Текст книги "Это как день посреди ночи"

Дядя вновь присоединился к нам, когда солнце уже клонилось к горизонту. Тень от мавзолея непомерно вытянулась, в зарослях кустарника зашептал прохладный бриз.

– Пора возвращаться, – сказал он, направляясь к машине.

Я ждал, что он заговорит со мной о предке, о Лалле Фатне, о причинах, побудивших его ни с того ни с сего приехать на эту овеваемую ветрами гору, но все было напрасно. Он устроился рядом со мной на сиденье и больше не сводил с дороги глаз. Мы ехали добрую половину ночи. Жермена на заднем сиденье задремала. Что касается дяди, то он не двигался с места. Он погрузился в себя и унесся мыслями далеко-далеко. Мы с самого утра ничего не ели, но дядя, казалось, этого даже не замечал. Я видел, что лицо его побледнело, щеки запали, а взгляд стал таким же, как раньше, когда он без предупреждений прятался за ним в параллельном мире, который долгие годы был для него каторгой и убежищем.

– Я за него боюсь, – призналась мне Жермена несколько недель спустя.

Я не считал, что дядя опять заболел. Он по-прежнему читал и писал, садился с нами за стол, по утрам гулял в садах, но вот разговаривать с нами больше не стал. Кивком благодарил Жермену, когда она приносила ему чай или разглаживала складку на пиджаке, но не произносил ни слова. Дядя мог часами сидеть в кресле-качалке на балконе, любуясь холмами, вечером возвращался к себе в комнату, надевал халат с домашними туфлями и запирался в своем кабинете.

Как-то вечером он лег в постель и велел позвать меня. Лицо его стало еще бледнее, а рука, когда он схватил мое запястье, была такой холодной, что казалась высеченной изо льда.

– Мне хотелось бы увидеть твоих детей, мой мальчик. Они наверняка наполнили бы мое сердце радостью. Знаешь, у меня на коленях никогда не прыгали малыши. – В его глазах поблескивали слезы. – Женись, Юнес. Одна лишь любовь способна отомстить за те подлые удары, которые наносит нам судьба. И помни: если женщина одаривает тебя своей любовью, ты можешь достать с неба любую звезду, и ни одно божество тебе даже в подметки не годится.

Я чувствовал, как охватывавший его холод забирается и в меня, как начинает дрожать мое запястье, как он скользит дальше и распространяется по всему телу. Дядя говорил со мной долго и после каждого слова удалялся на милю от нашего мира. Он нас покидал. Жермена плакала, свернувшись на кровати. Ее рыдания заглушали дядины слова. Странная то была ночь, глубокая, но в то же время бесконечно далекая от действительности. Где-то в полях выл шакал – выл так, как я раньше не слышал. После пальцев дяди на моем запястье оставался синеватый след, они, будто жгут, препятствовали циркуляции крови. Рука затекла. И, лишь увидев, как Жермена перекрестилась и закрыла мужу глаза, я признал, что любимый человек имеет право угаснуть, как солнце на закате, как свеча на ветру, и что боль, которую мы от этого чувствуем, является неотъемлемой частью земной жизни.

Дядя не увидел, как его страна взяла в руки оружие. Судьба посчитала его этого недостойным. А как иначе объяснить, что он угас за пять месяцев до долгожданного восстания, столько раз откладываемого, во имя освобождения? День Всех Святых в 1954 году застал нас врасплох. Хозяин кафе ругался на чем свет стоит, положив на стойку газету. Началась война за независимость, но для большинства смертных, если не считать короткого взрыва возмущения, быстро угасшего после того, как на улице произошел очередной казус, она означала лишь несколько ферм, сожженных в Митидже и уж явно не лишивших их сна. В то же время на жандармов в Мостаганеме напали вооруженные молодчики, в результате были жертвы. «Ну и что? – сыпались отовсюду возражения. – На дорогах их гибнет больше. Опять же трущобы…» Но вот чего многие на этот раз не знали, это что теперь за дело взялись всерьез и откат назад уже невозможен. Горстка революционеров решила перейти к действию и встряхнуть народ, одуревший от более чем вековой колонизации и прошедший через суровые испытания в ходе восстаний отдельных племен, случавшихся от поколения к поколению, – восстаний, которые колониальная армия, мифическая и всемогущая, неизменно подавляла после нескольких сражений путем карательных экспедиций и долгих лет лишений. Даже прославленная ОС (Организасьон секрет)[11]11
  Организасьон секрет – молодежное крыло алжирского Движения за триумф демократических свобод. Создано в 1947 г. В переводе с французского означает «тайная организация».


[Закрыть], так ярко сверкнувшая в конце 40-х годов, сумела привлечь в свои ряды совсем немногих мусульманских активистов, жаждавших вооруженного противостояния. Так, может, мятеж, вспыхнувший почти по всему северу Алжира ровно в полночь, в первую минуту 1 ноября, тоже был лишь короткой вспышкой, мимолетной искрой, тут же погасшей в вихре извечного отвращения разобщенного народа, неспособного сплотиться ради общего дела? Нет, на этот раз нет. Спорадические «акты вандализма» множились по всей стране, набирали размах и порой совершались с неслыханной дерзостью. Газеты трубили о «террористах», «мятежниках» и «отщепенцах». То и дело, особенно в горах, происходили перестрелки, а с убитых военных снимали оружие и амуницию. В Алжире в мгновение ока уничтожили комиссариат; полицейских и чиновников убивали прямо на улице, предателям перерезали горло. Из Кабилии приходили сводки о каких-то подозрительных перемещениях; упоминались даже группки людей в мундирах военного образца с ветхозаветным оружием в руках, которые устраивали засады на жандармов, а затем растворялись среди холмов. В Оресе появились целые эскадроны со своими полковниками, неуловимая повстанческая армия и запретные зоны. В Фаллаусене, неподалеку от нашего городка, бедуинские таборы опустели; их обитатели ночью отправились в горы и образовали партизанский отряд. Немного ближе, в Айн-Темушенте, в самом центре города, произошли уличные столкновения. Стены покрылись надписями, состоявшими всего из трех букв: ФНО. Фронт национального освобождения. Целая программа. Со своими законами, директивами, призывами к всеобщему восстанию. С комендантским часом, запретами, судами, административными структурами, а также сложной и запутанной, но эффективной системой. С собственной армией и подпольным радио, ежедневно поднимавшим мятеж за плотно запертыми ставнями домов…

В Рио-Саладо мы жили будто на другой планете. Из-за нескончаемых барьеров и фильтров далекое эхо доносилось до нас лишь тихим отзвуком. Глаза у арабов, вкалывающих в садах, конечно, пылали странным огнем, но их привычки ничуть не изменились. На рассвете они брались за работу, весь день гнули спину и выпрямлялись только с наступлением ночи. В кафе все так же продолжали мирно беседовать за стаканчиком анисовки. Даже полицейский Бруно не считал нужным снимать пистолет с предохранителя, говоря, что все это ерунда, что происходящим событиям вскоре придет конец и все вернется на круги своя. И лишь несколько месяцев спустя «бунт» рикошетом задел и нас, нарушив покой городка. Какие-то неизвестные устроили пожар на уединенной ферме, трижды поджигали виноградники, а затем подложили в винный погреб динамит и взорвали его. Это уже было слишком. Хайме Хименес Соса поставил под ружье милицию и выставил вокруг своих виноградников охрану. Полиция попыталась было его успокоить, заверив, что все необходимые меры безопасности приняты, но тщетно. Днем фермеры, подчеркнуто выставив вперед охотничьи ружья, прочесывали окрестности, причем патрулирование осуществлялось по всем правилам военного искусства – с паролями и предупредительными выстрелами в воздух.

Если не считать нескольких кабанов, убитых самыми нервными ополченцами, которым не терпелось нажать на спусковой крючок, подозрительных лиц выявлено не было. Со временем бдительность немного притупилась, и люди вновь стали выходить ночью на улицу, не опасаясь за свою жизнь.

Окончание сезона сбора винограда отпраздновали как положено. На бал пригласили сразу три оркестра, и Рио-Саладо танцевал до изнеможения. Пепе Ручильо воспользовался хорошей погодой, чтобы отпраздновать свою свадьбу с певицей из Немура, на сорок лет моложе его, и устроить по такому поводу настоящий пир. Его наследники поначалу попытались было протестовать, но, поскольку состояние их родителя представлялось поистине огромным, все же явились на банкет, нажрались как свиньи и стали мечтать о других пирушках. Во время брачной церемонии я и столкнулся нос к носу с Эмили. Она как раз вышла из машины мужа, прижимая к груди ребенка, а я, с Жерменой под руку, только-только покинул зал, где народ предавался веселью. На короткую долю секунды Эмили побледнела, но тут же повернулась к Симону, который улыбнулся мне и подтолкнул супругу в гущу гостей. Я пешком вернулся домой, совершенно позабыв, что поставил машину рядом с автомобилем моего друга.

А потом разразилась драма!

В городке ничего подобного никто не ждал. Шел второй год войны, но, если не считать нескольких диверсий, упомянутых выше, в Рио-Саладо ничего не происходило. Его жители занимались привычными делами вплоть до того февральского утра 1956 года.

Городок словно оказался в стальных оковах. Его обитатели будто окаменели и переглядывались друг с другом, но происходящее настолько выходило за рамки их понимания, что они ничего перед собой не видели. Едва увидев у бара Андре толпу народа, я все понял.

Тело лежало на пороге бара – ноги снаружи, верхняя часть туловища внутри. На одной ноге не было туфли; по-видимому, он потерял ее, когда отбивался от нападавшего или же пытался от него убежать. От пятки к икре тянулась глубокая ссадина, испещренная крохотными потеками крови… Хосе! Он еще прополз два десятка метров, перед тем как отдать Богу душу. След этой отчаянной попытки отчетливо виднелся в пыли. Левая рука, с сорванными ногтями, все еще держалась за створку двери. Он получил несколько ударов ножом, некоторые можно было увидеть на теле под разодранной рубашкой. Лужа густой, свернувшейся крови, в которой лежал Хосе, норовила выплеснуться за порог бара. Чтобы войти внутрь, мне пришлось переступить через тело. Дневной свет освещал часть лица Хосе, он, казалось, прислушивался к земле, точно так же, как мы в детстве, когда припадали ухом к рельсу, чтобы определить, далеко ли поезд. Его остекленевшие глаза напоминали взгляд курильщика опиума – они смотрели на мир, но не воспринимали тех знаков, которые он им подавал.

– Он называл себя священным куском дерьма, на который своей ногой наступил Господь, – вздохнул Андре, сидя на полу у стойки, обхватив руками ноги и упираясь подбородком в колени. В полумраке он был едва заметен. Андре плакал. – Мне хотелось, чтобы он жил припеваючи, как и подобает кузену Деде Хименеса Сосы, но на каждом празднике, который я устраивал, он лишь довольствовался корочкой хлеба. Боялся прослыть шкурником.

В бар пришел и Симон, тоже подавленный. Он стоял, упираясь локтями в стойку и обхватив руками голову. Полицейский Бруно устроился в кресле в глубине зала и пытался оправиться от шока. У бильярдного стола изумленно застыли еще два человека.

– Почему именно он? – стонал Андре, барахтаясь в океане охватившей его тоски. – Боже правый, это же Хосе! У него попроси – он последнюю рубашку с себя снимет.

– Несправедливо, – молвил кто-то у меня за спиной.

Прибежал мэр. Увидев тело Хосе, он поднес ко рту ладонь, желая заглушить рвущийся наружу крик. Весь двор бара заполонили автомобили. Я услышал, как захлопали их дверцы. «Что произошло?» – спросил чей-то голос. Ему никто не ответил. Через несколько минут собрался весь городок. Тело Хосе накрыли покрывалом. На улице закричала какая-то женщина. Его мать. Близкие не позволяли ей подойти к погибшему сыну. Когда Андре встал и вышел во двор, в толпе послышался глухой ропот. Он позеленел от гнева, глаза полыхали ненавистью.

– Где Желлул? – прогремел он, и все его тело подпрыгнуло от злости. – Где эта тупая скотина Желлул?

Желлул пробрался сквозь толпу и встал перед хозяином. Он оторопел и не знал, куда девать руки.

– Где тебя носило в тот момент, когда убивали Хосе?

Желлул не сводил глаз с кончиков своих башмаков. Андре рукояткой плети поднял ему голову.

– Что здесь произошло, урод? Я же говорил тебе не отлучаться ни под каким предлогом.

– У меня заболел отец.

– А когда он был здоров? Почему ты не сказал мне, что собираешься сходить в свою халупу? Хосе не пришел бы тебя заменить и был бы сейчас жив… да и потом, почему беда случилась именно в ту ночь, когда тебя здесь не было? Отвечай!

Желлул понурил голову, и Андре пришлось опять кончиком плети поднять ему подбородок.

– В глаза смотри, когда я с тобой говорю… Какой подонок зарезал Хосе?.. Ты, должно быть, его знаешь, да?.. Вы с ним сговорились, и ты смылся в свои трущобы. Чтобы сдать Хосе своему сообщнику, да? А себе обеспечить алиби, шакал вонючий… Смотри на меня, тебе говорят. В конце концов, его мог убить и ты. Ты ведь давно затаил на нас злобу. Или я ошибаюсь, мерзкая тварь? Что ты пялишься в землю? Вон он, Хосе! – закричал Андре, показывая на лежащее на пороге тело. – Это ведь ты его убил. Хосе не позволил бы незнакомцу застигнуть его врасплох. Он подпускал к себе только одного парня, потому что доверял ему. Покажи руки.

Андре проверил ладони и одежду Желлула, пытаясь найти хоть крохотное пятнышко крови, обыскал его, ничего не нашел и принялся избивать плетью.

– Думаешь, всех перехитрил? Убил Хосе, вернулся домой, переоделся и снова примчался сюда! Руку даю на отсечение, что именно так оно и было. Я тебя знаю.

В ярости от собственных слов, ослепленный горем, Андре сбил Желлула на землю и стал осыпать ударами. Во время этой сцены никто и пальцем не пошевелил. Боль Андре казалась слишком сильной, чтобы ее оспаривать. Я вернулся домой, разрываясь между двумя чувствами – гневом и возмущением. Душа заходилась от унижения и стыда, мне было больно вдвойне – и от убийства Хосе, и от пытки, которой подвергли Желлула. Так бывает всегда, уговаривал я себя, чтобы отогнать мрачные мысли: когда беду никто не может объяснить, всегда ищут виновного, а Желлул на месте событий оказался просто идеальным козлом отпущения.

Желлула арестовали, заковали в наручники и отвели в участок. Прошел слух, что он во всем признался и что это убийство не было связано с сотрясавшими страну конвульсиями. Но какая разница! Смерть нанесла удар, и кто мог гарантировать, что это не последняя ее жертва? Фермеры укрепили ряды своей милиции, и время от времени, в перерывах между завываниями шакала, в ночи раздавались выстрелы. На следующий день ходили разговоры о том, что в городок не пустили каких-то подозрительных лиц; устроили облаву на незваных гостей, будто на дичь; помешали злоумышленникам устроить очередной пожар. Утром по дороге в Лурмель я увидел на обочине нескольких вооруженных фермеров. Они что-то возбужденно обсуждали. У их ног лежало окровавленное тело молодого, одетого в обноски мусульманина. Его выставили напоказ, как охотничий трофей, рядом, в виде улики, валялось старое, допотопное ружье.

Несколько недель спустя ко мне в аптеку явился тщедушный, болезненного вида мальчишка и попросил выйти с ним на улицу. Через дорогу на тротуаре, в окружении растерянной ребятни, стояла заплаканная женщина.

– Это мать Желлула, – объяснил мальчишка.

Женщина метнулась ко мне и бросилась в ноги. Я не понимал, что она пытается мне сказать. Ее слова тонули в рыданиях, а отчаянные жесты сбивали меня с толку. Я попросил ее пройти в аптеку, чтобы успокоить и уловить хоть какой-то смысл в ее бормотании. Она говорила быстро и сбивчиво, все время путалась и, не закончив очередной фразы, умолкала, будто погружаясь в транс. На щеках виднелись глубокие царапины – в знак большой беды она разодрала ногтями все лицо. Наконец, выбившись из сил, мать Желлула согласилась выпить предложенной мной воды, упала на скамью и принялась рассказывать о несчастьях, свалившихся на ее семью, о болезни безрукого мужа, о молитвах, которые она обращала ко всем без исключения святым, затем вновь упала в ноги, умоляя спасти Желлула.

– Он здесь ни при чем. В нашей деревне вам это любой скажет. В ночь, когда убили христианина, Желлул был с нами. Клянусь! Я ходила к мэру, в полицию, к судье, но меня не пожелала выслушать ни одна живая душа. Ты наша последняя надежда. Ты в хороших отношениях с месье Андре. Он тебя послушается. Мой сын не убийца. У отца в тот вечер случился приступ, и я послала племянника за Желлулом. Это несправедливо. Ему ни за что ни про что отрубят голову.

Мальчишка, пришедший ко мне, и был тот самый племянник. Он подтвердил, что все сказанное матерью правда, что Желлул никогда не носил с собой ножа и любил Хосе.

Я не понимал, что в этой ситуации можно сделать, но пообещал им честно передать Андре их слова. Когда они ушли, я не ощутил в душе особой уверенности и решил пустить все на самотек. Мне было хорошо известно, что решение суда обжалованию не подлежит и что Андре не станет меня слушать. После смерти Хосе он постоянно ярился и за малейшую провинность сурово наказывал работавших в поле арабов. Ночь выдалась тревожная. Мне снились тошнотворные кошмары, я несколько раз вставал и зажигал лампу на тумбочке у кровати. От несчастий, поразивших эту бедную женщину и ее детей, я чувствовал себя разбитым и слабым. В голове звенели ее стенания и неразборчивые крики. На следующий день у меня не было сил работать в аптеке. Взвешивая все за и против, я был склонен ни во что не вмешиваться и плохо представлял, как буду оправдывать Желлула перед Андре, которого в последнее время нельзя было узнать от переполнявших его желчи и ненависти. Разве не он оттолкнул меня на кладбище, когда я подошел сказать ему несколько слов утешения во время похорон Хосе? Разве не он процедил сквозь зубы, что все арабы неблагодарные трусы, явно чтобы меня задеть? Зачем он произнес эти слова на христианском кладбище, где я был единственным мусульманином, как не с целью причинить мне боль?

Через два дня я, удивляясь самому себе, припарковал машину на большом дворе фермы Хайме Хименеса Сосы. Андре дома не было. Я попросил передать его отцу, что хочу с ним поговорить. Слуга попросил меня подождать в автомобиле и пошел узнать, пожелает ли тот меня принять. Через несколько минут он вернулся и проводил меня на холм, возвышавшийся над равниной. Хайме Хименес Соса возвратился с конной прогулки и только-только протянул конюху поводья своей лошади. Он на мгновение задержал на мне взгляд, заинтригованный моим визитом, затем хлопнул коня по крупу и направился в мою сторону.

– Чем могу тебе помочь, Жонас? – быстро бросил он мне. – Вина ты не пьешь, да и сезон сбора винограда еще не наступил.

К нему подбежал слуга, чтобы забрать колониальный шлем и хлыст. Но не успел даже приблизиться, как Хайме презрительным жестом велел ему убираться прочь.

Он прошел мимо, не остановившись и не протянув руки.

Я двинулся следом.

– Так в чем твоя проблема, Жонас?

– Это не так просто объяснить.

– Тогда говори без обиняков и переходи прямо к делу.

– Подгоняя, вы не облегчите мою задачу.

Он чуть сбавил шаг, взялся рукой за шлем и повернулся ко мне:

– Слушаю тебя.

– Я по поводу Желлула.

Хайме подпрыгнул на месте. Челюсти его судорожно сжались. Он сорвал с головы шлем и стал вытирать платком лоб.

– Ты меня огорчаешь, молодой человек, – сказал он. – Ты ведь из другого теста! У тебя есть свое место, и ты чувствуешь себя в нем хорошо.

– Наверняка произошло недоразумение.

– Что ты говоришь? Какое же?

– Может случиться так, что Желлул ни в чем не виноват.

– Кому-нибудь другому рассказывай! Арабы работают на нашу семью вот уже несколько поколений, и я прекрасно знаю, что они собой представляют. Все поголовно ядовитые змеи… Эта гадюка во всем призналась, его приговорили, и я лично прослежу за тем, чтобы его голова скатилась в корзину.

Он подошел ко мне, взял за локоть и предложил немного пройтись.

– Дело очень серьезное, Жонас. Это не какая-то там перебранка, а самая настоящая война. Страна объята бунтом, и сейчас не время пытаться спасти и козла, и капусту. Нужно нанести мощный праведный удар. Примиренчество совершенно недопустимо. Эти безумные душегубы должны понять, что мы не сдадимся. И каждому мерзавцу, который окажется у нас в руках, придется заплатить за других…

– Ко мне приходила его семья…

– Жонас, бедный мой Жонас, – перебил он меня, – ты сам не знаешь, что говоришь. Ты хорошо воспитанный, честный и умный парень. Не лезь во все эти злодейские истории, в них запутаться – раз плюнуть.

Моя настойчивость его раздражала. Он был раздосадован необходимостью опускаться до разговора со слугой, недостойным претендовать на будущее, потому как ему с лихвой хватит и настоящего, каким бы иллюзорным оно ни казалось. На его лице отразилась нерешительность, он выпустил мой локоть, спрятал в карман платок и кивком предложил следовать за ним.

– Пойдем, Жонас…

Он шагал впереди, захватив с собой стакан апельсинового сока, который ему поднес неизвестно откуда вынырнувший слуга. Хайме Хименес Соса был приземист и коренаст, как каменная тумба, но мне казалось, что он даже на несколько сантиметров вырос. На развевавшейся на ветру рубашке выделялось огромное пятно пота. В облегающих брюках для верховой езды и со сбитым на затылок шлемом, Хайме, казалось, с каждым своим шагом завоевывал мир.

Когда мы поднялись на вершину холма, он широко расставил ноги и описал рукой широкую дугу, держа стакан как скипетр. У наших ног, на равнине, до самого горизонта тянулись виноградники. Вдали высились сероватые за дымкой горы, напоминавшие уснувших доисторических чудовищ. Его взгляд будто нависал над окрестным пейзажем и каждый раз останавливался, когда его перехватывали очередные красоты.

Даже Бог, любующийся сотворенной им Вселенной, не выглядел бы таким вдохновленным, как он.

– Смотри, Жонас… Впечатляющий вид, правда?

Стакан в его руке подрагивал.

Хайме медленно повернулся ко мне, на губах его блуждала смутная улыбка.

– Это самое прекрасное во всем мире зрелище.

И поскольку я ничего не ответил, он тихо покачал головой и вернулся к созерцанию виноградников, тянувшихся без конца и края, насколько хватало глаз.

– Приходя полюбоваться этими видами, я часто думаю о тех, кто поднимался на холм до меня, и спрашиваю, что же они на самом деле видели. Пытаюсь представить, как выглядели эти края раньше, ставлю себя на место то кочевого бербера, то финикийского авантюриста, то христианского проповедника, то римского центуриона, то первооткрывателя-вандала, то завоевателя-мусульманина. Словом, всех тех, кого судьба привела сюда и кто стоял вот здесь, на этом холме, в том же месте, где сегодня стою я.

Он вновь устремил на меня свой взор.

– Я спрашивал себя: что они могли видеть здесь в различные эпохи? Ничего… Здесь не было ничего, кроме дикой равнины, населенной пресмыкающимися да крысами, и редких холмов, заросших сорной травой. Может, еще пруд, ныне исчезнувший, или непроходимая, изобилующая всевозможными опасностями дорога…

Он обводил пейзаж широкими жестами, от которых в воздухе мелькали капельки сока. Затем отошел назад, встал рядом со мной и продолжил свой рассказ:

– Когда мой прадед остановил свой выбор на этой забытой богом дыре, он был уверен, что умрет раньше, чем извлечет из этой земли хоть какую-то выгоду… У меня дома есть фотографии. На десять лье вокруг тогда не было ни хижины, ни деревца, ни скелета животного, выбеленного дождями и ветрами. Но прадед упорно шел своим путем. Он закатал рукава, сделал собственными руками все необходимые инструменты и стал корчевать, пахать и полоть. Уставал он так, что вечером не мог отрезать себе ломоть хлеба… Каждый день превращался в каторгу, вечер в мучение, зимой и летом здесь царил кромешный ад. Но мои предки не опустили рук, ни разу, ни на мгновение. Некоторые умирали от изнурительных, нечеловеческих усилий, других сводили в могилу болезни, но ни один из них ни на минуту не усомнился в том, что поступает правильно. И благодаря моей семье, Жонас, благодаря ее вере и тем жертвам, которые она принесла, эта территория позволила себя укротить. Каждое новое поколение все больше превращало дикую пустыню в поля и сады. Каждое дерево, которое ты здесь видишь, может рассказать главу из истории моего рода. В каждом апельсине, который ты кладешь в рот, есть немного их пота, а нектар, который мы делаем из плодов, до сих пор пахнет их энтузиазмом.

С этими словами Хайме театральным жестом указал на свою ферму.

– Это огромное здание, служащее мне твердыней, этот большой белый дом, в котором я появился на свет и ошалело носился ребенком, построил мой отец, собственными руками. Будто памятник во славу своего рода… Эта страна обязана нам всем… Мы проложили шоссе и протянули рельсы железных дорог, вплоть до самой Сахары, перебросили через реки мосты, построили города, один другого краше, возвели на месте густых зарослей деревни, о которых можно только мечтать… тысячелетнее запустение мы превратили в волшебный, процветающий, амбициозный край, а каменистую пустыню в сказочный Эдем… А теперь вы хотите нам сказать, что мы гробили себя понапрасну?

Хайме закричал так, что мне на лицо попали брызги слюны.

Его глаза помрачнели, он наставительно замахал у меня перед носом пальцем.

– Так не пойдет, Жонас. Свои руки и сердца мы изнашивали не для того, чтобы в итоге все наши усилия пошли прахом. Эта земля признает своих, и именно мы послужили ей так, как иная мать не служит детям. Она щедра, потому что знает, как мы ее любим. Вино, получаемое из ее винограда, она пьет вместе с нами. Прислушайся к ней, и она тебе скажет, что мы достойны каждого клочка этих полей, каждого фрукта с этих деревьев. Когда мы только пришли сюда, сей край был безжизненным, но мы вдохнули в него душу. И орошает его не вода из рек, а наши кровь и пот. Никто, месье Жонас, я повторяю, никто – ни на этой планете, ни где-то еще – не вправе лишать нас права служить ей и дальше во веки веков… И уж тем более не эти вшивые бездельники, возомнившие, что, убивая бедных парней, они нас уничтожат.

Стакан в его руке дрожал. Лицо исказилось, взгляд будто пытался пробуравить меня насквозь.

– Это не их земля. Будь это в их власти, они прокляли бы ее, как я проклинаю их каждый раз, когда вижу, как вдали горит, превращаясь в пепел, очередная подожженная ими ферма. И если они полагают, что могут таким образом произвести на нас впечатление, то лишь попусту теряют время, как свое, так и наше. Мы не уступим. Алжир создали мы. Он наше лучшее творение, и мы не позволим чьим-то грязным рукам извести на корню плоды нашего труда.

В голове вдруг пронесся образ пунцового от стыда Абделькадера, стоявшего посреди класса моей начальной школы. Я думал, что навсегда похоронил его, но в тот момент явственно увидел, как он кривился от боли, когда пальцы учителя терзали его ухо. В мозгу взорвался резкий голос Мориса: «Потому что арабы лентяи, месье!» Ударная волна от этого окрика отозвалась во всем теле, будто подземный взрыв в крепостных рвах. Все мое естество затопил тот же гнев, что охватил меня тогда в школе. И точно таким же манером он выплеснулся из самых глубин, будто поток вулканической лавы. Я в одночасье забыл, зачем приехал сюда, о той опасности, которой подвергался Желлул, о тревоге его матери. Я видел перед собой лишь месье Хайме Соса, взобравшегося на самую вершину собственной надменности, нездоровый блеск его гипертрофированной гордыни, на фоне которой свет дня окрашивался в пагубные цвета.

Не отдавая отчета в своих действиях и не в состоянии сдержаться, я встал перед ним и сказал резким, пронзительным, звонким, как кривая турецкая сабля, голосом:

– Месье Соса, давным-давно, задолго до вас и вашего прапрадеда, на этом месте стоял человек. Глядя на эту равнину, он, помимо своей воли, себя с ней отождествлял. Тогда на ней еще не было ни дорог, ни рельсов, никто не тревожил покой мастиковых деревьев и колючего кустарника. Каждая река, что высохшая, что полноводная, каждая тень, каждый камешек служил отражением его смирения. Этот человек верил. Потому что был свободен. У него была лишь дудка, чтобы ублажать слух коз, да дубинка – отпугивать шакалов. Когда он ложился у подножия вот этого дерева, ему было достаточно лишь закрыть глаза, чтобы ощутить биение жизни. Кусок лепешки и луковица, которые он с удовольствием вкушал, были ему дороже самых богатых пиршеств. Он чувствовал себя легко даже когда голодал. Этот человек жил в ритме смены времен года, убежденный, что покой можно обрести только в простоте. Никому не желая зла, он считал, что на его жизнь и покой никто не посягнет – до того самого дня, когда на горизонте, населенном его грезами, не замаячили горести. У него отобрали дудку и дубинку, землю и стада скота – все, что раньше проливало ему на душу бальзам. А сегодня его пытаются убедить, что он оказался в этих краях по чистой случайности, да еще возмущаются, когда он в ответ требует к себе элементарного уважения… Я не согласен с вами, месье. Это не ваша земля. Она – собственность того пастуха, чей призрак стоит рядом с вами, хотя вы напрочь отказываетесь его видеть. А причина вся в том, что вы не умеете делиться, забираете себе виноградники и мосты, асфальтированные шоссе и железные дороги, города и фруктовые сады, а законным владельцам отдаете только то, что остается.

– Ты умный парень, Жонас, – возразил Хайме, на которого мои слова, по-видимому, не произвели никакого впечатления, – тебя воспитали в хорошей среде, и я не советую тебе ее покидать. Бунтари никогда ничего не построят. Им доверь рай, так они и его превратят в руины. Они не принесут твоему народу ничего, кроме горя и разочарований.

– Вам, месье Соса, не мешало бы поездить по окрестным деревням. Беды свирепствуют в них с тех самых пор, как вы низвели свободных людей до состояния вьючных животных.

С этими словами я оставил его и вернулся к машине. Голова шумела, будто продуваемый всеми ветрами кувшин.