Текст книги "Mittelreich"

В первый день Рождества сразу после завтрака хозяин усадьбы на озере привычными движениями заколол принца Константина и, выпотрошив, оставил на скотобойне на двадцать четыре часа. Кузина его стараниями исчезла. Затем он отрезал руки и ноги принца, а туловище разделал на небольшие куски и замочил на неделю в бочке с рассолом. Наконец, мясо отправилось в коптильню и висело там много недель, пока о нем не забыли.

Если на третьем этаже усадьбы на озере открыть большую железную дверь коптильни, где на изогнутых крюках развешивали мясо, можно было услышать каждое слово, произнесенное в кухне двумя этажами ниже. Хозяйские дети часто переговаривались через коптильню и рассказывали истории, при этом повествователь наверху склонялся над черной дырой и говорил в нее, а слушатели сидели у дыры в кухне на полу. Они называли коптильню башней историй. Когда коптильню решили заложить, внутри на ржавых крюках нашли черные засохшие куски мяса, которые сдали в пункт приема вторсырья в Кварцбихле. Принц Константин Баварский, кстати, спустя много лет погиб, попав в аварию на спортивном автомобиле. До этого он еще многократно гостил в усадьбе, каждый раз с разными кузинами, и вся семья сидела вокруг стола принца и глядела на жующих господ.

☨

Лео вышел из комнаты в общую кухню и, как всегда, не сказав ни слова, огляделся. Ему недавно пошел седьмой десяток, и он всю жизнь жил с матерью, которая, пока семь лет назад не погибла во время бомбежки, заботилась о нем: готовила и подавала еду, стирала, гладила и раскладывала в шкафу вещи. Лео жил, как жили монахи в монастырях в двенадцатом веке: видел, как еда появлялась на столе, пробовал ее, съедал, наблюдал, как стол становится чистым, и знал, что все это от Бога, а откуда еще. Он постоял в кухне, где у плиты и буфета хлопотала фройляйн Цвиттау. Покрутил головой, посмотрел на плиту, потом на буфет и на фройляйн Цвиттау, но ничего не увидел. Он вернулся в комнату, чтобы продолжить мысленно познавать мир и играть на виолончели.

Вот таким он был: просто был. Таким было его существование.

Фройляйн Гермина Цвиттау хлопочет в общей кухне, которую делит с виолончелистом Лео Пробстом и художником Альфом Брустманном. Впрочем, она единственная, кто готовит там обеды, какие-то вкусности или заваривает чай. Мужчины разве что составляют ей компанию – то один, то другой, то оба – в надежде получить печенье или другое лакомство. Обедать они обычно ходят в усадьбу на озере, где угощаются за символическую плату в одну новую марку, которой уже три года, но чаще даром, в знак уважения к их искусству.

Фройляйн Гермина Цвиттау хлопочет в кухне.

После обеда она будет присматривать за хозяйскими детьми и кормить их, поэтому готовит полдник. Погода прекрасная, дети любят, когда она водит их на опушку леса на пикник. Только для того, чтобы произнести это чужое, до приезда фройляйн Цвиттау незнакомое и даже казавшееся непристойным слово «пикник», они каждый день по несколько раз спрашивают, когда снова пойдут на пикник. «Когда будет хорошая погода», – отвечает обычно фройляйн Цвиттау. Они усядутся под тремя высокими елями на четырех трухлявых пнях вокруг пятого, самого большого, и получат угощение. Фройляйн расстелет на центральном пне скатерть, поставит четыре чашки и четыре тарелки, достанет из корзинки термос с горячим какао, разольет напиток в чашки и положит на тарелки три куска мраморного кекса – теплый аромат хрустящей корочки и выманил виолончелиста Пробста из комнаты. Затем по просьбе детей она в который раз расскажет историю об их прадедушке, который умер и попал в рай, однако так скучал по дому, что попросил апостола Петра отпустить его обратно. Тот долго колебался, но согласился удовлетворить эту необычную просьбу, и прадедушка стал спускаться по небесной лестнице, ступенька за ступенькой, становился все меньше и меньше, пока не добрался до площадки для пикника под высокой елью. «И вот он снова здесь», – на этих словах фройляйн покажет на одного из детей, чье лицо поразительно схоже с лицом прадедушки на портрете работы художника Коломбо. И пока другие дети повернутся к этому ребенку и будут смотреть на него с удивлением и завистью, фройляйн большим и указательным пальцами левой руки нежно погладит безымянный палец правой, то место, где она до смерти носила бы обручальное кольцо, как скромный, но вечно хранимый символ, если бы война все не разрушила. Под легкой улыбкой она спрячет печаль, и сквозь малозаметную пелену набежавших слез, как в тумане, ей на мгновение покажется, что дети хозяина – это дети, которых не дал ей Бог. Один ребенок под завистливыми взглядами других и печальным взглядом фройляйн зардеется от гордости. Он всю жизнь будет успешно использовать особенное положение заново родившегося.

Фройляйн Гермина Цвиттау хлопочет в кухне.

Сейчас ее никто не видит, и она порой вытирает слезы. Фройляйн – младший ребенок уничтоженной в последние дни войны аристократической семьи из Восточной Пруссии. Прежнее ее существование протекало в большом господском доме. Они жили скромно, но всего хватало с избытком. Отец служил ротмистром в кайзеровской армии, затем полковником в вермахте, а мать распоряжалась прислугой, состоящей из пяти служанок и десяти работников. Братья рано женились и стали жить отдельно, и только фройляйн осталась в родительском доме, ее жених и любовь всей жизни, кавалерийский офицер из Померании барон фон Клейст, погиб в самом начале Первой мировой. Фройляйн посвятила себя искусству, рисовала пейзажи, прочла почти все книги Фонтане, Новалиса и Клейста, Гёте и Вильгельма Буша (последнего тайком, мать не любила эти книги, точнее, брошюры, так как обычно рисунки и стихи этого растлителя малолетних печатались в календаре, и мать считала их слишком грубыми и безвкусными), вышивала скатерти, а когда тоска и одиночество совсем уж угнетали, вязала теплую одежду на все случаи жизни, клубок за клубком. Когда приезжали в гости братья с семьями, она с радостью и готовностью занималась их детьми с утра до вечера, а то и ночью, если братьев с женами приглашали в окрестные дома на вечерние торжества, которых сама она избегала. Фройляйн была мягкой, образованной, самоотверженной и лишь немного странной. Совсем чуть-чуть. (Случалось, например, как часто замечали дети хозяина, что она давала сахар не только лошадям, но и коровам. Или называла ос пчелами, трактор тягачом, и всё в таком духе.) Она каждый день читала протестантское молитвенное правило, и манеры у нее были самые изысканные. Она всегда казалась немного отстраненной и погруженной в мысли, которые до самой кончины фройляйн были о погибшем женихе.

Отец примкнул в четвертый год Второй мировой к сопротивлению, состоявшему в основном из прусских землевладельцев, которые служили офицерами вермахта и объединились для противостояния фюреру, когда стало ясно, что война на востоке проиграна, и после победы большевиков надо готовиться к потере всех земельных владений. План состоял в том, чтобы после убийства фюрера взять руководство на себя, создать подобие военной диктатуры, начать переговоры с большевиками и спасти то, что еще можно спасти; но покушение провалилось, заговор был раскрыт – аресты и казни проводились в ускоренном порядке, – и ротмистру пришлось готовиться к позорной смерти на виселице, уже на следующий день после провала покушения он с помощью служебного пистолета попытался казнить себя сам, но и это покушение, на собственную жизнь, не удалось: нажимая на курок, ротмистр отвел пистолет от виска, чтобы в последний момент отклонить уже прозвучавший выстрел и еще раз тщательно обдумать слишком скоропалительное, как он понял, решение. Запоздалое озарение привело к тяжелому ранению в затылок, были повреждены основные отделы мозга; ротмистр прожил еще месяц в состоянии умственного помешательства в интернате для людей с повреждениями мозга, где и умер 20 августа 1944 года, так и не узнав, что его связь с заговорщиками не была выявлена, потому что в акте, составленном на него гестапо, указали троих детей, сыновей, а дочь не упомянули, и в итоге искали другого офицера, однофамильца. Это явилось счастливым обстоятельством, семья осталась вне подозрений и могла продолжать жить в своем доме.

Итак, после бессмысленного события, повлекшего за собой смерть ротмистра, его жена и дочь жили и дальше в богато обустроенной и обставленной центральной части дома, где широкая лестница вела из большого холла в гостиную на втором этаже, а оттуда винтовая лестница поднималась к пяти спальням под чердаком, куда, в свою очередь, можно было добраться по узкой деревянной лестнице и где, словно соты в улье, скрывались комнаты для прислуги. На первом этаже за большим холлом располагались кухня и кладовые.

Большую часть дня фройляйн проводила в холле, выходящем на южную сторону, благодаря двум большим трехстворчатым окнам и широким окнам над входной дверью здесь целый день хватало дневного света. Там было как в зимнем саду, и только в слишком жаркую погоду она ставила столик и стул на террасе в тени большого бука. Фройляйн было уже под пятьдесят, она любила тепло и быстро мерзла, нередко даже летом, засиживаясь в тени дерева, она набрасывала на плечи кашемировый палантин.

Мать фройляйн почти не выходила из гостиной. После смерти мужа – день, когда выстрел из пистолета ротмистра так или иначе достиг цели, стал для нее днем смерти – она заточила себя в доме. После завтрака, который по ее распоряжению подавался уже в пять часов утра, она собирала слуг в прихожей и раздавала поручения. Потом возвращалась в гостиную, где сидела до вечера, неподвижно вглядываясь в прошлое. Временами вставала, вынимала из шкафа памятную вещь, связанную с мужем – то гвардейскую саблю, то трубку из слоновой кости, то мелочи вроде кольца с опалом или крохотной позолоченной зажигалки, – клала перед собой на стол, иногда нюхала, растерянно и тоскливо рассматривала и возвращала на место. Порой она вела с усопшим разговоры, которые то резко становились громкими, то переходили в нежный шепот. Поздним вечером, когда прислуга и работники уже разбредались на ночь по двум флигелям при господском доме, она вставала и запирала все наружные двери. Потом приказывала фройляйн приготовить простой ужин, который съедала молча в присутствии дочери, на чем настаивала. В конце концов, со словами «Погаси везде свет, когда будешь ложиться», она, не прощаясь, исчезала в супружеской спальне.

«Погаси везде свет, когда будешь ложиться» – это были единственные слова, которые мать говорила дочери после дня, когда прозвучал выстрел, и повторяла их каждый вечер, прежде чем пойти спать. Она отдалилась от дочери, за этим не стояло ни упрека, ни отторжения. Она просто не замечала дочь, как неодушевленный предмет, и ничего не объясняла. Фройляйн безмерно страдала от внезапно и безо всякого объяснения воздвигнутой стены, но не решалась спрашивать. Подобное было не принято и, возможно, только ухудшило бы положение. Казалось, мать под грузом непрекращающейся боли разлуки и страха одиночества после смерти супруга решила соблюсти траурный обет, в свете которого поддержка, любовь, близость и материнское участие воспринимались как предательство. К такому заключению пришел пастор, который был хорошим другом семьи и к которому фройляйн в отчаянии обратилась за советом. Ровно через два месяца оно подтвердилось смертью матери, чему не предшествовали ни болезнь, ни плохое самочувствие: будто приняв решение, она последовала за мужем.

В тот вечер, когда по радио сообщили, что Красная армия перешла границу Германии, и сопроводили эту новость безумным приказом гражданскому населению немедленно убивать каждого вражеского солдата, вдова ротмистра против обыкновения и без какой-либо связи с сообщением, которое она приняла совершенно равнодушно и безо всякого интереса, после ужина осталась сидеть и, крепко взяв за запястье дочь, собиравшуюся убрать тарелки, обратилась к ней.

– Я обязана кое-что объяснить, – начала она и заговорила странно, вычурно и неестественно. – Я обязана кое-что объяснить, прежде чем мне помешает нечто внезапное и непредсказуемое. Я всегда любила тебя, и твой отец тоже. Ты выросла в комфорте и достатке, получила хорошее воспитание и образование, как того требовали традиции нашей семьи и прусского отечества. В том, что твоего жениха нет в живых, виноват рок, нас здесь не в чем упрекнуть. Твой отец и я сделали для тебя все, что было в наших силах. Пришла пора сказать всю правду. Я обещала это твоему отцу и выполню обещание. Я родила мужу трех сыновей, он был горд и счастлив. Но дочери, о которой мы оба мечтали, Бог нам не дал. Когда время рожать прошло, а девочка так и не родилась, мы решились на удочерение. Так ты, оставленная родителями в сиротском приюте Кенигсберга, появилась в нашем доме. Тебе есть за что благодарить нас, а нам есть за что благодарить тебя. Теперь нашему родству пора положить конец. Мне не так уж долго осталось жить, и я хотела бы, когда пробьет мой час, последовать за мужем, разорвав все земные связи. Последней нитью, связывающей меня с жизнью, была ты. Отныне она оборвана. Живи в этом доме, но относись ко мне с этой минуты как к хозяйке, и я тоже буду воспринимать тебя как гостью, кем ты всегда и была.

Она обхватила голову дочери, притянула к себе и запечатлела на ее лбу тихий, почти беззвучный поцелуй. Потом навсегда покинула холл, поднявшись по главной и винтовой лестницам в супружескую спальню. Фройляйн неподвижно стояла в прихожей, смотрела ей вслед, и место, куда мать поцеловала ее, горело, как рана от выстрела.

Фройляйн беззвучно прорыдала всю ночь, ее тело несколько часов сотрясалось, как шлюпка в шторм. Ранним утром она собиралась уложить чемодан и уйти, не зная куда, но увидела, что прислуга все еще стоит в прихожей, хотя было уже около восьми часов. Не желая показывать отчаяние недружелюбно настроенным слугам, она, приоткрыв дверь спальни, спросила, что случилось. Госпожа еще не спустилась. Фройляйн поинтересовалась, стучали ли в дверь ее комнаты. Никто не осмелился.

Фройляйн решилась на шаг, которого хотела избежать, чтобы ее тайный уход из дома не вылился в безобразный скандал. Она оделась, вытерла слезы и на негнущихся ногах, не глядя на стоявших в прихожей слуг, прошла к спальне ма…

Вместо того чтобы мысленно произнести последнее, теперь невозможное слово, она беззвучно всхлипнула и содрогнулась всем телом. Подошла к двери и постучала. Когда на ее многократно повторенное шепотом «госпожа Цвиттау» никто не ответил, она медленно нажала на ручку и заглянула в комнату. Вдова ротмистра лежала в постели и будто спала. Ее лицо было воскового цвета и отливало голубизной. Фройляйн сразу все поняла, она догадалась, еще не открыв дверь. Подтвердившееся подозрение принесло ей не только удовлетворение, но и новую сильную боль, хотя прошлой ночью она уже испытала достаточно. Всё, казалось, обрело смысл, и фройляйн начала действовать с деловитостью, которой раньше в себе не замечала. Она послала за врачом и, когда он приехал и начал осмотр, молча стояла рядом, страшно бледная и одетая в черное.

– Остановка сердца вследствие тромбоза коронарной артерии, – вынес врач вердикт, убрав стетоскоп. – Я выпишу свидетельство о смерти и, если пожелаете, помогу уладить все формальности.

Он поклонился фройляйн и пожал ей руку в знак соболезнования.

Кремация стала последним общинным ритуалом в деревне и окрестностях, о чем не догадывались даже самые прозорливые из присутствовавших. На кладбище перед фамильным склепом Цвиттау высились горы венков. Съехались дальние родственники (те, кто не сражался за отечество), аристократы и крестьяне смешались как перед кладбищенскими воротами и в церкви, так и на поминальном обеде, который накрыли в большом амбаре и на который пригласили всю деревню. Таков был обычай. Пастор и бургомистр восхваляли веру и общественную сознательность усопшей. Один из кузенов фройляйн, который когда-то был представителем округа в рейхстаге, превозносил семейные заслуги вдовы ротмистра, а в самом конце церемонии старший из слуг склонился над могилой и произнес, подкрепляя слова действием:

– Возлагаю этот венок от имени всей прислуги.

Фройляйн встретила братьев, их жен и детей непривычно сдержанно, но ее ни о чем не спрашивали. Все знали, что мать и дочь были очень близки, и, поскольку никто из членов семьи не заметил, как изменилось в последние недели отношение матери к дочери, винили в холодном приеме боль от потери.

Вечером братья позвали сестру на семейный совет. Имением стало некому управлять, и нужно было решать, намерена ли сестра взять на себя эту непростую обязанность, по силам ли ей это, или лучше найти управляющего. Ко всеобщему удивлению, которое тут же сменилось большим скепсисом, фройляйн заявила, что хочет попробовать. Пусть братья спокойно занимаются своими делами. В доме и в поместье она сама будет распоряжаться наследством. Для беспокойства нет причин: за последние сорок лет у нее было достаточно возможностей изучить, как мать управлялась с работниками, и фройляйн будет делать все так, как делала вдова ротмистра. Каждые четыре недели, в последние дни месяца, она будет представлять подробный отчет обо всех доходах и расходах, чтобы выручку можно было поровну делить между ней и братьями.

На первых порах этим удовлетворились. Решили подождать, как сказанное осуществится на деле, и через год определиться, что делать дальше.

В последующие недели фройляйн полностью посвятила себя новым обязанностям. Она руководила прислугой, как прежде руководила приемная мать, и, хотя со временем ей пришлось сталкиваться с участившимся неповиновением, в первую очередь работников-поляков, фройляйн справилась и отослала братьям первый отчет. Те остались довольны. Печальные мысли о погибшем женихе всё меньше занимали ее, и она с головой ушла в хлопоты, которых требовало управление имением.

Как и каждый год, осенью сложили в амбар зерно, собрали урожай с фруктовых деревьев, запасли в лесу дрова к зиме; как обычно, дули сильные ветра, под которыми гнулись деревья, сбрасывая листву, чтобы не сломаться под снегом, который вот-вот пойдет. За той осенью, как и всегда, пришла морозная зима.

☨

Час ночи. Фройляйн стоит в спальне у окна. Она только что проснулась. В одиннадцать она легла спать, смертельно уставшая, как обычно, и, как обычно, сразу уснула. За день фройляйн выматывается, того не замечая. Чувствует усталость, только когда подводит итоги прошедшего дня и до мелочей продумывает задачи на следующий. Затем тут же засыпает и вскоре просыпается, разбуженная сомнениями. Так происходит с тех пор, как она взяла на себя ответственность за имение. «Вот бы сейчас поскучать», – думает она порой, ложась вечером в кровать. И тут же замечает, что ее одолевает сон, прерывая мысли. Раньше фройляйн часто задавалась вопросом: «Почему я все время скучаю?» Теперь она избавилась от скуки. На время.

Фройляйн дыханием прогрела участок на оконном стекле, покрытом морозными узорами, и смотрит наружу. Тишина, холод, оцепенение. «Мертвое царство, – думает она, – вокруг мертвое царство». Снег, а над ним полумрак и серость. Все тихое и серое, все оцепенело под блеклой луной: навес, орешник, изгородь, яблони, садовая скамейка, груша, бук, терраса, куст бузины, садовый домик, кусты, винтовка, плечи, солдат. Когда смеркалось, фройляйн посмотрела на термометр, висящий у входа в главный дом, минус восемнадцать. Обычная температура для 11 января. Жгучий холод, но фройляйн не мерзнет. Тревога, которая мешает уснуть, согревает.

«Странно, – размышляет она, – что я все еще помню слово „винтовка“, так говорил старый лесник, он давно умер. Он всегда казался мне таким сильным и надежным, когда приносил фазана или куропатку. Старый лесник знал, что приемная мать очень любила мясо фазанов и куропаток. Приемный отец никогда не называл ружье винтовкой, он всегда говорил „стреляющая сабля“. И грубо хохотал». Фройляйн вспоминает, что ее всегда пугал этот смех. Более того, он был ей противен. «Почему я только сейчас это поняла?» Она думает: «Сегодня я опять все сделала правильно, это точно, и все равно сомневаюсь: а вдруг можно было лучше?»

Солдат пошевелился. Он снимает винтовку с плеча. Слева в поле зрения появляется второй. В восточной части сада через изгородь перемахивает еще один. Тоже с винтовкой, тоже серый и безмолвный. Фройляйн стоит за закрытым окном, не понимая, почему солдаты двигаются, когда все вокруг застыло, и слышит звуки разговора. Разобрать слова не получается, они звучат приглушенно. Как сквозь вату. Слева внизу, прямо у главного входа, фройляйн видит целую группу солдат…

Внезапно она очнулась и пришла в ужас. Она услышала, как входная дверь сотрясается под ударами чего-то тяжелого. Снизу доносились непонятные крики. Кто-то прошел мимо ее комнаты вниз по лестнице. «Это, должно быть, Олег», – подумала фройляйн. Старший батрак. Когда приемная мать умерла, она попросила его спать в господском доме, не хотела оставаться одна. «Он что, хочет открыть дверь?»

Фройляйн перебежала от окна к двери и приоткрыла ее.

– Олег, Олег, – позвала она приглушенным голосом, – ты куда?

– Придется открыть, милостивая госпожа.

– Ни в коем случае! – зашептала фройляйн. – Не открывай! Я запрещаю!

– Тогда они вышибут дверь. Это русские.

В ту же минуту засов на тяжелых дубовых дверях вылетел из паза. Большая дверная створка распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Солдаты ввалились внутрь. Их было человек десять, они осматривались. Олег спустился и заговорил с ними на незнакомом языке. Солдаты несколько раз толкнули его. Фройляйн видела все это в щелку приоткрытой двери. Олег поднялся по лестнице на несколько ступеней и сказал:

– Они хотят побеседовать с вами, милостивая госпожа. Я не смог их удержать.

Теперь солдаты увидели, где прячется фройляйн. Один поднялся, минуя Олега, в гостиную и обратился к фройляйн, которая этажом выше по-прежнему смотрела в приоткрытую дверь:

– Ты тепло, хорошо тепло. Мы тоже хотеть тепло. Там очень холодно. Немножко выпить, ты есть выпить? Водка. Мерзнуть. Хотеть водка. И танцевать с тобой. Пойдем!

Эти слова повергли фройляйн в ужас. Не зная, что делать, она заперла дверь. Не прошло и пяти секунд, как раздался стук, и русский сказал:

– Не запирать! Нет! Ломать дверь!

Фройляйн схватила одеяло с кровати и прикрылась им. Она стояла рядом с кроватью у стены, когда дверь распахнулась и вошел солдат. Он улыбался во весь рот.

– Фрейляйн, фрейляйн, – заклокотал он, – красивая фрейляйн, танцевать.

Он хлопнул в ладоши и, пританцовывая, стал приближаться. Закружился. Пустился вприсядку. «От такого не убежишь», – могла бы подумать фройляйн. Но она ни о чем не думала. У нее не осталось сил.

Солдат приближался, нагло глядя снизу вверх. Скоро он окажется совсем рядом. Он уже почти касался ее, и фройляйн, будучи не в силах отвести взгляд, смотрела ему в глаза.

Позднее она будет вспоминать это как самый ужасный момент из всего, что случилось.

Взгляд фройляйн застыл. Она не могла отвести его и невольно продолжала смотреть в глаза солдату. В глазницах появилась судорожная боль. Они стояли напротив друг друга. Не двигаясь. Солдат тоже смотрел на фройляйн, но иначе, чем она на него. Его глаза смеялись, взгляд становился все веселее. Он нежно коснулся ее левого плеча, другой рукой аккуратно забрал одеяло, за которое фройляйн все еще судорожно цеплялась. Он совсем не походил на дьявола.

Русский в стране все равно что дьявол в раю.

В Пруссии так говорили уже несколько поколений. Фройляйн тоже знала это выражение. Если бы не запах спиртного, подумала она, это прикосновение можно было бы принять за ласку. И в следующее мгновение, когда, наконец, у нее получилось отвернуться от русского и ей показалось, что она чувствует приятное дыхание барона фон Клейста, она поняла, что ее дыхание остановилось. Это было выше сил фройляйн, она начала хватать ртом воздух…

…Примерно в это же время на две тысячи километров западнее хватала ртом воздух Тереза в усадьбе Лота. Но Тереза, как известно, вырвалась и убежала…

Фройляйн оцепенела, страх словно парализовал ее. Это спасло от удушья. Ее тело обмякло, судорога прошла. Дыхательные пути постепенно открылись, дыхание медленно наладилось. Но фройляйн одеревенела, как палка. Русский схватил ее, бережно поднял костлявыми руками и осторожно понес вниз по лестницам. Остальным солдатам фройляйн в белой ночной рубашке с оборками и лентами казалась подарком, который так и манит открыть его.

На последней ступеньке ласковый русский остановился и бросил одеревеневшую фройляйн солдату, который стоял ближе всех. Тот ловко поймал ее и перебросил соседу. Тот тем же образом передал фройляйн следующему, и так продолжалось, пока очередь не дошла до седьмого солдата, который положил фройляйн на стол и начал распаковывать подарок. Остальные стояли вокруг и смотрели. Кто-то отпускал шутки. Кто-то смеялся. Другие солдаты молча глазели, как седьмой со знанием дела медленно задирает льняную ночную рубашку штыком, который его товарищ снял с винтовки и как свой вклад в наслаждение подарком положил на еще прикрытый лобок жертвы.

Олег тоже стоял и смотрел неподвижным взглядом. Ему было не по себе. Стыдно. Он знал фройляйн. Но он делал вид, что смотрит так же, как остальные, поскольку не хотел привлекать к себе внимание. Он казался себе единственным слепым среди циклопов, остальные пялились словно одним глазом: фройляйн женщина, но уже стара, интерес к ней не такой уж сильный, вполовину слабее, чем был бы к девушке. Это только начало работы под названием «покорение и захват добычи». Раньше работа заключалась в «гибели в бою, смерти от голода и сражении». Они сражались и выжили, теперь хотят свою долю. Они еще надеются на жирный кусок добычи, скудные времена длились долго. Слишком долго. Для начала нужно брать то, что есть, не перебирать, когда нет выбора. Пусть даже иногда и вполсилы. Чтобы раззадориться, нужно время, а штык послужит пружиной.

Глаза фройляйн открыты. Она смотрит на большую, тяжелую люстру, висящую прямо над ней на потолке холла. «Что это за слово такое, „люстра“, – размышляет она, – кто его придумал? И почему я сейчас думаю о словах? Никогда еще я так внимательно не смотрела на эту люстру. Какая она большая и тяжелая, как блестит! Раньше я этого не замечала. Уже много лет в доме не было праздников. Чтобы ориентироваться в комнате, когда темно, хватало четырех слабых светильников в каждом углу, а читала я при переделанной лампе, которую Олег по моей просьбе ставил на стол у голландской печи. Люстра надо мной двигается, она раскачивается, еле заметно и тяжело. Наверное, ее недавно качнули. Если она сейчас сорвется с потолка и рухнет, для меня это будет избавлением». В голову фройляйн снова лезут мысли о значении слов, на этот раз – об «избавлять» и «избавление». Она чувствует себя избавленной. Но от чего? «Не могу вспомнить. Не помню». Она знает, что ворвавшийся в комнату человек схватил ее за плечо. «Неслыханная наглость». Потом фройляйн надолго погрузилась в мысли о бароне, это продолжалось дольше, чем обычно. Но она не помнит, как очутилась на столе в холле. «Видимо, я была без сознания».

Фройляйн словно очнулась. Она поняла, что происходит вокруг и с ней, но все это было очень далеко и мало ее волновало. Хотя, возможно, она и ошибалась, потому что почувствовала, как из уголков глаз по вискам и ушам стекает влага. Должно быть, это слезы, ее слезы, мужчина, который наклонился над ней и штыком разрезал ночную рубашку, не плакал. Он смотрел напряженно, его лицо снова исчезло из поля зрения фройляйн вместе со штыком. Он продолжал возиться внизу, у лобка. Холодное железо оружия, как огонь, обожгло фройляйн. В холле стало тихо. Не было слышно ни слова, не было слышно чужой речи. Только онемевшие фигуры стояли вокруг фройляйн и потрясенно глядели на неизвестное.

Фройляйн страстно желала, чтобы люстра положила конец ей и происходящему.

Солдаты молча стояли перед обнаженным телом, беззащитно распластавшимся на разрезанной белой ночной рубашке. Гладкая кожа, нежная, мягкая и белая, очень белая, как бумага. Маленькие благочестивые груди, никем не тронутые, выпукло вздымались на прекрасном теле. Если бы солдаты обладали способностью видеть, они разглядели бы то, что прежде никто не замечал: напрасную гибель, побежденную природу. Дыхание прожитых лет и тронувшая лицо близкая старость не отразились на этом теле. Оно слишком прекрасно и безупречно, чтобы быть оскверненным. У солдат будто открылись глаза. Они смотрели на место под животом между ногами и не могли оторвать взгляд.

На лобке фройляйн выделялся признак гермафродита: «огурчик». Так на диалекте называется этот орган там, куда фройляйн сбежит через несколько дней. «Огурчик».

Сейчас это означало, что грубая мужская природа стала бессильной. Ниже пояса фройляйн и мужчина, и женщина. Редкое явление, которое спасло ее честь и, возможно, даже сохранило жизнь. Для солдат это терра инкогнита. Они никогда не видели ничего подобного. Растерялись. Притворившись, что ничего особенного не увидели, они в испуге покинули дом. Солдаты устыдились друг друга. Они старались не смотреть на товарищей и уходили, будто ничего не произошло. Оказавшись снаружи, они захихикали, сами не зная почему.

Фройляйн закрыла глаза. В комнате остался только Олег. Он поднялся наверх и вернулся с одеялом. Постоял, опустив голову. Подошел к столу, на котором все еще лежала фройляйн, и осторожно огляделся по сторонам. Взглянул, куда не решался смотреть ни он, ни сама фройляйн, которая казалась спящей, взглянул внимательно, не краем глаза, чтобы потом, когда-нибудь, собравшись с духом в нужный момент, рассказать, что сегодня открылось ему и другим. Затем Олег очень аккуратно прикрыл тайну, которая больше не была тайной, но все равно оставалась ею.

Но тут фройляйн поднялась, почти безучастно посмотрела на него большими голубыми глазами и спросила:

– Я могу уйти, господин Олег? Я поднимусь к себе!

Она встала с разделочного стола и ушла.

На следующее утро пришел командир русских. Он сообщил, что поместье конфисковано и у фройляйн есть время до полудня. Она должна собрать самое необходимое и отправиться на запад, тогда как работники-поляки могут пока оставаться в своих домах, пока не будут приняты окончательные политические решения. Сообщая все это, командир разглядывал фройляйн с презрительным любопытством и выразил сожаление, что отсутствовал прошлым вечером, когда часть его роты позволила себе всеми обсуждаемое непреднамеренное и компрометирующее созерцание нестандартного тела фройляйн; он выражался очень путано и приказывал кому-то переводить. Фройляйн собрала все необходимое и исчезла прежде, чем ушел командир, который не переставал болтать и смотреть с презрением – так сильно ему хотелось лично проверить, правда ли то, о чем рассказывают.