Текст книги "Mittelreich"

Нет, нет, каждого, кто побывал на фронте, настиг хотя бы один выстрел. Каждого! И необязательно пуля. Все были выбиты из колеи, большинство так или иначе повредились умом. Но что правда, то правда: странности Антона сильнее бросались в глаза, и дело было не только в мрачном фанатичном взгляде, от которого у встречных мороз шел по коже и которого прежде в помине не было. Глаза Антона горели мрачным фанатизмом, когда он выступал с речью перед членами народной дружины в большом зале трактира Хольцвирта в Кирхгрубе или приказывал отряду дружинников, которым командовал, подняться по Кальвариенберг на Эггн для тренировки. С тем же взглядом он маршировал во главе шествий в Праздник тела и крови Христовых и в День памяти павших воинов, размахивая сверкающим, до блеска отполированным штыком, и одни не могли удержаться от смеха, испуганно прячась за спинами других, чтобы никто не заметил: так комично, ненормально и жутко это выглядело. Комично, потому что за сверкающим штыком всегда было видно мрачное, исполненное фанатизма, убийственно серьезное лицо; ненормально, потому что все знали о пуле, пробившей шлем. И когда шел дождь, и когда небо затягивали тучи, и когда Праздник тела и крови Христовых выдавался солнечным, и когда холод пробирал до костей, каждый, у кого были глаза, мог наблюдать убийственно серьезную карикатуру: вот дружинники с застывшими взглядами шагают впереди дароносицы в близлежащий Вальштадт и бормочут молитвы. А вот деревенские муниципалитеты – верующие, у которых в хвосте плетется сама вера. Жители поддерживали отряды дружинников, образованные сразу после войны, ведь неизвестно, надолго ли красный призрак задержится в Мюнхене, не проникнет ли он и в села. Никто не смеялся над Тони открыто, лишь тайком, испытывая угрызения совести. Если коммунисты и в самом деле победят, то под угрозой окажется вся собственность – не только богачей, но и простых крестьян. Крестьяне тоже собственники, пусть и не состоятельные. Богачей среди них не было, разве только хозяин усадьбы на озере, чей сын командовал отрядом дружинников. Но они хорошо знали, как завидуют им неимущие рабочие, завсегдатаи того же трактира. Некоторые выпивали несколько кружек пива, становились разговорчивыми и громко высказывали дерзкие мысли, выплескивая зависть и недовольство, а крестьяне украдкой прислушивались, и эта необузданная одержимость страшила их – по крайней мере, когда закончилась война и события стали развиваться пугающе непредсказуемо. Даже Лот из Айхенкама, который всегда надеялся на лучшее, не говорил дурно об Антоне и никогда не смеялся над ним. Даже Лот, который после смерти жены, вне себя от боли и возмущения, на глазах у собравшихся вокруг майского дерева назвал доктора Пачи тупоголовым, свихнувшимся милитаристом, патриотом-идиотом и коновалом, угробившим его жену, и получил предупреждение от начальника округа за непатриотичные высказывания после доноса Метца, бедного крестьянина из Штайнода, притом что бургомистр отказался вынести предупреждение из уважения к Лоту, как он выразился, поскольку тот недавно потерял жену… Даже Лот! Словно в поисках средства борьбы с безумием, которое, как они считали, грозило прийти из города, они сделали ставку на родное и знакомое деревенское безумие – положились на Антона и его дружинников. Обе сестры смотрели сияющими глазами снизу вверх на решительного брата и под его гипнотизирующим взглядом открывали сердца грядущему.

☨

Лоту, крестьянину из Айхенкама, удалось избежать краха. Внезапная и преждевременная смерть жены поначалу повергла семью в шок. Три старшие дочери первое время заботились исключительно о Лоте, который после похорон словно сделался безразличным ко всему. Внешне он казался спокойным, выполнял работу как обычно, но автоматически. Если ему случалось ошибиться или во время привычной работы что-то шло наперекосяк, как это часто бывает в хозяйстве (раньше он реагировал на такое сдержанным – Лот был благочестив – проклятием), это теперь его нисколько не трогало. На непроницаемом лице, с каким он встречал все вопросы, уговоры, новости и обиды, появлялась пренебрежительная гримаса, похожая на усмешку, и казалось, что всем видом он будто выражал вопрос: какой во всем этом смысл? Он находился на пути к глубокому нигилизму, который ему, крестьянину и христианину, совершенно чужд и неизбежно должен был привести к скорому физическому и душевному распаду. Неопытные в таких вопросах старшие дочери, тем не менее, поняли, как опасно отцовское состояние, и инстинктивно делали все правильно: они взяли на себя роль, принадлежавшую матери, – выполняли всю положенную работу и одновременно, безо всяких споров и уговоров, ухаживали за младшими братьями и сестрами. То и дело (но не слишком часто) они обращались к отцу за советом, неявно напоминая ему, что он им необходим, и пробуждая в нем ответственность за детей и за жизнь в целом. Единственное, что осталось как огромный рубец, – набожность старика.

Через год после смерти матери младшие дети почти забыли ее. Старшие дочери под грузом ответственности рано повзрослели и превратились в молодых женщин, и Лот обращался с ними соответственно: разговаривал на равных, а не как глава семейства с детьми. Это передалось и младшим, они жили в семье без матери – со старшими сестрами, будто у них было несколько матерей. Горе привело к тому, что в семье возник практически матриархат, повлиявший и на отца, и на единственного сына.

В доме Шварца, который хозяин усадьбы на озере купил еще в 1911 году, потому что его отдавали дешево и нужно было больше места для отпускников из города, число которых росло, после Первой мировой войны квартировала госпожа Краусс, в прошлом камерная певица. Она получала достойную пенсию и давала в месяц четыре-пять уроков пения студентам консерватории. Они добирались поездом до Зеештадта, а потом пароходом в Зеедорф. Там высаживались на берег на причале перед усадьбой, меньше чем в ста метрах от дома Шварца. Многие охотно оплачивали это маленькое путешествие, чтобы насладиться прекрасными видами, даже если в итоге петь им приходилось довольно необычно. Гуляющие по набережной порой слышали «ми-ми-ми» и «до-до-до» вперемешку с «ля-ля-ля» и опять сначала, восходящая гамма, нисходящая, «Ди-да-ди-да-ди-да-ди», за которым следовало «мия-мия-мия», неуверенно переходящее в «бра-брэ-бри-бро-бру». Некоторые люди останавливались и слушали, раскрыв рты.

– За это они старой кошелке еще и платят, – сказал крестьянин из Кирхгруба. Он стал однажды свидетелем такого урока, ведя готового кубою быка вниз в Зеедорф, чтобы передать Диневитцеру, который переправит его на железнодорожную станцию в Клостеррид. – Ради такого швырять деньги?!

Он был вне себя, потому что слышал, будто урок у камерной певицы стоит восемь марок. Ему, чтобы столько заработать, нужно две недели доить коров.

В усадьбе на озере, как и во всем Зеедорфе, где с образованными постояльцами в деревенские дома проникло некое подобие культуры (о чем в этой находящейся всего в двух километрах, но хорошо укрытой и защищенной от ветра дыре, Кирхгрубе, даже не слышали), внимали сбивчивому пению из квартиры Краусс совсем иначе – с немым благоговением. Пару раз певица слышала, как младший сын хозяина поет в церковном хоре, и предложила, если тот хочет, проверить, есть ли у него талант.

– Пока что вы кусок глины, – шепнула она ему после пасхального богослужения, – но, может быть, я смогу вылепить из вас нечто. Приходите. Тут недалеко.

Сын хозяина был простодушным молодым человеком и неплохо общался с горожанами, которые каждое лето заполняли дом. Они привозили и распространяли отношение к жизни, отличное от деревенского; появлялись на два или три месяца, поднимали вихрь, быстро действовали и быстро говорили, так что невозможно было поспеть за их речью, и исчезали на остаток года, который, казалось, становился длиннее и темнее по мере того, как Панкрац взрослел и привыкал к подобному ритму, лето воспринималось единственным проблеском света, будто только тогда были движение и жизнь, а в оставшуюся часть года – лишь затхлость, серость, дождь и грязь; нашествие отдыхающих каждый раз опьяняло его.

Все лето он был весел, как молодой жеребенок. Трудился, ни капли не уставая. Спал вдвое меньше, чем в другое время года, и все равно его не покидала бодрость. Готовность услужить и непредубежденность делали его желанным собеседником для постояльцев, когда им нужно было что-то узнать или требовалась помощь. Мало-помалу он начинал чувствовать, что способен на большее, чем предлагала жизнь в деревне и родном доме. Если эти образованные и искушенные люди так явно ищут встреч и разговоров с ним, значит, в нем есть нечто, о чем он сам еще не знает и что ему предстоит понять.

Когда он рассказал дома о предложении певицы, отец лишь пренебрежительно обронил:

– Вот как? Ну-ну! – А затем, помолчав, добавил: – Если тебе только от этого глупости в голову не полезут! По мне, так иди. Госпожа Краусс хорошо платит за жилье. Но если будет в ущерб работе, тогда всё! Ясно?

Обе сестры, узнав об интересе певицы к голосу их брата, напротив, затрещали, как… как… как подожженный сухой хворост при порыве ветра. Они воспитывались в интернате при монастыре и получили среднее образование. Школьное обучение, которое в крестьянской среде было совершенно непривычным и считалось причудой, укрепляло подозрение, что хозяин усадьбы на озере имеет большие планы насчет дочерей.

– Что там у них? Среднее образование! – злословил с завсегдатаями своего трактира Хольцвирт из Кирхгруба за утренней кружкой пива после воскресной мессы. – Все равно на них никто не женится, уж поверьте мне, одна круглая как шар, другая тощая как щепка. Первая будет выкатываться у тебя из рук в постели, вторую вообще туда не затащишь, такая она католичка!

Языками трепали некультурные и необразованные жители Кирхгруба.

– А я бы не прочь иметь спелую жену с аттестатом, – ехидно заявил Баххубер.

– Балабол! – обругал его старик Фезен. – Кто же у девок спелость аттестатами меряет?

Он с раскатистым хохотом стукнул кулаком по столу так, что пиво в кружках вспенилось.

Сидевшие там же жители Зеедорфа предпочитали отмалчиваться. Некоторые ловили себя на мысли – а что, если и у их дочерей есть способности к среднему образованию? Все они общались с приезжими и знали их особенности. Почти в каждом доме сдавали комнатушку или даже гостиную, а семьи хозяев теснились в кухне все лето, стараясь не мешать горожанам. Все они были слегка заражены этой культурой, что было заметно уже по их манере сидеть, будто насупленные коты по осени, в трактире у Хольцвирта среди завсегдатаев – краснолицых и тучных обитателей Кирхгруба, которые не знали комплексов и были хозяевами своего дела и самих себя, которых ничто не могло смутить или оскорбить, даже молчание жителей Зеедорфа.

– На них же все равно никто не женится, – разглагольствовал Аттенбауэр, – на них никто не женится, понял?! Такие всегда всё лучше знают. Тебе слова не дадут сказать… В собственном доме!

Дочери хозяина, конечно, не знали об этих разговорах, оскорбивших бы их. Когда брат ворвался, чтобы поделиться новостью, они вспомнили прекрасное время, проведенное в интернате бенедиктинок в Пойнге, когда почти каждый день музицировали, потому что там учились многие девочки из благородных семей и почти все играли на инструменте – чаще всего на блокфлейте, а также на скрипке и фортепиано. Тем, кто происходил из семей, лишь недавно добившихся благополучия, и еще не прошел школу хорошего тона – а потому не в полной мере овладел правилами поведения за столом и совершенно не умел играть на инструментах, – разрешалось компенсировать этот недостаток навыком пения. В этом отношении дочери хозяина усадьбы на озере не были самыми бездарными. Та, что полнее, Герта, обладала глубоким альтом, а худая, Филомена – высоким сопрано. Они исполняли сольные партии в школьном хоре, а позднее, вернувшись домой и не зная, что им делать с полученным образованием – если только не забредет в деревню француз или англичанин, которому понадобится помощь, – солировали в церковном хоре. Был так прекрасен голос у тех артистов двух… особенно вблизи, в собственных ушах. В душе росли тайные желания одновременно с пониманием их несбыточности. И тут ворвался брат, и рассказал о предложении камерной певицы, и рассеял морок обреченности, и пробудил надежду. Дважды летние постояльцы уже приглашали всех троих в оперу. И память об этом они бережно и надежно оберегали, как скудный запас зерна в хранилище. Сестры не давали брату покоя: он не должен упускать такую возможность! А может, и для сестер какая-нибудь возможность представится.

– Какая еще возможность? – спросил брат.

– Ну, дать послушать наши голоса певице.

Словно дети на елку, глядели сестры на брата. А в другие дни, как это обычно и бывает, сестры к брату постоянно придирались.

Однажды осенью, когда серый ноябрь, как царство мертвых, сдавливал грудь серой тоской и в голову проникали серые мысли, Панкрац постучал в дверь госпожи Краусс.

– Ах, вот и вы, наконец, – вскрикивает она, открыв дверь, – а я уж подумала, что оскорбила вас на Пасху, когда назвала куском глины. Но такого сильного юношу, как вы, нелегко сломить, правда? – Она закрывает за ним дверь. – Летом я несколько раз, сидя на скамейке на вершине Кальвариенберг, наблюдала, как вы, обнаженный до пояса, грузили на повозку тяжелые тюки сена. Черт побери! Ну и сила у вас! Великолепные мускулы! Конечно, вы так просто не сдадитесь. Проходите! Садитесь. Сначала я сделаю нам кофе. Пива вы и дома попьете.

Храбро садится Панкрац на предложенный стул и с любопытством ждет, что будет дальше. И вот камерная певица возвращается. В руках у нее поднос, на нем кофейный сервиз и пирог из песочного теста. Они пьют кофе, едят пирог, и Панкрац смотрит на ее полные, красиво изогнутые губы, видя и морщины, целую сетку мелких морщин, которые, думает он, немного старят лицо. «Наверное, у нее все так выглядит, не только лицо!» А певица рассказывает о своей карьере, об окружавшем ее блеске. Звучат названия больших городов: Париж и Милан, Лондон и даже Нью-Йорк. И вот уже Панкрац забыл о ее морщинистом теле и представляет мир, образ которого она пробуждает рассказами о блестящем прошлом и речами о таланте, который, возможно, дремлет в нем самом.

– По этой причине вы здесь, – говорит госпожа Краусс, – а то, что вы мужчина, а я женщина, ни при чем. У нас, к сожалению, слишком большая разница в возрасте. Так что давайте петь, и забудем страстные мечты.

Панкрацу бросается кровь в лицо, он краснеет до корней волос. И он рад, что она идет к фортепиано. Рад, что наступает момент, который страшил больше всего: нужно петь. Певица замечает, что руки у него хорошей формы, когда он кладет их на крышку фортепиано. Он видел такое движение однажды у певца Роде, когда тот выступал с немецкими лирическими песнями в приходской церкви в ближайшем городе. Роде положил руки на фортепиано, затем, когда начал петь, поднял одну и перенес на талию, оставив другую на инструменте. Это выглядело достойно, как вспоминал Панкрац, когда мысленно готовился петь и думал, как ему встать.

– Вы настоящая загадка, – говорит певица, – у вас тяжелейшая работа, даже представить невозможно, и такие прекрасные руки. Покажите-ка!

Она берет его ладонь в свои, крепко держит и рассматривает. «Как мясник теленка, когда собирается отправить на бойню, – думает Панкрац. – Прикидывает цену». Так паршиво он давно себя не чувствовал. Пожалуй, никогда. Она поворачивает его руку так и сяк, поднимает, «чтобы ощутить вес» – это ее слова.

– Тяжелая, как львиная лапа, – выносит вердикт госпожа Краусс и смотрит искоса снизу вверх, – а кажется легкой, словно держащая вожжи рука дельфийского возничего.

Панкрац ни черта не понимает. Если не справится с наплывающим головокружением, то прямо сейчас упадет в ее объятия. Черт побери! Так у него кружится голова, только если он вечером выпьет больше, чем нужно, и ночью просыпается от позывов к мочеиспусканию, быстро вскакивает и облегчается в желоб у входной двери. Однажды он даже упал в обморок, но, ударившись о пол из еловых досок, пришел в себя. В то время он еще делил спальню с братом, и тот, проснувшись от глухого стука и увидев, что Панкрац беспомощно сидит на полу на корточках, сказал:

– В европейской культуре только женщины мочатся в таком положении.

Брат тоже ходил в среднюю школу и умел культурно избавляться от излишков жидкости. Культура! Всегда в такие моменты Панкрац казался сам себе неотесанным. Брат невозмутимо вернулся в кровать.

И так же беспомощно стоит Панкрац перед певицей, совсем как когда-то сидел на корточках перед братом. Выглядит как идиот. Ссутулившись – одна рука висит, другую держит певица, взгляд застывший, – борется с головокружением.

– Да не смотрите на меня так! Вы и правда очень красивый мужчина.

Она отпускает его руку и садится на табурет у фортепиано. Нормальным усаживанием это не назвать: она натягивает платье на ягодицах, дважды или трижды примеривается над табуретом, прежде чем с легким вздохом согнуть колени, а потом вульгарно плюхается на сиденье. Но у Панкраца уже прошло то, что поначалу могло раззадорить.

Он ушел от госпожи Краусс весьма обнадеженным. По ее словам, с его голосом можно кое-что сделать, но это она еще на Пасху поняла. Все зависит от того, хочет ли он этого, да и может ли.

– Ничем другим у вас заниматься не получится, – сказала она. – Если захотите стать певцом, потребуетесь не только вы целиком, но и все ваше время. Вы должны понять это, прежде чем примете решение. И это будет недешево, хотя не исключено, что удастся получить стипендию. Может быть, индивидуальную. К талантам из деревни в культурной сфере все еще повышенное внимание. Но давайте это обсудим, когда примете решение. Сможете ли вы оставить сельское хозяйство и усадьбу?

Юноша замялся. В памяти всплыли слова отца, что не должно быть глупостей в голове и ущерба работе.

– Я должен обсудить этот вопрос с родителями, – ответил он на литературном немецком. – За усадьбу несет ответственность брат. Он наследник. Мне все равно придется подыскивать что-то другое.

Брат! Да! Хоть он к тому времени уже получил ранение в голову, никто еще полностью не осознал последствий, во всяком случае, в семье хозяина усадьбы на озере. Тони по-прежнему считался наследником, Панкрац еще мог мечтать о карьере певца.

Отец после долгих колебаний все же позволил ему брать уроки у госпожи Краусс. Плату она запросила небольшую, но в придачу регулярно получала свежие деревенские продукты и живого карпа к Рождеству. Сестрам она тоже дала несколько уроков пения – вернее, подсказала несколько технических хитростей, чтобы сопрано Филомены звучало не так фальцетно, а альт Герты – не так баритонально, более женственно. Благодаря ей церковный хор обрел некоторую гармонию и, когда душевная болезнь окончательно поразила старшего брата, хорошего хормейстера в лице Панкраца, чьи мечты рухнули.

☨

Терезе уже исполнилось пятнадцать, и она работала наравне со старшими сестрами, которые пока жили дома. Самая старшая, Мария, несколько лет тому вышла за крестьянина из соседней деревни. Правда, тогда ей было восемнадцать, и она с удовольствием еще несколько лет не спешила бы надевать супружеские оковы, но выбор оставался невелик. Сказывались последствия войны, которая все поставила с ног на голову, нарушив баланс численности между мужчинами и женщинами. Не было уверенности, что позже подвернется хорошая партия. Муж был наследником большой крестьянской усадьбы, и не исключено, что Мария даже любила его. Ничего не поделаешь! Так или иначе, ярмарка невест в доме Лота из Айхенкама была открыта. К ним стали часто приезжать гости. По выходным сваты прибывали издалека в полукаретах, их принимали во дворе. Когда дочери Лота поняли, что пользуются успехом, они отбросили крестьянскую застенчивость, сохранив для приличия самую малость, в качестве украшения. Старик находился среди гостей и с удовольствием выслушивал новости из отдаленных селений. Появлялись и претенденты из близлежащих деревень. Люди знакомились, между одними завязывалась дружба, между другими развивалась неприязнь, временами грозила вспыхнуть конкуренция, подогреваемая мужской гордостью, но старик Лот умел подавить конфликт в зародыше; в итоге шесть дочерей пошли под венец, и веселая суматоха, царившая в доме, поспособствовала крайне редким в иных случаях контактам за пределами естественных границ в виде озера на западе и большой реки на востоке, что подстегнуло местных парней отправляться в путешествия в поисках невест. Сошла на нет и многовековая практика крестьянских браков между близкими родственниками.

История умалчивает, когда Панкрац, чей старший брат все чаще проявлял признаки душевной болезни, впервые появился в Айхенкаме, чтобы подыскать невесту, но, вероятно, это случилось в начале тридцатых. Страна, раздираемая внутренними конфликтами, оправилась после войны, а черные облака пока не угадывались на горизонте. По крайней мере, не искушенные в политических вопросах деревенские их не видели и не ощущали. Не случайно, что именно среди крестьян, подхвативших песню о крови и почве, нашли благодарных слушателей исполнители песни о черно-коричневом лесном орехе.

В усадьбе на опустевшее место старшего сына протиснулась Филомена. Основанный на христианстве патриархальный дух, царивший в доме, не ослабел, а, напротив, ужесточился.

☨

В начале 1933 года Филомене, старшей дочери хозяина усадьбы на озере в Зеедорфе и начальнице филиала Имперской почты, располагавшегося в маленьком доме недалеко от усадьбы еще с периода монархии, было около сорока, и ее время, как и время Веймарской республики, подошло к концу.

Это смелое утверждение, но, если верно, что наш главный и ведущий инстинкт, придающий, вероятно, смысл жизни, – это защищать жизнь и стремиться к продолжению рода, то период действия инстинкта, отвечающего за продолжение рода, у Филомены сменился климаксом, так и не наполнившись смыслом. Можно предположить, что она восприняла эти изменения не как катастрофу, а как пробуждение, не как менопаузу, а как кульминацию, долгожданное обретение нового смысла вместо нереализованного прежнего. Филомена была представительницей своего времени, а время умело ценить людей. Когда из чрева времени появился на свет новый смысл, все было готово к его рождению.

Филомена, которую из-за службы на почте прозвали Почтовой голубкой, повесила на двери усадьбы табличку «В этом доме живут христиане. Евреи здесь неугодны». На двойном флагштоке над зданием почты, на котором после войны рядом с флагом Имперской почты развевался имперский орел, орла сменила свастика. Но орел не улетел. Он угнездился в людских сердцах.

Политические события бурно обсуждались в усадьбе как посетителями, так и домочадцами. Но здесь, как и повсюду, память о последней войне, подпитываемая глубинным чувством справедливости и жаждой сатисфакции, как врожденный рефлекс, подавляла сомнение, отбрасывала на него черную тень, пока оно не исчезло. Когда спустя двенадцать лет оно пробудилось, возникла тавтология: какое-то время сомнение сомневалось в самом себе.

Жизнь и в самом деле налаживалась. Массовая безработица, которая была тяжким бременем не только для безработных, но и для всей экономики, а значит, и для хозяев гостиниц с трактирами и крестьян, исчезала. Все больше людей, даже небогатых, могли позволить себе отдых на озере, цены на сельскохозяйственную продукцию стабилизировались, удалось купить косилку. Голубка поначалу яростно взъерепенилась. Мол, еще больше будут заставлять трудиться лошадей, тогда как полно работников и все умеют обращаться с косой. Чем они будут заниматься?

Филомена любила животных и состояла в обществе защиты зверей и птиц. Каждый день ходила в конюшню и угощала лошадей хлебом и сахаром. Последний лошадям приходилось давать тайком, когда никто не видел. Отец, несмотря на возросшее влияние Филомены в семье, оставался полновластным хозяином усадьбы и строго запрещал детям и постояльцам кормить лошадей сахаром, животные могут ослепнуть. А для Голубки отец и Господь Бог были единственными, наряду с господином пастором и господином учителем, авторитетами. Новому государству, как и предыдущему, она тоже не покорилась. И то и другое она рассматривала как наследников империи, а значит, монархии, на стороне которой оставались ее симпатии. Она сходилась с новым государством только в нескольких пунктах, а возможно, лишь в одном: в неприятии евреев, которые распяли на кресте Господа Бога. И лишь любовь к животным побуждала ее к греху неповиновения отцу.

Новая косилка была целиком из железа: от двух больших колес до дышла. Даже сиденье представляло собой тарелку из листового железа с отверстиями для стока дождевой воды. Такого механизма еще не видели: весь железный! – это было что-то совершенно новое.

– Наверное, танк – ее крестный отец, – сказал Эльф, который в войну дошел до Камбре и стал свидетелем первого сражения в истории, в котором широко использовались танки. Они тоже полностью были из железа, это он знал точно.

Панкрац, который осенью отметил двадцать седьмой день рождения, посетив оперу «Тристан и Изольда» в Мюнхене, и на которого из-за болезни брата поначалу против воли лег груз будущего наследства, запряг мерина и кобылу в новую косилку, уселся на сиденье с отверстиями, словно пробитыми пулями, и двинулся в сад, где трава уже доходила до лодыжек: было начало мая 1934 года, все уже цвело. Он опустил режущий брус длиной метр двадцать и, как ему показывал торговец сельскохозяйственными машинами Финстерле из ближайшего города, где он рано утром забрал косилку, перевел рычаг на зубчатое колесо, которое через коленчатый вал и равномерно вращающееся правое колесо приводило в движение длинный нож с пятнадцатью лезвиями, ходивший между опасными острыми зубьями. Панкрац прокосил несколько полос в саду, и трава лежала на земле, будто казненная. Работник принес грабли, сгреб траву на нескольких квадратных метрах, и все увидели, как чисто косит машина.

– Косой так никогда не выкосишь, надо же, как ровненько! – воскликнул Старый Зепп, лучший косарь из работников, который тогда был не так уж и стар, может, чуть за пятьдесят. Грохот ножа в брусе между стальными зубьями звучал как недобрая лебединая песня эпохи косы. Будущее принадлежало машинам – сомневаться не приходилось.

В следующем 1935 году на Сретенье рассчитали двух работников. В них больше не нуждались. Старый хозяин сказал, что достаточно оставить коня – и то, если он прожил долгую жизнь и хорошо потрудился. Оба уволенных начали работать только в прошлом году, когда новый бургомистр намекнул хозяину усадьбы, что крайне желательно не пренебрегать недавним указанием правительства, согласно которому каждый зажиточный крестьянин должен взять хотя бы одного работника и помочь поднять производство и снизить безработицу. Уволенные не оказались на улице – они нашли работу на строительстве автомобильной дороги. Однако осенью 1935 года в усадьбе сгорели хлев и амбар. В ходе полицейского расследования официально установили, что это был поджог. Виновных не нашли. И даже спустя годы, когда хозяина охватывало соответствующее настроение, он сокрушенно говаривал:

– Не надо было рассчитывать сразу двоих. Время еще не пришло. Боже, боже! Зачем я рассчитал двоих! Это была ошибка.

И все же новое время принесло ему не только пожар, но и кое-что еще: новый амбар! Полностью механизированный, прослуживший до конца земной жизни старого хозяина и даже до конца этого нового времени – тогда, впрочем, оно уже стало (или по меньшей мере именовалось) старым.

☨

В начале осени с наступлением ночи поджигатели устроили эффектное зрелище. Весь урожай был собран, сено и зерно заполняли амбар под самую крышу, в итоге и он, и хлев мгновенно вспыхнули ярким пламенем. Было светло как днем, а языки пламени полыхали в небе на высоте в два раза выше старой груши в саду. Поставленная всего два года тому назад скамейка из мореной вишни покрылась пятнами от сыпавшихся искр. Об этом на следующий день рассказывала съехавшимся родственникам пятидесятилетняя Мария, которую потом именовали старой Марой.

Пожарные из города примчались первыми, команда из соседнего Кирхгруба прибыла последней. Пока протягивали шланги к озеру, чтобы качать воду, Филомена уже обзвонила все почтовые отделения в округе и попросила срочно передать страшную новость родственникам и полезным знакомым. Эльф, чья усадьба находилась через дом к северу, увидел, как он выразился, «мерцающий тревожный свет» первым, потому что вышел из дома перед сном по малой нужде, и тут же сделал правильный вывод: усадьба на озере горит! Его крик прозвучал так громко, что услышал сосед Райтц – тот как раз ставил на стол трехлитровую глиняную кружку с пивом, которое, как он позже потрясенно рассказывал, ему налили в усадьбе на озере из деревянного бочонка.

– Когда хозяин наливал мне пиво, поджигатели на гумне чиркали спичками, – говорил он каждому, кто готов был слушать, – по-другому я это никак не могу объяснить.

Они с Эльфом помчались к усадьбе.

– Пожар! Пожар! Усадьба на озере горит! – не переставая кричали они и тем самым заставили хозяина и его близких обратить внимание на катастрофу.

– А то еще кто-нибудь сгорел бы! Они вообще ничего не знали, пока мы не прибежали, – расхваливали они себя.

Хозяин весьма предусмотрительно взял на себя руководство и так организовал своих людей и соседей, что удалось спасти скот без единой потери, как написали через два дня в газете «Зеештедтер Зеекурьер». В безопасное место удалось перенести даже новую косилку и две тележки с сеном, которые по счастливой случайности стояли у входа в амбар, потому что еще не ввезли отаву с последнего покоса. Только большая молотилка, находившаяся в самом конце амбара, потому что до зимы ее не планировали использовать, расплавилась в черную колючую глыбу.

– Интересная форма, – заметил построивший несколько лет тому назад дом на Кальвариенберг художник и скульптор по металлу Лассберг, после того как попросил у крайне огорченного, будто заглянувшего в ад, хозяина разрешения пройтись по пожарищу.

– Я же художник и любопытен ко всему, что создает формы. Разрушение – это тоже создание формы. Природа трудится без отдыха, она виновница и доброго, и злого – я, конечно, не в смысле нравственности, художник не мыслит такими категориями. Природа уже придумала все формы, которые лишь впоследствии открывает наша фантазия. Так-то, господин Бирнбергер, и потому искусство не может обойтись без природы. К сожалению. В основе каждой катастрофы лежит деяние природы, даже в поджоге. Мы должны помнить об этом и не позволять подобным событиям повергнуть нас в отчаяние. Не относитесь к произошедшему как к трагедии.