Текст книги "Это как день посреди ночи"

Она отвернулась от меня и продолжила развешивать белье. Я видел только ее опавшие, отяжелевшие плечи, которым каждое движение давалось с трудом. Она на мгновение замерла, то ли чтобы высморкаться, то ли чтобы вытереть слезу, покачала головой и вновь принялась набрасывать отжатую одежду на старую пеньковую веревку, делившую двор пополам.

– Плохо ей, твоей матери, – сказала она. – Совсем плохо. Я уверена, с твоим отцом случилась беда, но она отказывается это признавать. Да, действительно, многие мужчины уезжают от семей, чтобы в другом месте начать все с нуля, но бывает и по-другому. Злоба в наши дни в большом ходу. У меня такое ощущение, что твоего отца где-нибудь укокошили и бросили в сточную канаву. Он был человек честный и никогда не бросил бы детей на произвол судьбы. Его точно прикончили. Как и моего бедного мужа. Убили за три сольда, за три презренных сантима. Прямо на улице. Бац! Ножом в бок, один-единственный удар – и все кончено. Все. Как можно так легко умереть, когда тебе надо кормить целую ораву ртов? Как взрослого мужчину может одолеть пацан с таким росточком?..

Бадра все говорила и говорила без передыха. У меня было такое ощущение, что у нее внутри открылся ящик Пандоры. Она говорила так, будто ей больше нечего делать, перепрыгивала с одной драмы на другую, то сопровождая свои слова усталым жестом, то вдруг на несколько мгновений замолкая. Я видел, как за первым рядом белья тряслись ее плечи, а в промежутке между висевшей одеждой то и дело мелькали очертания ее расплывшихся, бесформенных бедер. Она рассказала, что красавицу Хадду с двумя карапузами и тощим узелком на спине, в который уместились все ее пожитки, комиссионер Блисс выгнал из патио; что темной, грозовой ночью Езза, до полусмерти избитая пьяным мужем, бросилась в колодец, чтобы со всем этим покончить; что гадалка Батуль, сумев вытянуть из приходивших к ней за советом бедняков достаточно денег, купила турецкую баню и дом в Виллаж-Негре; что ее новая соседка, явившаяся незнамо из какой адской пучины, в час, когда все закрывали ставни, сдавала свою комнату развратникам; и что теперь, когда в патио не осталось ни одного мужчины, в душе Блисса проснулись таланты сутенера.

Развесив белье, она выплеснула грязную воду из таза в канаву, опустила подол платья и пошла к себе. Оказавшись в своей крысиной дыре, женщина ругалась и возмущалась до тех пор, пока не вернулась моя мать.

Увидев, что я сижу на табурете во дворе, она ничуть не удивилась. И даже едва меня узнала. Когда я встал, чтобы обнять ее, она отпрянула. И только когда я прижался к ее груди, мамины руки, порхнув в пустоте, согласились заключить меня в объятия.

– Почему ты вернулся? – вновь и вновь спрашивала она меня.

Я вытащил деньги, которые мне для нее дала Жермена, но даже не успел ей их протянуть. Рука матери молниеносно рванулась к банкнотам и убрала их с быстротой, которой позавидовал бы даже фокусник. Затем она втолкнула меня в нашу лачугу, вытащила из-за пазухи деньги и несколько раз их пересчитала, чтобы убедиться, что они ей не приснились. Мне было стыдно за ее лихорадочность, за всклокоченные волосы, к которым давным-давно не прикасалась расческа, за заношенную до дыр накидку, болтавшуюся на худых плечах, будто старый гобелен; за голод и муки, обезобразившие лицо этой женщины, когда-то прекрасной, как рассвет.

– Здесь очень много, – сказала она. – Тебя дядя послал?

Опасаясь, как бы она, по примеру отца, не восприняла подобный жест в штыки, я солгал:

– Нет, это я сам накопил.

– Ты работаешь?

– Да.

– А в школу больше не ходишь?

– Хожу.

– Я не хочу, чтобы ты бросал учебу. Мне хочется, чтобы ты стал ученым и жил спокойно до конца своих дней… Тебе понятно?.. Я хочу, чтобы твои дети не прозябали в нищете, как щенки.

Когда она схватила меня за плечи, в глазах ее полыхала тысяча огоньков.

– Пообещай мне, Юнес. Пообещай, что у тебя будет не меньше дипломов, чем у дяди, собственный дом и хорошая работа.

Ее пальцы глубоко впились в мою плоть; мне казалось, еще чуть-чуть – и они размозжат кости.

– Обещаю тебе… А где Зара?

Она насторожилась, на шаг отступила, но тут же вспомнила, что я всего лишь ее сын, а не завистливый, зловредный сосед, и прошептала на ушко:

– Постигает профессию… Она будет шить брюки. Я отдала ее в ученицы одной мастерице из европейского квартала. Мне хочется, чтобы Зара в этой жизни тоже добилась успеха.

– Она выздоровела?

– Она ничем не болела. И с ума тоже не сошла. Просто глухонемая. Но мастерица сказала, что она быстро учится и схватывает все на лету. Она славная женщина, эта мастерица. Я работаю у нее три дня в неделю. Убираюсь. Здесь или у других людей – мне все равно. Да и потом, надо же как-то жить.

– А почему бы вам не переехать к нам в Рио-Саладо?

– Нет! – воскликнула она, будто я сморозил что-то непристойное. – Пока не вернется твой отец, я отсюда ни ногой. Представь себе: он возвращается сюда, а его семьи нет. И где ему тогда нас искать? В этом людоедском городе у нас нет ни близких, ни друзей. Да и потом, где он, твой Рио-Саладо? Отцу даже в голову не придет, что мы уехали из Орана… Нет, я буду жить в этом патио до тех пор, пока он не вернется.

– Может, его уже нет в живых…

Ее рука схватила меня за горло и пригвоздила к стене.

– Несчастный! Ты сошел с ума! Как ты смеешь? Гадалка Батуль не допускает никаких возражений. Она несколько раз читала его судьбу и по руке, и по узорам на воде. Твой отец жив и здоров. Он сколачивает состояние, скоро разбогатеет и вернется к нам. У нас будет красивый дом с изящным крыльцом и огородом, а также гараж для автомобиля. Он возьмет реванш за наши нынешние лишения и невзгоды. Как знать, может, мы еще пядь за пядью вернем землю, которую нас когда-то заставили заложить.

Мать говорила быстро. С невероятной скоростью. Голос ее дрожал. В глазах плясали странные огоньки. Руки лихорадочно рисовали в воздухе какие-то иллюзорные картины. Знать бы, что это последний наш с ней в жизни разговор, я поверил бы в реальность всех этих химер и остался с ней. Но откуда мне было это знать?

Она и на этот раз попросила меня побыстрее уйти и, не мешкая, вернуться к приемным родителям.

Глава 9

Нас называли зубцами вилки. Мы были неразлучны.

Жан-Кристоф Лами в свои шестнадцать лет выглядел настоящим великаном. Самый старший из нас, он был нашим предводителем. Белокурый, как копна соломы, с неизменной улыбкой на губах, он был предметом мечтаний всех девушек Рио-Саладо. Но после того, как Изабель Ручильо предварительно выбрала его к себе в женихи, Жан-Кристоф был начеку.

Фабрис Скамарони, возвышенный и хрупкий юноша на два месяца моложе меня, отличался искренностью, великодушием и вечно витал в облаках. В мечтах он видел себя писателем. У его матери, молодой вдовы, немного не в себе, было несколько магазинчиков в Рио-Саладо и Оране. Она жила как хотела и единственная во всей округе водила машину. Злые языки пускали в ее сторону слюни и перемывали кости до тех пор, пока на языках не вздувались мозоли, но мадам Скамарони было на них наплевать. Она была красива, богата и независима. О чем еще можно мечтать?.. Летом она усаживала нас всех четверых на сиденье своего мощного шестицилиндрового, пятидесятисильного автомобиля и отвозила на пляж в Тургот. Искупавшись, наскоро готовила барбекю, пичкала нас черными маслинами, поджаренной на вертеле ягнятиной и запеченными на углях сардинами.

Симону Беньямену, местному еврею, исполнилось, как и мне, пятнадцать лет. Он был приземист, коротконог, упитан, если не сказать больше, и вечно вляпывался в сомнительные истории.

Весельчак, подрастерявший юношеские иллюзии после череды неудач на любовном фронте, он, если хотел, был способен на настоящую привязанность. Симон мечтал сделать карьеру в театре или кино. В Рио-Саладо его семья не пользовалась особым уважением. Отца семейства будто кто-то сглазил; каждое новое дело он начинал только для того, чтобы обломать о него зубы. В итоге он назанимал денег у всех и каждого, даже у сезонных рабочих.

Больше всего времени я проводил с Симоном. Его дом отстоял от моего на расстоянии выстрела из рогатки, каждый день он заходил за мной, и мы вместе направлялись к холму, где нас ждал Жан-Кристоф. Холм этот был для нас гарнизоном. Мы любили собираться под столетним оливковым деревом, восседавшим на его вершине, и смотреть, как у наших ног в лучах палящего солнца сверкает Рио-Саладо. Последним всегда приходил Фабрис – с корзиной, битком набитой сэндвичами с кошерной колбасой, маринованным перцем и фруктами. Мы сидели там до позднего вечера, строили самые невероятные планы и слушали Жан-Кристофа, который в подробностях рассказывал нам о тех маленьких несчастьях, которые доставляла ему Изабель Ручильо. Что же до Фабриса, то он закармливал нас своей графоманской прозой и стихами, выстраивая их из слов, какие только мог отыскать в словаре.

Порой, под настроение, мы не возражали, когда к нам присоединялся кто-нибудь еще, особенно двоюродные братья Соса: Хосе, бедный родственник семьи, живший с матерью в небольшой мансардной комнатке для прислуги и питавшийся что утром, что вечером одним гаспаччо; и Андре, по прозвищу Деде, достойный сын своего отца, несгибаемого Хайме Хименеса Сосы, владельца одной из крупнейших в наших краях ферм. Андре был обыкновенный тиран, с рабочими вел себя на редкость сурово, но к друзьям относился по-доброму. Будучи избалованным ребенком, он нередко нес всякий вздор, совершенно не вникая в его суть. Я никогда на него не обижался, хотя не раз слышал из его уст оскорбления в адрес арабов. Со мной он вел себя скорее услужливо. Деде постоянно приглашал домой и меня, и моих друзей, не делая между нами различий, но в моем присутствии не стеснялся помыкать мусульманами, будто это было обычным делом. Его отец в своих владениях был царь и бог, а к арабским семьям, ишачившим на него, относился как к скоту. Хайме Хименес Соса IV раньше всех вставал и позже всех ложился; водрузив на голову колониальный шлем и похлопывая стеком по голенищу кавалерийского сапога, он заставлял своих «каторжан» работать до обморочного состояния, и горе было тому, кто решал записаться в симулянты! Свои виноградники он почитал как Бога и любое посягательство на свои поля считал надругательством. Рассказывали, что однажды он убил козу, осмелившуюся общипать его лозу, и стрелял по женщине, когда та попыталась ее забрать.

Странные то были времена.

Что касается меня, то мои дела шли своим чередом. Я постепенно превращался в мужчину, вырос сантиметров на тридцать, а облизывая губы, чувствовал языком колючую щетину.

Лето 1942 года застало нас на пляже. Мы загорали на солнце. Море было изумительно, а горизонт столь чист, что виднелись даже острова Хабибас. Мы с Фабрисом сидели в тени зонта, в то время как Симон в своих гротескных шортах развлекал присутствующих уморительными прыжками в воду. Таким образом он пытался обратить на себя внимание одной девушки, но издаваемые им крики индейцев-апачей пугали ребятню и раздражали пожилых дам, развалившихся в своих шезлонгах. Жан-Кристоф вразвалочку расхаживал по пляжу, втянув живот и упираясь руками в бедра, чтобы подчеркнуть накачанную спину, формой напоминавшую латинскую букву V. Недалеко от нас разбили палатку братья Соса. Андре обожал быть любимцем публики. Когда остальные приносили складные стулья, он ставил палатку; если палатки ставили другие – разбивал шатер величиной с караван-сарай. В восемнадцать лет у него уже было два автомобиля, причем один с откидным верхом, на нем он с надменным видом носился по Орану, если, конечно, не пролетал с оглушительным грохотом по улицам Рио-Саладо как раз в жаркое время сиесты. В тот день он не придумал ничего лучшего, чем поиздеваться над Желлулом, своим мальчиком на побегушках, и уже трижды снаряжал его в город под палящим солнцем: первый раз за сигаретами, второй за спичками, третий потому, что хозяин просил купить «Бастос», а не всякую дрянь, которую могут курить только землекопы. До города было далековато. Несчастный Желлул таял, как кусочек льда.

Мы с Фабрисом наблюдали за этой сценой с самого начала. Андре догадывался, что его манера обращаться со слугой нам досаждала, и получал какое-то извращенное удовольствие, действуя нам на нервы. Едва Желлул вернулся, он в четвертый раз послал его в город за консервным ножом. Прислужка, хрупкого телосложения мальчик, стоически повернулся на каблуках и вновь стал взбираться по раскаленному в этот полуденный час склону.

– Ты бы пожалел его, Деде, – запротестовал кузен Хосе.

– Это единственный способ не дать ему уснуть, – ответил Андре, сцепив на затылке руки. – Оставь его на минуту в покое – и он тут же захрапит.

– Но ведь сейчас не меньше тридцати семи градусов, – встал на защиту слуги Фабрис, – а этот бедолага, как ты и я, состоит из плоти и крови. У него будет солнечный удар.

Хосе поднялся и хотел было окликнуть Желлула, но Андре схватил его за руку и силком усадил.

– Успокойся, Хосе, это не твое дело. У тебя нет слуг, и ты не знаешь, что это такое… Арабы как спруты – расслабляются только тогда, когда их бьют.

Вспомнив о том, что я тоже мусульманин, Андре уточнил:

– Ну… по крайней мере, некоторые из них.

Осознав, сколько в его словах невыносимой мерзости, он вскочил с места, побежал и бросился в море. Мы увидели, как он поплыл, вздымая за собой огромные снопы брызг. В палатке возникла неловкость. Хосе с трудом сдерживал возмущение, на его скулах бешено перекатывались желваки.

Фабрис захлопнул книгу и сурово поглядел на меня:

– Надо было заткнуть ему глотку, Жонас. И не кому-то, а тебе.

– С какой стати? – брезгливо спросил я.

– Арабы. Мне его разглагольствования показались неприемлемыми, и я ждал, что ты поставишь его на место.

– Он и так на своем месте, Фабрис. А вот где мое, я не знаю.

С этими словами я схватил полотенце, вышел на дорогу и стал ловить попутку в Рио-Саладо. Фабрис подошел ко мне и попытался отговорить возвращаться домой так рано. Я чувствовал в душе глубокое отвращение, и пляж вдруг показался мне таким же негостеприимным, как необитаемый остров… В этот момент покой отдыхающих нарушил четырехмоторный самолет, пронесшийся на бреющем полете над холмом. За ним тянулся шлейф дыма.

– Он горит! – с убитым лицом закричал Хосе. – Вот-вот упадет…

Терпящий бедствие самолет скрылся за пригорком. На пляже все повскакивали с мест, приложили козырьком к глазам руки и замерли в ожидании взрыва или столба огня, который указал бы на место падения… Ничего. Самолет полетел дальше, сопровождаемый какофонией двигателей, но не упал, к всеобщему облегчению.

Может, это было дурное предзнаменование?

Несколько месяцев спустя, 7 октября, когда на обезлюдевший пляж опустился вечер, на горизонте показались чудовищные тени… Британо-американское вторжение в Северную Африку началось.

– Три выстрела! – взревел на городской площади Пепе Ручильо, обычно не любивший бывать на публике. – Что случилось с нашей доблестной армией?

В Рио-Саладо известие о высадке союзнических войск восприняли как град в самый разгар страды. На крыльце мэрии собрались мужчины. На их лицах явственно читались недоверие и гнев. Те, кто опешил больше других, уселись прямо на тротуаре и в отчаянии хлопали себя руками по коленям. Мэр бросил все дела и заперся у себя в кабинете, ближайшие соратники утверждали, что он постоянно созванивается по телефону с военными властями оранского гарнизона.

– Американцы здорово над нами посмеялись, – кипятился первейший городской богач, – пока наши солдаты ждали нападения в бункерах, вражеские суда обогнули наши оборонительные рубежи, обошли Львиную гору и беспрепятственно высадились в районе Арзу. Затем ускоренным маршем выдвинулись в Тлелат, не встретив на своем пути ни одной живой души, и атаковали Оран с тыла… Наши еще ждали американцев у скал, а те уже дефилировали по бульвару Маскара. И прошу обратить внимание: ни намека на столкновение! Враг вошел в Оран, как на какую-нибудь мельницу… Чего же нам теперь ждать?

Весь день по городу с головокружительной скоростью распространялись слухи. И с той же молниеносной быстротой опровергались. Наступила ночь, но этого никто не заметил, и многие вернулись домой только на рассвете, полностью сбитые с толку, – некоторые клялись, что слышали в виноградниках рокот танков.

– Что на тебя нашло, почему ты так долго не возвращался домой? – принялась выговаривать мне Жермена. – Я с ума схожу от беспокойства. Что произошло? Вся страна в огне, повсюду льется кровь, а ты где-то болтаешься.

Дядя по такому случаю вышел из своей комнаты и теперь сидел в кресле в гостиной, не зная, куда девать пальцы.

– Это правда, что у нас высадились немцы? – спросил он меня.

– Нет, не немцы – американцы…

Он нахмурился.

– Почему американцы? Что им здесь делать? – Дядя резко выпрямился, высоко задрал нос в приливе неизмеримого презрения и гневно прогремел: – Пойду к себе. Когда они будут здесь, скажите, что я не желаю их видеть. Если им так хочется, пусть подожгут дом.

Предавать наше жилище огню никто не стал, и ни один авианалет не потревожил покой окрестных полей. Один-единственный раз в соседнюю деревушку Буджар забрели два сбившихся с дороги мотоциклиста. Развернувшись, они поехали обратно. Одни утверждали, что это были германские солдаты, другие божились, что американские, но, поскольку вражеских войск вблизи не видел никто, на спорах поставили крест и вернулись к повседневным делам.

Первым в Оран отправился Андре Соса. А вернулся, потрясенный до глубины души.

– Эти американцы покупают все подряд! – заявил он нам. – Война не война, но они ведут себя как туристы. Они заполонили собой все: бары, бордели, еврейские кварталы и даже Виллаж-Негре, хотя начальство запрещает им там появляться. Их интересует все: ковры, циновки, фески, бурнусы, роспись по ткани. Они даже не торгуются. На моих глазах один из них врезал какому-то коннику арабской кавалерии и отобрал у него ржавый штык времен Первой мировой войны.

В качестве аргумента Деде вытащил из заднего кармана брюк банкнот и положил его на стол.

– Глядите, как они обращаются со своими деньгами. Это купюра в сто долларов. Вы когда-нибудь видели, чтобы французская купюра была испещрена каракулями? Это не что иное, как подписи. Идиотизм, конечно, но у америкосов это любимое развлечение. У них такая купюра называется Шорт Шортер[7]7
  Шорт Шортер – бумажный доллар, на котором расписываются все участники трансокеанского перелета и который впоследствии хранится как сувенир.


[Закрыть]. Вместо долларов также используются банкноты и других стран. У некоторых солдат их целый ворох. Не ради богатства, а так, в виде коллекции… Видите эти два автографа? Это Лорел и Харди. Я не вру, клянусь. А вот это Эррол Флинн, Зорро планетарного масштаба… Я выменял эти сто долларов у Джо на ящик нашего вина.

Он взял банковский билет, спрятал его в карман, потер руки и пообещал до конца недели вернуться в Оран и провернуть с военными несколько сделок.

Когда недоверие улеглось и все поняли, что американцы пришли в страну не завоевателями, но спасителями, в Оран, поглядеть, что там происходит, отправились и другие жители Рио-Саладо. Мало-помалу последние остатки тревоги испарились, и фермы с домами стали охранять не так бдительно.

Андре крутился как белка в колесе. Каждый день он запрыгивал в автомобиль и мчался совершать все новые и новые сделки. Объехав все свои злачные места, он возвращался с добычей и тут же перед нами ею хвастался. Нам тоже хотелось съездить в Оран и лично убедиться в правдивости ходивших по городу легенд о знаменитых янки. Жан-Кристоф надавил на Фабриса, а сам Фабрис надавил на мать, чтобы она отвезла нас в Оран. Мадам Скамарони воспротивилась, но потом все же уступила.

Выехали мы на рассвете, а когда солнце в небе только-только начало плавиться, уже были в Миссергине.

По дороге нервно сновали джипы. Прямо в поле совершали туалет неряшливые, голые по пояс военнослужащие, во весь голос горланя песни. Кое-где на обочине механики, подняв капот, вяло ковырялись в двигателях грузовиков. У городских ворот дожидались своей очереди конвои. Оран изменился. Охваченный солдатской лихорадкой город напоминал ярмарку. Андре не преувеличивал, американцы действительно были повсюду – от бульваров до верфей. Среди верблюдов и крестьянских повозок раскатывали их бронетранспортеры, рядом с табором бедуинов были расквартированы их подразделения, пропитав атмосферу пылью и гамом. Офицеры, беззаботно развалившись в своих крохотных джипах, отчаянно сигналили, пробивая в толпе дорогу. Другие, элегантные как боги, отдыхали на террасах в приятной женской компании под лившиеся из граммофона напевы Дины Шор. Оран перешел на американское время. Дядя Сэм не только высадил в городе свои войска, но и принес собственную культуру: пайки со сгущенным молоком, плитки шоколада, говяжью тушенку, жевательную резинку, кока-колу, леденцы «Канди», плавленые сырки, американские сигареты, белый хлеб. Бары приобщались к музыке янки, а юные арабские чистильщики обуви, вмиг заделавшиеся продавцами газет, носились по городским площадям и трамвайным остановкам, рекламируя на непроизносимом языке «Старз энд Страйпс»[8]8
  «Старз энд Стройпс» («Звезды и полосы») – официальное издание американских вооруженных сил.


[Закрыть]. На тротуарах ветер трепал еженедельники и ежемесячные издания, такие как «Эсквайр», «Нью-Йоркер» и «Лайф». Любители голливудских фильмов стали отождествлять себя с кумирами из числа актеров, совершали одинаковые с ними выходки и так же кривили рот, а торговцы бесстыдно врали, называя на английском цену… Рио-Саладо вдруг показался нам каким-то ничтожным. Душой каждого из нас, ушами безраздельно завладел Оран. В наших жилах постоянно звенел его гам, от царившей вокруг дерзости захватывало дух. Мы ходили как пьяные, в буквальном смысле разгоряченные кипучей энергией, бурлившей повсюду – от улиц до сверкающих магазинов и битком набитых баров. От сновавших вокруг колясок, автомобилей и трамваев у нас кружилась голова, вокруг толпами порхали девушки с завораживающей поступью, похожие на гурий, озорные, но не легкомысленные.

О том, чтобы вечером вернуться в Рио-Саладо, и речи быть не могло. Мадам Скамарони вернулась в городок одна. Она выделила нам комнатку над одним из своих магазинчиков на бульваре Шассер и вырвала клятву, что мы в ее отсутствие не наделаем глупостей. Едва ее автомобиль скрылся за поворотом улицы, как мы бросились на штурм города. Оран был в полном нашем распоряжении: площадь Арм с театром в стиле рококо и мэрией, вход в которую охраняли два исполинских священных бронзовых льва; Променад д’Этан; площадь Бастилии; Пассаж Клозель, где любили назначать свидания влюбленные; лотки мороженщиц, где можно было купить самый холодный и бодрящий лимонад на земле; роскошные кинотеатры и универмаги Дармон… Оран ни в чем не испытывал недостатка, ни в очаровании, ни в смелости. Он брызгал огнями и весельем, будто фейерверк, каждая шутка вызывала взрыв хохота, каждая попойка выливалась во всеобщий праздник. Для него, непредсказуемого и великодушного, и речи не могло быть о том, чтобы испытать радость и не поделиться ею. Оран до смерти боялся всего, что его не веселило. Расстроенное лицо оскорбляло его гордость, угрюмый взгляд портил настроение, он терпеть не мог, когда его добродушие омрачалось даже малейшим облачком. Город страстно хотел, чтобы встречи и знакомства на его улицах приносили только счастье, чтобы на эспланадах люди гуляли и веселились, чтобы повсюду, куда его голос доносил песнь жизни, она расцветала буйными красками. Жизнерадостность для него стала образом мышления, фундаментальным законом, условием, без которого мир погрузился бы в хаос. Прекрасный, кокетливый, отлично знающий о своих чарах, которые испытывали на себе все, кто сюда приезжал, Оран потихоньку, без помпы и прикрас, окружал себя комфортом и преследовал мещанские идеалы, убежденный, что никакие шторма – даже стучавшая в его ворота война – не в состоянии сдержать его порыв. Поначалу этот город, в основе которого лежало стремление понравиться, был сплошным блефом. Его называли американским, ему по душе были любые фантазии. Стоя на высокой скале, он смотрел на притворно спокойное море, похожий на прекрасную пленницу, выглядывающую своего очаровательного принца с высокой башни, в которой ее заточили. В то же время Оран не очень-то верил в очаровательных принцев и морю тоже не доверял, а смотрел на него только для того, чтобы не подпускать близко. Этот город жил счастьем, и любое его начинание увенчивалось успехом.

Его шарм подчинил нас себе без остатка.

– Эй, деревенщина! – окликнул нас Андре Соса.

Он сидел на террасе кафе-мороженого в компании с каким-то американским солдатом. По тому, как отчаянно он махал нам руками, мы поняли, что ему очень хотелось произвести на нас впечатление. Деде был сама элегантность: зачесанные назад волосы покрывал толстый слой бриолина, начищенные до блеска ботинки сверкали, солнечные очки закрывали половину лица.

– Присоединяйтесь! – пригласил он нас и встал, чтобы принести пару недостающих стульев. – Здесь подают самый изумительный солодовый шоколад и обалденных улиток в пикантном соусе.

Солдат засуетился, освобождая нам место, а когда мы уселись, окинул нас доверчивым взглядом.

– Это мой друг Джо, – сказал Андре в восторге оттого, что у него есть возможность представить нам своего янки, которого он, должно быть, выставлял повсюду напоказ, как музейный экспонат. – Наш американский кузен. Он живет в таком же городке, как и мы. Называется Солт-Лейк-Сити, что означает Соленое озеро. Мы-то из Рио-Саладо, что означает Соленая река, а он, стало быть, из Соленого озера.

Он тряхнул головой и делано расхохотался, слишком льстя себе «удачной» шуткой.

– А по-французски он говорит? – спросил его Жан-Кристоф.

– Из рук вон плохо. Джо говорит, что его прабабка была француженкой из Верхней Савойи, но он никогда не пытался выучить наш язык. Оказавшись в Северной Африке, Джо открыл для себя очень много нового. Он капрал и уже успел побывать на всех фронтах.

Джо кивал в такт восторженным речам приятеля, весело наблюдая за тем, как взлетают вверх наши брови. Когда Андре нас с ним знакомил, он каждому горячо пожал руку, будто мы были его лучшими друзьями и самыми прекрасными жеребцами на всей Соленой реке. Несмотря на тридцать лет и последствия сражений, в которых Джо довелось участвовать, его лицо оставалось мальчишеским, а тонкие губы и высокие скулы выглядели слишком элегантно для человека его габаритов. Живой, но лишенный проницательности взгляд придавал ему простоватый вид, когда он улыбался от уха до уха, а улыбался он каждый раз, когда на него смотрели.

– У Джо проблема, – заявил нам Андре.

– Он что, дезертировал? – заволновался Фабрис.

– Джо не трус, и рукопашный бой – его любимый конек. Беда парня в другом: он не трахался уже полгода, и сперма так давит изнутри на яйца, что он с трудом переставляет ноги.

– Но почему? – спросил Симон. – Им что, в полку перестали давать мыло?

– Дело не в этом, – сказал Андре, дружески похлопывая капрала по руке. – Джо мечтает о настоящей кровати с кроваво-красными абажурами по краям, и хорошенькой женщине в теле, которая нашептывала бы ему на ушко всякую похабщину.

Мы разразились хохотом. Джо тоже засмеялся и закивал, как китайский болванчик. Улыбка будто разрезала его лицо пополам.

– Поэтому я решил сводить его в бордель, – заявил Андре, разводя руками в знак своего редкого великодушия.

– Тебя же туда не пустят, – предупредил его Жан-Кристоф.

– Кто посмеет помешать Андре Хименесу Соса пройти туда, куда ему захочется? Как раз наоборот, в «Камелии», например, они скорее постелят передо мной красную дорожку. Содержательница заведения моя подруга. Я так искусно задобрил эту даму деньгами, что она, едва меня завидев, тут же тает, будто кусок масла. К ней я и собираюсь сводить моего друга Джо, и мы будем барахтаться в этих райских кущах до тех пор, пока нам все до чертиков не надоест. Правда, Джо?

– Йе! Йе! – ответил американец, теребя в пухлых руках берет.

– Я бы тоже не прочь пойти вместе с вами, – заявил Жан-Кристоф, набравшись храбрости. – Я же всерьез еще ни разу не был с женщиной. Как ты думаешь, это можно устроить?

– Совсем чокнулся? – удивился Симон. – Тебе в самом деле хочется в эту клоаку, где у каждой шлюхи полно болезней, о которых и рассказать стыдно?

– Я присоединяюсь к мнению Симона, – поддержал друга Фабрис. – Нам там действительно не место. Да и потом, мы обещали моей матери вести себя хорошо.

Жан-Кристоф пожал плечами, наклонился к Андре и прошептал ему что-то на ушко. Тот горделиво вздернул голову и с надменным выражением на лице сказал:

– Если пожелаешь, я тебя даже в ад проведу.

В глазах Жан-Кристофа зажглось возбуждение. Он повернулся ко мне и сказал:

– Пойдешь с нами, Жонас?

– Еще бы!

В первую очередь этот неожиданный ответ удивил меня самого.

Квартал красных фонарей в Оране начинался за театром, на улице Акведук, пользовавшейся весьма дурной славой. К ней вели две провонявшие мочой лестницы, на которых вечно дрыхли пьяницы… Едва оказавшись в этой «волчьей пасти», я почувствовал дурноту, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не повернуть обратно. Джо и Андре бодро шагали впереди, торопясь как можно быстрее добраться до места. За ними трусил Жан-Кристоф, ему было страшно, и развязный вид, который он на себя напустил, выглядел неубедительно. Время от времени он оборачивался и, храбрясь, подмигивал мне. Я отвечал ему вымученной улыбкой, но, как только нам по дороге попадался какой-нибудь подозрительный тип, мы тут же огибали его по широкой кривой, готовые в любое мгновение дать деру. Публичные дома выстроились в ряд с одной стороны улицы и прятались за воротами, выкрашенными в кричащие цвета. Народу на улице Акведук было достаточно: солдаты, матросы, арабы, семенившие украдкой, боясь, что в любую минуту их могут узнать соседи или родственники, босоногие мальчишки с раздувающимися ноздрями, предлагающие услуги посыльных, американцы и сенегальцы, сутенеры, пристально наблюдающие за своими рабочими лошадками и прячущие за поясом выкидной нож, солдаты местного гарнизона в высоких красных фесках. Все они лихорадочно суетились, но при этом самым странным образом старались производить как можно меньше шума.

Содержательницей «Камелии» была дородная дама, крик которой вполне мог вызвать землетрясение. Она правила своим заведением железной рукой и ни в чем не уступала ни завсегдатаям, ни девушкам. Когда мы подошли, она как раз чихвостила на пороге своего притона клиента, позволившего себе грубость.

– Опять облажался, Жеже! Нехорошо. И после этого ты и дальше собираешься приходить сюда и спать с моими девушками?.. Знаешь, это зависит от тебя. Если и дальше будешь вести себя как кретин, ноги твоей у меня больше не будет… Ты меня знаешь, Жеже. Если я ставлю на ком-либо крест, то вполне могу выкопать для него и могилу. Ты понял, Жеже, или тебе растолковать?