Текст книги "Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи"

Работа по самопреобразованию

Чтобы «вписать» свое Я в историю, было необходимо трудиться и бороться. Дневники документально подтверждали этот процесс, равно как и помогали в его осуществлении. Многие дневники 1930-х годов позволяли их авторам отслеживать свое физическое и интеллектуальное развитие для того, чтобы управлять им и ускорять его. Стремясь запечатлеть на бумаге эту работу по самопреобразованию, авторы дневников неоднократно обращались к понятиям «планирование», «борьба» и «сознательность» – ключевым коммунистическим ценностям периода первых пятилеток.

Молодая учительница Вера Павлова отмечала, что разделила свою личную жизнь на пятилетки, сроки которых совпадают с официальными пятилетками, установленными советским государством. Плановые показатели, устанавливавшиеся ею для «себя», а также ее гордые заявления о том, что производственные нормы выполнены и перевыполнены («на этом фронте пятилетка выполнена в два с половиной года»), показывают, что Павлова считала: ее личная жизнь должна развиваться как неотъемлемая часть более широкого, общего плана социалистического строительства. Она неоднократно заявляла о необходимости контролировать и рационализировать свою жизнь, надеясь осветить светом рациональности свои «подсознательные ощущения». Кроме того, она доверяла дневнику свои мечты и фантазии, все свои «безумные» мысли, но прежде всего желание «систематизировать» собственные впечатления и в конце концов начать жить «плановой», «упорядоченной» жизнью112112
  ЦДНА. Ф. 336. Оп. 1. Ед. хр. 32 (31.07.1930; 14.08.1930; 05.05.1931; 09.07.1931).


[Закрыть].

Как и Павлова, московский рабочий и комсомолец-активист Ульянов ссылался на жизненный план как на структуру, которая упорядочит его жизнь и повысит эффективность работы: «Я хочу в свою повседневную жизнь ввести плановость работы, как умств.-физической, так и отдыха. Постараюсь этим облегчить мою работу. Поменьше устраивать очередные номера (прогулки с “коварной” Како и проч. и проч.)». Ульянов решил бороться со сложностями интимных отношений: «Пора, даже слишком давно пора переключить себя на настоящие рельсы, на здравый рассудок, на верную деятельность мозга, на систему». Поэтесса Вера Инбер отстаивала так называемый «“техницизм души”… словом, конструктивизм» как средство борьбы с «душевным беспорядком», неоднократно фиксировавшимся ею в дневнике. Сохраняя эту «машинную» образность, в другом месте она замечала: «Человек – это комбинат. И разум – директор этого комбината». Осознанно или неосознанно, Инбер повторяла Ленина, описавшего Коммунистическую партию как предприятие, а ЦК – как его директора113113
  ОР РГБ. Ф. 442. Оп. 1. Ед. хр. 4—5 (23.03.1930; 01.07.1932); Инбер В. Страницы дней перебирая: Из дневников и записных книжек. М.: Советский писатель, 1977. С. 24 (09.07.1933); РГАЛИ. Ф. 1072. Оп. 4. Ед. хр. 4 (07.03.1936).


[Закрыть].

Для описания структуры своего Я и механизмов самопреобразования, в которые они были включены, авторы дневников использовали ряд связанных между собой дихотомий. Речь идет о бинарных оппозициях души и тела, «воли» и «сердца» авторов дневников, или их «идеологии» и «психологии». Шахтер Владимир Молодцов так описывал последнюю из этих оппозиций: «Интересно, как в несоответствии находятся психология и идеология. По идеологии я сам себя мобилизовал на ликвидацию прорыва и активно работаю, а психология тянет еще меня домой, в родную среду. Об этом говорят участившиеся за последние два дня сны, в которых я вижу мать. Но идеология поднимет психологию, это должно произойти»114114
  Человек среди людей: рассказы, дневники, очерки. М.: Советский писатель, 1964. С. 171, 174 (17.11.1930; 29.11.1930).


[Закрыть]. Слово «психология» в дневниках раннесоветского периода неизменно имело отрицательный оттенок. Имелась в виду низменная, хаотичная и опасная сила, действующая в мрачных тайниках души и тела, сила, существование которой порой признавали у себя авторы дневников. Напротив, идеология приобреталась путем сознательной борьбы с психологией. На личностном уровне она представляла собой результат постижения субъектом законов общественно-исторического развития; на институциональном уровне на постижение этих законов – и, следовательно, на формулировку идеологии – претендовала Коммунистическая партия.

Степан Подлубный, сын кулака, которого мучил «вопрос о [своей] психологии», предполагал, что унаследовал от отца врожденную кулацкую психологию и не сможет избавиться от нее. Вера Инбер, происходившая из некоммунистической интеллигенции, намекала на «мелкобуржуазную стихию» в своей душе, грозившую поглотить ее недавно приобретенное рациональное мировоззрение. Психологией можно было эффективно овладеть только совместными усилиями разума и воли. Две эти силы организовывали психофизический аппарат человека. Как только они делали психологию «прозрачной» и рациональной, она переставала быть психологией, возвышаясь до уровня чистой идеологии115115
  ЦДНА. Ф. 30. Оп. 11. Ед. хр. 1 (13.09.1932); РГАЛИ. Ф. 1072. Оп. 4. Ед. хр. 4 (31.12.1934).


[Закрыть].

Из-за антисоветских коннотаций этого понятия авторы дневников охотнее признавали действие «психологии» у других, чем у себя. После разговора с другим рабочим, крестьянином по происхождению, который признался, что работа шахтера привлекла его высоким заработком, Молодцов возмущенно замечал по поводу «крестьянской психологии» этого человека: «Видит только свое и только в себя верит». Вера Павлова, прочитав в газете о самоубийстве шведского «спичечного короля» Ивара Крюгера, размышляла о «психологии современной буржуазии», свидетельствующей о «происходящем сейчас за границей кризисе, и материальном, и психологическом». В ее рассуждениях выстраивалась логическая последовательность «психология» – духовный распад – самоубийство116116
  Человек среди людей. С. 175 (03.12.1930); ЦДНА. Ф. 336. Оп. 1. Ед. хр. 32 (10.04.1932).


[Закрыть].

«Психологию» авторы дневников считали также фактором, ответственным за многие антисоветские преступления, о которых они узнавали в 1930-е годы. Зинаида Денисьевская, учительница из Центрально-Черноземной области, была озадачена, прочитав в газетах, что на территории области действовала вредительская Трудовая крестьянская партия, в работе которой участвовали некоторые ее знакомые: «Не понимаю я всего этого. Их психология мне совершенно непонятна. Кто они – дураки, сумасшедшие или негодяи?» Старый меньшевик Лев Дейч описывал новый заговор правотроцкистских сил, о котором узнал из газет, как «кошмар» и утверждал, что не способен «понять психологию этих лиц, что их побуждало, на что рассчитывали, к чему стремились». В разгар политических чисток 1937 года драматург Всеволод Вишневский заносил в дневник мысли о «врагах и их агентуре… Психология предателей… Вероятно, от неверия в силы народа, партии… Это пораженцы духа, злобные, мелкие… Капитуляторы перед лицом капитала… Читаю о Ленине, его упорстве, воле»117117
  Денисьевская З. ОР РГБ. Ф. 752. Оп. 2. Ед. хр. 7 (06.11.1930); Дейч Л. Записные книжки Л.Г. Дейча // Вопросы истории. 1996. № 3. С. 28 (28.02.1935); Вишневский В. РГАЛИ. Ф. 1038. Оп. 1. Ед. хр. 2074 (28.05.1937).


[Закрыть]. Как свидетельствуют дневники Вишневского и Павловой, психология считалась чем-то ведущим к слабости и пораженчеству. В противоположность этому, сознательность давала людям ощущение цели и тем самым укрепляла силу их воли, благодаря которой они должны были переделывать мир в соответствии со своим сознательным замыслом. Никто не обладал большей силой воли, чем Ленин, самый сознательный из всех большевистских вождей. Изучая жизнь Ленина, Вишневский пытался позаимствовать часть ленинской железной воли и тем самым защититься от незаметного, но всепроникающего влияния контрреволюционного заговора.

Авторы дневников считали волю явлением, смежным с субъектностью человека. Она «конденсировалась» путем направления неорганизованных психофизических сил людей в соответствующее русло. Однажды активированная, она становилась самостоятельной сущностью, способной вывести Я на уровень субъекта истории. Дневник решал важнейшую задачу формирования и укрепления воли его автора. Анатолий Ульянов, выявляя в дневнике отрицательные черты своей личности (к числу которых он относил неуправляемость и непоследовательность), объясняет их слабостью воли: «Сила воли… ее присутствие в человеке всегда должно обеспечить ему хорошую сознательную жизнь. Я не обладаю такой волей. Поэтому я (в порядке критики) слабоволен, неусидчив, легкомыслен и тороплив. Нервность и вспыльчивость выбивают каждый раз меня из колеи. Да, воля – это все». Ульянов стремился к идеалу «чистой, математической» жизни, к которому собирался прийти благодаря «воле и политической насыщенности». Чтобы достичь этой цели, он решил следующее: «Конкретно я поставил перед собой задачу за период с 1 января по 1 марта 1933 г. изучить, по крайней мере, 6-томник Ленина, вдуматься в него, разделить с тобой [дневником] свои мнения и все неясные вопросы, возникающие при чтении»118118
  ОР РГБ. Ф. 442. Оп. 1. Ед. хр. 5—6 (24.12.1932; 12.01.1934).


[Закрыть].

Владимир Молодцов, шахтер, который принял появление матери во сне за доказательство отсталости своей психологии, в следующей дневниковой записи поправлял себя: «Немного неправильно записывал о противоречиях воли и “сердца”. Противоречие чувствуется только когда в голове “хлеб”, “обеды”, “вставать”, “ложиться”. Внизу, в шахте, нет противоречий, там единство, целостность – производство, уголь, выдать больше вагонов». Как только отдельный рабочий оказывался в сфере трудовой деятельности, его душа и психика подвергались двойной трансформации: они коллективизировались, соединяясь с телом и чувствами трудового коллектива в целом, и организовывались в соответствии с планами и графиками пятилетки. Молодцов воспринимал этот процесс как раскрытие возможностей своей рациональной воли. Благодаря ее триумфу он работал без напряжения, с величайшей самоотверженностью и ясностью цели: «Самое высокое чувство, которое мог испытывать за свою короткую жизнь – это сознание того, что я являюсь частицей горняцкого коллектива»119119
  Человек среди людей. С. 174 (29.11.1930).


[Закрыть].

Степан Подлубный описывал силу воли в категориях нравственного идеала: «Мне давно нравятся люди сильной воли. Какой бы человек ни был, но, если он большой силы воли, значит хороший». Подлубный усердно фиксировал ситуации, когда он чувствовал, что его воля укрепилась, но, в отличие от дневника Молодцова, его дневник по большей части был летописью неудач. Подводя итог своего поведения на работе и вообще в жизни, он однажды пришел к выводу: «Не хватает силы воли владеть собой. В данный момент у меня большое, громадное, ужасное волевое бессилие. Вот причина всех бед и основной мой недостаток. Недостаток самый страшный, самый опасный, что может быть опасного в жизни. Так как от этого зависит все». Но дневник был не только историей болезни воли. Ведение дневника было и средством излечения от нее: Подлубный считал, что, заставляя себя регулярно делать записи в дневнике, он укрепляет свою волю120120
  ЦДНА. Ф. 30. Оп. 1. Ед. хр. 12, 15 (30.12.1933; 31.10.1935).


[Закрыть].

Сила воли приобреталась в борьбе. Дневники 1930-х годов изобилуют указаниями на жизнь как непрерывную борьбу. Так, одна из записей в дневнике Молодцова гласит: «Сейчас все спят… Славные ребята!.. Им слава и честь. Как хорошо жить, борясь, и борясь, жить». Сельский партийный активист Александр Железняков описывает сенокос, которым он руководил. Чтобы воспользоваться сухой погодой, он заставил недовольных этим крестьян оставаться в поле до самого окончания работы: «Косили до 11 час. ночи, и поле было скошено. Луна сыграла большую роль и помогла мне решить эту трудную задачу. Спасибо партии. Она воспитала во мне твердость и решимость в борьбе побеждать в труднейших условиях. Радость большая!.. Я вспоминаю слова Маркса – Энгельса: “Счастье есть борьба!” А на утро опять дождь»121121
  Человек среди людей. С. 175 (1.12.1930); 1933—1936 гг. в грязовецкой деревне. С. 514 (12.10.1935).


[Закрыть].

Труд и борьба были необходимыми условиями формирования личности советского человека. Прикованный к постели и ослепший ветеран Гражданской войны Николай Островский, на основании собственной биографии написавший роман «Как закалялась сталь», объяснял врачу: «Есть странные люди, которые считают, что можно быть большевиком, ежедневно и ежечасно не работая над своей волей, над своим характером. Надо постоянно заниматься ими, чтобы не соскользнуть в болото мелкобуржуазности. Настоящий большевик все время выковывает и отшлифовывает себя». Как бы в унисон с ним Всеволод Вишневский с сожалением отмечал, что не сумел делать записи в дневнике ежедневно. Это не дало ему добиться «более систематического движения». В другом месте он осмыслял паузы в процессе самосовершенствования как моменты стагнации и даже отката назад122122
  Островский Н. Мысли о самовоспитании // Юность. 1955. № 3. С. 71; Вишневский В. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 6 (дополнительный). С. 354, 377 (7.11.1938; 16—17.04.1940).


[Закрыть].

В нескольких дневниках 1930-х подводятся итоги года, иногда именуемые «балансами», явная цель которых определить направление развития Я – рост или, наоборот, застой или упадок. В дневнике Подлубного содержится яркий пример такой практики, который свидетельствует о том, что автор дневника выстраивал свою деятельность по образцу механизмов, функционирующих в общественной сфере: «30.12.1933. По всему Союзу и по всем странам подводятся итоги годичной работы. По всему Союзу, во многих городах, и в Москве, созываются конференции, съезды, и т.д., для подведения той же годичной работы». Подводя итог собственному развитию, Подлубный пользуется понятиями, почти полностью идентичными риторике официальных советских рапортов. Запись в его дневнике, посвященная итогам года, и передовица «Правды», резюмирующая годовые достижения страны, основаны на одинаковом представлении о росте – личном росте Подлубного и «бурном культурном росте» советского общества. Единственное расхождение заключается в том, что если «Правда» утверждала, что у советских граждан наблюдается «резкий скачок сознательности», то Подлубный жалуется, что его сознание остается недоразвитым123123
  Накануне 1934 года // Правда. 1933. 30 дек. С. 1. Годовые балансы содержатся в дневниках Леонида Потемкина, Александра Афиногенова, Николая Журавлева, Анатолия Ульянова и Галины Штанге (о Штанге см.: Garros V., Korenevskaya N., Lahusen T. (eds.). Intimacy and Terror. Р. 167—217). «Потребность в постоянном учете выполненных действий, – отмечается в книге, посвященной советским революционным понятиям, – выражается в постоянном употреблении терминов “сумма”, “итоги” и особенно “подведение итогов”» (Селищев А.М. Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет, 1917—1926. М.: Работник просвещения, 1928. С. 108).


[Закрыть].

Конструирование или реконструирование Я

Хотя понятия плана, сознательности, борьбы, психологии, идеологии и силы воли были характерны для большинства дневников того периода, эти дневники исходили из двух качественно различных представлений о Я. Дневники представителей низших слоев, преимущественно рабочих и крестьян, были направлены на формирование чувства собственного Я там, где, по убеждению их авторов, раньше ничего не было. Между тем представители образованных слоев считали, что обладают развитым, но сомнительным с точки зрения нового времени Я, для изменения которого необходимы анализ и соответствующие коррекционные меры. Только представительница образованных слоев могла писать как Вера Павлова, отец которой был управляющим фабрикой: «Мое Я последние дни было представлено детальному разбору с критикой и осуждением (моему собственному)»124124
  ОР РГБ. Ф. 442. Оп. 1. Ед. хр. 5 (09.12.1932); ЦДНА. Ф. 36. Оп. 1. Ед. хр. 32 (07.05.1932).


[Закрыть].

Каждый советский человек, безусловно, переходил от старой жизни к новой. Рабочие и крестьяне тоже высказывались о конфликте между старыми и новыми нормами мышления и поведения, но лишь изредка конкретизировали проявления привычек прошлого (пьянство, матерщину, плохое обращение с женой) в полномасштабном образе «старого человека», который должен умереть для того, чтобы возник новый человек. Подобные привычки были порождением отсталости, результатом феодально-капиталистического порабощения психики трудящихся, которое подталкивало их к грани «недочеловеческого» существования. Такой рабочий, как Анатолий Ульянов, считал свою врожденную грубость проявлением «животного» существования, «внутреннего зверя». Крестьянин-рабочий Леонид Потемкин описывал необходимость работать над собой в категориях реального строительства: прежде чем приступить к сооружению завода, то есть завершенного Я, необходимо заложить фундамент и возвести леса. Главным для него было строительство, а не перестройка: он не предполагал, что придется разрушать старый остов или приспосабливать к новым условиям уже существующие части здания125125
  Личный архив Потемкина, дневник. Т. 5. Л. 55 (недатированная запись, после 31.07.1935).


[Закрыть].

Траектория нарративов Потемкина и Ульянова проходила от недочеловеческого состояния к человеческому, от нечеловека к человеку. Никто из авторов дневников не выразил это лучше, чем активист колхозного строительства Железняков. Накануне 16-й годовщины Октябрьской революции он восклицал:

Нет и не было и не будет счастливее нас поколения во всемирной истории. Мы участники созидания новой эпохи! Опомнились ли вы, враги, окружающие нас со всех сторон, что мы 20 лет тому назад были ничтожной букашкой, ползающей по господским полям, и этот ничтожный человек, которого душил капитализм, осознал себя как класс и потряс весь мир до основания седьмого ноября, 16 лет тому назад… Ничего нет выше, как быть членом, гражданином Советской страны и принадлежать к Ленинской, закаленной в боях коммунистической партии, руководимой в наши дни любимым вождем т. Сталиным, с которым мы вместе празднуем сегодня день великих побед технического прогресса. Если бы не Октябрьская революция, разве я так понимал бы жизнь, а разве мог бы променять личную жизнь на борьбу за общие цели? Нет! Тогда бы я был полуживотное, теперь я счастлив126126
  1933—1936 гг. в грязовецкой деревне. С. 493 (10.11.1933).


[Закрыть].

Евгения Руднева (родившаяся в 1920 году) высказывала ту же мысль в ее женском варианте. В ноябре 1937 года, когда полным ходом шла подготовка к выборам в Верховный Совет СССР, которым предстояло открыть дорогу в политическую жизнь молодому поколению граждан, родившихся уже при советской власти, она отмечала: «Я живу полнокровной жизнью. И как мне не любить моей Родины, которая дает мне такую счастливую жизнь? Ведь чем (именно чем, а не кем) была бы я, родившись до революции? Малограмотная девочка, быть может, уже невеста, собирающая летом помидоры, а зимой пекущая хлебы»127127
  Руднева Е. Пока стучит сердце. С. 48 (25.11.1937).


[Закрыть]. Руднева утверждала, что женщины из низших слоев общества были еще более угнетены, чем мужчины; кроме обычного угнетения, они испытывали домашнее рабство. Поэтому освобождени женщин представляло собой максимально возможный прорыв в человеческом развитии: из недочеловеческого состояния – в ничем не ограниченную человечность.

Напротив, представители образованных слоев (включая «буржуазных» интеллигентов и стойких коммунистов) вынуждены были считаться с тем, что им приходилось наполнять новым содержанием свои вызывавшие сомнения у них самих личности, сформированные дореволюционной культурой. Они понимали самопреобразование как уничтожение в себе «старого человека» и воспитание «нового». В отличие от рабочих и крестьян, которых отягощало далекое от культуры прошлое, представители интеллигенции страдали от избытка культуры, которую было необходимо очистить от несоветских качеств. По словам поэта Иоганнеса Р. Бехера, ставшего коммунистом в 1920-е годы, прежде чем вступить в «сражающуюся пролетарскую армию», ему следовало «сжечь многое из того, чем он был обязан буржуазному происхождению… Долой восхваляемую и боготворимую “личность”. Долой искусственную внутреннюю и внешнюю рисовку, ее гипертрофированность и парадоксальность, все капризные и изменчивые позы, характерные для “личности”». Уничижительно говоря о «личности», Бехер и другие имели в виду признаки, характерные для «старой» интеллигенции: индивидуализм, нарциссизм, пассивность, мягкость и неспособность к борьбе, короче – «буржуазность»128128
  Becher J.R. Der gespaltene Dichter: Gedichte, Briefe, Dokumente. Berlin: Aufbau, 1991. S. 14.


[Закрыть].

Борьба со своей буржуазной сущностью была ведущей темой дневника писателя Юрия Слезкина; по сути, именно эта борьба и подтолкнула его к ведению дневника. На первых его страницах 46-летний Слезкин подводил итоги трех десятилетий своей литературной деятельности. Последнее десятилетие было особенно «неровным и путаным»: он ничего существенного не написал и не мог напечатать из-за своего «буржуазного» происхождения. Это десятилетие было ознаменовано «болезненностью перестройки» и безуспешными попытками найти себя. В настоящем и будущем он был, однако, более уверен: «Передо мною последнее и вместе первое серьезное препятствие – совлечь с себя прошлое, осознать себя в настоящем, преодолеть инерцию своего класса. Сизифов труд, но разве то, что преодолевает сейчас наша страна, не стоит ей таких же усилий. Итак, новая моя – четвертая десятилетка… Пусть этот дневник будет моим свидетелем, моим укорителем и раскачкой в часы творческой усталости». Слезкин соединял профессиональный замысел выработки нового литературного стиля с собственным стремлением преодолеть буржуазное прошлое. Приверженный эстетике реализма, уходящей корнями в середину XIX века, он считал, что для того, чтобы написанное им было оправданно и достоверно, он сам должен оказаться в центре общественных преобразований, охвативших всю советскую страну. Одной из причин отсутствия в его прежнем литературном творчестве содержания и смысла было, по его мнению, то, что ему не удалось включиться в борьбу с «человеком прошлого» внутри себя, а потому он, в сущности, остался буржуа129129
  РГБ. Ф. 801. Ед. хр. 3 (09.03.1932; 10.03.1932). См. также дневники Веры Инбер и Федора Каверина: Инбер В. Страницы дней перебирая. С. 23—24 (09.07.1933); Музей Бахрушина. Ф. 454. Д. 447 (03.09.1928; 07.12.1928).


[Закрыть].

Еще одного писателя «буржуазного» происхождения, Юрия Олешу, к ведению дневника подтолкнуло аналогичное убеждение в способности автобиографического повествования повлиять на реальную жизнь. Олеша обратился к дневнику отчасти для того, чтобы создавать произведения в духе «литературы факта». С долей сарказма он замечал по поводу новой литературной моды, в рамках которой объявлялось о смерти романа, а современной провозглашалась только документальная проза, такая как дневники: «Пусть пишут дневники все: служащие, рабочие, писатели, малограмотные, мужчины, женщины, дети – вот клад для будущего!» Тем не менее Олеша вел дневник всерьез, а не только для литературного эксперимента. Он надеялся на то, что поиск фактов направит его сомнительное буржуазное Я на исторически верный путь и поможет оказаться в обетованном будущем. Однако применительно к личной жизни Олеши приемы «фактографии» привели к несколько иному результату. К ужасу Олеши, ведение дневника не оказало на него преобразующего влияния. Не став документальным подтверждением перехода в новый мир, запись фактов, которую вел писатель, превратилась в «бесполезную» фиксацию быта и, таким образом, лишь аккумулировала, а не рассеяла бремя прежнего, непреобразованного Я. Делая записи в дневнике и читая их, Олеша со страхом обнаружил фундаментальную «истину»: он «мелкий буржуа, который всю жизнь мечтал стать крупным собственником»130130
  Олеша Ю. Книга прощания. М.: Вагриус, 1999. С. 35—36, 45 (05.05.1930; 07.05.1930).


[Закрыть].

Олеша упорно фиксировал не только свои мысли, но и соматические симптомы, с тревогой анализируя их смысл: как они определяют его положение на историческом пути? Неспособность мыслить как прогрессивный советский интеллигент и привести свое субъективное Я в соответствие с объективными требованиями истории в конце концов вынудила его признать, что он является носителем «порочной» духовной и телесной сущности. Эта «ужасная» истина, отмечал он, имеет физиологический характер: она у него «в крови, в клетках мозга». В самом негативном варианте кризис личности Олеши вызывал страх смерти: «Я вынужден прервать работу и принять ванну… В ванне. Жарко, страх умереть, прислушиваюсь: сердце, что-то с мозгом делается – не делается ли с мозгом – a? Очень много думаю о смерти. По почерку моему какой-то старичок определил, что я много думаю о смерти. Я слишком часто (почти постоянно) думаю о смерти болезненно!» В 1930 году, когда Олеша создавал этот насыщенный рассказ о своем упадке как индивидуума и как представителя общественного класса, ему было всего 30 лет. Но, живя в страхе смерти, он не мог с уверенностью смотреть в будущее. Вместо этого его тянуло в прошлое, из которого он не мог найти выхода. Постоянное копание в прошлом – еще одна особенность дневника Олеши – было одним из косвенных выражений исторического проекта, который, как он считал, определял его жизнь, как и жизнь всего советского коллектива131131
  Там же. С. 37, 45 (7.05.1930); другую интерпретацию см. в статье: Wolfson B. Escape from Literature: Constructing the Soviet Self in Yuri Olesha’s Diary of the 1930s // Russian Review. 2004. Vol. 64. № 10. Р. 609—620.


[Закрыть].

Хотя социальное происхождение дочери управляющего фабрикой Веры Павловой было сходно с происхождением Олеши, нарратив самопреобразования, представленный в ее дневнике, отличался верой и решительностью, неведомыми постоянно сомневавшемуся в себе Олеше. Безусловная сторонница исторического материализма, Павлова применяла законы марксистской диалектики не только к анализу общественно-исторических явлений, но и к своему Я. Марксистская диалектика была особенно важна для ее интеллигентской индивидуальности – как концептуальное средство, позволявшее ей разделить свою жизнь на «старую» и «новую» составляющие, проследить за борьбой между ними и сохранить ценные элементы прежнего Я в диалектической спирали развивающегося сознания:

В последние дни остро встали немалые вопросы – проблемы даже. Проблема старого и нового – огромная, могущая поглотить много мыслей, много времени. Ведь эту проблему можно решать по-разному, а у меня она стоит в той плоскости – как объединить (диалектически) то старое, что хорошо, что мне близко, понятно, что МОЕ, то, что у меня от прошлого (в крови и от воспитания), то, к чему я стремилась – старый содержательный интеллигентский дух вокруг и ВО МНЕ. Я чувствую в себе сильные ростки нового в отношении мировоззрения, отношения к различным сторонам жизни, в частности бытовой, моральной – (пример «3 буквы», сущность которых мне не чужда одной своей стороной). Но в том, что называют новым духом, подчас так много пошлого, хамского, бессодержательнейшего. Оно не может быть приемлемо, это противно и отталкивающе. Как примирить, соединить, связать крепко и прочно то, что должно быть моим из старого и из нового? Возможно ли это? Да. Продукт переходного периода – я132132
  ЦДНА. Ф. 336. Оп. 1. Ед. хр. 32 (21.12.1932). Под «тремя буквами» Павлова подразумевала Всесоюзную коммунистическую партию (ВКП).


[Закрыть].

Несмотря на то что Павлова признавалась в отвращении к части официальной советской культуры, эти оговорки не ослабляли ее решимости принять коммунистическую идею и то обещание личного спасения, которое она и только она предоставляла.

Когда Павлова делала эту запись в дневнике, за нею ухаживал старший коллега, Александр Георгиевич Полежаев, настойчиво приглашавший ее к себе домой – насладиться коллекцией бабочек. Старомодный уют его квартиры, в которой как будто мало что изменилось после революции, напомнил Павловой родительский дом и заставил ее усомниться в том, что она может поддерживать отношения с Полежаевым. В частности, она задавала себе вопрос, позволит ли ей брак с этим «старым интеллигентом» осуществить план вступления в Коммунистическую партию. В то же самое время Павлову привлекал другой учитель – некий Дулькейт. Сравнивая этих двух поклонников, Павлова проецировала вовне свое понимание раздвоенности собственного интеллигентского Я.

Полежаев представлялся ей «флегматичным и неподвижным, без огня, без жизненной хватки, [он] скорей отступит, чем вступит в борьбу». Хуже того, он не умел руководить учащимися и жаловался на учительские обязанности, которые считал «источником заработка – и только». Все в нем, как в личной, так и в профессиональной жизни, было глубоко реакционным. «Отношение к современности, существующему – отрицательное и сугубо отрицательное». Представляя Полежаева воплощенным старым интеллигентом, Павлова могла изолировать остатки отживших интеллигентских ценностей в самой себе, с тем чтобы впоследствии расстаться с ними. Напротив, Дулькейт воплощал в себе новую личность, стать каковой Павлова стремилась. Он представлялся ей «энергичным, горячим, вспыльчивым» и поглощенным работой. Павлова завершала свою оценку Дулькейта в испытанном марксистском стиле, переходя от его личных достоинств к их общественному смыслу: «Дулькейт новее, жизненнее и в общественно-политическом отношении… Он по сути современен, входит в жизнь, отдает силы этой жизни, интересуется ею». Сравнивая двух мужчин – их профессиональные качества, трудовую этику, условия быта и даже музыкальные способности, – Павлова отказывалась сопоставлять их физические черты, считая это не просто неважным, но пошлым. Акцент на духовных особенностях их личностей показывал, что она понимает субъективность при советском строе в первую очередь как качество сознания, внутреннюю направленность133133
  Там же (09.12.1932).


[Закрыть].

Несмотря на колебания между поклонниками, ее конечный выбор был предопределен. Она сама признала несколько месяцев спустя, что «борьба старого и нового окончилась победой нового, потому что новое – это сама жизнь». Но из ее дневника становилось ясным и то, что оба они служили материалом для диалектического проекта, не ограничивавшегося ни одним из них. Главный акцент в ее дневниковых размышлениях делался не на этих мужчинах самих по себе, а на диалектике ее собственного плана самопреобразования. Одно из многих сопоставлений поклонников завершалось замечанием о «невольном взлете желания глубже анализировать, а значит, и писать». Выявив диалектические основания своего отношения к Полежаеву и Дулькейту, больше в дневнике она о них не упоминала. Три года спустя, в 1935 году, она вышла замуж за профессора-медика134134
  Там же (09.03.1933).


[Закрыть].

Эпизод с двумя поклонниками Павловой показывает, как она объективировала борьбу со «старым человеком» в себе, наделяя этого «старого человека» материальной осязаемостью. Социологизация таких людей, как Полежаев, их превращение в символы старой интеллигенции позволяли Павловой придавать себе облик представительницы новой интеллигенции. Таким образом, ее рассуждения указывают на интересное взаимовлияние самоопределения и социального определения других. Если применить этот механизм к практике разоблачений и доносов, широко распространенной в 1920—1930-е годы, то эти разоблачения и доносы можно понять как акты конструирования собственной идентичности за счет разоблачаемых субъектов. Эта идентичность возникала ценой окончательного удаления из советского общества «тени», которую она отбрасывала, будь то образ старого интеллигента или врага-буржуя. В случае Павловой Полежаев претерпел лишь символическую смерть как представитель «отжившего» строя, да и то только на страницах дневника, но тем не менее мысли, высказывавшиеся в этом дневнике, формулировались в то время, когда разоблачения буржуазной интеллигенции были многочисленными, а их последствия – осязаемыми и зачастую смертельными.

Борьба со «старым человеком» в себе охватывала все сферы жизни, поскольку любая мысль и любое действие интеллигента могли быть истолкованы как выражение состояния его сознания. Даже такие внешне земные дела, как питание и бытовые заботы, могли выступать вехами духовного пути. Авторы советских дневников избегали жалоб на материально-бытовые трудности, либо обходя их молчанием, либо приводя в качестве свидетельств успешного самообновления. В своем дневнике Павлова практически не упоминала об ужасных жизненных условиях начала 1930-х годов. Но показательнее всего то, что она не упомянула о голоде 1933 года, последствия которого должна была наблюдать, поскольку провела лето в деревне под Москвой. Редактируя дневник в 1980-е годы, Павлова отметила, что это было крайне трудное лето и что ей приходилось постоянно ездить в Москву за едой. Но интеллигент 1930-х годов должен был подавлять в себе стремление к такой низменной материи, как пища; артикулировать подобные желания и тем самым поставить под сомнение политику советского государства означало проявить свое староинтеллигентское Я.

Одно из наиболее острых критических замечаний Павловой в адрес Полежаева как раз и было связано с его отношением к еде: «[Он воплощает в себе] пассивную контрреволюцию, подделывающуюся под новое, а м.б. и злорадствующую исподтишка. [Он принадлежит к] старой интеллигенции, вздыхающей о прошлом (даже о еде), не вошедшей вплотную в новую жизнь и отдающей ей свои силы постольку-поскольку»135135
  ЦДНА. Ф. 336. Оп. 1. Ед. хр. 32 (29.01.1932; 25.04.1933).


[Закрыть].

Этот приговор можно отнести и к другому интеллигенту, Александру Перегудову, сожалевшему, что его дневник в 1930-е годы был слишком «мелочным». Дневник Перегудова был посвящен почти исключительно материальным заботам. Итоги, которые он подводил в конце года, подчеркнуто не содержали в себе самоанализа. Вместо этого они были сосредоточены на отсутствии товаров и продуктов: «31.12.1939. Последний день старого года. Мало радостей принес уходящий год: почти у всех нужда, почти все разуты, раздеты. Весь год стояли великие очереди за мануфактурой, обувью, мылом, а в последнее время не хватает черного хлеба». Аналогично Иван Сыч, учитель французского языка на пенсии, искренне причислявший себя к старой русской интеллигенции и не проявлявший склонности к самопреобразованию, подробно фиксировал в дневнике дефицит и дороговизну различных потребительских товаров, таких как одежда, мыло, огурцы и презервативы. Такие настроения в передовой статье «Правды» определялись как сущность «правооппортунистического» антипартийного течения: его сторонники смотрят на строительство социализма только с точки зрения снабжения, «отражая во всем этом ограниченность обывателя, лишенного исторической перспективы и правильного понимания всего того, что делается вокруг»136136
  Fragments du journal inédit d’Ivan Ivanovič Sitč // Cahiers du monde russe et soviétique. 1987. Vol. 28. № 1. Р. 90—92 («Первые дни июня [1930 г.]»); «Правда» от 26.06.1930 цитируется в дневнике: Л.Г. Дейча. Лев Дейч. Записные книжки. С. 22 (27.06.1930).


[Закрыть].