Текст книги "Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи"

ГЛАВА 2
БОЛЬШЕВИСТСКИЕ ВЗГЛЯДЫ НА ДНЕВНИК

Большевистский проект изменения человеческого Я несет в себе все черты «советской Реформации»6161
  Kharkhordin О. The Collective and the Individual in Russia. Р. 55, 228.


[Закрыть]. Действительно, то, как большевики пытались распространить новое сознание по всей стране и превратить это сознание в предмет личного опыта, напоминает попытки деятелей церковной Реформации создать религию, сконцентрированную на индивиде. Как Реформация XVI века, так и революция в Советской России были ориентированы на субъекта, призывая к созданию человека, рассчитывающего на самого себя. В случае Реформации этот человек должен был контролировать свое душевное здоровье, а в советском случае – осознавать себя политическим субъектом, имеющим историческую миссию.

Реформация вела к распространению дневников как учетных книг преобразованных христианских душ. В качестве личностной и общественной практики дневник приобрел особое значение в бурной религиозной атмосфере пуританской Новой Англии. Пуританские священники приняли технику ведения дневника как способ работы над собой ради спасения и как средство распространения своей веры. Их автобиографические писания раскрывали личность и в то же самое время предписывали некие нормы. Они раскрывали личность, поскольку темы паломничества и конфликта, скорби и благодати отражали опыт авторов дневников и являлись порождением их самосознания. Они предписывали нормы, поскольку жанр дневника воспринимался как парадигма, в которую вписывались и в которой формировались «основные образцы благочестивой жизни» и «в рамках которой следовало понимать [личный] опыт»6262
  Walzer M. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1965. Р. 143; Hambrick-Stowe C.E. The Practice of Piety: Puritan Devotional Disciplines in Seventeenth-Century New England. Chapel Hill: North Carolina University Press, 1982.


[Закрыть]. Пуританские дневники велись прежде всего не как интимные документы, предназначенные исключительно для авторского самоанализа. Хотя дневник был инструментом спасения его автора и в этом смысле соответствовал представлению о своеобразии личности, пуританские святые, записывая свои исповеди, всегда имели в виду более широкую аудиторию. С точки зрения пуритан, возрождение личности и общины осуществлялось в ходе совместного паломничества к спасению. Это слияние субъективного, индивидуального Я с коллективом в поисках спасения весьма напоминает советскую концепцию выведения субъективного сознания личности на уровень объективной истины через включение в революцию. Но использовали ли советские коммунисты дневник как средство тотализации и индивидуализации своей идеологии?

Судя по «Книжке красноармейца» периода Гражданской войны, по крайней мере некоторые революционные активисты пытались использовать дневник в целях политического воспитания. Эта книжка выдавалась каждому красноармейцу, и в ней он должен был записывать сведения о полученном им оружии, питании и обмундировании. В конце книжки было оставлено несколько пустых страниц. На первой из них имелись заголовок «Для личных заметок» и инструкция: «Если можешь, веди дневник своей службы в Рабоче-крестьянской Красной Армии»6363
  Книжка красноармейца. Екатеринослав: Типография губернского военного комиссариата, 1919.


[Закрыть]. Хотя не сохранилось ни одной книжки, которая бы свидетельствовала о том, как конкретно какой-либо красноармеец воспользовался местом, оставленным для личных заметок, предписание вести дневник вполне соответствовало общей стратегии Красной армии, направленной на ликвидацию политической неграмотности бойцов и выработку в них чувства сопричастности борьбе, имеющей всемирно-историческое значение.

В первое десятилетие после 1917 года дневник привлекал к себе внимание, особенно со стороны ученых и представителей литературного авангарда, пытавшихся связать дневниковый жанр с делом революции. Среди них были «педологи», революционно настроенные психологи и педагоги, посвятившие себя изучению ребенка. Предполагая, что у детей нет автономного сознания и что его может сформировать существующая общественная среда, педологи считали, что исследование детей позволяет непосредственно увидеть психофизические последствия революции. Психологи ценили дневники в особенности за их предполагаемую «подлинность». Поскольку дневник писался по собственной инициативе его автора, они предполагали, что он является по определению искренним и содержит прямое отражение психических процессов. «Анализ дневника позволяет изучить такие формы поведения, которые трудно было бы вскрыть в какой-либо иной форме». Безусловно, такой подлинности можно было достичь только в «правильном» дневнике, который определялся как результат регулярного ведения записей в модусе авторефлексии6464
  Залкинд А. Культурная революция и вопросы педологии (К итогам первого всесоюзного педологического съезда) // Революция и культура. 1928. № 1. С. 27—32. Цит. по: Рыбников Н.А. Юношеские дневники и их изучение // Психология. 1928. Т. 1. Вып. 2. С. 85—87; Загоровский Л. О некоторых вопросах методики изучения поведения старшего школьного возраста // Психология. 1930. Т. 3. Вып. 1. С. 39—40.


[Закрыть].

Педологи публиковали юношеские дневники в доказательство определяющего влияния общественной среды на психофизическое развитие личности. Дневник немецкой девочки, первоначально опубликованный Психоаналитической ассоциацией с центром в Вене, вышел в 1925 году в русском переводе с предисловием профессора Военно-медицинской академии. Как объяснял профессор, дневник, в котором описывалось пробуждение половых проявлений у девочки предпубертатного возраста, показывает, что ее родители и воспитатели, «находясь под гнетом ложных предрассудков и лицемерной буржуазной морали», избегают «правильного» полового воспитания и оставляют детей «беспомощными» перед лицом одолевающих их половых инстинктов: «Книгу с интересом должны прочесть педологи, педагоги, врачи, социальные работники вообще и родители; многих она должна… заставить подумать над тем, как не следует воспитывать детей; с этой точки зрения содержание книги может быть полезно и в смысле пропаганды»6565
  Дневник подростка (предисловие профессора Военно-медицинской академии В.П. Осипова. Л.: Время, 1925. С. 4 (перевод: Tagebuch eines halbwüchsigen Mädchen. Wien: Internat. psychoanalyt. Verlag, 1919). См. также: Рубинштейн М.М. Юность по дневникам и автобиографическим записям. М.: Высшие пед. курсы при МВТУ, 1928; Эткинд А.М. Эрос невозможного: история психоанализа в России. СПб.: Изд. дом «Медуза», 1993.


[Закрыть].

Выход в 1926 году «Дневника Кости Рябцева» можно отчасти трактовать как советскую реакцию на появление дневника немецкой девочки. Этот вымышленный дневник, написанный Николаем Огневым (М.Г. Розановым), отличался таким жизнеподобием и привлекательностью, что со временем дважды публиковались его продолжения, а один из рецензентов задавался вопросом, не позаимствовал ли просто Огнев материал из «подлинных» дневников. Костя – непослушный и недисциплинированный подросток, и описание им таких тем, как жестокое обращение с детьми, онанизм и аборт, оказывается более ярким и шокирующим, чем грезы немецкой девочки; тем не менее критики изображали его положительным примером для советской молодежи. Костя – пролетарий с «коммунистическими убеждениями». Здоровая рабочая среда гарантирует правильность его общественных установок. Будучи хулиганом, Костя тем не менее различает «непролетарские» и «пролетарские» сумасбродства. Ни на одну минуту у читателя его жизнеописания не возникает сомнений в том, что в конце концов он возьмет под контроль свои инстинкты, которые приводят к анархическому поведению. Дневник завершается приемом Кости в комсомол. Дневник Кости, к которому Огнев написал продолжения, выдержал несколько изданий и, безусловно, сыграл существенную роль в популяризации дневников среди советских читателей. В 1933 году 19-летний рабочий Леонид Потемкин сравнил свой дневник с дневником Кости Рябцева, и это сравнение оказалось явно не в пользу Потемкина, которому недоставало, по его собственному мнению, практического овладения жизнью: «…у меня лишь болезненные рассуждения. Нет практики, клокочущей общественной жизни. Нужно стать практиком жизни, нужно жить»6666
  Gorham М. Speaking in Soviet Tongues. Р. 89—95; Огнев Н. Дневник Кости Рябцева. Л., 1927, вторая, дополненная редакция – 1929; на англ. языке: Ognev N. The Diary of Communist Schoolboy. New York: Payson & Clarke, 1928; Idem. The Diary of a Communist Undergraduate. New York: Payson & Clarke, 1929. Личный архив Леонида Потемкина (Москва). Дневник. Т. 4. Л. 500б, 510б (22.08.1933; 29.08.1933).


[Закрыть].

Устремления педологов не ограничивались использованием дневников для показа отрицательного или положительного влияния общественной среды. Педологи стремились создать корпус биографических текстов, которые бы одновременно свидетельствовали о социалистической направленности пролетарского государства и поддерживали такую направленность. В 1919 году директор Московского педологического музея Николай Рыбников обратился в Наркомпрос с настоятельной просьбой о создании биографического института, который бы занимался сбором и анализом дневников и других автобиографических материалов молодых советских людей. Его инициатива не была поддержана из-за недостатка средств, но Рыбников самостоятельно приступил к сбору автобиографических свидетельств молодых советских граждан. К 1928 году он собрал 120 тысяч ответов на составленную им анкету для учеников младших классов, проживающих в провинции. Его диагноз отличался трезвостью: лишь малая доля этих учеников знала цель и историю революции, произошедшей десятью годами ранее. Кроме того, их ответы свидетельствовали о том, что большинство авторов дневников в России происходили не из эксплуатируемых классов, с представителями которых предпочитали проводить опыты педологи, а из «буржуазной интеллигенции». Тем не менее педологи выражали надежду на то, что «с ростом психологической культуры и повышением интереса к внутреннему миру [советская] дневниковая литература получит значительно большее распространение»6767
  Эткинд А. Биографический институт: Неосуществленный замысел Н.А. Рыбникова // Лица: Биографический альманах. М.: Феникс-Атенеум, 1996. Т. 7. С. 420; Загоровский Л. О некоторых вопросах. С. 40. Цит. по: Рыбников Н.А. Юношеские дневники. С. 40. Эткинд считает, что инициатива Рыбникова зародилась под влиянием «философии воскрешения» Николая Федорова. Воскрешение, согласно Федорову, можно превратить в «научно обоснованную» процедуру посредством написания и сохранения автобиографических текстов, описывающих сущность той или иной личности. Эта «сущность» вернет человека к жизни в будущем, как только будут в достаточной степени разработаны соответствующие технические средства. Тем временем общество должно превратиться в «психократию»: все граждане станут вести «психофизиологические дневники» и собираться на ритуалы взаимоисповедывания, чтобы зафиксировать все «психолого-биографические» подробности, необходимые для воскрешения. Программа Рыбникова пересекалась с замыслами большевиков распространить сознательность с помощью биографического инструментария. В конце 1920-х годов он предложил изучать биографии выдвиженцев, рабочих, которых готовили к занятию должностей в государственном аппарате. Такое изучение способствовало бы воспитанию «выдающихся личностей» в массовом масштабе. См.: Рыбников Н.А. Опыт психологического анализа биографий выдвиженцев // Автобиографии рабочих и их изучение. Б.м.: ГИЗ, 1930.


[Закрыть].

Существуют некоторые свидетельства того, что еще в 1920-е годы ведение дневников использовалось в советских школах как педагогический инструмент – не только для совершенствования речевой выразительности, но и как средство саморазвития. Отдельным ученикам и целым классам давались задания вести дневники. Примечателен в этом отношении дневник Льва Бернштейна, подростка, впоследствии ставшего известным физиком, действительным членом АН СССР. В его дневнике 1926 года, в котором видны следы учительских исправлений красным карандашом, описывается экскурсия всем классом на плотину Волховской ГЭС – первой из ряда великих советских строек: «Рабочий поселок Волховстроя – это прекрасное достижение советского рабочего строительства. Настоящая Америка! Чистые большие улицы, по обеим сторонам – бараки, общежития для рабочих. На каждом перекрестке на столбе световое название улицы и №№ бараков… Рабочий поселок Волховстроя – это образцовая коммуна рабочих, это черновой набросок будущего коммунистического общества»6868
  Вечерняя Москва. 08.01.1997. С. 3. Я благодарен Дэвиду Бранденбергеру за то, что он обратил мое внимание на эту публикацию. В справочнике по педагогике, вышедшем в 1927 году, рекомендовалось, чтобы учителя поощряли ведение дневников как средство «развития индивидуальности» учащихся, но в то же самое время в нем содержались предостережения по поводу хаотичности и несогласованности, которые невозможно преодолеть в дневнике: Педагогическая энциклопедия. Т. 1. С. 582. Экскурсии систематически организовывались советским государством в целях гражданского и политического воспитания: см.: Plaggenburg J. Revolutionskultur. S. 223—228.


[Закрыть].

Дневник Бернштейна, кроме того, показывает механизм, при помощи которого учащимся следовало усваивать и интериоризировать советские политические и социологические классификации. При посещении района Старой Ладоги неподалеку от плотины перед ними было поставлено задание ознакомиться с «разными типами крестьян, в которых мы пытаемся уловить некоторые признаки расслоения, хотя они и не активно выдвинулись в деревне». Им было необходимо научиться различать угнетаемых бедняков, середняков и богатых крестьян, зловещих угнетателей-кулаков. Интересно, что именно кулак более всего увлек учащихся рассказом о жизни при крепостном праве и наступлении революции, «когда наш брат, рабочий и крестьянин, правит матушкой-Россией». Учитель Бернштейна не снабдил восторженную характеристику этого крестьянина-угнетателя какими-либо замечаниями, и это свидетельствует о том, насколько еще идеологически «неочищенным» был период 1920-х годов, когда было можно делать заявления, которые в 1930-е годы, в обстановке исторически более развитого социализма, были бы сочтены еретическими и подрывными для коммунистической идеологии.

Важность ведения дневников подчеркивалась также «Левым фронтом искусств» (ЛЕФом), группой советских писателей-авангардистов, объединившихся в целях создания пролетарской культуры. Особой целью ЛЕФа было распространение новой литературной формы – «литературы факта». Лефовцы обосновывали свой призыв к новой литературе утверждением о том, что традиционный литературный стиль, символизируемый буржуазным романом, устарел. Роман характеризовался главным образом оторванностью от интересов и практических забот текущей жизни; он мог лишь мистифицировать читателей, воздействуя на их воображение. Наоборот, «наш эпос – газета… О каком романе – книге, о какой “Войне и Мире” может идти речь, когда ежедневно утром, схватив газету, мы по существу перевертываем новую страницу того изумительнейшего романа, имя которому наша современность. Действующие лица этого романа, его писатели и его читатели – мы сами»6969
  Третьяков С. Новый Лев Толстой // Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М.: Захаров, 2000 (1-е изд. – М., 1929). С. 34, 38.


[Закрыть].

ЛЕФ отстаивал документальную, или фактографическую, литературу, охватывавшую широкий круг источников, свидетельствовавших о реализации революционной программы советского государства. Речь шла прежде всего о человеческих документах: биографиях, воспоминаниях, описаниях путешествий, автобиографиях и дневниках. Объединял эти тексты «факт», который является «первой материальной ячейкой для постройки здания». В противоположность созерцательному идеализму буржуазной литературы это была «новая (слово “эстетика” пора бы и отбросить) наука об искусстве, [которая] предполагает изменение реальности путем ее перестройки… Отсюда – и упор на документ. Отсюда – и литература факта»7070
  Чужак Н. Литература жизнестроения (Исторический пробег) // Там же. С. 60.


[Закрыть]. Неявно ЛЕФ поощрял каждого пролетария ежедневно вести дневник, в котором будет документально фиксироваться процесс перестройки и самоперестройки, происходящий во всех сферах советской жизни. Календарная сетка дневника была пригодна для развертывания лефовской программы ежедневного документирования строительства будущего. Но эта программа работала только в том случае, если «факты» советской жизни как на общественном, так и на личностно-психологическом уровне свидетельствовали о постоянном, непрерывном развитии.

Показательным для коммунистических концепций дневника представляется то, что самое широкое обсуждение ведения дневников в тот период происходило на строительстве московского метро. Московское метро занимало центральное место в проекте Максима Горького «История фабрик и заводов». Как и в случае всех остальных заводов и строек, охваченных этим проектом, для собирания документов «Как мы строили метро» была создана редколлегия из профессиональных писателей, задача которой состояла в том, чтобы подтолкнуть рабочих писать воспоминания и в конечном счете опубликовать эти воспоминания в документальном многотомнике. Редакторы «Как мы строили метро» особо поощряли ведение рабочими «производственных дневников», лучшие из которых предполагалось включить в задуманные тома. Дискуссии в редколлегии проливают свет на то, какими ее члены видели формы и цели ведения дневников на стройплощадке и за ее пределами. Во-первых, дневник выступал как дисциплинирующий прием в процессе труда: он должен был поощрять автора-рабочего «упорядочить, систематизировать и осмыслить свою работу для того, чтобы усвоить и закрепить [трудовой] опыт». Один из редакторов, Леопольд Авербах, уподобил ведение дневников партийной чистке: «Анализируется в себе все – что и как. Дневник должен быть написан так, чтобы рабочий или другой человек спросил себя, что ценного он сделал сегодня»7171
  Bouvard J. Le moi au miroir de la societé nouvelle: les formes autobiographiques de l’histoire (рукопись). Р. 61—62; см также: Bouvard J. Une fabrique d’écriture, le projet de Gorki L’Historie des fabriques et des usines (1931—1936) // Pennetier C., Pudal B. (eds.). Autobiographies, autocritiques, aveux dans le monde communiste. Paris; Berlin, 2002. Р. 63—73; Журавлев С.В. Феномен «Истории фабрик и заводов»: Горьковское начинание в контексте эпохи 1930-х гг. М.: Ин-т Российской истории РАН, 1997.


[Закрыть].

Редакторы считали ключевой характеристикой дневника его способность наводить на размышления о себе. «Дневник – способ ежедневного подведения итога своей деятельности, осмысления своей жизни». Будучи не просто отчетом о работе, дневник рабочего должен «показывать процесс развития целостной личности». В конечном счете редакторы хотели, чтобы авторы дневников связывали свою жизнь со строительством и понимали, что их индивидуальная жизнь развивается в контексте построения социализма. Этот процесс представлял собой одновременно объединение (в смысле открытия своего Я для коллектива) и самосовершенствование (в смысле проявления творческих способностей). С одной стороны, «каждая [личная] биография должна [была] стать частью биографии метро». С другой – издание, посвященное строительству, как ожидалось, будет способствовать формированию личности каждого из авторов. Акт «коллективного творения» должен был «обогатить индивидуальность каждого творца»7272
  Bouvard J. Le moi au miroir. P. 64—65, 68, 89.


[Закрыть].

Обсуждая советские производственные дневники, редакторы стремились сделать их непохожими на «буржуазные» – общественно бесполезные записи, заполненные бесплодной болтовней. «Почему мы часто смотрим на дневник свысока? – спрашивал Авербах. – Потому что это понятие заставляет вспомнить гимназистку, которая садится за стол и записывает всякую чепуху». Наоборот, подчеркивал Авербах, советский производственный дневник прочно вписан в обстановку сосредоточенных коллективных усилий, придающих ему направление и полезность. «В нашем случае дневник является частью системы»7373
  Цит. по: Ibid. Р. 62.


[Закрыть].

Помимо включения их авторов в советский проект, ведение дневников имело и общественную цель. Дневники и воспоминания должны были обсуждаться в рабочих бригадах и публиковаться в стенгазетах, чтобы воспитывать и мобилизовывать отстающих членов коллектива. Именно поэтому редакторы настаивали, что дневники должны вести в первую очередь «ударники», рабочие, перевыполняющие производственные нормы. Их замечательные трудовые рекорды указывали на развитое политическое сознание и давали надежду, что они будут вести дневники, особенно подходящие для включения в тома, увековечивавшие строительство метро. Ударники должны были также поощрять к ведению дневников и работе над собой других, менее успешных рабочих7474
  Цит. по: Ibid. Р. 59, 64, 67.


[Закрыть]. Советский производственный дневник, по замыслу родоначальников этого жанра, должен был быть одновременно чрезвычайно личным документом, раскрывающим внутреннюю сторону личности, и публичным, воспитательным текстом; подобно пуританскому дневнику, он сочетал в себе духовную и пропагандистскую функции. Редакторы не рассматривали производственный дневник – или жанр дневника в целом – как чисто личный документ. Скорее он понимался как средство и орудие формирования Я, определявшегося в категориях слияния индивидуального и коллективного, субъективного и объективного.

Предполагая, что рабочие не знакомы с дневниковым жанром и не знают, как вести «творческие дневники», редакционная коллегия разработала подробное руководство по составлению таких дневников. В нем перечислялся ряд вопросов, на которые в ходе своего анализа должны обращать внимание авторы дневников: «Партия, ее руководящая роль… роль инженера; облик комсомола; международная жизнь; классовая борьба на Метрострое; женщины и метро; культура и быт; вся Москва строит метро, весь [Советский] Союз строит метро». Кульминацией этих предписаний был призыв к правдивому отражению действительности: «Существенное требование к дневнику – его максимальная правдивость, искренность и подлинность… Никакой псевдолитературности… Пишите правду!» Правдивости следовало добиваться за счет верного следования стилистическим и тематическим указаниям редакторов. К числу этих указаний относились правильное понимание автором дневника политической жизни и его способность занять правильную позицию по отношению к ее развитию, будь то «классовая борьба на Метрострое» или «международная жизнь». Правду можно было ощутить только как внутренний опыт, преодолевающий слой внешних видимостей, и местом, в котором это можно было сделать, являлся дневник: «Дневник отражает наше осознание мира. Следует выйти за пределы внешней видимости, за пределы того, что схватывает наш глаз. Необходимо понимать события, связывать их. Должна существовать центральная тема. Критерий качества дневника – его правдивость». Правдивое отражение действительности, подчеркивали редакторы, не должно приводить к ее приукрашиванию. Автору дневника было не только можно, но и нужно фиксировать отрицательные жизненные проявления. Но он должен был также объяснить происхождение и природу этих недостатков7575
  Цит. по: Ibid. Р. 64—67.


[Закрыть].

Результаты описанного начинания не удовлетворили его инициаторов. Лишь часть рабочих Метростроя вняла призыву вести дневники. Многие дневники, полученные редакторами, были безграмотно написаны, изобиловали орфографическими ошибками и косноязычными выражениями. В других отсутствовала глубина понимания событий, которой стремились добиться редакторы, что подтверждало их первоначальные опасения, что дневники превратятся в простые «журналы учета» того, «сколько кубометров грунта изъято» в течение каждого дня. Повествования были «поверхностными» и «сухими», им не хватало «проникновения в глубину», они «не доходили до сути дела». Но хуже всего было то, что они оставались на уровне «бесполезного» описания или созерцания, не выдержав проверки на «правильность» и оказавшись не в состоянии способствовать повышению эффективности труда рабочих. Грандиозный проект создания коллективной биографии Метростроя не принес ожидаемых плодов7676
  Bouvard J. Le moi au miroir. Р. 68—69, 84.


[Закрыть]. В конечном счете редколлегия выпустила два тома воспоминаний и автобиографических очерков (но не дневников), посвященных строительству московского метро7777
  Рассказы строителей метро. М., 1935; Как мы строили метро. М.: История фабрик и заводов, 1935.


[Закрыть].

Редакторы были вынуждены признать, что реализация плана стимулирования создания производственных дневников, которому «придавалось очень большое значение», оказалась гораздо более длительным делом, чем можно было предположить. И все же они не потеряли веры в важность «дневникового» инструментария. Один из редакторов замечал: «Надо ли вести дневники? Безусловно. Они могут дать значительные результаты, но эти результаты не будут получены сразу. Дневник требует времени, но материал нам нужен уже сейчас». Это итоговое замечание выдает характерные сомнения редакторов. В некоем отдаленном будущем, считали они, граждане социалистического государства с развитым социалистическим сознанием станут вести дневники требуемого типа. Однако сейчас такие дневники не могут быть созданы без полномасштабного редакторского контроля и вмешательства. Жаждавшие как можно быстрее задокументировать исторические преобразования, осуществлявшиеся советской властью, редакторы обратились к воспоминаниям рабочих, которые по сравнению с дневниками быстрее писались, легче контролировались и давали значимые биографические результаты7878
  Bouvard J. Le moi au miroir. Р. 85. В статье в тогдашней энциклопедии превозносилась способность воспоминаний организовывать жизнь автора «под углом зрения определенной идейной концепции», а дневник пренебрежительно характеризовался как «наиболее примитивная форма мемуарной литературы», в которой «повествование держится на молекулярной связи записей, объединенных [лишь] единством излагающего их лица»: Мемуарная литература // Литературная энциклопедия. М.: Изд-во Коммунистической академии, 1934. Т. 7. Стлб. 131—139.


[Закрыть].

Если советским рабочим в целом еще не хватало политической грамотности для ведения «правильных» дневников, то как обстояло с этим дело у коммунистов, вроде Дмитрия Фурманова, политическая сознательность которых не вызывала сомнений? Фурманов, как и другие представители радикальной интеллигенции, был поборником ведения дневника7979
  Как представляется, ведение дневников было широко распространено в дореволюционном социалистическом движении. Критики и писатели Н.Г. Чернышевский и Н.А. Добролюбов, на примере которых воспитывались многие революционеры, в дневниковой форме фиксировали результаты своей интроспекции и самосовершенствования, см.: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма; Егоров О.Г. Дневники русских писателей XIX в.: Исследование. М.: Флинта, 2002. Социал-демократ, герой романа 1910-х годов, вел дневник, на заглавном листе которого «было написано крупным почерком МОИ НАДЕЖДЫ, и нарисован корабль, вроде греческой триремы. На триреме было три ряда весел, на каждом весле было написано: ТРУД, и в середине мачта с широким четырехугольным парусом и надписью: СВОБОДА. На верху мачты был флаг с девизом: ИДЕАЛ. На корме было выведено имя триремы: ЖИЗНЬ, и две широкие доски, вделанные в бока корабля, назывались НАУКА и БОРЬБА. Руль корабля назывался СИЛА ВОЛИ», см.: Могильнер М. Мифология «подпольного человека». С. 101.


[Закрыть]. Но даже для него оно было противоречивым занятием. Он неоднократно выражал тревогу по поводу того, что ведение дневниковых записей приводило его к чрезмерному акцентированию разнообразных аспектов личной жизни, тем самым отрывая от революции и судьбы советских людей. Своим акцентом на личных эмоциях, на «любви, страдании, радости, воспоминаниях, ожиданиях» эти записи напоминали ему дневник Николая Второго, отрывки которого он читал в какой-то газете в 1917 году: «Покушал, прошелся по садику, полежал, светило солнышко, побранился, и т.д. и проч.» Но от последнего Романова, спешил добавить Фурманов, его принципиально отличало то, что бóльшая часть его жизни была посвящена великому делу Революции, однако дневник не передавал этой приверженности. Фурманов был убежден, что дневник не может передать всей сути его жизни8080
  Фурманов Д. Собрание сочинений. Т. 4. С. 214 (29.12.1919). Дневник Николая II был опубликован в журнале: Красный архив. 1927. № 1—3; 1928. № 2.


[Закрыть]. Этот конфликт между личной лирической сферой и эпической «жизнью» не нашел отражения в дневнике литературного героя Фурманова – Федора Клычкова. Дневник Клычкова монолитен – в нем звучит голос человека с развитым интеллектом, приверженного общественной пользе и революционному действию. Таким Фурманов и представлял себе дневник идеального коммуниста.

Коммунисты продолжали высказывать предостережения по поводу дневников и в начале 1930-х годов, хотя к тому времени они уже стали активно ссылаться на «полнокровную личную жизнь» нового социалистического человека. Однако сохранялись сомнения в том, является ли дневник подходящим инструментом самообучения и индивидуализации в советских условиях. Комсомольский активист в середине 1930-х годов упрекал друга за утверждение, что «человек находит путь своего развития при помощи дневника, посредством организации и изучения собственного Я». «Нет, дорогой мой, самое ценное в жизни человека работа, а не дневник… Ибо знание своей работы и любовь к ней… слияние с многомиллионным коллективом – основа современного обучения и самообучения. А дневник – не способ самообучения, а способ самокопания. Он подходит “интеллигентам” (в дурном смысле слова), “изучающим” себя и зарывающимся вглубь своей психики: таков я, жалкий и слабовольный человек; в этом оплошность, которую я допустил»8181
  Цит. по: Kharkhordin О. The Collective and the Individual in Russia. Р. 254—255.


[Закрыть].

Соглашаясь со своим корреспондентом в том, что коммунист должен «организовывать» свою психическую жизнь, чтобы координировать ее с жизнью коллектива, комсомольский активист тем не менее критиковал дневник как бесполезный и даже вредный инструмент. Будучи средством чистого самоанализа, дневник чреват отрывом мысли от действия, души от тела, а личности – от коллектива. Сам по себе акт ведения личного дневника мог ослабить главное в коммунисте – силу его воли, которой была необходима постоянная подпитка коллектива и трудовой деятельности. Таким образом, дневник обладает страшной способностью превращать коммунистов в буржуазных субъектов. Контраст между коммунистической силой и буржуазной слабостью к тому же поддерживал оппозицию между такими предположительно мужскими качествами, как твердость, рациональность, приверженность к коллективному действию, и женской истерией, нарциссизмом и общественно бесполезной болтовней. Последние характеристики иногда отождествлялись с дневником как литературной формой. Дневник, отмеченный разлагающей способностью делать коммуниста слабым, буржуазным и женственным, не относился к числу основных форм «работы над собой», пропагандировавшихся коммунистическим режимом на протяжении 1930-х годов8282
  См.: Kharkhordin O. Reveal an Dissimulate: The Genealogy of Private Life in Soviet Russia // Weintraub J., Kumar K. (eds.). Public and Private in Thought and Practice. Chicago: University of Chicago Press, 1994; Volkov V. The Concept of «Kulturnost»: Notes on the Stalinist Civilizing Process // Fitzpatrick S. (ed.). Stalinism: New Directions. London: Routledge, 1999.


[Закрыть].

Грань 1920-х и 1930-х годов была ознаменована переходом от периода компромисса и исторической «засоренности» сознания к стремлению вступить в завершающую историческую эпоху максимальной чистоты. Этот переход затронул как читательскую аудиторию, так и сам стиль чтения дневников. Основными читателями и аналитиками дневников в 1920-е годы были педологи, выводившие погрешности сознания, проявлявшиеся в дневниках, из социальной среды все еще несовершенной советской современности. В 1936 году, когда все классовые антагонизмы в советском обществе, как провозглашалось, были преодолены, педологию запретили. Теперь основным интерпретатором дневников стал НКВД8383
  Следы этого перехода заметны в романе Ильи Эренбурга «День второй», впервые опубликованном в 1933 году. Эренбург порывает с традицией советских писателей (в частности, Фурманова и Федора Гладкова) изображать положительных героев-коммунистов авторами дневников. В романе Эренбурга тайный дневник, в котором высказываются контрреволюционные мысли, ведет отрицательный герой, болезненный одиночка Вася Сафонов: Эренбург И. День второй. Париж: Паскаль, 1933; Гладков Ф. Энергия. М.: Советская литература, 1933.


[Закрыть].

Сотрудники НКВД анализировали дневники, изъятые во время обысков в квартирах подозреваемых в контрреволюционной деятельности, на предмет признаков субъективного уклона или оппозиции единственной исторической формации социализма, воплощенной советской властью. Служащие НКВД не получали педологической или литературной подготовки, но полностью разделяли убеждение педологов и советских писателей в том, что дневник обнаруживает правду о его авторе – либо в прямом смысле, либо при прочтении этого текста «наоборот». В последнем случае НКВД предполагал, что враги-контрреволюционеры маскируются под коммунистов и что их лояльные коммунистические дневники представляют собой часть этой сложной маскировки8484
  См. дневник Ольги Берггольц, обсуждаемый в главе 3.


[Закрыть].

В двух значительных случаях дневники коммунистов, обвиненных в контрреволюционной деятельности, публично цитировались для разоблачения их нравственно-политического облика. Первый случай касался профсоюзного лидера и соратника Михаила Томского Бориса Козелева, в конце 1920-х годов заподозренного в правом уклоне. В своем дневнике Козелев саркастически комментировал то, как Сталин хитростью, одного за другим побеждал противников и укреплял политический культ собственной личности. Этот дневник был обнаружен пьяным коллегой, которого Козелев привел к себе домой и уложил в своем кабинете, чтобы тот протрезвел. Коллега нашел дневник в ящике стола Козелева и передал его в ОГПУ (советскую тайную полицию, в 1934 году вошедшую в состав НКВД), а оно направило его в Политбюро. Фрагменты из дневника появились в советской печати, осудившей автора за «антипартийные выходки». Кроме того, дневник обсуждался на XVI партконференции в июне 1930 года, на которой определилась судьба «правой оппозиции». Козелев, исключенный из партии, признал по крайней мере некоторые из обвинений: в знак покаяния он пошел работать металлистом на завод «Серп и молот», а осенью 1930 года уехал в Магнитогорск помогать строить этот город металлургов. Он был арестован в 1936-м и расстрелян в 1937 году8585
  Начало разгрома профдвижения: Дневник Б.Г. Козелева, 1927—1930 гг. // Исторический архив. 1996. № 5—6; 1997. № 1. В послесловии к дневнику (написанном в 1991 году) дочь Козелева отмечает, что в Магнитогорск ее отца направил ЦК. Учитывая его предшествующее решение пойти рабочим на завод – что было классическим ответом коммуниста на обвинения в разложении, – более вероятно, что он сам решил включиться в битву за социализм.


[Закрыть].

Еще одним дневником, интенсивно изучавшимся коммунистическим руководством и НКВД, был дневник Леонида Николаева, разочарованного коммуниста, в декабре 1934 года застрелившего Кирова, что послужило предлогом для начала кампании террора против прежних противников Сталина, включая Томского и Козелева. После ареста Николаева дневник нашли в его портфеле. Дневник, обильно цитировавшийся в отчетах о расследовании убийства, служил основным свидетельством процесса внутреннего вырождения, приведшего к тому, что коммунист убил своего товарища. В дневнике Николаев описывает свое отчаяние после получения партийного выговора в начале 1934 года и то, как оно привело его к сознательному решению совершить нападение на коллективный орган, из которого он был исключен8686
  Петрухов Н., Хомчик В. Дело о «Ленинградском центре» // Вестник Верховного Суда СССР. 1991. № 5. С. 5—18; Кирилина А. Неизвестный Киров. СПб.: Нева, 2001.


[Закрыть].

Ни в случае Николаева, ни в случае Козелева прокуроры не вменяли им в вину сам факт ведения дневников. Вместо этого они сосредоточивались на том, чтó выявили эти дневники в их авторах. Хотя коммунист-наблюдатель, возможно, обнаруживал причинную связь между скрытным ведением личных дневников и состоянием субъективного вырождения, никто не утверждал прямо, что вырождение стало следствием самого ведения дневника. Это дополнительно свидетельствовало о том, какие противоречия вызывал в воображении коммунистов дневник, воспринимавшийся то как законное средство самосовершенствования, то как сугубо буржуазное занятие.

Несмотря на дух самостоятельности и активности и на стремление к индивидуации, характеризовавшие и большевистскую революцию, и пуританство XVII века, эти движения преследовали разные цели. Пуритане придавали основное значение отношению верующего христианина к его душе. По определению душа падшего человека греховна, но признание и разоблачение своего греха путем бдительного наблюдения за собой были ключом к спасению человека в посмертной вечной жизни. Календарная сетка и повествование от первого лица придавали дневнику силу ежедневной записи суда личной совести христианина над его прегрешениями. Как форма ежедневного диалога с собой, практика ведения дневника была необходимым элементом работы, направленной на спасение; отсюда – центральное, с точки зрения пуритан, место дневника и как средства самосовершенствования, и как инструмента пропаганды. Напротив, большевистская революция была ориентирована не на посмертное существование, а на переделку земного мира. Поэтому советские коммунисты стремились добиться всеобщей сознательности, чтобы побудить граждан к осознанному действию. В противоположность заботе пуритан о внутреннем мире как цели в себе и для себя, советская культура наделяла высшей ценностью внешнюю сознательную деятельность. Осознанное действие предполагало познание себя и овладение собой, организованную психофизическую жизнь. В этом смысле внутренний мир был тоже важен, но лишь как ступенька на пути к акту сознательного труда.