Текст книги "Мэйдзин"

40

– Если удастся, то постараемся сегодня закончить, – сказал Мэйдзин членам Оргкомитета утром четвёртого декабря. Ещё до обеда он обратился к Отакэ:

– Давайте сегодня закончим.

Седьмой дан молча кивнул.

Стоило подумать, что эта партия, растянувшаяся на полгода, закончится сегодня, как у меня, верного наблюдателя, щемило в груди. При этом каждому было ясно, что Мэйдзин проиграл.

Ещё утром, когда Отакэ Седьмой дан отошёл от доски, Мэйдзин взглянул на нас, улыбнулся и сказал:

– Всё кончено. Больше ходить некуда.

Неизвестно, когда он успел пригласить парикмахера, только в то утро Мэйдзин явился на игру постриженным так коротко, что напоминал буддийского монаха. Прическа из длинных полос с пробором, которая была на нем в больнице, с которой он приехал в Ито, закрасив седину, вдруг сменилась коротким ежиком. Это наводило на мысль, что Мэйдзин не вполне чужд театральности, однако, он выглядел очень помолодевшим, словно смыл с себя года.

Четвертого числа на росшей во дворе сливе вдруг появилась пара цветков. Было воскресенье. Начиная с субботы прибывали все новые и новые гости, поэтому игру перенесли в новый корпус. Я неизменно располагался в соседней комнате с Мэйдзином. Его комната находилась в самой глубине нового корпуса, прямо над ней с прошлого вечера две комнаты занимали члены Оргкомитета Партии. Таким образом, вокруг не было никого из посторонних и никто не мог тревожить сон Мэйдзина. Отакэ Седьмой дан занимавший номер на втором этаже, день или два назад тоже переехал вниз. Он сказал, что неважно себя чувствует и что его утомила беготня вверх-вниз по лестнице.

Окна нового корпуса смотрели прямо на юг, перед окнами был двор, поэтому солнечный свет проникал глубоко в комнату и едва не достигал доски. Пока вскрывали записанный 145 ход чёрных, Мэйдзин внимательно осмотрел на доску, слегка наклонив голову набок. Брови сведены к переносице – он выглядел очень строгим. Седьмой дан видимо, предвкушал близкую победу – камни так и порхали в его руках.

Напряжение профессионального игрока в Го после того, как партия вступает в заключительную стадию – ёсэ – далеко не такое, как в начале или середине игры. Кажется, что ощущается нервная дрожь, и это ощущение усугубляется жестокостью схваток на доске. Игроки часто и шумно дышат, словно в самом деле сражаются на самурайских мечах.

Иногда кажется, будто видишь сверкание вспышек духовного огня.

На этой стадии в других, в не столь ответственных играх Отакэ Седьмой дан способен за минуту сделать сотню ходов, наседая на противника, и в этой партии он тоже, несмотря на запас времени в 6-7 часов, казалось, стремился использовать мгновенную реакцию возбужденной нервной системы, старался не упустить волну. Словно подстегивая сам себя, он часто запускал руку в чашу с камнями и лишь потом задумывался. Даже Мэйдзин один раз взял камень и вдруг заколебался.

Видеть такое разыгрывание конечной стадии – это все равно, что наблюдать действие какого-то точного механизма или, если угодно, математического закона, – во всем была красота порядка и систематичности. Пусть это было сражение, но оно проявлялось в красивых формах. Ощущение красоты усиливали сами игроки, которые ни разу не отвели взгляд от доски.

От 177 хода примерно до 180 хода Отакэ Седьмой дан был словно переполнен восторгом, переливающимся через край, его полное круглое лицо казалось умиротворенным ликом Будды. То ли им завладела творческая экзальтация, то ли что ещё, но лицо его несло неописуемое выражение. Наверное, он в это время и думать забыл о своих болях в желудке.

Незадолго до этого супруга Седьмого дана не в силах усидеть в комнате от волнения, ходила по дворику, держа на руках своего замечательного крепыша-сына, вылитого сказочного героя Момотаро, и не отрываясь глядела издалека на окна игровой комнаты.

Как раз в тот миг, когда прекратила реветь сирена, звук которой доносился со стороны моря, Мэйдзин сделал 166 ход, а затем вдруг поднял голову:

– Есть место! Проходите сюда! Здесь есть место! – он сделал пригласительный жест, и его голос звучал очень приветливо.

В этот день на судейство приехал Онода Шестой дан, только что закончивший квалификационный осенний турнир в Ассоциации Го. Собрались и другие члены Оргкомитета – секретарь Ассоциации Явата, Сунада и Гои, корреспонденты газеты “Токио нити-нити” в Ито, и другие, – все они смотрели игру, постепенно подступая все ближе и ближе к играющим. В смежной комнате тоже толпились люди – их тени падали на бумажную раздвижную перегородку. Их-то Мэйдзин и пригласил войти в игровую комнату.

Благодушное, как у Будды, лицо Отакэ Седьмого дана мгновенно переменилось – это вновь было исполненное решимости лицо бойца. Маленькая фигурка Мэйдзина застыла в неподвижности и от этого казалась более внушительной – настолько внушительной, что все вокруг притихли, он часто пересчитывал очки. Когда Отакэ Седьмой дан сделал 191 ход, Мэйдзин наклонил голову, приоткрыл глаза и придвинулся ближе к доске. Наперебой щелкали веера обоих партнеров. На 195 ходу чёрных наступило время обеда.

После обеда игру продолжили на прежнем месте, в шестом номере старого корпуса. Небо затянуло тучами, отовсюду доносились крики ворон. Зажгли лампочку, висевшую над доской. Лампочка была шестидесятиваттной, потому что стоваттная давала бы чересчур яркий свет. На доске виднелись нечетко очерченные отражения чёрных и белых камней, Желая украсить последний игровой день, хозяин гостиницы заменил картину в нише токонома – теперь там висели парные пейзажи кисти Кавабаты Гёсё. Под ними стояла статуэтка Будды, восседавшего на слоне, а рядом стояло блюдо с морковью, огурцами, помидорами, грибами, трёхлепестковой петрушкой и другими овощами.

Мне говорили, что когда какая-нибудь важная игра, наподобие Прощальной партии, подходит к концу, её становится трудно смотреть от волнения. Однако Мэйдзин не проявлял ни тени беспокойства. По его виду никак нельзя было заподозрить, что он проиграл. После двухсотого хода и у него разрумянились щёки, он впервые за день снял шарф. Он, правда, был слегка возбужден, но его движения нисколько не изменились и были такими же, как всегда. Когда на 237 ходу партия закончилась, Мэйдзин был уже полностью спокоен. И когда он молча заполнил камнем один нейтральный пункт на доске, Онода Шестой дан произнёс:

– Кажется, пять очков…

– Да… пять очков… – проворчал Мэйдзин, он поднял тяжелые веки и перестал оформлять свою территории для подсчёта очков. Последний ход был сделан в 2.12 пополудни.

На следующий день, когда участники комментировали партию, Мэйдзин с улыбкой сказал:

– Я подсчитал, что будет пять очков, ещё до оформления территория, правда, у меня получилось 66:73, но если бы в самом деле оформили территории, то возможно, подучилось бы чуть-чуть меньше – он сам переоформил территории и счет оказался 56:51.

До тех пор, пока чёрные не воспользовались 130 ходом белых и не испортили их большую территорию, никто не смог бы предсказать разницу в пять очков. Мэйдзин также сказал, что уже после 130 хода, где-то примерно, на 160 ходу он упустил возможность разрезать цепь противника без потери инициативы в пункте 18, и тем самым упустил шанс сократить разрыв в счете. Анализ показал, что это разрезание сокращало разрыв в счете до 3 очков – и это при злополучном 130 ходе. Значит, 130 ход был в самом деле не так ух плох. Не будь “землетрясения”, как выразился Отакэ, то интересно, чем бы закончилась партия? Проигрышем чёрных? Мне, любителю, судить трудно, но я не думаю, что чёрные проиграли бы. Зная решимость Седьмого дана, я почти уверен, что он победил бы в любом случае, даже если бы ему для этого пришлось разгрызать камни на куски.

Скорее следовало бы сказать, что шестидесятипятилетний Мэйдзин хорошо играл до тех пор, пока страдая от болезни, не уступил инициативу впившемуся в него Седьмому дану, на то время лучшему из новых профессионалов. Мэйдзин не воспользовался оплошностью чёрных, не изворачивался и сам – просто ход события на доске вовлек его в ближний бой. Однако для ближнего боя у него не хватило энергии, возможно, из-за болезни.

“Непобедимый” Мэйдзин проиграл свою последнюю игру. Один из учеников Мэйдзина сказал: “Мэйдзин считал, что только со вторым человеком, то есть, тем, кто идет следом за ним, надо играть в полную силу”. Говорил ли Мэйдзин такие слова в действительности или нет, во всяком случае, всю свою жизнь он поступал именно так.

Когда наутро после заключительного игрового дня я вернулся из Ито домой в Камакура, то был не в силах сразу взяться за обработку моих шестидесятидневных репортажей, и поехал развеяться в Исэ, потом в Киото, словно сбежал с поля боя.

Мэйдзин ещё какое-то время оставался в Ито, как я слышал, поправился на четыре фунта, так что вес его достиг 70 фунтов. Кроме того, он навещал госпиталь, где лежали раненые солдаты, и давал им сеансы одновременной игры на двадцати досках.

Осенью 1936 года гостиницы на горячих источниках уже стали занимать под военные госпитали.

41

Через год с небольшим, в январе ученик Мэйдзина Такахаси Четвёртый дан в своём доме в Камакура открыл частную школу Го. На открытии этой школы присутствовал сам Мэйдзин. Его сопровождали два ученика – Маэда Шестой дан и Симамура Пятый дан. Это было 7 января. После долгого времени мне в этот день удалось встретиться с Мэйдзином.

Мэйдзин сыграл две учебные партии, но выглядел при этом так, словно все это было ему очень тяжело. Камни в руке он держал некрепко, на доску их ставил без энергии – не было слышно характерного щелчка. Во время второй партии он порой так вздыхал, что движение вдоха передавалось плечам. Веки у него немного отяжелели. Правда, не настолько, чтобы это бросалось в глаза, но я сразу вспомнил Мэйдзина таким, каким он был в Хаконэ. Он так и не оправился от той болезни.

В день открытия школы он играл учебные партии с любителями, поэтому никакими осложнениями эта игра не грозила, но Мэйдзин сразу же достиг состояния полной отрешенности. Когда настало время идти ужинать в гостиницу на море, вторую партию прервали на 130 ходу чёрных. Партнером Мэйдзина был довольно сильный любитель первого дана, игравший на четырех камнях форы. В срединной стадии игры чёрные уже начали показывать когти и разрушили большой мешок белых, так что белым приходилось туговато.

– А чёрные играют неплохо, ничего не скажешь, – заметил я, обращаясь к Такахаси Четвертому дану.

– Да, чёрные побеждают. Стоят прочно. А белым трудно, – ответил Четвёртый дан.

– Мэйдзин изрядно сдал. Его игра теперь не то, что прежде. Всерьёз играть уже не может. Он заметно ослабел после Прощальной партии.

– Он как-то сразу постарел. Да, в то время он был ещё бодрым старичком… Если бы он победил в Прощальной партии, такого наверное, не случилось, всё было бы иначе…

Когда мы прощались перед гостиницей, я сказал Мэйдзину:

– Скоро мы с вами увидимся в Атами.

Мэйдзин с супругой 15 января приехали в Атами и остановились в гостинице Урокоя. К тому времени я уже несколько дней жил в гостинице Дзёураку. Шестнадцатого после обеда мы вдвоем с женой сходили в Урокоя. Мэйдзин долго задерживал меня, предлагал поужинать и поговорить, но я сказал, что сегодня очень холодно и я прошу разрешения откланяться; в другой раз, когда будет теплее, я с удовольствием приглашу его в ресторанчик Дзюбако или Тикуё. Снег в тот день искрился. Мэйдзин любил поесть угрей. После нашего ухода Мэйдзин купался в горячем источнике. Супруга стояла над ним и поддерживала его сзади подмышки. Вскоре, уже в постели, у Мэйдзина начались боли в груди ему стало трудно дышать и сутки спустя перед рассветом он умер. Мне сообщил об этом по телефону Такахаси Четвёртый дан. Я открыл ставни – солнце ещё не вышло из-за горизонта. Я подумал ещё, не повредило ли здоровью Мэйдзина наше позавчерашнее посещёние?

– Позавчера Мэйдзин так уговаривал нас остаться на ужин… – сказала моя жена.

– Да…

– И его супруга тоже просила остаться, а мы все ушли… Я в тот же день почувствовала, что надо было остаться. Ведь она даже сказала горничной, что мы будем ужинать вместе с ними.

– Я помню. Но я боялся, что он простудится…

– Не знаю, понял ли он правильно, но он в самом деле хотел, чтобы мы остались. Может быть, мы обидели его тем, что ушли.

Если сказать честно, то мне вовсе не хотелось уходить. Было бы лучше не мудрить, а просто остаться. Может быть он чувствовал себя одиноким?

– До, но он всегда был одинок.

– Было холодно, а ведь он проводил нас до крыльца.

– Хватит. Ужасно… Ужасно, когда у тебя кто-то умирает.

Покойного в тот же день увозили в Токио. Когда его несли от крыльца гостиницы до машины, завёрнутым в плед, он выглядел таким крошечным, что казалось, будто у покойного тела нет совсем. Мы стояли поодаль, ожидая отправления.

– Нет цветов! – вдруг спохватился я, и сказал жене:

– Где-то здесь была лавка. Сбегай поскорее, купи. Только быстрее, машина вот-вот тронется.

Моя жена вскоре вернулась с цветами, и я передал букет сидевшей в машине супруге Мэйдзина. Кто-то из сопровождающих начал медленно закрывать дверь, а я подумал, что закрывается ещё одна прекрасная страница в истории Го.

Машина тронулась…