Текст книги "Это как день посреди ночи"

– О чем? Той ночью она все тебе предельно ясно объяснила. Эмили и слышать о тебе не желает.

– Это не твоя забота.

– А вот тут, приятель, ты ошибаешься. Эмили как раз моя забота. И если ты ее обидишь, пусть даже самую малость, я собственными зубами вырву тебе кадык.

– Она что-то говорила тебе обо мне?

– Ей не нужно мне что-либо рассказывать. Эмили на моих глазах послала тебя ко всем чертям, и мне этого вполне достаточно.

Ждать чего-то от этого человека не приходилось. Потом долгие месяцы я бродил по кварталам Орана в надежде встретить Эмили. Часами торчал у школ, дожидался окончания уроков, но в толпе родителей и учеников так ни разу и не увидел ни Мишеля, ни его матери. Я слонялся по рынкам, магазинам и паркам, но нигде не мог отыскать ее следов. В тот самый момент, когда в душе уже поселилось отчаяние, ровно через год, день в день, после смерти Симона, проходя мимо книжного магазина, я увидел, как мне показалось, ее за прилавком. У меня перехватило дыхание. Я нырнул в кафе напротив, спрятался за колонной и стал ждать. Когда пришло время закрываться, Эмили вышла из магазина и села в троллейбус на углу. Поехать с ней я не осмелился. Была суббота, и все воскресенье, показавшееся мне бесконечным, я буквально сгорал от нетерпения. В понедельник с самого утра я уже вновь сидел в кафе за той же колонной. Эмили пришла к девяти. На ней был черный костюм, голову она повязала того же цвета платком. Сердце у меня в груди сжалось, будто губка, из которой выжали всю воду. Тысячу раз я набирался храбрости, чтобы подойти к ней, и тысячу раз подобный поступок казался мне несвоевременным и неприличным.

Не знаю, сколько раз я проходил перед книжным магазином, чтобы одним глазком взглянуть, как Эмили обслуживает покупателей, взбирается по лестнице, достает книгу, открывает кассу, расставляет на полке букинистические издания, но так и не решился толкнуть дверь и войти. Сам факт того, что с ней все в порядке, наполнял мою душу смутным, но в то же время осязаемым счастьем. Я продолжал жить от Эмили на расстоянии, мне она казалась миражом, и я боялся, что при моем приближении он просто растает. Так продолжалось месяц. Я перестал заниматься аптекой, бросил Жермену на произвол судьбы, забывая ей даже звонить, все ночи проводил в дешевых гостиницах, а днем наблюдал за Эмили, прячась в кафе.

Как-то вечером, незадолго до закрытия книжного магазина, я, будто лунатик, вышел из своего убежища, пересек улицу и с удивлением для самого себя толкнул стеклянную дверь.

В помещении, явно обделенном дневным светом, не было ни души. В хрупкой тишине между заставленных книгами полок царила отрадная безмятежность. Сердце чуть не выпрыгивало из груди, я потел, будто в лихорадке. Погасший плафон на потолке напоминал нож гильотины, готовый вот-вот обрушиться на меня. В голове молнией промелькнула тень сомнения: что я делаю? Какую рану собираюсь посыпать солью? Я до боли стиснул зубы. Нужно было сделать шаг. Больше невыносимо задавать себе одни и те же вопросы, терзаться одними и теми же тревогами. Пот терзал мою плоть не хуже когтей. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы избавить организм от этого яда, пропитывающего вонью все мои внутренности. За окном в ритме беспорядочного балета сменялись автомобили и прохожие. Гудки кололи меня больнее ударов шпагой. Ожидание затягивалось все больше и больше… Я будто распадался на части. Внутренний голос шептал: уходи… Я тряхнул головой, чтобы его заглушить. Магазин погрузился во мрак, в котором ненавязчиво выделялись квадратные силуэты полок, наползавших друг на друга под бременем книг…

– Вы что-то ищете?

Эмили стояла у меня за спиной, хрупкая и похожая на призрак. Она словно вынырнула из тьмы точно так же, как в ту ночь, когда разыгралась трагедия. Ее черное платье, черные глаза и черные волосы настолько подчеркивали траур и боль, за истекший год ничуть не притупившуюся, что я будто физически ощущал на себе ту ночь. Чтобы разглядеть Эмили, мне пришлось прищурить глаза. Теперь, когда она стояла в метре от меня, я увидел, что она очень изменилась: былая красота поблекла, и от нее осталась лишь тень. Безутешная вдова, отдавшаяся течению жизни, которая отняла у нее то, что сама она ни за что не пожелала бы отдать. Я тут же понял, что совершил ошибку. Она не желала меня видеть. Для нее я был ножом, ковыряющим незажившую еще рану. Ее бесстрастность или, скорее, ледяная холодность поставила меня в тупик, позволив тут же осознать весь масштаб оплошности, которую я допустил, желая исправить то, что до этого собственными руками разрушил. Да еще это обращение на «вы», категоричное, обезоруживающее и невыносимое. Оно вышвыривало меня из ее жизни, сокрушало и клеймило позором. Эмили затаила на меня злобу. Думаю даже, что она пережила свое горе только для того, чтобы никогда меня не простить. Ей даже не нужно было мне об этом говорить. Ее взгляд казался красноречивее любых слов. Невыразительный взор, будто прилетевший из другой галактики, не подпускавший меня к себе и готовый зашвырнуть на край света, если я попытаюсь ему противостоять.

– Так что вы хотели?

– Я? – глупо переспросил я.

– А кто же еще? Вы приходили на прошлой неделе и за неделю до этого… да и вообще ходите сюда почти каждый день. В какие игры вы играете?

В горле встал ком, который мне никак не удавалось сглотнуть.

– Я… шел мимо… случайно… Мне показалось, что за прилавком стояла ты, но уверенности в этом у меня не было. Тогда я вернулся, чтобы убедиться, что это действительно ты…

– И что же было дальше?

– Ну… я сказал себе, что… не знаю… хотел с тобой поздороваться… узнать, все ли у тебя в порядке… поговорить… почему бы и нет… но все никак не мог осмелиться.

– А за всю свою жизнь ты хоть раз на что-то осмелился?..

Она почувствовала, что задела меня за живое. В ее бездонных черных глазах что-то шевельнулось. Будто падающая звезда, потухшая, едва успев загореться.

– Значит, к тебе вернулся дар речи. А когда-то не мог даже слова сказать… Говори, зачем пришел.

У нее двигались одни губы. Лицо, бледные и исхудавшие руки, сцепленные пальцы и тело застыли. Из уст срывались даже не слова, а тихие вздохи, напоминавшие колдовские заклинания.

– Вероятно, я выбрал неподходящий момент.

– Другого, думаю, у нас не будет. Поэтому давай покончим с этим сразу. О чем ты хотел со мной поговорить?

– О нас с тобой, – сказал я, будто мои мысли решили выразить себя сами, без какого-либо участия с моей стороны.

На ее устах обозначилась едва заметная улыбка.

– О нас с тобой? Неужели «мы с тобой» когда-то были вместе?

– Я просто не знаю, с чего начать.

– Могу себе представить.

– Ты понятия не имеешь, как я сожалею. До такой степени, до такой степени… ты меня когда-нибудь простишь?

– А что это изменит?

– Эмили… если бы ты только знала, как мне жаль.

– Это всего лишь слова, Юнес. Признаюсь, было время, когда одно твое слово могло изменить мою судьбу. Но ты так и не осмелился его произнести. Ты должен понять – все кончено.

– Что кончено, Эмили?

– То, что никогда не начиналось.

Я был уничтожен и не мог поверить, что мне по-прежнему удается стоять прямо. Ноги подо мной подкашивались, голова разламывалась на мелкие кусочки. Я перестал слышать, как бьется сердце, как в висках стучит кровь.

Она подошла на шаг ближе, будто вышла из стены у нее за спиной.

– А ты чего ждал, Юнес? Что я стану восторгаться и прыгать до потолка? Но почему? Думаешь, я тебя ждала? Конечно нет. Я даже мечтать об этом не могла, потому что ты не дал мне времени. Ты просто схватил мою любовь, как птицу на лету, и свернул ей шею. Вот так!.. И она умерла в полете, даже не коснувшись земли.

Я молчал. Боялся разрыдаться, едва открою рот. Я прекрасно осознавал, какую боль ей причинил, как растоптал ее девичьи мечты, а заодно и чистое, непорочное, воинственное, такое естественное и неизбывное счастье, от которого в те времена ее глаза лучились всеми гранями радостных надежд и самых прекрасных в мире иллюзий.

– Могу я задать тебе один вопрос, Юнес?

Горло сжал спазм, и я в ответ только кивнул.

– Почему?.. Почему ты меня тогда оттолкнул? Если бы ради другой… Ты взял бы ее в жены, и я бы тебя поняла. Но ты так и не женился…

На моей реснице, воспользовавшись мгновением невнимательности, блеснула слеза и покатилась по щеке. Перехватить ее на бегу у меня не хватило ни сил, ни храбрости. Мышцы устроили мне бойкот и наотрез отказывались подчиняться.

– От этого я мучилась днями и ночами, – монотонно продолжала Эмили. – Что такого отталкивающего ты во мне нашел? Какой грех я совершила? Я говорила себе: «Он тебя просто не любит, и ему совсем не обязательно тебя в чем-то упрекать. Он к тебе ничего не испытывает…» Но убедить себя в этом мне так и не удалось. После того как я вышла замуж, ты стал таким несчастным. И тогда я подумала: «Юнес от меня что-то скрывает…» Что? Что ты от меня утаиваешь, Юнес? О чем не хочешь рассказать?

Плотину прорвало, и слезы хлынули ручьем, водопадом заливая щеки, стекая на подбородок и шею. Я плакал и чувствовал, что избавляюсь от своих страданий и проклятий. В моей душе, освобождая от боли, будто лопнул фурункул. Мне так хотелось плакать и плакать, что я ревел, как целая ватага малышей.

– Вот видишь? – сказала она. – Ты и сейчас не желаешь ничего говорить.

Когда я поднял голову, Эмили уже не было. Она будто прошла сквозь стену, тут же сомкнувшуюся у нее за спиной, ее будто поглотил царивший в магазине мрак. Остался лишь ее запах, витавший среди книг. У третьего от меня стеллажа стояли две пожилые дамы, взиравшие на меня с состраданием. Я вытер лицо и вышел из книжного магазина с таким чувством, будто свет угасающего дня заволокло взявшимся непонятно откуда туманом.

Глава 18

Было семь часов вечера, стоял конец апреля 1959 года. Небо лизали языки догорающего заката, одинокое облачко, отбившееся от своей стаи, молчаливо сетовало на судьбу, неподвижно паря над городком, дожидаясь, когда его унесет с собой порыв ветра. Я расставлял в подсобке ящики и готовился закрыть аптеку. Вернувшись в торговый зал, я увидел в дверном проеме человека. Он был взвинчен и стоял запахнув куртку, будто что-то под ней пряча.

– Я не причиню тебе зла, – сказал он скороговоркой на арабском.

Ему было лет шестнадцать – семнадцать. Лицо его настолько побледнело, что на его фоне я отчетливо видел пробивавшийся над губой сумасбродный пушок. Тощий, как жердь, в разорванных на колене брюках, забрызганных грязью сапогах и шарфе, намотанном на шее, почерневшей от растрескавшейся кожи, он походил на беглеца.

– Пора закрывать, да?

– Что тебе надо?

Он откинул полу куртки и тут же вновь ее запахнул: за поясом торчал большой пистолет. От вида оружия в моих жилах застыла кровь.

– Меня прислал Эль-Джабха, Фронт национального освобождения. Сейчас ты опустишь ставни. Если будешь выполнять мои приказы, ничего плохого с тобой не случится.

– В какую историю ты пытаешься меня втянуть?

– В историю твоей родины, доктор.

И поскольку я никак не мог дать ему внятного ответа, он вытащил оружие и, не целясь в меня, махнул, веля пошевеливался. Я опустил ставни, не отводя глаз от дула пистолета.

– А теперь отойди назад.

Охвативший его страх мог вполне посоперничать с моим. Опасаясь, что нервозность опередит и разрушит все его планы, я поднял руки, желая хоть немного его успокоить.

– Опусти ставни на окнах и зажги свет.

Я подчинился. В царившей вокруг тишине мое сердце напоминало поршень обезумевшей паровой машины.

– На втором этаже у тебя мать, это я знаю. А еще кто-то в доме есть?

– Мы ждем гостей, – солгал я.

– Тогда будем ждать вместе.

Он вытер нос тыльной стороной ладони и мотнул головой, веля подниматься на второй этаж. Не успел я преодолеть и четырех ступенек, как он сунул мне в бок пистолет.

– Повторяю: будешь выполнять мои приказы – с тобой ничего плохого не случится.

– Убери оружие. Обещаю, что…

– Не твоя забота. И не обманывайся моим возрастом. Многие совершали эту ошибку, но потом даже не успевали об этом пожалеть. Я эмиссар Фронта национального освобождения. Там думают, что ты заслуживаешь доверия. Не разочаруй их.

– Могу я знать, что им от меня надо?

– Хочу тебе напомнить, что мы ведем войну.

На лестничной площадке он прижал меня к стене и прислушался. А когда услышал, что на кухне гремит посуда, левая щека его задергалась в тике.

– Позови ее.

– Она больна, да и лет ей уже немало. Так что лучше спрячь оружие.

– Позови ее.

Я позвал Жермену. Мне казалось, что она поднесет ко рту руки или закричит, но она прореагировала с хладнокровием, немало меня озадачившим. А при виде пистолета лишь немного нахмурилась.

– Я видела, как он прятался в поле, – сказала она.

– Да, я действительно скрывался в зарослях, – признался юноша не без гордости, которая в его устах выглядела безапелляционно. – Сейчас вы перейдете в гостиную. Если зазвонит телефон или кто-то постучит в дверь, не отвечайте. Вам нечего бояться.

Стволом пистолета он указал нам на кресло. Жермена опустилась в него первой и скрестила на груди руки. Ее спокойствие меня буквально парализовало. Она старалась не смотреть в мою сторону, надеясь, что я сделаю то же самое. Юноша сел на корточки и уставился на нас, будто мы были предметами обстановки. Казалось, что он даже дышать себе запретил. Я никак не мог понять, что у него в голове, но был рад видеть, что он немного успокоился.

Опустившаяся ночь погрузила гостиную во мрак. Положив пистолет на бедро и накрыв его рукой, юноша не двигался с места. Только его глаза горели во тьме. Я предложил зажечь свет, но он ничего не ответил. Через несколько часов Жермену охватила дрожь. Не от волнения или усталости, просто ей нужно было отойти в туалет, но просить разрешения у незнакомца она стыдилась. За нее это сделал я. Но парень на нас только цыкнул.

– Кого ждем? – спросил его я.

Жермена ткнула меня локтем в бок, чтобы я сидел спокойно. Тьму озарил какой-то отблеск, затем угас, и городок вновь погрузился во мрак, на этот раз показавшийся мне еще гуще. Я чувствовал, что спина взмокла от холодного пота. Меня охватило непреодолимое желание сорвать с себя рубашку, но я взглянул на неподвижно застывшего незнакомца и не стал этого делать.

Городок умолк. Где-то вдали взревел последний мотор, стал удаляться, шум его ослабел, а затем и вовсе стих. Над улицами и полями повисла оглушительная тишина. Ближе к полуночи в стекло стукнул брошенный кем-то камешек. Мальчишка подбежал к окну и стал вглядываться во мрак. Затем приказал Жермене спуститься вниз и открыть дверь. Пока она преодолевала ступени, ведущие в торговый зал, он ткнул мне в затылок стволом пистолета и заставил подойти к лестнице.

– Мадам, если вы закричите, я его убью.

– Я поняла, – ответила Жермена.

Жермена отодвинула щеколду на входной двери, и на первом этаже тут же послышалась какая-то возня. Я хотел посмотреть, что там происходит, но юноша с такой силой вдавил пистолет в затылок, что буквально впечатал мой череп в стену.

Жермена поднялась обратно на второй этаж. Я смутно видел, что на лестничной площадке колышутся какие-то силуэты. «Зажги свет, идиотка!» – раздался чей-то хриплый голос. Жермена щелкнула выключателем, и лампочка на лестнице осветила четырех вооруженных людей, неумело тащивших на наспех сколоченных носилках какого-то человека. Я узнал Желлула, бывшего слугу Андре. На нем был обветшалый мундир военного образца и забрызганные грязью сапоги, на плече – автомат. Он оттолкнул меня в сторону, помог трем своим товарищам преодолеть ступени лестницы и положить их ношу в гостиной, рядом с креслом. Затем, не обращая на нас никакого внимания, попросил спутников осторожно уложить раненого на обеденный стол.

– Можете быть свободны. Возвращайтесь домой, – приказал он им. – Лауфи останется со мной. Сюда больше не приходите. Если что случится, я и сам справлюсь.

Два человека спустились по лестнице и растворились в ночи. Молча. Совершенно нас игнорируя. Мальчишка убрал ствол пистолета от моей головы и втолкнул меня обратно в гостиную.

– Спасибо, малыш, – сказал ему Желлул. – Ты все сделал правильно. А теперь уходи.

– Мне держаться поблизости?

– Нет. Возвращайся. Куда – ты знаешь.

Юноша по-военному отдал честь и ушел. Желлул посмотрел на меня и подмигнул:

– Все в порядке?

Отвечать ему я не стал.

– Сделай полезное дело. Пойди запри дверь.

Жермена бросила на меня умоляющий взгляд. Теперь она была бледна, лицо ее скукожилось и выражало запоздалое, но крайнее смятение. Я спустился на первый этаж и задвинул щеколду. А когда вернулся, Желлул снимал с лежавшего на столе человека старую окровавленную армейскую куртку.

– Если он умрет, ты отправишься на тот свет вслед за ним, – спокойно пригрозил он мне. – Этот человек важнее моей собственной жизни. Во время стычки с жандармами он получил в грудь пулю. Не волнуйся, это случилось далеко отсюда. Я приволок его, чтобы ты вытащил из его шкуры этот долбаный кусочек свинца.

– Чем я, по-твоему, должен его вытаскивать? Я не хирург.

– Но ты же доктор, разве нет?

– Фармацевт.

– А мне плевать. Теперь твоя жизнь будет зависеть от того, выживет он или нет. Я проделал такой путь не для того, чтобы он отдал концы у меня на руках.

Жермена взяла меня за руку.

– Дайте я его осмотрю.

– Мудрое решение, – ответил Желлул.

Жермена склонилась над раненым и осторожно приподняла край окровавленной рубашки. Входное отверстие пули располагалось над левым соском. Под толстым слоем красной запекшейся крови различить его было очень трудно. Рана выглядела серьезной и требовала очень деликатного обращения.

– Он потерял много крови.

– Тогда поторопитесь! – резко бросил Желлул. Затем обратился к своему спутнику и сказал: – Лауфи, помоги этой даме. – После чего счел нужным объяснить мне: – Лауфи у нас медбрат. Ступай в аптеку и принеси все необходимое, чтобы прооперировать капитана. Дезинфицирующие средства и инструменты для извлечения пули из раны есть?

– Я все сделаю сама, – сказала Жермена. – От Жонаса в этом деле пользы никакой. И пожалуйста, в гостиной не должно быть оружия. Мне нужна спокойная обстановка… Ваш медбрат может остаться, но вы с моим сыном…

– Именно это, мадам, я и собирался сделать.

Жермена старалась вывести меня из-под удара. Я чувствовал, что она из последних сил пыталась сохранить хладнокровие, и мое присутствие ее раздражало. Я понятия не имел, как она будет выпутываться из создавшейся ситуации. Ведь за всю свою жизнь она ни разу не прикасалась к скальпелю. Что она задумала? А если раненый умрет? Ее колкий взгляд выталкивал меня из комнаты, ей любой ценой хотелось, чтобы я оказался как можно дальше от этой гостиной. Глаза Жермены передавали мне какое-то сообщение, которого я никак не мог расшифровать. Она боялась за меня, это было вполне очевидно, и прикрывала меня собой, чтобы спасти мою жизнь. Позже Жермена признается, что воскресила бы даже покойника, лишь бы я не пострадал.

– Идите на кухню и подкрепитесь. Мне будет легче, если вы не будете маячить у меня за спиной.

Желлул только кивнул в знак согласия. Я отвел его на кухню, он открыл холодильник, вытащил из него тарелку с вареной картошкой, сыр, несколько ломтиков бекона, фрукты, бутылку молока и поставил все это на стол – рядом с автоматом.

– А ломтика хлеба не найдется?

– Справа от тебя. В шкафчике для провизии.

Он схватил увесистый багет, впился в него зубами и откинулся на стуле. Ел Желлул с удивительной жадностью, без разбора запихивая в рот то фрукт, то ломоть сыра, то картофелину, то кусок бекона.

– Подыхаю с голоду, – сказал он, звучно рыгнув. – У тебя все прекрасно, да?.. Война тебя не касается. Пока другие за тебя надрывают пупок, отдавая себя без остатка партизанскому движению, ты по-прежнему живешь припеваючи… Когда ты решишь, к какому лагерю примкнуть? Ведь рано или поздно, а выбирать все равно придется…

– Я не люблю войну.

– Вопрос не в том, любишь ты ее или ненавидишь. Наш народ восстал. Ему до смерти надоело терпеть и молчать. Конечно, ты, сидя на двух стульях, можешь маневрировать сколько угодно, постоянно принимая ту сторону, которая в данный момент тебя больше устраивает.

Он вытащил из кармана складной ножик и отхватил себе кусок сыра.

– С Андре видишься?

– В последнее время редко.

– Мне говорили, что он вместе с отцом поставил под ружье ополченцев.

– Так оно и есть.

– Я сгораю от желания встретиться с ним лицом к лицу… Надеюсь, ему известно, что я бежал?

– Этого я не знаю.

– А что говорили о моем побеге в Рио-Саладо?

– Я не в курсе.

– Это было настоящее чудо. Мне отрубили голову, а она взяла и отросла. Ты веришь в судьбу, Жонас?

– У меня такое чувство, что никакой судьбы нет.

– А вот я верю. Только представь себе, когда меня везли в тюрьму Орлеансвилля, у фургона для перевозки заключенных лопнула шина, и он ткнулся носом в канаву. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу в кустах. Я встал и пошел. Догонять меня никто не стал. Я даже больно себя ущипнул, желая убедиться, что это не сон. Скажи, разве это не знак свыше?

Он оттолкнул от себя тарелки и пошел взглянуть, как идут дела в гостиной, специально «забыв» на столе автомат.

– Ему здорово досталось, но он парень крепкий. Выкарабкается. Обязан выкарабкаться!.. В противном случае… – Не закончив фразу, он смерил меня взглядом и заговорил уже другим тоном: – Я верю в лучшее. Когда мы покончили с жандармами, я стал ломать голову, что делать дальше, ведь у меня на руках был раненый командир. Вдруг в голове всплыло твое имя. Клянусь, я его явственно услышал. И даже обернулся, но за спиной никого не было. Я больше не пытался что-либо понять. Мы двое суток шли по лесам. При нашем приближении даже псы и те умолкали. Разве это не удивительно? – Притворно вялым жестом он отодвинул автомат. – Я бессчетное количество раз попадал в самые разные переделки. Но не получил ни единой царапины. И со временем стал фаталистом. Час мой пробьет только тогда, когда решит Бог. Я не боюсь ни людей, ни грома небесного… А ты, чего боишься ты? Революция разгорается. Мы выигрываем по всем фронтам, в том числе и во внешней политике, народ нас поддерживает, международное общественное мнение тоже на нашей стороне. Чего же ты ждешь, чтобы к нам присоединиться?

– Ты нас убьешь?

– Я не убийца, Жонас, а борец за правое дело. Ради родины я готов пожертвовать жизнью. А что можешь предложить ей ты?

– Моя мать очень плохо разбирается в хирургии.

– Я тоже, но кто-то же должен этим заняться. Знаешь, кто этот капитан? Си Рашид, «неуловимый Си Рашид», о котором трубят все газеты. На своем веку я видел много вояк, но ни у кого из них не было такой харизмы. Нередко нас загоняли в угол, как последних крыс. Но в последний момент, будто по мановению волшебной палочки, появлялся он и, щелкнув пальцами, вытаскивал нас из очередной передряги. Таких, как он, больше нет. Я не хочу, чтобы он умер. В нем нуждается Революция.

– Пусть так, но, если дело примет скверный оборот, что ты с нами сделаешь?

– Мерзавец! Ты только и думаешь, как спасти свою шкуру. Война, которая каждый день забирает сотни жизней, тебя не касается. Не был бы я твой должник, пристрелил бы как собаку… Слушай, может, ты объяснишь, почему у меня не получается называть тебя Юнесом?

Он не кричал и не стучал кулаком по столу, а выражал свою досаду лишь тихими словами, слетавшими с губ. Желлул слишком устал, чтобы разоряться. В то же время его презрение ко мне не поддавалось никакому измерению и вызывало в моей душе такую же ярость, которую я ощутил, когда от меня отвернулся Жан-Кристоф.

Медбрат постучал в дверь и вошел. С мокрым от пота лицом.

– У нее все получилось.

– Вот и слава богу, – равнодушно бросил Желлул. Затем повернулся ко мне, развел руками и сказал: – Вот видишь? Даже судьба и та с нами заодно.

Он велел своему товарищу не спускать с меня глаз и торопливо пошел взглянуть, как там раненый. Медбрат спросил меня, есть ли в доме что-нибудь поесть. Я кивнул на холодильник и шкафчик для хранения провизии. Он попросил меня отойти к окну и не предпринимать попыток ему навредить. Это был невысокий, тщедушный паренек, почти что подросток, с румяной физиономией и пробивающимся над верхней губой пушком. Он был облачен в старый вязаный свитер, слишком большой для него, охотничьи брюки, стянутые на поясе пеньковой веревкой, и грубые, огромные, гротескные солдатские башмаки, в которых он походил на кота в сапогах. К холодильнику он даже не подошел и съел лишь то, что оставалось на столе.

Меня позвал Желлул. Медбрат велел идти и смотрел мне вслед до тех пор, пока я не вышел из кухни и не скрылся в коридоре. Жермена сидела в кресле и пыталась прийти в себя, ее сердце в груди, под мокрым от пота корсажем, колотилось как бешеное. Раненый по-прежнему лежал на столе, его обнаженный торс спеленала тугая перевязка. Он дышал через нос, в тиши комнаты его вдохи и выдохи звучали громким скрежетом. Желлул смочил в небольшом тазу компресс и принялся вытирать его лицо. В каждом его движении сквозило уважение.

– На несколько дней мы останемся у вас, пока капитан не наберется сил, – заявил он. – Завтра вы откроете аптеку и во всем будете вести себя как обычно. Мадам останется с нами на втором этаже. Всякие поручения будешь выполнять ты. Выходить и возвращаться можешь когда захочешь. Если я замечу хоть что-нибудь подозрительное, мне нет нужды рисовать тебе картину того, что случится. Мы просто нуждаемся в вашем гостеприимстве, это понятно? Тебе раз в жизни выпала возможность послужить своему народу, постарайся оказаться на высоте.

– Я сама займусь аптекой и выполню любое поручение, – предложила свои услуги Жермена.

– Я предпочитаю, чтобы это был он… Договорились, Жонас?

– Чем ты докажешь, что вы не убьете нас, когда соберетесь уходить?

– И докучливый же ты тип, Жонас.

– Я ему верю, – вмешалась в наш разговор Жермена.

Желлул улыбнулся. Той же улыбкой, которую я уже видел на его лице в деревушке, притаившейся за холмом Двух Отшельников: гримасой одновременно презрения и жалости. Он вытащил из кармана брюк небольшой револьвер и вложил мне в руки.

– Он заряжен. Достаточно только спустить курок.

От холодного прикосновения металла по спине побежали мурашки.

Жермена позеленела и с такой силой схватилась за платье, что чуть не порвала его.

– Знаешь, что я тебе скажу, Жонас? Когда я на тебя смотрю, у меня сердце разрывается. Надо быть полнейшим ничтожеством, чтобы пройти мимо своей великой судьбы.

Он взял револьвер обратно и положил в карман.

Раненый застонал и шевельнулся. Он был примерно одного со мной возраста, может, на пару лет старше. Белокурый, высокий, с красивыми, рельефно выступающими мышцами. Рыжеватая борода скрывала черты его лица со шрамами на лбу, густыми бровями, крючковатым носом и острой переносицей. Он опять пошевелился, вытянул ногу и попытался повернуться на бок. Это движение заставило его вскрикнуть и проснуться. В тот момент, когда он открыл глаза, я, несмотря на прошедшие годы и разрушительное действие превратностей судьбы, его узнал: Уари!.. Это был не кто иной, как Уари, мой бывший «компаньон», который в Женан-Жато учил меня искусству маскировки и охоты на щеглов. Он преждевременно постарел, но взгляд остался точно такой же: мрачный, металлический, непроницаемый. Взгляд, который я не забуду до конца своих дней.

Уари выныривал из состояния глубокого забытья. Мое лицо ему ничего не говорило. Повинуясь инстинкту самосохранения, он схватил меня за горло, притянул к себе и сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы встать.

– Ты в безопасности, Си Рашид, – прошептал ему Желлул.

Уари, похоже, ничего не понимал. Он посмотрел на товарища по оружию, через несколько мгновений отвел взгляд и вновь схватил меня за горло. Мне на помощь бросилась Жермена. Желлул приказал ей вернуться на место и тихим голосом обрисовал командиру сложившуюся ситуацию. Душившие меня пальцы Уари не желали разжиматься. Я стал задыхаться, но спокойно ждал, когда он придет в себя. Когда он меня отпустил, перед глазами летали мушки.

Капитан вновь рухнул на стол. Его рука упала в пустоту, несколько раз покачнулась и неподвижно замерла.

– Отойди, – приказал медбрат, прибежавший на мои стоны.

Он осмотрел раненого и пощупал пульс.

– Обыкновенный обморок. Его надо перенести на кровать. Он нуждается в отдыхе.

Трое подпольщиков оставались у нас почти две недели. Я продолжал делать свою работу, будто ничего не произошло. Опасаясь, как бы к нам неожиданно не нагрянул какой-нибудь родственник, Жермена позвонила своей семье в Оран, сказала, что уезжает в пустыню, в Колом-Бешар, и обещала связаться с близкими сразу по возвращении. Медбрат Лауфи устроил капитана в моей спальне и не отходил от него ни днем ни ночью. Я спал на старом диване в кабинете дяди. Желлул то и дело выказывал мне свое презрение. На душе у него было тяжело, и мое отношение к войне за независимость, которую вел алжирский народ, его просто бесило. Я понимал, что одного-единственного моего слова было бы достаточно, чтобы он вывалял меня в грязи, и поэтому молчал. Как-то вечером, когда я читал книгу, он, поняв, что я не желаю вступать с ним в разговор, сказал:

– Жизнь – то же кино: есть главные действующие лица, на которых держится весь сюжет, и статисты, теряющиеся на фоне декораций. Они присутствуют в кадре, но к ним никто не проявляет интереса. Ты, Жонас, один из них. Я на тебя не злюсь, мне просто тебя жалко.

Мое молчание действовало ему на нервы.

– Как можно отводить глаза, когда на событиях в нашей стране сосредоточены взоры всего мира? – воскликнул он.

Я посмотрел на него и вернулся к чтению. Он вырвал книгу из моих рук и с размаху швырнул ее о стену.

– Я с тобой говорю!

Я поднял книгу и сел обратно на диван. Он опять попытался у меня ее вырвать, но на этот раз я схватил его за запястье и оттолкнул. Удивленный моей реакцией, Желлул изумленно уставился на меня и пробормотал:

– Ты самый обыкновенный трус. Ты напрочь отказываешься видеть, что происходит в наших деревнях, выжигаемых напалмом, в тюрьмах, где казнят наших героев, в лесах, где мы пачками собираем трупы товарищей по оружию, в полях, где нашим бойцам приходится лежать целыми сутками. Какой бес в тебя вселился, Жонас? Неужели ты не понимаешь, что весь народ борется ради твоего собственного искупления?

Я ничего ему не ответил.

Он хлопнул меня по голове тыльной стороной ладони.

– Не трожь меня, – сказал я.

– Ой-ой-ой! Я сейчас в штаны наделаю… Нет, ты не трус, ты хуже труса. Дрейфишь ты или хмуришь бровки – от этого ничего не меняется. Я все спрашиваю себя, почему до сих пор не отправил тебя на тот свет.