Текст книги "Гелий-3"

Зап. 5

Норберт не привлекал к себе ничьего внимания, делая то же, что и остальные. Он понятия не имел, кому из столпившихся в раздевалке официантов известно, кто он такой, кто во все посвящен, а кому наплевать.

Он знал только одно – что ему страшно, что в его желудке растворяется таинственная капсула, и сложные многокольцевые органические соединения постепенно что-то проделывают с его мозгом.

Когда они поспешно вошли сюда, почти не разговаривая друг с другом, Робсон незаметно показал ему шкафчик Тарика.

Достав карточку-бейдж, он активировал замок и ввел простой код 3302 – скорее всего, дата рождения задом наперед или что-то в этом роде. Это был не сейф, просто шкафчик для одежды из серого ламината – как в армии, тюрьме или на фабрике.

Открыв дверцы, он машинально вздрогнул, увидев в зеркале чужое лицо. Он ничего не узнавал и не мог понять, что тому виной – глаза, щетина, иная форма носа или рта. Речь вообще не шла о деталях, лишь об отсутствии подсознательного узнавания себя. В зеркале отражалось чужое лицо незнакомого человека.

Кожу на лице стягивало, словно под слоем застывающего гипса, но на нем не было ничего, что могло бы отклеиться, размазаться или отвалиться. Анета хорошо знала свое дело и утверждала, что грим останется на месте, даже если он будет обливаться потом.

Он целый час просидел в кресле с закрытыми глазами, чувствуя скользящее по щекам влажное дуновение из ее жужжащего аппарата, похожего на толстую шариковую ручку. Он ощущал ее пахнущее соленым манго дыхание, когда она наклонялась к нему, мягкими движениями накладывая слои полимера там, где чего-то должно было быть больше, и очередные поглощающие свет текстуры там, где следовало создать оптическую иллюзию более впалого, нежели в действительности, фрагмента лица. Вся эта ситуация могла бы выглядеть даже слегка эротичной, если бы Норберт не превратился в перепуганный клубок нервов. В перерыве она позволила ему открыть глаза, и он испугался еще больше, увидев в зеркале покрытую синим пятнистым узором маску, словно из театра кабуки. Анета сидела, склонившись перед его лицом; один ее глаз закрывал дисплей, а возле его головы маячила большая голограмма того, кем он должен был стать.

– Тс-с-с… – проговорила она, приложив палец к губам Норберта, а потом сменила резервуар своего аэрографа и нанесла очередной слой, водя пальцами по всему лицу, словно лакируя кузов машины.

А потом она снова позволила ему взглянуть в остолбеневшее, вытянутое лицо незнакомого человека. Ничего не было видно даже вблизи – ни малейших следов грима.

Тарик.

Его звали Тарик Корчик.

□ □ □

Они переодевались молча, лишь иногда обмениваясь ехидными замечаниями, но кто-то тут же начинал орать командирским тоном: «Четыре минуты! Быстрее, курва!», хлопали дверцы шкафчиков.

В каждом шкафчике имелся пластиковый лоток как в аэропорту, куда следовало сложить все личные вещи. Норберт не взял с собой почти ничего – платежный чип с одним кило евро, киберетку, пластырь от головной боли и одноразовый смартфон, дешевый «таофэн» с карточкой, которую он отложил отдельно.

Подсобка «Императорской пагоды», в отличие от главного зала, не выглядела как подсвеченный дворец из хрусталя и яшмы, но и отталкивающего впечатления тоже не производила – гладкие, покрытые плиткой стены, хромированная сталь поручней и дверей, гладкий бамбуковый ламинат и асептический свет потолочных панелей. К лифту они шли, словно группа статистов из фильма про кун-фу, все в черных брюках и сюртуках, контрастировавших с белизной манжет и носков. Волосы немногочисленных женщин были собраны в одинаковые конские хвосты.

Все началось в лифте.

Он стоял, весь дрожа и вцепившись потными руками в шедший вдоль стены никелированный поручень, когда лифт выстрелил к вершине Ляонин-тауэр, словно выпущенный из электромагнитной катапульты спутник. С таким чувством, будто его трясущиеся внутренности расплющиваются о тазовые кости, он уставился в большое зеркало, в котором отражалась группа незнакомых людей, не в силах даже найти себя самого, будто смотрел на чужую фотографию.

Где-то на уровне пятидесятого этажа лифт начал тормозить, и стало еще хуже. Норберт судорожно сглотнул, уверенный, что сейчас его стошнит, когда вдруг на него снизошло глубокое, бархатное спокойствие – волнами, откуда-то снизу, как под воздействием наркоза. С каждым ударом сердца страх рассеивался, и оставалось лишь деловитое осознание того, что он делает и что ему предстоит сделать. Ощущение было столь мощным, что он едва не упал на колени.

Спутанный комок под грудиной развернулся, словно успокоившаяся змея, дрожь прекратилась, а паника, окутавшая его мозг подобно слою льда, попросту мягко испарилась, словно ее сунули в микроволновку.

Удивленно заморгав глазами, он узнал лицо в зеркале, которое заморгало в ответ. Оно выглядело похоже, но иначе, чем он, и это показалось ему весьма интересным. Все, на что он смотрел, выглядело занимательным и любопытным, даже в чем-то зачаровывающим.

Он осторожно подумал об ожидавшей его процедуре идентификации и о том, что случится, если его разоблачат, с некоторым ужасом ощутив легкое возбуждение, будто он собирался принять участие в некоей игре и никак не мог этого дождаться. Все, что он собирался сделать, уже не казалось безумным риском и игрой с тигром, а всего лишь интригующим развлечением.

С ударом гонга раздвинулись двери, выпустив их в подсобные коридоры Яшмового зала, не столь похожие на лабораторию, как помещение внизу, но и без особой роскоши – простые технологические помещения, плиты из синтетического камня, стекло, никелированные трубы, чисто вымытые двери и яркий свет галогенных ламп. Норберт, однако, чувствовал себя словно в Британском музее. Если бы ему нечего было делать, он наверняка замер бы неподвижно, созерцая захватывающую конструкцию лампы или огнетушителя. Его интересовало все, на что он смотрел. В буквальном смысле всё.

Он начал верить, что действительно превращается в камеру. Картина перед глазами обрастала подробностями, которые замечаешь обычно только в центре поля зрения. Он видел каждый волосок на окружавших его лицах, каждый прыщик и пору на коже, каждый слой на паркете из клонированного палисандра, каждый комок краски на стенах. Он слышал дыхание, шуршание шелка черных курток, скрип подошв и почти каждое биение сердца.

Распорядитель был высок и худ, с замысловатой прической, словно из японской анимации, состоявшей в большей степени из геля, силикона, лаков и многочасовой работы стилистов, чем из волос, в коротком фраке из такого же черного клонированного шелка и галстуке-бабочке. Если бы не абсурдное изваяние на голове, он напоминал бы камердинера. Картину дополняла короткая бородка, больше походившая на приклеенный к челюсти шнурок.

Обязательный инструктаж выглядел скорее как ультиматум. Бесконечные банальности насчет «полной отдачи», «работы в коллективе» и «доверии» перемежались слабо завуалированными угрозами. Норберт в буквальном смысле ощущал эту бессмыслицу на некоем физическом уровне, словно каждое слово выжигалось на поверхности коры его мозга. Он помнил успокаивающие заверения Механика, что все расплывется в его памяти через несколько часов, но в данный момент ему казалось, что он до конца жизни будет помнить проповедь о невообразимо высоком качестве обслуживания, за которое распорядитель отвечает собственной головой. Стоило, однако, отметить, что в случае малейшей провинности тот сперва позаботился бы, чтобы виновный покинул этот мир в страшных муках, а уже потом совершил бы ритуальное самоубийство.

Норберт медленно огляделся, словно делая проход камерой, затем остановил взгляд на лице начальника, как будто наводя кадр. Пригодился бы крупный план. Он понятия не имел, даст ли это что-нибудь, но так или иначе снимал. Он вдруг понял, что машинально шевелит пальцами, словно обслуживая панель управления, и прижал ладонь к бедру. Он сам был камерой.

Камера, съемка!

Шла запись.

Наконец распорядитель яростно зааплодировал, крикнув: «За работу!», и они двинулись вперед черно-белой шеренгой, словно стадо собирающихся прыгнуть с ледяного утеса пингвинов.

За качающимися дверями оказался очередной участок коридора, ярко горящие лампы и лысые мужчины в костюмах, с неподвижными лицами, похожие на манекены. Поглощающая космическое излучение чернота пиджаков, ослепительная белизна рубашек, матовые линзы в глазницах, напоминающие пластинки закопченной жести, вытатуированные на выбритых висках квадраты QR-кодов.

Сканер представлял собой напичканный датчиками ящик, как в аэропорту, только круглый, напоминавший скорее туннель. Их пропускали по одному, так что он долгое время видел лишь обтянутые черным шелком спины стоящих впереди, сияние ламп и почти ничего больше. Слышался шум, звяканье и попискивание аппаратуры.

Когда пришла его очередь, он двинулся через туннель, состоявший из трех колец с выступающими рыльцами детекторов. Когда ему велели остановиться и расставить руки, раздалось гудение, кольца повернулись, матово поблескивая глазками сканеров, и он почувствовал, как встают дыбом волосы и проскальзывают по плечам электрические разряды.

– Вперед! Стоять! Руки в стороны! Вперед! На выход!

Он вышел из туннеля прямо к двум очередным манекенам, стоявшим по сторонам с короткими угловатыми карабинами, обвешанными электроникой. Блеснули стальные глаза.

Качающиеся двери.

Он прошел.

□ □ □

Им выдали такие же подносы, как и тот, с которым он упражнялся с позавчерашнего дня, – дорогие, из черненого матового титана, с едва заметным вытравленным узором в виде сплетенного в клубок дракона. Сверху – плотная, сверкающая белизной салфетка, вторая – сложенная и переброшенная через руку.

Поднос, салфетка, вперед!

Ряд пингвинов разделился, словно в балете, надвое – налево и направо, перед стоящим с заложенными за спину руками распорядителем, выглядевшим как хозяин гладиаторов у выхода на арену.

Потом они ждали с уже заставленными подносами, а очередной помощник во фраке стоял перед закрытыми двустворчатыми дверями и отсчитывал на пальцах, словно собираясь дать сигнал к старту. Пробил час, двери раздвинулись в стороны, открыв погруженный в полумрак, украшенный плавающими световыми отражениями и сверкающими плоскостями зал, и два ряда пингвинов двинулись вперед. Началось.

Он помнил правила и понимал коды, означавшие, что ему отнести и куда, хотя еще мгновение назад был полностью уверен, что никогда этого не запомнит. Схематический план Яшмового зала словно стоял перед глазами, поднос плыл на ладони без участия его воли, устойчивый, как посадочная площадка.

Гостей пока не было, и они кружили между окном раздачи и длинными столами, расставляя закуски. Титановые подносы заполнялись разноцветными композициями неизвестно из чего, украшенными многоэтажными изваяниями из фруктов.

Норберт снимал, поскольку уже включился и не мог остановиться. Он высматривал жареных панд, шашлыки из тигров, но пока что слышал лишь тарахтение распорядителя, громко цитировавшего головоломные названия, которые неизвестно что означали, но вряд ли могли произвести на публику в Сети большее впечатление, чем чистый китайский: «Тюиле из шалфея с фуа-гра и трюфельным демигласом! Дьяблотки с карпаччо из омара в рамбутановом соусе! Щека рыбы-удильщика под смородиновой пенкой на икорных чипсах! Гренки-бриошь со слоновьим шпиком и сельдереевым винегретом! Копченые морские желуди на сливе умэ, под грюнколевым кремом-фреш!»

Именно тогда он понял, что ничего не выйдет. Даже если тут подадут жареного младенца, тот будет представлен под нераспознаваемым названием, которое ни на кого не произведет впечатления. Слоновий шпик? Представитель «Пагоды» тотчас же ответит, что это поэтическое название чего-то приготовленного из тофу, редиса и витаминов. Он сам не понимал половины слов, хотя знал, что в нынешнем своем состоянии повторит их не задумываясь. Он не знал, что такое тюиле, понятия не имел, чем отличаются морские желуди от обычных. Большинство зрителей тоже не будут этого знать, и увиденное не вызовет у них шок, заставив вспыхнуть праведным негодованием, а попросту быстро наскучит. Политики жрут какие-то «питрифули в соусе мамбо»? Да на здоровье!

Хороший ивент должен говорить сам за себя – картинкой и звуком, не вызывая никаких сомнений. Комментарий, объясняющий, что слоновый шпик ведет свое происхождение от охраняемых диких животных и наверняка был доставлен контрабандой, или что астраханская икра запрещена даже в Новосоветской империи и доступна только верхушке, или что ложечка трюфельно-шафрановой пенки стоит втрое дороже грамма чистого урана, – лишь слова против слов, к тому же таких, которые никому не захочется слушать.

Провал.

К своему удивлению, он даже не ощутил разочарования. С одной стороны, он понимал, что все предприятие закончится ничем и обернется лишь пустой тратой времени, но с другой – химикалии, кружившие в его крови и заполнявшие центры кратковременной памяти пиксель за пикселем всем тем, что он видел и слышал, продолжали ласкать его лобные доли чувством глубокого интереса, граничащего с навязчивой идеей. Норберт не помнил, чтобы когда-нибудь был чем-то настолько заинтересован и увлечен. Он просто не мог остановиться.

И он снимал.

Иначе он не мог.

Банкетный зал, сверкающий хрусталем и оттененный ширмой, поблескивающие, словно груды драгоценных камней, натюрморты из мяса, рыбы и фруктов, вереницы черно-белых официантов, кружащих между кухней и столами, словно в однообразном балете. В зале появлялось все больше людей, но это еще не были гости, скорее разнообразный персонал, пребывавший в состоянии нарастающего волнения.

Было испробовано несколько вариантов освещения, включили вращающуюся эстраду. Появились танцоры с покрытыми парчой телами, в костюмах, подходивших скорее для карнавала в Рио, и обслуживавшие лазерные синтезаторы музыканты. Инструменты принесли охранники, в опломбированных кевларовых ящиках, позволив музыкантам расставить невидимый оркестр. Голоарфы окружили их ажурными световыми конструкциями, которые при прикосновении руки издавали странные дрожащие звуки, а шестеро охранников с ручными сканерами обнюхивали каждый электронный блок, управляющие перчатки и каждый фрагмент светящейся голограммы. Все вместе это начало напоминать не что иное, как подготовку к свадьбе нуворишей.

Какое-то время спустя их выстроили за качающимися дверями. Норберт успел лишь заметить, что в зале появился худой, неопределенного возраста азиат в светящемся фиолетовом костюме от Версаче. Его охрана тоже состояла из китайцев, но они походили не на манекены, как правительственная секретная служба, а скорее на спортивных звезд с дикими неоновыми прическами и в брендовой одежде. Прибыл господин Ву со свитой.

Все это был мусор, сразу для отправки в корзину. Без содержания, без смысла. Всего лишь увертюра, и хуже того – возможно, ничего не предвещающая.

Посередине, между двумя рядами официантов, промаршировал высокий мулат с чертами, достойными зулусского принца, в черных брюках и белой шелковой рубашке, а за ним треугольный строй ассистентов. Сам шеф-повар, Станислав «Две звездочки» Орунга-Д’Орсай, вместе со своей армией.

А потом открылись двери, выпустив их двумя черно-белыми рядами несущих подносы пингвинов.

Норберт принимал бокалы на поднос, поднимал его и шел по заученному маршруту. Он будто бы осознавал, что ничего особенного здесь не произойдет, но подзаведенный химией мозг был иного мнения. Шла охота. Он проник туда, куда ни один обычный человек не имел доступа, и записывал – по крайней мере, если верить Механику. В любой момент могло что-то случиться. Любое мгновение могло принести сенсацию.

Некоторые лица он узнавал, некоторые казались ему смутно знакомыми, а некоторые производили впечатление, будто он должен их знать, хотя и неизвестно откуда. Все, однако, несколько отличались от того, что он помнил из Сети. Почти все казались ниже и чуть толще, в буквальном смысле усеянные мелкими дефектами внешности, словно в Сети они представляли некие более благородные и увеличенные копии самих себя, а здесь облачились в чуть поношенные, испещренные жилками, морщинками и прыщиками домашние уменьшенные версии тел.

Каждое подобного рода мероприятие проходит через тупой ритуальный этап, заключающийся в ведении малозначащих бесед, принятии первых порций выпивки и дегустации закусок. Все зависит от количества участников и от того, насколько хорошо они знакомы.

Норберт редко снимал чисто политические ивенты, не занимался он и материалами для сплетен. Для этого у инфопорталов имелись свои люди, которые работали от одного светского раута до другого, крутясь на обочине пантеона политических и медийных знаменитостей, прекрасно зная их самих и то, что и как следует показывать. Вольному стрелку там особо нечего было искать. Так что Норберт не принадлежал к числу тех, кто узнает политиков быстрее, чем собственных родственников.

И тем не менее, сделав два или три круга по залу, он сообразил, что сегодня в «Пагоде» развлекается правящая коалиция. Во-вторых, он понял, что Робсон оказался полностью прав – его никто не замечал. Достаточно было подноса и достойного поклонника кун-фу костюма, чтобы гости ставили на его поднос пустые бокалы и брали полные, ни на мгновение не меняя темы и даже не глядя в его сторону. Он мог записывать – и записывал, только пока было нечего. Мужчины говорили об автомобилях, женщины о косметике и детях. И те, и другие обменивались сплетнями, но в основном о людях, о которых уже писали соответствующие инфопорталы, так что толку от этого было мало.

Все ругались, словно подростки из трущоб. Отчасти такова была реакция на постоянную необходимость позировать для пиара, а отчасти, похоже, просто таков был обычай. Вульгарный язык был относительно безопасным способом показать остальным свои искренние намерения. В давние времена, при коммунизме, эту роль исполнял алкоголь. Тот, кто боялся пить с другими, причем пить много, без тормозов, наверняка опасался потери самоконтроля и излишней откровенности. Он продолжал играть, а это означало, что, вероятно, мог донести. Еще раньше, в старой Японии, в игорных домах все играли без одежды, все без исключения. Может, не полностью голыми, но в достаточной степени обнаженными, чтобы показать, что они не мошенничают и им нечего скрывать.

Так же было и тут. Любой из присутствующих, кто стал бы выражаться изящным литературным языком, сразу же навлек бы на себя подозрения. Он выглядел бы словно японский шулер, любой ценой стремящийся остаться в юкате на плечах, или партийный бонза, отказывающийся от водки.

Кружа по Яшмовому залу, Норберт успел составить для себя трехмерную карту, упорядочивающую людское созвездие и напоминающие броуновское движение пути перемещения отдельных индивидуумов. Он уже знал, где стоят главы тех или иных клик и где ведутся пустые разговоры людей, бродящих с бокалами в руке и встречающихся на полтора десятка секунд ради пары светских фраз, словно обнюхивающие друг друга собаки. В самом широком месте главного зала клубилось средоточие происходящего – небольшая человеческая туманность, центром которой стал премьер – значительно ниже ростом, чем обычно казалось, с янтарным загаром под цвет односолодового виски в его бокале, с одной рукой в кармане консервативного итальянского костюма, переливавшегося миллионами искр, как небо над пустыней.

То не был сектор Норберта, так что приходилось полагаться лишь на язык тела. Наверняка он мог бы встать так, чтобы все же услышать разговор, но в этом не было никакого смысла. Одна рука в кармане брюк, кривая полуулыбка, весь вид, словно говорящий: «Пока что я тебя слушаю, но еще немного, и катись отсюда». Время от времени – расслабленный смех и блеск словно выращенных в инкубаторе зубов. Вокруг – группа подобострастно улыбающихся фигур, жаждущих хотя бы ненадолго погреться в лучах славы. «Смотрите, я разговариваю с альфа-самцом!»

Там не происходило ничего существенного. Норберт пришел сюда не затем, чтобы отслеживать мелкие интриги между камарильями и сведение личных счетов. Такую информацию он мог бы в случае чего продать какому-нибудь политическому аналитику, по сути, за гроши. Это была не его специальность. Он пришел ради ивента – добротного, способного потрясти МегаНет, ненадолго пробудив тупое многоглазое чудовище.

Вы одни, никто посторонний вас не видит, вы можете делать что пожелаете – так расслабьтесь же наконец! Закажите панду!

Фаза безнадежного самолюбования длилась чуть больше часа. Все это время Норберт кружил с уставленным напитками подносом или пополнял стол с закусками грудами очередных странных творений кулинарного искусства. Если бы не химическое возбуждение, щекотавшее мозг и вызывавшее неестественный интерес, он давно бы все бросил.

Все изменилось, когда премьер их покинул – незаметно, но так или иначе на глазах у всех. Перед этим он подошел к женщине, в которой Норберт узнал кого-то из министров. Здравоохранения? Соцобеспечения? Равенства? Всего наилучшего?

Судя по всему, именно она была виновницей торжества. Премьер пожал ей руку и изобразил пантомиму, демонстрирующую, как ему хотелось бы остаться, насколько он ей благодарен и как ее ценит, но, увы, у него куча дел, он и так уже опаздывает, этот несносный секретарь уже торопит, и ему в самом деле нужно идти.

А потом он уплыл, окруженный небольшой свитой, словно роем звезд над пустыней, остановившись лишь, чтобы пожать руку господину Ву и шеф-повару Орунге-Д’Орсаю.

Постепенно все начало меняться. В воздухе возникло ощущение свободы, будто едва заметный и трудноописуемый, но вполне отчетливый запах. Гости перестали бродить с бокалами и вести светские беседы, за столиками начали образовываться группы. Внезапно прекратились заказы коктейлей – теперь заказывали настоящий алкоголь. На подносах появились самоохлаждающиеся бутылки советской водки и наборы рюмок, японский и казахский виски. Покрепче и побольше.

Их разносили точно так же, как до этого изящные бокалы, наполненные слоями жидкости разной фактуры и вкуса, с желе из оливок и пенкой мартини или томатной икрой со вкусом водки и перышками табаско. Поднос, центр тяжести, шаг. На какое-то время все это как будто стало его второй натурой, и у него вдруг на мгновение возникла мысль, сможет ли он делать все то же самое пару дней спустя.

В дверях кухни он разминулся с Робсоном.

– Скоро начнется, – пробормотал тот, почти не открывая рта.

Норберт едва заметно кивнул.

Давно пора, курва.

□ □ □

Боль становилась все сильнее. Данные, откладывавшиеся у него в голове, постепенно обретали объем, расталкивая извилины серого вещества и давя изнутри на глазные яблоки, словно заполняющие череп литры застывающего бетона. Когда они спускались на грузовом лифте на парковку, Норберт был уже перегружен образами и звуками, которые выливались из распухающего мозга, грозя взорваться. Он ощущал их даже в желудке, в виде подступающих к горлу едких волн желчи.

К счастью, все стоявшие в лифте официанты выглядели ничем не лучше – бледные, потные, измученные. Как и он, они держались за зеркальные стены, и точно так же казалось, будто они сейчас упадут. Вот только они просто вымотались до предела, а он страдал от избытка данных.

Данные обладали физическими размерами и структурой переполнявшей его леденящей слизи. Они даже обладали цветом – грязно-желтым и зеленоватым, словно гной, и запахом – густой вонью гниющей сои, с резкой примесью растворителя. А также вкусом – кислоты и жженых перьев.

Каждая секунда в опускающемся лифте, казалось, тянулась без конца. Норберт стоял, борясь с ознобом и чувством, будто его распирает изнутри. Он не мог лишиться чувств – только не здесь, не в подземном гараже. Он боялся опустить веки или пошевелить головой, которая казалась ему надутой, словно воздушный шар, и могла в любой момент лопнуть, забрызгав вонючей слизью стены лифта и тела стоящих вокруг.

Очередная сканирующая рамка и очередные четверо агентов, одинаковых, как манекены. Блеск выбритых черепов, мигающие разноцветные коды на висках, диски коммуникаторов на присосках возле уха, заполненные матовой чернотой глазницы, демонстративно поблескивающие под полами черных, как космос, пиджаков пистолеты. Они даже не пахли по-человечески – от них несло озоном и нагретым пластиком.

Пластиковый лоток с горсткой его мелочей проехал по оснащенной роликами полке. Норберт отнес его на тянувшийся вдоль стены гаража стол и на мгновение оперся лбом о стену, а затем уставился на запакованную в хитин карточку и простой одноразовый смартфон, не в силах вспомнить, как тот включается и активируется. Ему хотелось расплакаться. Леденящая вонючая слизь заполняла череп, выдавливая глаза. Ему удалось разорвать пакетик и найти щель слота на корпусе, но у него так тряслись руки, что он не мог ничего сделать. Когда карточка в четвертый раз упала в лоток, Робсон забрал у него аппарат и вставил чип.

– Получилось? – еле слышно прошептал он.

– Всё, – пробормотал Норберт. – Дам знать.

Вокруг шуршали сюртуками официанты, проходя один за другим через жужжащую рамку. Слышались приглушенные голоса, то и дело раздавались приветственные мелодии омнифонов, шипели двери, выпускавшие людей на нулевой уровень. Кто-то запустил турбину пневмобиля, потом еще одну. Слишком много фоновых звуков. Даже если кто-то решит проанализировать материалы мониторинга, есть надежда, что едва слышимое бурчание закрытым ртом, подозрительное «Получилось? – Все» исчезнет в общем шуме.

В памяти аппарата имелся лишь один номер, записанный как «такси». Распознав это слово с третьего раза, смартфон активировал голосовое соединение. Норберт подождал два гудка и отключился.

Парковка для работников находилась позади отеля, втиснутая между старыми, прижавшимися друг к другу каменными домами и какой-то раскопанной стройкой. Близились синие холодные предрассветные сумерки, вокруг царила темнота. Закутавшись в новую спортивную куртку с капюшоном, Норберт шагнул в тесный переулок, между жестяных дверей каких-то подсобок, поросших призрачными кораллами голограффити стен и помятых мусорных контейнеров с порезанными болгаркой замками. Вокруг было пусто.

Пройдя метров двадцать, он согнулся пополам, сорвал с лица маску, и его обильно стошнило на грязный тротуар – вопреки ощущениям, вовсе не желтой слизью цвета гнили, но чем-то коричневым, вызывавшим ассоциации с пережеванной морковью. У него промелькнула мысль, что это воистину загадочное явление – что бы человек ни съел, он всегда блюет морковкой.

Он снова закашлялся, из глаз потекли слезы, но он ощутил мимолетное облегчение, сменившееся очередным приступом озноба.

Его подняли, когда он с трудом карабкался по стенке переполненного контейнера, и подхватили под руки. Увидев справа черные рукава, он перепугался, что это охрана, и все уже обо всем знают. Но человек слева был одет в бежевый с синим туристический анорак, обшитый отражающими лентами. Норберт увидел круглое, ничем не выделяющееся лицо, совершенно ему незнакомое, а когда с трудом вновь повернул голову, узнал Механика, буксировавшего его под другую руку. Механика в черной армейской парке с набитыми карманами.

– Фокус, это ты?! – позвал Механик.

– Я, – сумел ответить Норберт. – Моя голова… Что-то не так… Что-то… неправильно…

– Что с ним?

– Это ты мне скажи, курва!

– Ничего с ним не сделается. Такое случается. Пройдет, когда выведется стимулятор.

– Машину не заблюет?

– Нет. Это психосоматическая реакция. На самом деле с ним ничего страшного, да и блевать ему уже нечем. Скорее всего, мигрень. Бывает. Пока мы его не считаем, я все равно ничего не могу ему дать.

Вход в переулок преграждал криво припаркованный черно-красный «Хафэй-Микрон» с поднятыми дверцами, словно готовый к полету пузатый жук. Норберт схватился за исцарапанную крышу, пока те двое возились с передним креслом.

– Ладно, – сказал незнакомец в анораке. – Поместишься сзади?

– Как-нибудь, – бросил Механик.

Норберт втиснулся на сиденье рядом с водителем и сжался в комок, кутаясь в полы куртки.

– Холодно… – пробормотал он.

Дверцы опустились, сжатый воздух ударил в лопасти турбин, и пузатая машина, развернувшись на месте, устремилась в туманные сумерки.

Он даже не знал, куда они едут. Уличное освещение еще не включили, повсюду стоял туман, на стеклах оседала изморось. Несколько раз он на мгновение засыпал, тотчас же оказываясь снова в Яшмовом зале, глядя на загорелые блестящие лица с оскаленными в улыбке сахарно-белыми зубами, видя жуткие, конвульсивные движения двух танцовщиц и покатывающихся со смеху гостей, вырывающих друг у друга пульт.

Секундное воспоминание обрушилось на него подобно удару. Достаточно было утратить контроль над тяжелыми веками, и он тут же проваливался в мир мрачного света, запахов и звуков, вибрирующей мелодии световой арфы, пьяных криков и песен, вновь ощущая на раскалывающейся от боли ладони тяжелый холодный поднос.

А потом – снова миниатюрный автомобиль на сжатом воздухе, погруженные в полумрак туманные, чужие улицы.

Они припарковались среди каких-то промышленных зданий, среди груд бетонных плит и мусора, под решетчатой лестницей. Норберта куда-то повели. Механик возился с железной дверью с нарисованным краской номером, грохоча старомодными ключами к традиционному замку.

Норберт не вполне понимал, что происходит вокруг, и старался лишь не мешать, не позволяя переполнявшей его ледяной слизи вылиться наружу.

Шаги и голоса эхом отдавались в темном помещении, словно в подвале. Кто-то усадил его на складной туристический стул, и резкие пятна света из налобных фонарей выхватили из тьмы промышленную плитку на полу и ребристые чемоданы из укрепленного стекловолокна. Его спутники некоторое время возились с какой-то аппаратурой. Он слышал щелканье переключателей, с шумом ожил пневматический генератор, мгновение спустя с глухим треском включились ослепительные прожекторы на стойках, словно в студии. Норберт сидел, обхватив себя за плечи и бездумно глядя на вырывающиеся изо рта клубы пара.

Механик поставил на полу переносной обогреватель – цилиндр на полозьях с ручкой для переноски – и подключил очередной кабель. С шумом заработал вентилятор, засветились рубиновым светом нагревательные элементы, и повеяло теплом. Грели и расставленные вокруг прожекторы, и Норберт вдруг обнаружил, что перестал извергать пар, а вскоре смог расстегнуть куртку, но все это время его голова пульсировала от невыносимой боли, переполненная ледяной слизью.