Текст книги "Мэйдзин"

24

Известие о болезни Мэйдзина достигло Токио. Наверное, потому и приехал Кумэ. Приехал также ученик Мэйдзина мастер Шестого дана Маэда. Судьи в Прощальной партии Онода Шестой дан и Ивамото Шестой дан пятого августа оба были на месте. Заехал к нам по дороге также Мэйдзин по шашкам рэндзю – Такаги. Пришел и отдыхавший в Мияносита мастер Восьмого дана по сёги Дои. Обстановка с каждым прибытием все больше оживлялась.

Мэйдзин последовал совету Кумэ и вместо сёги играл в мадзян с Кумэ, Ивамото Шестым даном и репортером Сунадой. Хотя эти трое держались напряженно, словно боясь причинить ему боль. Мэйдзин с головой ушел в игру и подолгу думал над каждым ходом.

– Если вы будете так серьезно играть, у вас снова распухнет лицо, – с беспокойством шепнула ему супруга, но он как будто не слышал этих слов.

Здесь же рядом Такаги Ракудзан учил меня играть в передвижной вариант рэндзю. Такаги, Мэйдзин по шашкам рэндзю, был знатоком всяческих игр, он быстро овладевал секретами новой игры и стремился просветить окружающих. От него в тот день я узнал о новой игре “красавица в шкатулке”.

После ужина Мэйдзин с секретарем Яватой и журналистом Гои сели играть в “рэндзю без двух” и играли до поздней ночи.

Маэда Шестой дан, ещё днем немного поговорил с супругой Мэйдзина и сразу ушел. Для Маэды Мэйдзин был учителем, а Отакэ Седьмой дан – побратимом, и он не хотел давать повод к кривотолкам. Может быть, он вспомнил, как во время матча Мэйдзина с Ву Цинь-ванем Пятым даном поползли слухи, что решающий 160 ход белых Мэйдзину якобы подсказал Маэда.

На следующее утро из Токио по приглашению нашей газеты прибыл доктор Кавасима, чтобы осмотреть Мэйдзина. Его диагноз был таким: “неполное закрытие большого артериального клапана”.

Когда осмотр закончился, Мэйдзин остался сидеть в кровати, но затеял игру в сёги. На этот раз его партнером был Онода Шестой дан, партия началась, как всегда, ходом “серебряного генерала”. Когда эта партия была окончена, Такаги, мастер по рэндзю, и Онода сыграли в так называемые “корейские сёги”, а Мэйдзин, опершись на подоконник, следил за игрой. Но затем, словно потеряв терпение, сказал: “Давайте сыграем в мадзян”. Однако сыграть в мадзян не удалось, потому что я не умел играть.

– Может быть, Кумэ-сан? – сказал Мэйдзин.

– Кумэ-сан поехал провожать доктора и сюда уже не вернется.

– Ивамото-сан?

– Ушел к себе.

– Да? Ушёл? – устало переспросил Мэйдзин. Острое чувство одиночества Мэйдзина передалось и мне. Ведь мне тоже надо было уезжать в Каруидзава.

25

Доктор медицины Кавасима из Токио и доктор Окасима из Мияносита после переговоров с представителями газеты и Ассоциации Го дали разрешение продолжать игру, как того желал Мэйдзин. Однако разрешение было дано при условии изменения регламента: вместо одного игрового дня в пятидневку и пяти часов игры в день, играть должны были раз в три или четыре дня и не более двух с половиной часов в день. При таком режиме Мэйдзин уставать будет меньше. До и после каждой игры он должен проходить медосмотр.

Такое решение было, пожалуй, единственным средством облегчить страдания Мэйдзина и закончить партию. Конечно, можно посчитать излишней роскошью двух– или трёхмесячное пребывание на курорте ради одной партии в Го, но напомню, что в этой встрече буква в букву соблюдалось правило “консервации”. Во время четырёхдневного отдыха между игровыми днями и правда, можно было отдохнуть от игры и расслабиться, если отдыхать дома; но, сидя взаперти в гостинице, где проходят игры, отвлечься от игры невозможно. Нетрудно выдержать так несколько дней или даже неделю, но два или три месяца для шестидесятипятилетнего Мэйдзина превратились в пытку. В то время “консервация” уже стала обычным правилом, поэтому никому в голову не приходило считать его жестоким, если один из участников стар или “срок заключения” слишком велик. Напротив, сам Мэйдзин, похоже, рассматривал марафонские условия Прощальной партии как своего рода венец героя.

Но он слёг, не выдержав и месяца.

И вот условия игры изменены. Для противника, Отакэ Седьмого дана, эти изменения были весьма важным событием. Если игра не идет на тех условиях, которые были оговорены в самом начале, то он был вправе отказаться от игры. Разумеется, Отакэ не сказал ни слова, как и следовало ожидать, лишь заметил: “Мне не отдохнуть за три дня, а два с половиной часа в день – это слишком мало”.

Он уступил и попал в нелегкое положение человека, которому предстоит сражаться с больным стариком.

“Будет ужасно, если вдруг окажется, что сэнсэй заболел из-за меня… Я не хочу играть, но сэнсэй настаивает… ведь этого никому не объяснишь… Все думают, что наоборот… И потом, если игра продолжится и сэнсэю станет хуже, то я сам буду считать себя виновником. Ну и положение? Я оставлю такое грязное пятно в истории Го… В конце концов, нельзя же подталкивать человека к беде. Посмотрим на дело с позиций простой человечности – сэнсэю следовало бы хорошенько отдохнуть, подлечиться, а уже потом продолжить партию, разве не так?”.

Что ни говори, а любому было бы трудно сражаться против тяжелобольного человека. Выиграешь – скажут помогла болезнь, проиграешь – и того хуже. Исход партии пока не ясен. Мэйдзин сам забывает о болезни, едва сядет за доску, а вот для Седьмого дана забыть о болезни противника далеко не так просто. Фигура Мэйдзина обретала трагизм. В какой-то газете написали, будто Мэйдзин сказал, что настоящий профессионал продолжает борьбу до конца, – пусть даже умрет за доской. Великий Мэйдзин приносит себя в жертву искусству. Нервный и впечатлительный Седьмой дан должен был играть, не высказывая ни раздражения, ни сочувствия болезни партнера. Газетные обозреватели по Го заявляли, что негуманно принуждать больного человека продолжать игру. Тем не менее, именно газета, организовавшая Прощальную партию, побуждала Мэйдзина продолжать игру, во что бы то ни стало. Партия публиковалась в газете из номера в номер и вызвала громадный интерес у читателей. Мои репортажи пользовались успехом, их читали даже те, кто был далек от Го. “Если прервать игру, то что же будет с баснословным гонораром?” – нашептывали некоторые, – “Вот истинная причина, по которой Мэйдзин рвется в бой”.

Однако, на мой взгляд, такие слухи хватали через край.

Как бы там ни было, накануне следующего игрового дня, назначенного на 10 августа, все только и думали о том, как убедить Отакэ продолжать игру. Седьмой дан был упрям, не хуже капризного ребенка: ему говорят одно, а он в ответ – другое. Отличался он ещё и своеобразной несговорчивостью – сначала вроде бы согласится, прекращает спорить, однако делает все по-своему. И корреспонденты, и деятели из Ассоциации Го оказались никудышными дипломатами, и результаты их переговоров были плачевными. Ясунага Хадзимэ, мастер Четвёртого дана, был приятелем Отакэ, хорошо знал его характер, привык общаться с ним, поэтому вызвался уладить дело, однако и у него ничего не получилось.

Поздно ночью из Хирацука примчалась супруга Седьмого дана с малышом на руках. Она успокаивала мужа, плакала. Слёзы не мешали ей сохранять теплоту, душевность и логику речи. Ее манера убеждения ничуть не напоминала интеллектуальные беседы. Слова, как и слёзы, шли от сердца, и я, свидетель этого, восхищался супругой Седьмого дана.

Жена Отакэ была дочерью хозяина курортной гостиницы в местечке Дзигоку-дани в провинции Синсю. История о том как Отакэ и Ву Циньюань уединились в Дзигоку-дани и там разработали совершенно новую группу дебютов, широко известна среди любителей Го. Я слышал также, что жена Отакэ с юных лет была красавицей. О том, что домовитые сёстры из Дзигоку-дани очень красивы, мне говорил ещё один поэт, которому доводилось спускаться в долину из Сига Такахара. Он сам мне рассказывал об этом путешествии.

Когда я увидел её здесь, в Хаконэ, она мне показалась неприметной услужливой женщиной. Я был слегка разочарован, но в её облике матери с малышом на руках, преданной семейным заботам настолько, что некогда было следить за своей внешностью, всё ещё оставалось что-то пасторальное от ее детства в затерянной среди гор деревушке. В этой женщине сразу угадывался живой ум. А малыш, которого она держала на руках, был необыкновенным – таких замечательных детей мне ещё не доводилось видеть. В этом восьмимесячном мальчике было величавое своеобразное достоинство и казалось, что в нем проявляется бойцовский дух отца. Малыш этот был светлокожим, и от него веяло свежестью.

И даже спустя двенадцать лет после описываемых событий, жена Отакэ при встрече со мной как-то сказала: “Вот это и есть тот самый мальчик, о котором так хорошо написал сэнсэй”. Она повернулась к подростку и увещевающим тоном сказала: “Когда ты был совсем маленьким, господин Ураками похвалил тебя и написал о тебе в газете”.

Отакэ сдался. Он не мог упорствовать, когда его жена с ребёнком на руках уговаривала его и проливала слёзы. Седьмой дан очень любил свою семью.

Дав своё согласие продолжать игру, Отакэ не спал всю ночь. Он страдал. В пять или шесть часов утра, на рассвете, тяжело ступая, он ходил взад и вперед по гостиничному коридору. Нарядившись в такой ранний час в кимоно с гербами, Отакэ Седьмой дан лёг на диван в большом зале, куда попадает всякий вошедший с парадного входа: он безуспешно пытался уснуть.

26

Утром десятого числа состояние Мэйдзина не ухудшилось, и врач разрешил ему играть. Однако щеки у Мэйдзина ввалились, и его слабость бросалась в глаза. Когда у него спросили, где будет сегодняшняя игра, в главном корпусе или во флигеле, он ответил: “Знаете, я уже не могу ходить, так что…”. Но ещё раньше Отакэ Седьмой дан уже жаловался, что в главном корпусе не дает сосредоточиться шум водопада, и Мэйдзин поэтому, в конце концов, сказал, что играть они будут там, где захочет Седьмой дан. К счастью водопад оказался искусственным, поэтому решили отключить его и играть в главном корпусе. Однако, когда я услышал слова Мэйдзина, меня охватило смешанное чувство грусти и раздражения.

С головой погрузившись в партию, Мэйдзин словно покидал этот мир, всё передоверив организаторам, но эгоизма в этом не было ни капли. И когда возникали осложнения из-за его болезни, Мэйдзин оставался равнодушным, будто все это его не касалось.

Десятого августа, впервые за всю партию, установилась по-настоящему летняя погода. Накануне светила яркая луна, а утром – яркое солнце. Тени стали резкими, облака сияли. Шелковица распустила свои листья. На чёрной накидке – хаори Седьмого дана пояс выглядел ослепительно белым.

– Все же хорошо, что погода, наконец, установилась, – сказала супруга Мэйдзина. Она заметно похудела. И жена Отакэ от недосыпания тоже была очень бледна. Их уставшие лица осунулись, и лишь глаза светились беспокойством. И та, и другая не находили себе места в тревоге за мужа. И каждая из них была поглощена лишь своими заботами.

Летний свет, врывавшийся в комнату, был просто ослепительным, и от этого казалось, что Мэйдзин, который сидел спиной к улице, превратился в какой-то темный и зловещий силуэт. Никто из присутствовавших не поднимал головы и не смотрел на Мэйдзина. Даже Отакэ Седьмой дан, который обычно любил пошутить, в тот день не произнес ни слова.

Неужели обязательно нужно продолжать игру в таких условиях? Ведь всё это неминуемо отразится на игре. Мне было жаль Мэйдзина. Писатель Наоки Сандзюго незадолго до своей безвременной кончины писал в необычном для него романе под названием “Я” следующее:

“Завидую тем, кто играет в Го. Ведь игра Го, если считать её бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же ценить её, то по ценности ничто с ней не сравнится”.

Помню у Наоки в доме жила сова, о которой он разговаривал: “Ну, как ты? На страдаешь от одиночества?”. Сова же терзала валявшуюся на столе газету, рвала ее в клочья. В газете была напечатана партия из матча Мэйдзина Хонинбо против Ву Циньюаня. Эта партия так и осталась незаконченной из-за болезни Мэйдзина. Наоки тогда размышлял об удивительных чарах игры Го, о чистоте борьбы в этой игре, а также старался определить ценность своего литературного труда “для масс”. И как-то вдруг безо всякой связи о предыдущим сказал:

“Вообще-то в последнее время все это мне стало надоедать. Сегодня я должен выдать тридцать страниц рукописи до девяти вечера, а уже пятый час. Но меня это уже мало тревожит. Почему бы ни повозиться денёк с совой? Ведь я работаю не для себя, я работаю ради журналистики и ради семьи. Но и та и другая ко мне равнодушны”.

Наоки Сандзюго как раз и познакомил меня с Мэйдзином Хонинбо и Ву Циньюанем.

В облике Наоки незадолго до смерти было что-то потустороннее, и вот сейчас в Мэйдзине, сидевшем перед нами, тоже было что-то не от мира сего.

Тем не менее, в тот день партия продвинулась на девять ходов. Когда Седьмой дан думал над 99 ходом, наступило время откладывания – 12.30. Мэйдзин отошел от доски, оставив Седьмого дана думать над ходом в одиночестве. Неожиданно, впервые за весь день, послышался смех, Мэйдзин, спокойно затягиваясь сигаретой, сказал: “Когда я был ещё учеником, с сигаретами было трудновато, поэтому я курил трубку… Если в трубку попадал какой-нибудь мусор из кармана, все равно курил, это не мешало”.

Подул свежий ветерок. Так как Мэйдзина возле доски не было, Отакэ Седьмой дан сбросил накидку – хаори.

Когда партия, наконец, была отложена и все разошлись по своим номерам, к моему удивлению, Мэйдзин сразу же сел играть в шахматы сёги. Его партнером был Онода шестой дан. За сёги последовала партия в мадзян.

Я не мог усидеть в гостинице и сбежал в “Беседку блаженства” в Тоносава. Там я написал очередной репортаж и на следующее утро уехал в Каруидзава, где с семьей снимал горную дачу.

27

Мэйдзин, казалось, был одержим игрой. Было очевидно, что сидеть и играть в наглухо закупоренной комнате вредно для здоровья, но он не придавал этому никакого значения, несмотря на плохое самочувствие. Может быть, для того, чтобы отвлечься от партии в Го, Мэйдзину требовалась именно игра, и ничто другое. На прогулки он не ходил.

Люди, для которых игра – профессия, в большинстве своём любят и другие игры, но у Мэйдзина отношение к другим играм было особенным. Он играл не для развлечения и не чувствовал меры. В игре он был упорен, и казалось, мог играть без конца, изо дня в день не – зная отдыха. Он не отвлекался от игры, не выказывал никаких признаков скуки, – демон игры терзал его неотступно. Видеть это порой бывало страшновато. Играл ли он в мадзян или на бильярде, – неважно, – он забывал обо всем на свете, точно так же, как и за доской для Го. Партнёры его нередко тяготились, но сам Мэйдзин был в высшей степени серьёзен, и упрекнуть его было невозможно. Это были не грёзы наяву, как случается у других людей, – Мэйдзин, казалось, мысленно уходил куда-то далеко-далеко.

Даже то короткое время после очередной партии до ужина Мэйдзин заполнял игрой. Если, бывало, секундант – Ивамото Шестой дан немного задерживался за вечерней рюмочкой сакэ, Мэйдзин, не в силах ждать, отправлялся за ним сам.

В первый же игровой день в Хаконэ, как только закончилась процедура откладывания, Отакэ Седьмой дан, скрывшись в своей комнате, вызвал прислугу: “Нельзя ли принести мне доску для Го?”. Немного погодя из комнаты послышался стук камней: несомненно, он разбирал партию. А Мэйдзин, переодевшись в лёгкое кимоно, направился в комнату оргкомитета, сел играть в рэндзю, с легкостью обыграл меня раз пять-шесть кряду, а затем сказал: “Эта игра, нинуки, одно баловство, это неинтересно. Давайте лучше сыграем в сёги, Ураками-сан. У вас, кажется, есть комплект?” – он быстро встал и пошел впереди меня. После меня он играл с Ивамото Шестым даном, дав ему фору – ладью, но закончить партию до ужина они не успели. А после ужина слегка подвыпивший Шестой дан сидел вразвалку и похлопывал себя рукой по ноге, выглядывавшей из-под кимоно. Он проиграл.

Из комнаты Отакэ Седьмого дана и после ужина какое-то время доносился стук камней, однако вскоре он сам спустился к нам и тоже сел играть в сёги, сначала с корреспондентом Фунадой, затем со мной. Он дал каждому из нас фору – ладью, и, видно, был в хорошем настроении.

– Эх, как только сажусь играть в сёги, так сразу хочется петь, вы уж извините меня. Правда-правда, я очень люблю сёги. Почему я профессионал в Го, а не в сёги? Непонятно. Я ведь в сёги научился играть раньше, чем в Го. Помню, мне было тогда года четыре, не больше. Научился-то раньше, а играю хуже, чем в Го. Приговаривая так, он напевал детские или народные песенки, сыпал остротами и вообще веселился довольно шумно.

– Отакэ-сан в сёги играет лучше всех в Ассоциации, – заявил Мэйдзин.

– Разве? – удивился Седьмой дан, – ведь сэнсэй тоже очень силен. А вообще-то на всю Ассоциацию нет ни одного первого дана по сёги. Вот в рэндзю сэнсэй, наверное, всех сильнее. Я в рэндзю не особенно разбираюсь, так только, играю по наитию. А у сэнсэя – третий дан!

– Подумаешь – третий дан; он всё равно ниже первого профессионального. Вот профессионалы – те в самом деле сильны.

– А как играет в Го Кимура, Мэйдзин по сёги?

– Примерно в силу первого дана. Но он все время прибавляет в мастерстве.

Отакэ Седьмой дан, продолжая играть с Мэйдзином в сёги, снова, как ни в чем не бывало, запел: “Ля-ля-ля, тра-ля-ля…”.

Поддался настроению и Мэйдзин: “Ля-ля, ля-ля, ля-ля…”.

Такое с Мэйдзином случалось редко. Но вот на доске ладья Мэйдзина превратилась в “дракона” и его положение улучшилось.

В те дни игра в сёги проходила весело, но когда Мэйдзин заболел, атмосфера этих игр стала гнетущей. Даже 10 августа вечером Мэйдзин рвался играть, словно сбежавший из ада грешник в китайских сказках.

Очередное доигрывание было назначено на 14 августа. Однако Мэйдзин был очень слаб, болезнь его обострилась, и врач запретил ему играть. Оргкомитет согласился с этим, не возражала и газета. Было решено, что 14 августа Мэйдзин сделает только один ход, после чего будет устроен перерыв в партии.

Когда противники сели за доску, каждый из них потянул к себе свою чашу с камнями и поставил возле себя. Видно было, что чаша с камнями тяжеловата для Мэйдзина. После этого противники принялись восстанавливать позицию: каждый делал ход так, как это было в партии. Мэйдзин, казалось, вот-вот выронит свой камень из рук, но постепенно его движения стали увереннее, а стук камней – громче.

Над ходом этого дня Мэйдзин думал 33 минуты, причем за это время ни разу не пошевелился. Этот ход Мэйдзин должен был записать и на этом закончить партию, однако, он неожиданно сказал: “Поиграем ещё немного”.

Видно, он почувствовал себя лучше. Члены организационного комитета засуетились, тут же посовещались и решили, что действовать надо так, как было договорено вначале, то есть, ограничиться одним ходом.

– Ну что ж, ладно… – Мэйдзин записал свой сотый ход и долго смотрел на доску.

– Большое спасибо, сэнсэй. Вам надо поберечь себя…, – сказал Отакэ Седьмой дан. Мэйдзин лишь хмыкнул, вместо него ответные слова произнесла жена.

– Ровно сто ходов… А какой по счету игровой день сегодня? – спросил Седьмой дан у секретарши.

– Десятый? Два раза в Токио, восемь раз в Хаконэ? За десять дней сто ходов… значит, в среднем по десять ходов в день.

Позже, когда я заглянул к Мэйдзину, то увидел, как тот молча сидел и безотрывно смотрел в сад, на небо.

Из гостиницы в Хаконэ Мэйдзин должен был сразу ложиться в больницу Святого Луки, однако говорили, что ему ещё два-три дня нельзя ехать поездом.

28

С конца июля моя семья перебралась на дачу в Каруидзава, и я всё время ездил туда-сюда: то в Хаконэ, то в Каруидзава. Дорога в один конец занимала около семи часов, поэтому мне надо было уезжать с дачи накануне игрового дня. Откладывание происходило вечером, поэтому перед отъездом на дачу я ночевал в Хаконэ или в Токио. Вся поездка на дачу занимала трое суток. Если доигрывание возобновлялось на пятый день, то я мог провести с семьей два дня, а затем должен был трогаться в путь. Может показаться, что писать репортажи легче, сидя в той же гостинице, где идет игра; ведь и лето было дождливым, да и усталость чувствовалась. Но я все-таки после каждого игрового дня наскоро ужинал и пускался в путь.

Я не мог писать о Мэйдзине и о Седьмом дане, находясь с ними в одной гостинице. Это было трудно делать даже в одном городе, поэтому я спускался из Хаконэ в городок Мияносита или в Тоносава и там ночевал. Если я накануне писал репортаж о партии, то на следующий день мне как-то неловко было смотреть в лицо участникам. Я работал для газеты и, чтобы поддерживать интерес читателей к матчу, мне приходилось прибегать к различным уловкам. Любителям не понять партию игроков высокого класса. И вот для того, чтобы растянуть описание одной партии на шестьдесят или семьдесят выпусков, приходилось “центр тяжести” переносить на внешность партнеров, на каждый их шаг, каждый жест. Я следил не столько за самой партией, сколько за играющими. Ведь именно они были главными героями действа, а все устроители, и в том числе корреспонденты, были их слугами! Чтобы хорошо осветить игру, в которой для самого остается много неясного, нужно обязательно испытывать преклонение перед участниками. К партии у меня был не просто интерес, а восхищение ею, как произведением искусства, и это объясняется моим отношением к Мэйдзину.

В тот день, когда партия была прервана из-за болезни Мэйдзина, я уехал в Каруидзава в унылом настроении. Когда на вокзале Уэно я сел в поезд и забросил вещи в багажную сетку, за пять-шесть рядов от меня вдруг поднялся высокий иностранец.

– Извините, это у вас доска для Го?

– Да, вы угадали?

– У меня тоже есть такая. Отличное изобретение.

Моя доска была сделана из металлического листа, снабженные маленькими магнитиками камни прилипали к ней – на такой доске очень удобно играть в поезде. Однако в сложенном виде распознать в ней доску для Го было нелегко. Я чуть-чуть привстал.

– Сыграем партию? Го – очень интересная и занимательная игра, – обратился ко мне иностранец. Он говорил по-японски. Доску он водрузил себе на колени. Так было удобнее – он был выше меня ростом.

– У меня тринадцатый ученический разряд, – четко проговорил он, словно предъявляя счёт. Это был американец.

Сначала я дал ему шесть камней форы. Он рассказал, что учился играть в Ассоциации Го, и ему доводилось играть кое с кем из японских знаменитостей. Формы он знал неплохо, но ходы делал поспешные и пустые. Поражения, казалось, нисколько не волновали его. Проиграв партию, он, как ни в чем не бывало, убирал камни с таким видом, словно в этой партии он не очень старался. Американец строил на доске заученные формы, получал отличные позиции, разыгрывал прекрасные дебюты, но в ней начисто отсутствовал боевой дух. Стоило мне чуть-чуть нажать или сделать неожиданный ход, как все его построения вяло разваливались, бессильно рассыпались. Все это напоминало попытки толчками удержать на ногах нетвердо стоящего человека – от этого я даже стал казаться себе агрессивным. Дело было не в силе или слабости игры, нет, – начисто отсутствовало какое бы то ни было противодействие. Не было напряжения. Японец, как бы плохо он не играл, все равно проявляет упорство в борьбе; в японце никогда не ощущаешь такой немощи. Мой же противник духа борьбы был лишен совершенно. Странно, но я почувствовал, что мы принадлежим к разным племенам.

Таким вот образом мы играли более четырех часов – от вокзала Уэно до Каруидзава, и сколько бы он ни проигрывал, его это ничуть не огорчало. Я готов был склониться перед его неистребимой жизнерадостностью. Рядом с его наивной и простодушной немочью я чувствовал себя злобным извращенцем.

Вокруг нас образовался кружок зрителей, привлечённых, должно быть, редкостным видом европейца, играющего в Го. Меня это несколько раздражало, чего не скажешь об американце, который проигрывал раз к разу все нелепее – ему было всё как с гуся вода.

Играть с таким человеком – всё равно, что переругиваться на едва знакомом языке. Может и не следует так серьезно относиться к игре, но так или иначе, ощущения от нее совсем не те, что бывают в играх с японцами. Я не раз думал о том, что для европейцев Го выглядит, должно быть, пустой забавой. По словам доктора Дюваля в Германии образовалось около пяти тысяч любителей Го. Всё большее распространение получало Го и в Америке – об этом часто говорилось в Хаконэ. Может быть, нельзя судить по одному новичку-американцу, но, откровенно говоря, очень похоже, что игре европейцев и впрямь недостает стойкости.

Игра японца выходит за рамки понятий “игра”, “соревнование” или “развлечение” – она становится Искусством. В ней чувствуется тайна и благородство старины. Фамилия Мэйдзина Сюсая – Хонинбо – происходит от названия башенки в Киотском монастыре Дзюкко-дзи. По традиции Мэйдзин Сюсай тоже стал буддийским священником, и в память первого Хонинбо, мирское имя которого было Санса, а церковное – Никкай, в день его трёхсотлетия принял церковное имя Нитион. Играя с американцем, я все время чувствовал, что в его стране Го не имеет корней.

Говоря о корнях, надо сказать что Го, как и многое другое, пришло в Японию из Китая. Однако по-настоящему Го развилось лишь в Японии. Искусство игры Го в Китае и сейчас, и триста лет тому назад не идет ни в какое сравнение с японским. Го выросло и углубилось благодаря Японии. Много культурных ценностей пришло к нам в древности из Китая уже в совершенном виде, но в отличие от остального, игра Го достигла совершенства только в Японии. Го развивалось уже в новое время, после того, как феодальное правительство в Эдо взяло игру под свое покровительство. А ведь играть в Го научились тысячу с лишний лет тому назад. Это означает, что и в Японии долгое время понимание Го мало развивалось. В Китае Го считали игрой небожителей, и что в ней таится нечто божественное. Но вот догадка, что триста шестьдесят одно пересечение линий на доске объемлет все законы Вселенной, божественные и человеческие, такая догадка родилась лишь в Японии. Как раз история игры Го показывает, как наша страна, ввозя из-за границы какую-нибудь новинку, вдыхает в нее новую жизненную силу и превращает ее в истинно японскую вещь.

У других народов такие игры, как Го или сёги, пожалуй, не входят в традиции. Вряд ли в какой-нибудь ещё стране возможна одна партия протяженностью в три месяца, когда чистое время, отведенное на одну игру, ограничено 80 часами. Игра Го, подобно театру Но или чайной церемонии, стала частью японской традиции.

В Хаконэ я слышал рассказы о поездке Мэйдзина Сюсая в Китай, и главным содержанием этих рассказов было где, с кем и с каким счётом прошла игра, поэтому я решил, что в Китае есть довольно сильные игроки. Когда я спросил: “Значит, сильный китайский игрок примерно равен сильному японскому любителю?”, Мэйдзин ответил:

– Э-э…, равны ли они по силам? М-м-м…, пожалуй, те будут чуть-чуть послабее…, правда, к любителям близки… ведь в Китае нет профессионалов…

– Тогда, раз японские и китайские любители играют примерно на равных, то, появись в Китае профессионалы, – задатки скажутся, так ведь?

– Не знаю, право…

– Им же есть на что надеяться, да?

– Пожалуй, но чтобы это произошло быстро – вряд ли… Впрочем, у них есть очень сильные игроки, к тому же они, вроде бы, любят играть на деньги.

– Но всё же способности к Го у них есть?

– Наверное есть, раз у них появляются такие, как Ву Циньюань.

Я как раз собирался в ближайшие дни навестить Ву Циньюаня, мастера Шестого дана. Я хотел разобраться в положении на доске, которое возникло в Прощальной партии, а также познакомиться с комментариями Ву Шестого дана, которые он давал после серьезного анализа. Я считал, что это тоже входит в обязанности наблюдателя от газеты.

Этот человек родился в Китае, живёт в Японии и олицетворяет собой в каком-то отношении “щедрость Неба”, то есть, везение. Талант Ву Шестого дана смог расцвести только потому, что тот приехал в Японию. Вообще говоря, в истории было много примеров тому, как выдающиеся в каком-нибудь виде искусства люди, уроженцы соседних стран, признание получили в Японии. В наши дни блестящий примером тому стал Ву Циньюань. Его талант, который в Китае заглох бы, был воспитан, взлелеян и тепло принят в Японии. Талантливого мальчика “открыл” один японский профессионал во время туристической поездки по Китаю. Живя в Китае, мальчик учился играть по японским учебникам. Иногда, казалось, что в этом подростке проблескивает китайское понимание Го, гораздо более древнее, чем японское. Словно мощный источник света погружен в глубокую грязь. Ву был гениален от природы. Если бы он с детства не получил возможности шлифовать своё мастерство, то талант его не развился бы и в конце концов погиб.

Должно быть, и сейчас в Японии есть немало нераскрывшихся талантов. И у отдельного человека, и у нации судьба таланта бывает схожей. Много есть духовных сокровищ, которые ярко блистали в прошлом у какого-нибудь народа, а ныне – пришли в упадок. Наверняка, много есть и такого, что на протяжении всей истории было скрыто, а проявиться сможет лишь в будущем.