

Кудесник не догадывается об этом – он это знает. Первое впечатление от увиденного внезапно: каньон перегородила колышущаяся стена, белая, высотой до неба. Нет, все же не до небес, – начинает понимать Кудесник через несколько секунд, – а это просто верхний текучий край создает ощущение облаков, перемещающихся быстро и низко, медленно изменяющихся, ровно и непрестанно влекомых куда-то клубов… Мигают яркие звезды над странным гребнем, потому что этот туман то застит, то вновь открывает их.

Но это никакая не дымка, осознает Кудесник. Ни облако, ни туманный поток не могут стоять стеной, как выведенной мастерком по отвесу, недвижной и какою-то в себе перемигивающейся… Такое сотворить могла только магия. Кудесник видит перед собою поставленную колдовскую сеть, маску Врат.

А может быть, это даже и их лицо. Кто знает, может быть они вот именно так и выглядят – Черные Врата.

Кудесник неподвижно стоит в каньоне, придерживаясь левой рукой о камень. Белесый занавес на значительном расстоянии от него и выше по течению ледника. И все же он достаточно близок, чтобы его можно было видеть во всех деталях.

Внутри туманной завесы текут как будто вертикальные реки, свивающиеся из непрозрачных струй. В змеящемся мерном ритме… потоки постоянно меняют русла, сливаются и расходятся. Танцующее течение этих рек – завораживает.

Оно навевает сон…

Кудесник протирает глаза. Нельзя поддаваться! Необходимо продолжать наблюдение, потому что враг может появиться в любой момент. Внезапно вынырнуть из этого текучего вертикального туманного омута. И вражеский авангард не должен их захватить враспл…

Боже!

Враги уже появились… – внезапно осознает Кудесник. В каньоне все поменялось, перед глазами его совершенно иная уже картина, чем была раньше. Причем Кудесник даже не в состоянии дать отчет, сколько времени оно так!

Что видит он сейчас – это тоже, по-прежнему, какие-то текущие быстро реки… Но это же потоки наступающих армий!

Белесая маскировочная пелена развеялась без остатка. Перед глазами Кудесника переплетение виадуков. За ним – скала, перекрывающая каньон, или же какая-то гигантская уступчатая стена. Ее многоярусные хмурые бастионы испещрены вертикальными зрачками туннелей, окон и врат. Разверзшиеся черные зевы извергают потоки воинов… или, нет, скорее это какие-то небольшие и очень маневренные боевые машины.

Передовой вал армии приближается, переполняя ущелье.

Теперь Кудесник может рассмотреть противника близко. Он потрясен его видом. Первая его мысль: это какие-то насекомообразные твари с фасеточными глазами и удлиненным туловищем!

Но через мгновенье он различает: воины врага оседлали невиданные им прежде нигде машины, напоминающие формой торпеды. Светящиеся слегка акулоподобные тела плывут над землей, и не опираются на нее ни колесами, ни гусеницами, ни механическими ногами. Легкое зудящее потрескивание сопровождает передвиженье их. Кудеснику даже страшно вообразить, какую дает убийственную маневренность в бою подобное средство!

На всадниках вытянутые в лицевой части шлемы (вмонтированные фильтры от ядовитых газов и радиоактивной пыли?) напоминающие морду кузнечика. Прозрачный участок в них представляет собой две плоские, расположенные под углом пластины, разделенные вертикальною перемычкой. Бронированные костюмы солдат увешаны цилиндрическими контейнерами – по-видимому, с реактивными управляемыми снарядами.

Это не те враги, вероятно, с которыми привык дело иметь Кудесник. Это всего лишь наемники Врага из людей…

Кудесник наконец изумляется, вдруг, с какой же это стати он до сих пор предается завороженному созерцанию?

Он запускает руку во внутренний карман куртки. И он проворно извлекает на свет… игрушечный пистолетик детства, что оглушительно (по меркам его двора) бьет пистонами. В это мгновение Кудесник начинает осознавать, что именно происходит на самом деле!

Страдальческий сон раскаяния срывается с его уст.

Кудесник резким движением отрывает лоб свой от поверхности камня, в который ткнулась его голова после того как сполз он по скальной стене и упал на землю, сраженный колдовским сном.

Вдали перед Кудесником все также текут белесые вертикальные реки хитроумного занавеса. Нет воинства на стальных акулах, плывущих в воздухе; каньон безмолвен и пуст, и освещает его с отчетливостью, невиданною в низинах, свет ярких звезд.

И сколько же прошло времени? Сколько уже раз могли нас убить, покуда я непробудно спал, загипнотизированный дьявольской пеленою? – спрашивает себя Кудесник. Он чувствует все тело разбитым. Кудесник медленно поднимается и тихо отступает за выступ стены расселины.

Его друзья крепко спят, Игумен уронил низко на грудь клобук и Майор слегка привалилась к плечу Игумена. Она улыбается во сне детской трогательной улыбкой, которую она едва ли позволяет себе когда, пока бодрствует. Ей снится что-то очень хорошее, надо думать…

Кудесник осторожно трогает за плечо Игумена.

– Я ни на что не способен, батюшка… Там, в каньоне – коварный дьявольский занавес из тумана, поставленный для того, вероятно, чтоб скрыть Врата. Его текучие струи навевают неодолимый сон, морок… Я не сумел противостоять этому. Мне не хватило искусства… Все наше дело чуть не провалилось из-за меня! Отец… по-видимому, в этом ущелии сатаны в состоянии нести дозор – только ты.

…Игумен, заступая на стражу, не боится уснуть. И это не самомнение. Это трезвая, имеющая опорою многолетний опыт оценка собственных сил. Ночные долгие бдения в монастыре, молитвенные келейные древние правила закалили волю.

Игумен опустился на камень – один из тех, между которых упал, побежденный так быстро магическим сном, Кудесник. Едва ли старец беспокоится о том, что будет он замечен врагами, которые тоже, может быть, сейчас ведут наблюдение. Игумен хорошо знает, что в состоянии сохранять неподвижность очень долгое время. Не только лишь покой тела, но и неколебимость душевную, именуемую бесстрастие. А вместе то и другое делает человека почти невидимым, Игумену известен это секрет.

И вот, без единого движения замерший старец пристально и спокойно смотрит в белую пелену, текучую, которая перекрыла каньон вдалеке и выше – и не страшится быть загипнотизирован вертикально струящимися ее реками.

Напротив, он вдруг обретает уверенность, что концентрированный его взгляд может обороть завесу и прозреть дальше – за маскировочный колдовской полог. И вот… Игумен видит Врата.

Они внезапно проступают ему в белесом, в этой далекой текущей медленно завораживающей вуали. Черные Врата обнаруживаются нежданно, и однако все-таки постепенно и как бы нехотя… Как если бы уступая пристальной и суровой воле, которую Игумен вложил во взгляд.

Они действительно оказались черные.

И будто бы они висят в пустоте, в белой дымке.

Нет никакой стены, бастиона или же башни, в какую они ведут. Это невероятное сооружение не имеет створ, и не простирался за ним никакой туннель, ход или разводной мост. Врата напоминают собою триумфальную арку. Но – построенную затем, чтобы увековечить победу зла.

Их перекладина имеет рогоподобные выросты по краям. Выступы, идущие сначала параллельно земле, а потом загибающиеся слегка, утончаясь и заостряясь, кверху. Такие точно по форме выросты можно видеть и на столбах: по одному в верхней части каждого, несколько более массивные, чем выступы перекладины. Все это сообщает Черным Вратам отдаленное и мрачное подобие какой-то китайской пагоды…

Игумен спрашивает себя, не испытывает ли он страх, созерцая в упор дверь в ад.

И с удовлетворением отмечает: нет, не испытывает.

Игумен просто очень внимательно смотрит, словно путешественник в чужой и хмурой стране, вдруг увидавший какую-то ее редкую и зловещую достопримечательность. Он отмечает отрешенно огромность размера Врат. И грозную толщину эбеновых прямоугольных столпов, и массивность арочной балки.

– Но я не путешественник здесь! – внезапно произносит Игумен в сердце своем. – Их, эти Черные Врата, мы прибыли сюда осаждать, и о Вратах этих сказано, что они нас не одолеют.[19]19
  «Созижду церковь Мою на камне и врата адовы не одолеют ее». Евангелие от Матфея, 16:18.


[Закрыть] Нет смысла только лишь их бездеятельно созерцать и ждать, когда через их проем хлынут полчища! Нет, я подойду к ним и сокрушу их силою честного животворящего креста! Или, по крайней мере, я загляну за эти Врата и узнаю, что подготавливается по ту сторону.

И старец поднимается с камня. И он идет ко Вратам, не прячась, твердыми и уверенными шагами.

Идет уже минут пять… и у него все более укрепляется впечатление, что цель похода нисколько не приближается по мере продвижения его к ней! Как если бы Врата отступали все это время с такой же скоростью.

Но нет, замечает затем Игумен, продолжая свой путь, – Врата не перемещаются, они не покинули места первоначального положения. Текучая стена тумана все ближе. И ближе изломы скал, которыми она ограничена по сторонам каньона. И расстоянье от кромки, что разделяет области воздуха белесого и прозрачного, до оснований черных столпов остается таким же точно, как оно было. Следовательно, Врата не удаляются, нет… Врата, по мере приближения к ним Игумена… уменьшаются!

Игумен пересекает кромку, входит в туман. При этом у него возникает чувство, что в этот миг преодоления границы с ним неизбежно случится что-то. Возможно, кожу его лица и рук вдруг пронзит, как тысячами иголок. Или же обнаружится вдруг, что не в состоянии он дышать этою текучею белизной – и она сожжет ему легкие… Но ничего такого не происходит. Игумен медленно идет ко Вратам, разгоняя руками ленивый вязко текущий дым.

А Черные Врата по пояс ему теперь.

Игумен приближается к ним еще и они, все продолжая уменьшаться по мере сокращения до них расстояния, становятся ему по колено.

Он может их коснуться рукой. Но у Игумена нет ни малейшего желания это делать – дотрагиваться до этой гладкой и маслянистой как бы, отблескивающей слегка поверхности.

С ней что-то не в порядке, он чувствует.

Как если бы материал Врат стремительно летел весь, как будто стоячий вихрь. Такое впечатление дает маховик, раскрученный до безумия. Он словно бы остановился для взгляда, но – около него шипит воздух…

Игумен остановился и смотрит на Черные Врата, не зная, что ему предпринять.

Они напоминают ему теперь маленькую черную скамеечку странной формы и зловещего вида.

Игумен понимает, что, уж конечно, не в состоянии теперь он в эти Врата пройти. И даже бы не получилось у него проползти, протиснуться под их перекладиной… Как объяснить происшедшее? Какой смысл, что, вот, Черные Врата становились меньше и меньше по мере приближения его к ним? Быть может, это означает победу?

Или же это хитрость Врага, напротив?

И вдруг с последнею мыслью Игумен слышит громоподобный, оглушающий смех. Как будто бы разваливаются на куски и рушатся, продолжая дробиться дальше, стены каньона.

Игумен просыпается и осознает себя лежащим посреди тех самых камней, на одном из которых он сидел, созерцая ритмически-текучую пелену… Он понимает, что, ослепленный сном, упал с камня и пролежал так неизвестно какое время, соблазняемый дьявольскими видениями.

Белесая переменчивая стена, все также не пропуская ока за свою грань, мерцает вертикально струящимися потоками в отдалении…