Текст книги "Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу"

9

Номер ЖУРНАЛИСТА. Утро. ЖУРНАЛИСТ быстро пишет, сидя за столиком. Проснувшаяся АНИ незаметно наблюдает за ним, лежа в постели.

АНИ (шепотом). Доброе утро.

ЖУРНАЛИСТ. Сейчас… Минуту… (кончил писать). Доброе утро, прелесть. Вы давно проснулись?

АНИ. Почему-то всегда после ночи, проведенной вместе, люди переходят на «ты». И делаются полноправными собственниками друг друга. И мне очень дорого, что «вы» – это вы…

ЖУРНАЛИСТ. Что станем сегодня делать?

АНИ. Что угодно.

ЖУРНАЛИСТ. Я не хотел будить вас и поэтому не открывал окон. У меня здесь напротив, в костеле, поразительно играют по утрам Баха. И дети поют. Хотите послушать?

Открывает окно. В комнату врывается органный концерт Баха.

АНИ. Идите сюда.

ЖУРНАЛИСТ. Я здесь.

АНИ берет его руку в свои и целует его руку много-много раз, очень нежно.

АНИ. Я должна вам что-то сказать.

ЖУРНАЛИСТ. Да?

А НИ. Сколько сейчас времени?

ЖУРНАЛИСТ. Половина одиннадцатого.

АНИ. Тогда у меня еще есть полчаса.

ЖУРНАЛИСТ. Что загрустили?

АНИ (вздохнув). Проснулась.

ЖУРНАЛИСТ. Тогда еще раз – доброе утро.

АНИ. Знаете, у меня нет совести.

ЖУРНАЛИСТ. В каждом человеке есть совесть. Только один мой друг здорово сказал, что большие подлости рождаются из мелких сделок с собственной совестью.

АНИ. Кто он?

ЖУРНАЛИСТ. Человек. Он не пошел на сделку с совестью и поэтому погиб. Хотя он говорил мне, что человек погибает только в том случае, если не оставил после себя память: книгой ли, песней, картиной… друзьями, наконец. Страшно – мой друг и сейчас живет во мне, и он еще ближе мне, чем раньше.

АНИ. Значит, по-вашему, хорошо, когда погибают друзья?

ЖУРНАЛИСТ. Вы все время ждете от меня основополагающих заключений, Ани. Вы хотите, чтобы вам было спокойно жить по законам, сформулированным другими. Сами пишите себе законы, Ани, сами.

АНИ. Бы когда-нибудь видели, как здороваются слепцы?

ЖУРНАЛИСТ. Нет.

АНИ. Нагнитесь.

ЖУРНАЛИСТ нагибается к Ани. Она закрывает глаза и пальцами ощупывает его лицо.

Это они здороваются так после долгой-долгой разлуки.

Детский хор в костеле поет Аве Мария.

ЖУРНАЛИСТ. Сколько вам лет, Ани?

АНИ. Вы говорили, что знаете обо мне всё. Вы ничего не знаете обо мне. Вообще надо людям запретить слово «знаю». Люди могут только догадываться и о мире, который вокруг, и о человеке, который рядом. Что вы знаете вон про тот цветок на подоконнике? Что вы знаете о его сегодняшнем утре? Что он ощутил, просыпаясь? Или – как засыпала эта лампа? И больно ли стеклу, когда оно бьется? Что вы знаете о себе? Человек сам по себе не существует. Он зависит от окружающих. Никто не знает о том человеке, который сейчас вышел из своего дома и едет на такси, и от него зависит ваша жизнь, а у шофера такси болит сердце, и оно рвется, а машина падает в пропасть с тем человеком, от которого зависела ваша жизнь… Никто не знает, что будет через минуту. Мы все в этом мире – убийцы: прямые или косвенные. Чистеньких нет. Юноша просит девушку не оставлять ребенка – он убийца. Я зову подругу в дансинг, а у нее больна мать, а подруга молода, а мать ее любит и просит пойти потанцевать и умирает, потому что некому было дать ей лекарство. Кто я? Убийца? Мне легче – я косвенно. А может, и страшнее. Вы зовете друзей отдыхать на море, а их сын там тонет во время шторма. Сколько времени вы казните себя, что пригласили их на то проклятое море? И как же хорошо жить, когда всё заранее предписано. Никакой личной инициативы, пусть отвечает тот, кто предписывает. Я за это.

ЖУРНАЛИСТ. Это вы строите баррикаду, чтобы можно было спрятаться от себя? Да?

АНИ. Мама учила: всегда говори правду и живи по правде. Я так и жила. А потом из-за этого погиб мой муж. Кого винить? Маму или себя?

ЖУРНАЛИСТ. Тех, кто погубил вашего мужа.

АНИ. Нельзя винить тех, с кем не справиться. Это дурно, это может озлобить, но спасти – нет… никогда.

ЖУРНАЛИСТ. Рано или поздно мир справится с теми, кто губит невинных. В том случае, конечно, если каждый из нас будет помогать этому.

АНИ. У нас с вами все странно. Вечер кончили философией, утро начинаем проповедью. Вы не правы, любимый… Вы – молодой, сильный, радостный, а потому наивный, как дитя, человек. Я вам расскажу притчу. Однажды было объявлено, что великая королева Правда решила отдать свое сердце самому достойному и прекрасному. Сто юношей пошли в поход за королевой Правдой. Они шли через войны, через злых волшебников, через горе. Погибли все, кроме одного, самого достойного. Он победил злые чары и вошел в замок к Великой Правде. Он откинул белый шелковый полог и вошел к ней – к Великой и Прекрасной Правде, и увидел он слюнявую беззубую старуху со слезящимися глазами: «Что же мне сказать о тебе людям? Как я скажу им про тебя?» – промолвил потрясенный юноша. А королева Правды захихикала беззубым ртом и ответила ему. «А ты соври».

ЖУРНАЛИСТ (посмотрел на часы). Ани… Скажите мне… Вы связаны с Рогмюллером условным знаком или у вас в номере рация?

АНИ молчит, ЖУРНАЛИСТ отходит к окну.

Между прочим, он уже здесь. Его машина возле моей. Он ждет вашего сигнала…

АНИ. Спустите жалюзи. Видите, какая я…

ЖУРНАЛИСТ. Какая?

АНИ. Старая…

Она уходит в ванную комнату. Стук в дверь.

ЖУРНАЛИСТ. Да.

Входит мужчина в одежде монаха. Быстро закрывает подушкой телефон.

Републикэн!

ПЬЕР. Кто у тебя?

ЖУРНАЛИСТ. Почему ты пришел раньше времени?

ПЬЕР (сняв рясу и капюшон, достает из черного чемодана желтый саквояж, передает его Журналисту, тот прячет его в серый плоский чемодан). Они засекли меня в лондонском аэропорту. Сели на хвост – даже не таясь, из немецкого военного атташата. Пришлось устроить этот маскарад.

ЖУРНАЛИСТ. Видишь черный «хорьх»? Вон тот, рядом с моей машиной. Это ждут нас. Лично Рогмюллер.

ПЬЕР. Что будем делать? У меня один маузер с двумя обоймами.

ЖУРНАЛИСТ. Тут не очень-то постреляешь. Нейтральная страна. Здесь надо хитрить – кто кого.

ПЬЕР. Я слышал радио, арестовали Шарля. В чем дело?

ЖУРНАЛИСТ. Я думаю, сегодня к вечеру его освободят.

ПЬЕР. Его не брали пули на фронте под Уэской… А здесь, где так тихо… Начальник контрразведки республиканцев… Дорого бы фашисты дали, узнай, кто он на самом деле.

ЖУРНАЛИСТ. Это работа Рогмюллера.

Прислушивается. Вода в ванной комнате перестала шуметь.

ПЬЕР. Кто у тебя?

ЖУРНАЛИСТ. Самый ценный агент Рогмюллера.

ПЬЕР. Тебя всегда отличал юмор висельника.

ЖУРНАЛИСТ. Я говорю серьезно.

ПЬЕР. Ты сошел с ума?

ЖУРНАЛИСТ. Чтобы оторваться по-настоящему от слежки, надо все время быть у них на глазах. Иди в ту комнату. Оттуда мы уйдем черной лестницей. И выбрось сутану: встречать утром монаха – к несчастью. А здесь их и так слишком много.

ПЬЕР РЕПУБЛИКЭН уходит в соседнюю комнату. Из ванной выходит АНИ.

АНИ. У тебя остались сигареты?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

АНИ. Дай мне сигарету.

ЖУРНАЛИСТ. Мы перешли на «ты»?

АНИ. А что делать? Врагам говорят «ты». Мы ведь враги, не так ли? Ты ведь знал, что я работаю с Рогмюллером, когда был со мной? Да? Тебе нужна была надежная ширма? Тебе нужно было, спрятавшись за меня, делать свое дело? Я даже и не заметила, что ты телефон накрыл подушкой. Глупенький. Они не подслушивали нас, они верят мне… А я – дура, дура… Какая дура!

ЖУРНАЛИСТ. У вас потухла сигарета.

АНИ. Скажи, что это все было не так… Ну, скажи! Ну, обмани хотя бы…

ЖУРНАЛИСТ. Ты говоришь, как та королева Правда.

АНИ. Что? А, ты вот о чем… Но я же не знала, что случится через минуту. Видишь: мы ничего не знаем ни о том, что есть, ни о том, что будет.

ЖУРНАЛИСТ. Итак, на «ты». Как настоящие враги. Как же здороваются после долгой разлуки слепые? У тебя поразительные руки, у тебя нежные, рысьи пальцы, я никогда не видел таких пальцев. Думаешь, у меня не обрывалось все внутри, когда ты здоровалась со мной, как слепые после разлуки? Думаешь, я не холодел весь и не делался пустым и легким, когда ты обнимала меня и была со мной? Ты думаешь, я не ждал, чтобы ты все сказала сама? Как я старался помочь тебе этим всем моим философским бредом! Как я ждал всю ночь и все утро, что ты скажешь мне сама! Ты молчала. Поэтому я спросил. И не смей говорить, что ты была моей ширмой. Нежность в мужчине – сложное качество, которое следует скрывать вообще, а от врагов – особенно. Я не умею и не могу быть с женщиной, которая не вошла в меня, будто утро.

АНИ. Здравствуйте, милый. (Снова гладит пальцами его лицо, закрыв глаза.) Слепцы и прощаются так же… Если любят. (Отошла к окну, поглядела сквозь жалюзи на машину Рогмюллера.) Включите радио. (Звучит веселая джазовая песенка.) В двенадцать часов, когда к вам войдет Пьер Републикэн, я должна позвонить к портье и вызвать такси.

ЖУРНАЛИСТ. Это все?

АНИ. Нет. Еще я должна сказать вам, что служу в гестапо, работаю на Рогмюллера, и попросить вас увезти меня с собой.

ЖУРНАЛИСТ. Вы должны были сказать, что знаете про Републикэна и про то, что я должен вывезти его отсюда?

АНИ. В зависимости от того, как пошел бы разговор. Скорее всего, я сказала бы вам об этом.

ЖУРНАЛИСТ. Лучше бы про это вы соврали… Может, вы действительно хотите, чтобы я увез вас?

АНИ. Я слишком хочу этого… Что мне ему сказать: вы едете к границе или к аэродрому?

ЖУРНАЛИСТ. Как вы думаете, куда мы поедем?

АНИ. Видимо, к границе. А если бы вы поехали на аэродром, тогда я должна была поехать с вами и в последний момент сдать вас пограничникам, устроив публичный скандал с похищением…

ЖУРНАЛИСТ. Скажите ему, что я еду в аэропорт… Нет… Все-таки – к границе.

АНИ (звонит по телефону). Портье, вызовите такси. (Идет к двери.) Прощай. (Останавливается у двери, оборачивается.) Прощайте.

ЖУРНАЛИСТ. Что бы вы хотели взять с собой, если бы я предложил вам ехать?

АНИ. Себя.

ЖУРНАЛИСТ. Пьер еще не пришел. Ты можешь вернуться.

АНИ. Зачем ты сказал это?

ЖУРНАЛИСТ. Не знаю.

АНИ уходит. Из соседней комнаты выходит ПЬЕР.

ПЬЕР. Ты хочешь взять ее с собой?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Ты понимаешь, что говоришь?

ЖУРНАЛИСТ. Я очень хочу взять ее с собой.

ПЬЕР. Я никогда не думал, что ты окажешься бабой.

ЖУРНАЛИСТ. Любить – это значит быть бабой?

ПЬЕР. Ты любишь врага.

ЖУРНАЛИСТ. Я люблю женщину.

ПЬЕР. Здесь, в этом саквояже, – адреса и явки всех наших товарищей, оставшихся в Испании, чтобы продолжать борьбу. Здесь Иван, Жак, Миша, Дьёрдь, Родион, Ласло, Хаджи, Тодор… Здесь твои братья по борьбе… А ты…

ЖУРНАЛИСТ. А что я? Ты не договорил – я не люблю многоточий. Ну? Что же ты молчишь? Тебе стало совестно? У тебя есть дом, жена, трое детей. Ты вернешься в Москву, которая стала твоей родиной до тех пор, пока мы не сломим голову Гитлеру! А я?! У меня даже нет имени. Я забыл свое русское имя в двадцать втором году, когда из Максима Исаева превратился в безымянного журналиста! Актер живет в своем доме и отдыхает после сыгранной роли. А я?! Ты вернешься в Москву и будешь говорить на своем родном немецком языке или на нашем, русском, а я?! Ты вернешься в Москву и будешь слышать, как спят твой дети, а я?!

ПЬЕР. Ты все время говоришь «я»…

ЖУРНАЛИСТ. Да! Да! Да! Потому что «мы» – это множественное число от «я».

ПЬЕР. Я понимаю, брат. Я понимаю. Я никогда не делал твоей работы. Я просто строил дома, а после просто – глаза в глаза – воевал с нацистами… Тебе труднее, чем нам всем… Ты устал, тебе надо отдохнуть.

ЖУРНАЛИСТ. При чем здесь отдых? Мы часто теряем такое, что не вернет никакой отдых. Когда мы не можем верить тем, кого любим, мы теряем себя.

ПЬЕР. Ты решил взять ее с собой?

ЖУРНАЛИСТ. Я хочу взять ее с собой… (Подходит к окну, закрытому жалюзи.) Вот она кончила говорить с Рогмюллером… Идет сюда… Остановилась. Она смотрит на мое окно и не видит меня, потому что я закрыт от нее этими железками. Вот она повернулась и пошла в кирху. (Он пишет записку, достает из портфеля диктофон, включает его в сеть, кладет записку не диктофон, снимает подушку с телефона, набирает номер Лиз Джурович.) Лиз? Я к тебе загляну на минутку, да?

ПЬЕР. Ты недолго?

ЖУРНАЛИСТ. Мы сейчас уйдем вместе. Лиз отвезет нас на своей машине в сопровождении фоторепортеров. На вилле Пронто ждут мою машину. А мы на машине Лиз Джурович, которая стоит во дворе. В четырнадцать сорок уйдет самолет, и в четырнадцать сорок пять мы пересечем границу. А те будут ждать. Видишь, я живу логикой, сердце только иногда дает осечку. Ты уж меня прости за это. Пошли.

ПЬЕР. Погоди.

ЖУРНАЛИСТ. Да?

ПЬЕР. Ты веришь, что она просто запутавшийся человек, трагически запутавшийся человек?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Ты веришь, что ее можно сделать честной?

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Тогда… Может быть…

ЖУРНАЛИСТ. Нет.

ПЬЕР. «Нет» – в данном случае не довод. Ты боишься рискнуть…

ЖУРНАЛИСТ. Да.

ПЬЕР. Почему?

ЖУРНАЛИСТ. Потому что она – одна и я – один. А в этом саквояже – все наши товарищи, ты верно сказал, друг. И рисковать хотя бы одним шансом из миллиона я не стану.

ПЬЕР. Ты будешь очень жалеть об этом…

ЖУРНАЛИСТ. Да? Как же ты прозорлив, а?! Танцевать на мне можно, но пританцовывать-то не стоит.

ПЬЕР. Ты еще увидишься с ней…

ЖУРНАЛИСТ. Тебе бы работать Андерсеном… Добрым сказочным Андерсеном. Все. Пошли. (Он отходит к окну и долго смотрит сквозь жалюзи, повторяя все тише и тише.) Пошли, друг… пошли… пошли.

10

Кирха. Забранное деревянной решеткой оконце исповедальни. В кирхе пусто и сумрачно. Возле оконца исповедальни – АНИ.

АНИ. Скажите, святой отец, что дороже для человека – любовь или долг?

ГОЛОС МОНАХА. Это одно и то же.

АНИ. Разве? Мне всегда казалось, что любовь и долг – это враги.

ГОЛОС МОНАХА. Я слышу – вы взволнованы, что с вами произошло?

АНИ. Я полюбила врага.

ГОЛОС МОНАХА. Кому он враг?

АНИ. Он враг моей нации.

ГОЛОС МОНАХА. Значит, вы полюбили злодея.

АНИ. Нет. Что вы… Нет… Он не злодей. Он нежен, добр, чист…

ГОЛОС МОНАХА. Как его зовут?

АНИ. Я не знаю его имени.

ГОЛОС МОНАХА. Откуда он?

АНИ. Не знаю…

ГОЛОС МОНАХА. Сколько ему лет?

АНИ. Не знаю, святой отец.

ГОЛОС МОНАХА. Что он любит и что он не приемлет?

АНИ. Не знаю.

ГОЛОС МОНАХА. Как же вы можете его любить?

АНИ. Я не могу не любить его. С ним я стала иначе видеть, иначе слышать, по-другому чувствовать…

ГОЛОС МОНАХА. Вы сами считаете эту любовь греховной?

АНИ. Пусть мне простят этот грех. Пусть мне простят любовь, которую запрещает долг.

ГОЛОС МОНАХА. Как можно простить любовь к врагу вашей нации? Нация – это миллион ваших сограждан. Разве можно простить такую любовь?

АНИ. А почему я должна все время думать об этих самых миллионах? Пусть они сами думают о себе. Эти миллионы заставили меня быть такой! Почему они не думают и не знают обо мне?! Каждый должен думать о себе! Каждый!

ГОЛОС МОНАХА. Если все будут думать лишь о себе, мы забудем Бога, Который в каждом из нас. Наш долг – любовь к ближним.

АНИ. В Писании сказано – «любовь к ближнему».

ГОЛОС МОНАХА. Кто вам ближе – отец, мать, брат, сестра, дитя или возлюбленный? Нельзя любить кого-то одного из ближних – это значит любить одну себя в нем, в этом ближнем. Мы все в мире, в этом маленьком и огромном мире, близки друг другу.

АНИ. Вы говорите – «мир», «мы», «ближние»… Я прошу для себя. Понимаете? Я вымаливаю любовь себе. Дайте счастье мне одной. Если вы можете дать счастье одному – вы сможете дать его всем. А если вы хотите сначала дать счастье всем, вы его никому не дадите вовсе.

ГОЛОС МОНАХА. Почему вы озлоблены?

АНИ. Потому что я не вижу вокруг себя людей. Даже ваше лицо скрыто от меня решеткой, даже вы говорите мне то, что вам предписывает ваш долг. А где ваша любовь ко мне: к ближней? Где ваше слово?

ГОЛОС МОНАХА. Я слишком мал, чтобы говорить своим словом. Я говорю словами Господа – я верю им.

АНИ. Я тоже знаю слова Господа, но я пришла сюда, в Его храм, к человеку во плоти, к моему отцу и брату, к вам… Мы все знаем Бога людей, но вы-то нам нужны, как люди Бога… Вы говорите так спокойно, так вам все ясно обо мне… Я ведь для вас паства, а не ближняя… Ближний так не говорит.

МОНАХ выходит из исповедальни.

МОНАХ. Встаньте. Ну, встаньте же… Я отвечу вам… Пошли… Я вам отвечу…

МОНАХ подводит Ани к органу, садится и играет Баха. Он обрывает мелодию – резко, как пианист в концерте.

АНИ. Но ведь эта музыка говорит мне – «люби»… Значит, я могу любить его? Почему вы молчите?

Но МОНАХ ничего не говорит. Он снова начинает играть свою трагическую мелодию.

11

Номер Журналиста. Входит АНИ.

АНИ (оглядывая комнату). Все правильно… Все верно… (Пытается войти в соседнюю комнату-дверь заперта изнутри.) Он думал, что обманул меня.

Видит на столе записку и диктофон. Читает записку. Включает диктофон.

ГОЛОС АЗИАТА. Вы заблуждаетесь, Фрэд.

ГОЛОС РОГМЮЛЛЕРА. Перестаньте. Она любит парня, которого мне пришлось убрать, чтобы сохранить ее для нас. Мы оберегаем ее от любви.

ГОЛОС АЗИАТА. От этого нельзя уберечь. И если она узнает, что ее парня убрали именно вы, она наделает массу глупостей.

ГОЛОС РОГМЮЛЛЕРА. Она не узнает. Парня убрал я. Мне это было больно делать, поскольку за день перед этим он спас жизнь мне и моему другу, толстяку из Ганновера.

ГОЛОС АЗИАТА. Только не говорите, что вы сделали это во имя долга. Вы любите ее. Трагедия европейцев заключается еще и в том…

АНИ пробует выключить диктофон, но не может. Тогда она укрывает его подушкой. Голоса чуть слышны. Она берет телефонную трубку.

АНИ. Алло. Если меня будет кто-либо спрашивать, передайте, что я сейчас в триста одиннадцатом номере.

АНИ ложится на постель Журналиста, тихо смеется, гладит его подушку, плачет, дотягивается до шнура. С грохотом опускаются черные шторы. В номере делается темно. В номер доносится музыка из костела. Потом в номер резко врывается свет: это РОГМЮЛЛЕР открыл жалюзи.

РОГМЮЛЛЕР. Что с тобой, девочка? (Садится к ней, испуганно обнимает ее.) Что с тобой? Тебе плохо? Дать воды? (Приносит ей воды.) Что? Они дали тебе снотворное?

АНИ. Да… Они усыпили… Они усыпили меня, мой бедненький…

РОГМЮЛЛЕР. Тебе плохо? Что сделать, скажи мне? Ани, тебе плохо?

АНИ. Мне хорошо, Фрэд. Мне так хорошо…

РОГМЮЛЛЕР. Где они?

АНИ. Мне так хорошо, как не было никогда.

РОГМЮЛЛЕР (кричит). Где они?!

АНИ. Не кричи. Ведь ты любишь меня. Ляг. Ляг ко мне. Раздевайся. Ну? А, я забыла, ты любишь одетым. Я очень хорошо запомнила тебя, когда ты был в форме, в черных лакированных сапогах. Помнишь, ты еще успокаивал меня и говорил, что лакированные сапоги не надо мазать ваксой и что простыни поэтому не испачкаются. Ты тогда очень волновался, помнишь? У тебя даже сначала ничего не получилось – так ты волновался. Еще бы – спать с женой человека, которого расстреляли в гестапо. Бедненький, ты всегда помнил свой долг…

РОГМЮЛЛЕР (снимает трубку телефона). Пожалуйста, соедините меня с аэропортом. Благодарю. Аэропорт? Прошу номер таможни. Ганс? Это я. Никого? Будьте внимательны, возможен маскарад. Я перезвоню. (Дает отбой.) Пожалуйста, виллу Пронто. Алло. Это я. Никого? Час назад. Тихо, тихо, тихо… Никогда не надо волноваться заранее. С ней плохо. Да. Видимо, ей сунули наркотик. Я перезвоню.

АНИ. Фрэд, журналист уже улетел. Когда я шла к нему, я посмотрела расписание, в четырнадцать сорок уходит рейс не нашей авиакомпании.

РОГМЮЛЛЕР. Это точно?

АНИ. Да.

РОГМЮЛЛЕР. Браво.

АНИ. Чему ты радуешься? Они ушли…

РОГМЮЛЛЕР. Этот рейс из-за порчи мотора сядет на аэродроме в Нюрнберге. Это лучший выход. Странно только, как они могли на него пролезть…

АНИ. Нет. Этого не будет… Этого не может быть… Этого не будет. Они улетели! Они улетят к себе! Они не попадут к вам!

РОГМЮЛЛЕР. Ах вот как?! (Бьет ее по лицу.) Вот что ты говоришь, грязная шлюха! Я спас жизнь твоему брату! Я! Я спас жизнь тебе!

АНИ. Ты забрал самоё меня, Фрэд, взамен этой проклятой жизни. Зачем она мне?

РОГМЮЛЛЕР. Ани, бедная девочка, любовь моя, ну, скажи, что они дали тебе наркотик, скажи, что все это бред, ты же знаешь, кто ты есть для меня, Ани…

АНИ. Если я скажу, что мне дали наркотик, – что будет дальше? Я снова буду предавать тех, кого ты мне подсунешь? И снова буду лишаться тех, кто стал мне дорог? Я снова буду предавать себя, предавая их?

РОГМЮЛЛЕР. Ты что, не хочешь больше помогать мне?

АНИ. Я не хочу предавать себя.

РОГМЮЛЛЕР. Хорошо. Ты знаешь мое отношение к детям, Ани. Я не хочу, чтобы из-за твоей бабьей глупой придури страдали мои дети.

АНИ. Что я должна сделать, чтобы спасти их?

РОГМЮЛЛЕР. Ты скажешь, что журналист тебе дал наркотик. Ты скажешь полиции, что он посягал на твою жизнь и честь.

АНИ. Может быть, есть какой-нибудь другой выход?

РОГМЮЛЛЕР. Иного выхода, чем быть со мной, чем быть с нами всю жизнь, у тебя нет.

АНИ. Вот послушай это. Там, на столе, – диктофон…

РОГМЮЛЛЕР подходит к столу, снимает подушку. Громко звучит его голос.

ГОЛОС РОГМЮЛЛЕРА. Мысль развивается только в том случае, если ей расставлены препоны!

РОГМЮЛЛЕР (в растерянности кричит). Тише!

ГОЛОС РОГМЮЛЛЕРА. Мы, наш режим, пошли на великий подвиг… (Рогмюллер мечется, стараясь убрать свой голос, но не знает этой системы диктофона), и человечество, избранная его часть, воздвигнет в нашу честь монумент… (Выдергивает шнур, диктофон замолкает).

РОГМЮЛЛЕР. Зачем они сделали это? Зачем, Ани? Они это дали тебе? Там еще много? Ты испугалась этого, да? Но это же была игра, если там ты услыхала что-то про себя, это была игра…

Песенка, звучащая по радио, оборвалась. Слышен голос диктора: «С чрезвычайным сообщением сейчас выступит корреспондент “Интернейшнл газетт” Лиз Джурович, лауреат Пулитцеровской премии». Звучит голос ДЖУРОВИЧ.

ЛИЗ ДЖУРОВИЧ. Вчера ночью был арестован официант варьете Шарль по обвинению в убийстве человека, известного здесь по кличке Азиат. Я называю имя настоящего убийцы, известного в городе горноспасателя Фрэда, который на самом деле является главой резидентуры СД оберштурмбаннфюрером СС Гуго Рогмюллером. Слушайте все, я включаю пленку, на которой записан последний разговор Рогмюллера с убитым им Азиатом!

Звучит монолог РОГМЮЛЛЕРА, когда он дает АЗИАТУ яд. РОГМЮЛЛЕР выключает радио. Трещит телефонный звонок.

АНИ. Это с виллы Пронто…

РОГМЮЛЛЕР (задумчиво). Да…

АНИ. Выхода у вас нет, Фрэд. Впрочем, у меня тоже. Выключите телефон.

РОГМЮЛЛЕР. Выход есть. Либо я сейчас снимаю трубку и говорю моим коллегам, что операцию угробила ты, перевербовавшись к красным, и тогда сегодня же по всему рейху начнут искать твоих родственников, либо…

АНИ. Конечно, либо, Фрэд.

РОГМЮЛЛЕР. Разденься и ляг в постель журналиста.

АНИ. Это будет больно?

РОГМЮЛЛЕР. Нет. Пистолет бесшумный.

АНИ. Шум и боль – разные понятия.

РОГМЮЛЛЕР. Ты ошибаешься. Мгновенная бесшумная боль совсем не страшна.

АНИ. А как быть с твоей любовью ко мне?

РОГМЮЛЛЕР (снимает трубку телефона). Я звоню на Пронто и говорю о тебе все.

АНИ. Не надо глупостей. Опусти трубку. Я все это хотела сделать сама. У себя в номере. Просто мне было важно поговорить с тобой. Какая разница, где это сделать, – здесь или там?

РОГМЮЛЛЕР. Огромная. Если тебя найдут здесь, в постели журналиста, тогда он станет уголовным преступником и его выдадут здешним властям, где бы он ни был. А если тебя найдут в твоем номере – тебя закопают не как жертву, но как истеричную дуру.

АНИ садится на кровати, снимает кофточку, туфли. Слышен стук в дверь. РОГМЮЛЛЕР, схватив записку и диктофон, прячется в ванную комнату.

АНИ. Войдите.

Входит ПОЧТАЛЬОН.

ПОЧТАЛЬОН. Мадам мне сказали, что вы просили всех направлять сюда. Вам телеграмма.

АНИ. Спасибо.

ПОЧТАЛЬОН уходит. АНИ читает телеграмму. Входит РОГМЮЛЛЕР.

РОГМЮЛЛЕР. От кого это?

АНИ. Ты прочтешь ее, когда все кончится. Дай мне побыть с ней, пока я жива.

РОГМЮЛЛЕР. Не глупи.

АНИ. Налей мне вина, Фрэд. Перед смертью полагается делать последний глоток. И обреченным, и палачам.

РОГМЮЛЛЕР наливает вино в бокалы, достает из кармана сигареты, пистолет мешает ему вытащить зажигалку, он рассеянно кладет пистолет на стол, подле бутылки.

РОГМЮЛЛЕР. Дай мне телеграмму.

АНИ. На.

РОГМЮЛЛЕР (читает). «Спасибо, Ани»… Что это? От кого?

Он смотрит на Ани и не замечает, как она, нацелив ему дуло пистолета в живот, нажимает курок. Слышит, как лязгнул курок.

(Не опуская глаз.) Я никогда не загоняю патрон в ствол. (Забирает у нее пистолет.) Я помогу тебе. (Опускает жалюзи. В номере темно.) Я люблю тебя, Ани. Я люблю тебя всю – какая ты есть. Что они все знают о тебе? Я знаю все – и я люблю тебя. Я люблю тебя, Ани.

Долго звучит хорал Баха. А после гремит выстрел, останавливая музыку. АНИ поднимает шторы. Мертвый РОГМЮЛЛЕР лежит на кровати. АНИ медленно идет по номеру… Включает радио… Слышен голос диктора: «Посольство Германии заявляет решительный протест в связи с бездоказательными, клеветническими утверждениями радио о том, что некий Фрэд является якобы оберштурмбаннфюрером СС Рогмюллером. По наведенным справкам, оберштурмбаннфюрер СС Гуго Рогмюллер неделю назад погиб в автомобильной катастрофе в Силезии, а его прах захоронен в Рансдорфе, на его фамильной вилле “Солнечное утро”. Никакой ответственности за деяния некоего уголовника Фрэда, выдающего себя за офицера СС Рогмюллера, посольство Германии нести не может». АНИ медленно подходит к телефону, снимает трубку.

АНИ. Соедините меня с номером журналистки Джурович. Спасибо. Госпожа Джурович? Оберштурмбаннфюрер Гуго Рогмюллер – его здесь все звали Фрэдом – сейчас находится в триста одиннадцатом номере. Кто говорит? Его бывший агент. Я хочу сделать заявление для прессы. Поторопитесь, пожалуйста, пока не пришла полиция…

Она опускает трубку, недвижно сидит у телефона, а после отходит к окну, и видно, как трясется ее спина, и понять нельзя – плачет она или смеется.

занавес