Текст книги "Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу"

Повести

«Держись за облака!»

Знаете ли вы таких людей, которые в трудные минуты держатся за облака? Храбрецы и мечтатели, мечтают о дружбе и победе, и когда наступает утро, не удивляются, что победили и обрели много новых друзей.

Летчик покойного государя императора Николая Александровича Романова полковник Генерального штаба Иван Ильич Савостьянов до революции занимал прелестный маленький особнячок в одном из тихих арбатских переулков. Но по декрету новой власти бывшему пилоту бывшего государя оставили из восьми комнат – одну, правда, с камином – как бы в утешение.

Рассердившись на пролетарскую диктатуру, Иван Ильич поставил возле камина, превращенного в некое подобие кухонной плиты, хитрое водонапорное устройство и большую деревянную бочку – чтобы не пользоваться общей ванной, куда по утрам выстраивалась длинная очередь из его новых соседей: безногого тромбониста, который с утра до вечера сочинял боевые марши, татарской семьи, состоявшей из прабабки, бабки, матери и девятерых девчушек, а также двух танцовщиц, которые немедленно по получении ордера на свои комнаты начали осаду Ивана Ильича – мужчины видного и, несмотря на скудный паек, чрезвычайно статного и крепкого. Причем Иван Ильич, воспитанный, как и следует быть, на лучших традициях рабовладельческой антики, совмещал в своей комнате и римскую баню (деревянная бочка), и пылкую страсть, хотя, правда, на топчане любви не было одной ноги (пришлось стопить весной, апрель стоял холодный), а матрац при малейшем прикосновении издавал такой ужасающий металлический грохот, что к нему с обостренным любопытством прислушивались не только дети из татарской семьи, но и безногий тромбонист, прекращавший в эти моменты свое творчество.

Вся эта история как раз и началась в тот вечер, когда одна из танцовщиц, одетая в некое подобие туники, купала в бочке Ивана Ильича, а он блаженно напевал романс: «Я ехала домой, печаль была тиха…»

И не ведал бывший личный пилот государя, что по коридору его бывшего особняка идут трое в кожаном – известное дело, из ЧК, откуда ж еще…

Мурлыкая романс и трогая свою пассию, которая мылила Ивану Ильичу голову, он и не предполагал, что в кожаном, сопровождаемые всеми жильцами квартиры, подошли к его двери и тут замерли. Послушали куплет, и, когда настала тишина и только слышалось журчание воды, один из чекистов достал маузер из деревянной кобуры, взвел курок и ногой резко распахнул дверь.

Танцовщица, коротко взвизгнув, прыгнула на матрац, который издал мортирное металлическое рыдание.

Иван Ильич смыл с головы мыльную пену и, внимательно оглядев вошедших, спросил:

– Вы меня как – обнаженным поведете или все-таки можно надеть галстук?

– Одевайтесь, – ответили ему. – Мы подождем.

– Тогда закройте дверь. Детское любопытство – одно из самых нездоровых.

Чекисты обернулись, увидели девять бритоголовых детских головешек и, улыбнувшись, дверь прикрыли.

Полковник набросил на себя драную простыню, вытерся и начал достойно и не торопясь собираться в тюрьму. Надел ладный, хотя чуть потертый мундир без погон, но со следами многочисленных орденов, сложил в баул кусок мыла, кусок хлеба, томик Пушкина и теплое белье, обернулся к танцовщице в тунике и сказал:

– Если мне суждено погибнуть, я приму смерть гордо. Моим коллегам по небу не придется краснеть за меня. Передайте это всем, кого будет тревожить моя судьба. Хотя, впрочем… – добавил было он, но, глянув на чекистов, осекся, а танцовщица сказала:

– Иван Ильич, если уж адье, так, может, вы позволите – я вашу картошку заберу?

Иван Ильич как-то недоуменно поглядел на авоську с картошкой, которая висела на стене под саблями, пиками, ружьями и оленьими рогами, потом придвинулся к зеркалу, критически осмотрел свое лицо – может, в последний раз, так уж хоть запомнить, – и ответил:

– Бочку я вам завещаю тоже, хотя, впрочем, большевизм отвергает античное право гражданского наследования собственности. Конфискация – его практика, оправдание произвола – его метод. Прощайте, мон пти.

С этим Иван Ильич вышел вон в сопровождении трех в кожаном.

А пришел он не куда-нибудь, а именно туда.

Навстречу ему из-за стола поднялся довольно молодой человек и, пригласив сесть, сказал:

– Вы не сердитесь, пожалуйста, что мы вас так поздно потревожили. Дело уж больно срочное и важное.

– Разве для революции одиннадцать часов ночи уже стало считаться поздним временем?! Браво, браво! Какой прогресс на пути к закону!

Чекист хмыкнул, губами пожевал, чуть покачал головой, но ничего не сказал, а только все так же вежливо спросил:

– Документы у вас с собой?

Савостьянов протянул ему документ и сказал:

– Хотя для того, чтобы меня поставить к стенке, документов и не требуется: всем известно, что я бывший личный пилот государя императора.

Чекист согласно кивнул головой и, рассматривая документ, заметил:

– Какая-то у вас обостренная задиристость. Нет?

Намек Иван Ильич понял и примолк. А чекист сказал:

– Значит, вам выдано право на вождение всех видов аэропланов?

– Не скрою – именно так.

– Навыки не подрастеряли за эти два года?

– Разве человек может разучиться любить? Или – что еще точнее – дышать?

– Понимаю, понимаю, – сказал чекист, – понимаю, – повторил он, – значит, так… Мы потревожили вас для того, чтобы сообщить: особняк вам дадим еще лучше, чем был. Десять комнат на одного хватит?

– Кого мне в этом особняке принимать? Мои друзья либо у Деникина, либо у Колчака, либо у вас – в камерах ЧК. Лично я – неприхотлив, могу жить и в подвале.

– Понимаю, понимаю, – несколько нетерпеливо сказал чекист, – понимаю. Помимо особняка – и это главное, – мы приглашаем вас в ряды армии, нашей армии, даем пост командира эскадрильи.

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – сказал Иван Ильич скорее самому себе, нежели чем чекисту, – давайте, как говорится, подобьем бабки: зря вы ничего не возвращаете, а тем более не даете. Значит, я вам почему-то понадобился, посему вы не ругаете меня недорезанным буржуем. Эрго: что я должен для вас сделать?

– Вы правильно меня поняли, – сказал чекист. – Вы меня поняли верно. Вы должны будете отвезти на аэроплане в столицу европейской державы – обозначим ее пока именно так – одного человека.

– Как же я могу лететь в европейскую столицу, когда Россия сейчас – не без вашей помощи – похожа на слоеный пирог: красная-белая-зеленая. Потом, как я догадываюсь, вы хотите, чтобы я вез в Европу отнюдь не фрейлину ее императорского величества, и, следовательно, при первой же посадке у белых – шлепнут моего пассажира, а при второй посадке у красных – шлепнут меня. Есть ли резон во всей этой авантюре?

– Есть, – коротко сказал комиссар ЧК, – есть, потому что вы должны будете отвезти в Европу человека легендарного… если хотите – героя, подвижника, в самом высшем значении этого понятия.

Комиссар ЧК жестом предложил Ивану Ильичу обернуться, и тут бывший государев пилот увидел маленького человечка в очках, который, смущенно улыбаясь, шел по громадному кабинету.

– Вот, – сказал чекист с нежностью, – знакомьтесь: это человек из легенды.

Савостьянов – как смех сдержать ни старался – заколыхался весь: больно уж курьезен был этот человек из легенды, курьезен и в чем-то даже жалок.

– Этот ваш герой и подвижник, – сказал Иван Ильич, – умрет в небе от разрыва сердца. Это раз. И потом, конечно же, я его никогда не повезу. Это два.

– Не говорите обо мне в третьем лице, – покашливая, сказал вошедший, – я понимаю русский. Кстати, сейчас возможность умереть на земле более вероятна, чем в небе, потому что в небе сейчас спокойнее, чем на земле. Простите, ваше имя и отчество?

– Савостьянов Иван Ильич. А вас?

Чекист и вошедший переглянулись, и «подвижник» ответил:

– Скажем так, называйте меня Янош. Перцель Янош.

– Так почему же вы, Иван Ильич, – спросил чекист, – в такой категорической форме отказываетесь везти… товарища Яноша?

Янош просмотрел летное удостоверение Ивана Ильича и спрятал его к себе в нагрудный карман.

Савостьянов насупился, тяжело задышал носом…

– Можете отвечать всю правду, – сказал чекист, – давайте уж выясним всё до конца, как говорится…

– Я не хочу везти одного из тех, кто помогает вам топтать старые принципы, не предлагая взамен новых, – выпалил Иван Ильич, – приемлемых для меня! Меня устраивали старые принципы – благородства, уважительности, открытого мужества. Эти принципы вы называете белогвардейскими. Посему внутренне я не с вами, но против вас! Мог бы здесь не жить – не жил бы, это если до конца откровенно! Так что лучше сажайте сразу – я сугубо отрицательно отношусь к вашему эксперименту и скрывать этого более не желаю! Надоело жить с двойным дном – я все-таки человек, а не чемодан! Хотя вы можете из человека не то что чемодан – улитку сделать!

Янош спокойно выслушал тираду Ивана Ильича и, подняв глаза к небу, процитировал на древнегреческом:

– Не факты мешают человеку, но мнение, сложившееся о фактах.

– Эпиктет! – поразился Савостьянов. – Откуда вы знаете греческую классику?!

– Я читал курс лекций в Вене по истории античной философии, – ответил Янош.

– Хорошо, – хмуро сказал чекист, – мы вам вносим предложение: довезите товарища Яноша до того города, который он вам укажет, а после можете уезжать в Париж, Рим – в общем, куда хотите…

– Это предложение слишком заманчиво, чтобы быть правдой… Я вам не верю…

– Мы вам тоже, – коротко отрезал чекист.

– Вы позволите? – спросил Янош чекиста.

– Конечно, – ответил тот, – пожалуйста…

– Мне всегда казалось, – обратился к Савостьянову товарищ Янош, – что пилотаж и логика – две стороны одной медали. Или я ошибался?

– Отчего же… Верно считали.

– Тогда, простите, вы плохой пилот, ибо страдаете отсутствием логики. Откуда вам легче попасть в Берн – из Москвы или, скажем, из Вены?

– При чем тут Вена, – поморщился Иван Ильич, – речь-то идет о Будапеште, не маленький ведь я… А там ЧК такая же, как и здесь.

Янош откинулся на спинку стула и вздохнул (так мужчины всего мира вздыхают во время бесполезных бесед с ревнивыми женами).

– Вы газеты читаете? – спросил он.

– Не скрою – я вашим газетам не верю.

– Тем не менее, – сказал Янош и развернул перед Иваном Ильичом «Правду», – вот сообщение РОСТА. Контрреволюция окружила красный Будапешт. Это невыгодное для РОСТА сообщение, не так ли? Оно выгодно для тех. кто исповедует ваши старые принципы? Нет? Так что, может статься, – Янош усмехнулся, – вы летите прямехонько к вашей свободе, а я – к своей пуле в затылок.

Этой же ночью с подмосковного аэродрома улетал самолет в Будапешт. Народного комиссара Венгерской республики товарища Тибора Самуэли провожали русские большевики и Янош Перцель. Улетел самолет в обстановке полной секретности, и, когда растворился он в черном, непроглядно-жутком небе, с аэродрома все разъехались на машинах – будто и не было здесь никого…

А той же ночью, и в это же именно время, на Ходынском поле несколько инженеров готовили к полету другой самолет, точь-в-точь похожий на улетевший. Моросил дождь – промозглый, но еще по-летнему теплый. Разговаривали инженеры тихо, и неясно было, кто что говорит, но слышно было все.

– Куда столько бензина?

– Дальний рейс…

– Говорят, везут красного иностранного наркома. В Париж…

– А что – там уже тоже началась каша?

– Почему нет? От них, от французов, всё и пошло: свобода, равенство и братство – а нам расхлебывай…

– При чем тут Париж? Везут в Будапешт красного наркома, большевика ихнего, Тибора Самуэли.

– Идиотизм… Куда они его довезут? Старых пилотов, кто мог бы верно проложить курс, – нет.

– Говорят, согласился Савостьянов.

– Не может быть! Он же всегда бранил большевиков изуверами и дикарями.

– Наверное, они на него комиссаршу какую покрасивей напустили. Он за прекрасную даму под поезд ляжет.

– Тихо, господа! Идет солдат! – шепнул кто-то и прикрикнул громко: – Инженер Голембовский! Туже надо крепления элерона затягивать! Туже!

К работавшим инженерам подошел бородатый красноармеец. В руках у него была буханка хлеба, голова сахару и большой чайник.

– Вот, граждане техническая интеллигенция, – улыбнулся красноармеец, – погрейтесь, чаек горяченький, а то закоченели, видать, под дождем…

– А завтра, – ответил боец, – послезавтра, поутру, он уж вылетать должен…

Тот, кто спрашивал про завтрашний день, взял железную кружку, плеснул в нее кипятку, отрезал ломоть хлеба и отошел к маленькому домику. Открыл дверь, плотно прикрыл ее за собой и, не включая лампы, снял трубку телефона. Назвал номер:

– 88845, – сказал человек, подождал ответа и, услыхав в трубке низкий, рокочущий бас, быстро проговорил: – Передайте Мане, что бабушку повезут к врачу послезавтра днем.

Слова эти слышал не только атташе одного из иностранных консульств в Москве, но и комиссар из ЧК с Яношем Перцелем. И так тревожно посмотрел чекист на венгерского большевика, и столько у него в глазах было скорби, а в глазах у Яноша, наоборот, столько радости, облегчения и, если хотите, озорства, что понять происходящее человеку, не посвященному в эту операцию, было невозможно. А уж тем более «Маня» – атташе не предполагал такой реакции двух его противников, когда, опустив трубку телефона, начал писать что-то на шелковке, а после достал из ящика письменного стола шкатулочку, вытащил из нее обручальное кольцо, разломал его пополам, шелковочку в кольцо спрятал и вышел из кабинета, погасив при этом свет.

И попало это кольцо в католический костел, что возле Брюсовского переулка, и вручил это колечко под высокие звуки органного Баха старый ксендз молоденькой блондиночке, которая в свою очередь обменялась этим колечком со странным своим женихом: греком в феске, которого бил непрерывный тик, – а уж от этого грека колечко попало на стол генерала Дрыжанского, из деникинской контрразведки, и разломил он это колечко, и достал оттуда шелковку, и прочитал своим сотрудникам:

– С Ходынского аэродрома вылетает 12-го аэроплан без опознавательных знаков с Тибором Самуэли на борту. Пилот – полковник Иван Ильич Савостьянов.

Генерал поднял глаза на своих сотрудников, особенно задержался взглядом на лице полковника Дайниченко и продолжал:

– Господа, эту победу нашей агентурной сети, героически работающей в неимоверно сложных условиях большевистского террора, мы должны отметить, как стоицизм и подвиг! Итак, – генерал обернулся к карте России, – давайте поглядим, где нам удобнее встретить нашего друга Ивана Ильича Савостьянова и его подопечного, цыганского иудея венгерской национальности.

Генерал Дрыжанский взял указку и повел ею по карте России: от Москвы – к Туле и дальше, на юго-запад.

– За Тулой практически кончается так называемый большевистский монолит и начинаемся мы. Видимо, где-то возле Мценска они сядут на заправку. Именно там, – повторил генерал, быстро просчитал это свое предложение на логарифмической линейке, – бензина у них на двести верст, крейсерская скорость бешеная – сто верст в час. Да, не будь у штурвала Савостьянова аппарат с такой бешеной скоростью, никто и никогда не догнал бы. Итак, сверим часы… Видимо, что-то к трем – трем сорока их надо будет встречать. И поручается это Анатолию Ивановичу, – сказал генерал полковнику Дайниченко, – как человеку, знакомому с Савостьяновым. Причем, конечно, перехватить их следует здесь: что ни говорите, а дальше, верст на двести, – зона красного партизанского влияния, а там – Махно, зеленые, эт цетэра, эт цетэра… Следует исключить всякого рода случайности и не переносить встречу еще на шестьсот верст к нам в тыл, – генерал указал по карте, где это могло статься, – а решить это здесь, по-семейному, как говаривал Михаил Евграфыч Салтыков-Щедрин.

А когда все вышли, генерал жестом остановил Дайниченко и сказал:

– И работать нам надо будет с венгерским наркомом аккуратно: теперь всяческие расстрелы большевистских лидеров, как это ни печально, оборачиваются в их силу идеологии. Нам важны отречения от большевизма. Это мы обернем в слабость большевизма. Только так и никак иначе.

А по огромному полю Ходынского аэродрома тем временем шли Иван Ильич, окруженный чекистами, и Янош Перцель в сопровождении нескольких товарищей. Подошли они к самолету. Чекисты на Ивана Ильича волками смотрят; он на них – тоже отнюдь не ласково. Обнял молодой комиссар ЧК Яноша, поцеловал его неловко и сказал:

– Янош, мы будем держать в курсе наших товарищей там, где это возможно, конечно. Все указания из Будапешта будем передавать по возможной трассе полета… Счастливо, Янош…

– Все будет хорошо, – ответил Янош и начал неумело забираться в кабину.

Иван Ильич к нему обернулся, глаза злющие. Спросил:

– Ну, Богу помолились?

А Янош ответил:

– Я вам вот что хочу сказать: если вы станете сажать меня в расположение белых – я имею в виду не случайность, но умысел, – вот граната. Видите? Я взорву ее, и это будет концом для нас обоих.

– Не пугайте меня, – сказал Иван Ильич и крикнул людям на земле: – От винта!

– Я вообще не умею пугать, – сказал Янош, – и считаю это занятие безнравственным. Я просто предупредил вас. Другого выхода у меня нет.

– Всегда есть другой выход, – зло сказал Иван Ильич и крикнул: – Мотор.

И понесся самолет в небо, и в тот самый миг, когда колеса аэроплана оторвались от земли, лицо Ивана Ильича озарилось и стало иным…

И это сразу заметил Янош.

По громадному заливному лугу несся лихой возница: он стоял на подводе и хлестал кнутовищем четырех лошадей. А в подводе громыхали большие бочки, и держали их – так, будто они были с динамитом, – девочка и паренек-цыганенок. И большого труда стоило вознице остановить подводу, когда на дорогу из засады вышли четверо деникинских солдат и преградили путь, вскинув карабины.

– Что везете? – спросил старший по засаде и принюхался. – Бензин?

– Керосин, – ответил возница и сунул старшему бутыль с самогоном, – в Бабаниху гоним, оптом берут, дело уж больно выгодное, господин унтер.

– Не имею права без пропуска, – ответил унтер, прикинув бутыль на вес.

– На обратном пути еще две такие штучки подкину, – сказал возница, – будьте уж так любезны, дело сгорит, хорошее дело.

Унтер оглянулся на солдат, а ему подмаргивают, мол, ну их к черту, это же Сашка-купчишка, пусти…

И пропустили «Сашку-купчишку», только он не в Бабаниху погнал, а совсем в другую сторону – на лесную поляну, где приземлился самолет Тибора Самуэли и ждал заправки. И не Сашка это был вовсе, а большевик-подпольщик Николай Марцыпанов.

А тем временем в большом небе летел маленький самолет. И болтало его, и мотало, а Савостьянов, сидевший у штурвала, был счастлив, потому что его выпустили в это тихое, солнечное надмирное небо, и поэтому Иван Ильич по своему давнишнему обычаю пел – очень громко и не очень умело, но уже не печальный романс «Я ехала домой», но пролог из «Паяцев» Леонкавалло – на плохом итальянском, местами с мычанием – видно, в тех местах, где не знал слов.

А позади Савостьянова, во второй кабине, сидел Янош с томиком Эпиктетоса в руках, в огромных летных очках, надетых поверх его толстых окуляров, и близоруко щурился, словно чего-то смущаясь, а когда Иван Ильич свою арию кончил, запел Янош, но в отличие от бывшего императорского пилота на великолепном итальянском языке и великолепным, прямо-таки артистически поставленным голосом.

Савостьянов, услыхавши Яноша в переговорный шланг, ошалело уставился в зеркальце (такие теперь у всех шоферов такси, а тогда были только у пилотов их императорских величеств России и Австро-Венгрии) и рычажок громкости в переговорном устройстве повернул на «максимум».

А когда Янош спел арию из «Риголетто», Савостьянов переглянулся с ним в зеркальце и, демонстративно бросив штурвал, начал аплодировать.

Самолетик «фарман» грохнулся в смертельный штопор, а Савостьянов по-прежнему аплодировал и при этом смотрел на Яноша в зеркальце, а тот, понимая, что этот экзамен для него очень важен, поднял с колен Эпиктета и начал читать мудрого грека, для которого в отличие от нас, грешных, вопрос перехода от жизни к небытию был лишь вопросом перехода энергии материи от органики к неорганике – всего лишь.

Ах, штопор, штопор, яростное ощущение тишины и рева, несешься навстречу земле – а она зеленая, мягкая, рыжая, поросшая желтыми травами и синими лесами, – все ближе и ближе она, наваливается на самолет, а моторчик «фармана» ревет тонко и надрывно и даже звенеть начал, будто от натуги.

А Савостьянов, продолжая аплодировать руками, обутыми в громадные оладьи авиационных перчаток с раструбами, прямо-таки впился в лицо Яноша: дрогнет или нет, – тот впился в Эпиктета, пот на лбу выступил от волнения, ан и у Ивана Ильича тоже капельки на лбу заблестели, ай да чертов венгр, ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Вывел Иван Ильич самолет из штопора, «фарман» сначала завис носом вверх, хвостом вниз, потом медленно и даже в некотором роде картинно перевалился в горизонтальное положение и полетел дальше, на юго-запад.

Глянул Иван Ильич на землю и сказал в переговорный шланг:

– Хотите посмотреть, где мы идем?

И, не дожидаясь ответа Яноша, повернул «фарман» вниз головой – через левое крыло…

Крестьянин, смотревший с земли на все это воздушное бесстыдство, вдруг заметил, как от летательного аппарата отделилась крохотная точка – вот она все ниже, ниже, ниже несется – Господи, спаси, сохрани и помилуй – да это же человек с неба падает! Нет, похоже, не человек. А вроде бы и человек, ручки сложил поперек и раздулся. Нет, не человек! Тюк. Точно – тюк. Грох о землю и развалился! – И – прямо как в сказке – пахарь даже глазам своим не верит: вобла, хлеб, сахар и железные баночки с бумажными наклейками – их в мирное время господа «концервами» называли.

Опустился крестьянин на колени перед этим богатством и прошептал:

– Спасибо Тебе, Господи, за доброту Твою! Услыхал Ты молитвы наши, Господи! Детям и внукам буду завещать покорность Тебе и хвалу!

А в самолете тем временем вовсю бушевала перепалка…

– Откуда я знал, что он у вас не был привязан?! – кричал Савостьянов.

– Вас бы устроило, чтобы вывалился я?

– Я вам этого не говорил! Я государя через крыло переворачивал.

– Хоть вы государя переворачивали – а болван! – разъярился Янош. – Идеология идеологией, а жрать тоже надо! Я в ваших тюрьмах по двенадцать дней голодал, я приучен! А вот вы?!

– Я два года жую вашу большевистскую картошку и запиваю ее кипятком! Не пугайте меня голодом!

– Если бы ваши белые единомышленники не убивали наших коммунаров и продармейцев – было бы и сало, и крупа!

– На войне как на войне!

– Ну так и вините в этом эксплуататоров, а не эксплуатируемых!

– Когда у власти были эксплуататоры, у бедных эксплуатируемых был и хлеб, и мясо, а сахар стоил семьдесят копеек, а не 250 тысяч рублей!

– Не хлебом единым сыт человек! Тогда в школах училось полмиллиона детей, а сейчас, на втором году революции, – 10 миллионов! Диктатура образованных миллионов разумнее демократии тысяч! Нет? Революция должна научиться смотреть через поколение!

– Это все софистика. Просто вы дорвались до пирога.

– Между прочим, мой паек – четыреста граммов хлеба, а между прочим, мой папаша – миллионер, живет в Вене и владеет огромной фирмой. Так что не будем говорить о пирогах и булках.

– Это все от вас, от аристократов проклятых! Вся смута от вас и безобразие! Зажрались – вот и потянуло вас на страдания с приключениями! А мой дед был крепостным именно в этих местах! – Савостьянов ткнул пальцем в небо – перед собой.

– Тогда я не могу верить вашим разглагольствованиям о попранных принципах. Значит, вы просто-напросто исповедуете принцип беспринципности. Иначе говоря – шкурничества! Кстати, у вас кончается бензин – следите за приборами!

– Вот черт! С вашими дурацкими штопорами и ариями я весь бензин сжег!

– С моими штопорами?! – возмутился Янош. – С моими?!

– Хватит вам ловить меня на местоимениях! – взъелся Иван. – Сорока верст до аэродрома не дотянули!

Ранний августовский вечер был насквозь синий, пронизан на западе желтым жиром заката, который растекался вдоль по молодому соснячку. Далеко-далеко кукушка вела неторопливый отсчет дням чьей-то жизни.

Янош и Иван шли по узенькой наезженной дороге, которая то поднималась на взгорья, то вилась причудливой восьмеркой через луга, а то и вовсе исчезала в громадном сосновом бору – гулком и жутковатом, как пустой костел.

Иван, шедший первым – вроде как под конвоем, – вдруг замер и махнул рукой Яношу, но тот этого даже не заметил, погруженный в свои далекие раздумья, и остановился, только уткнувшись носом в могучую иваноильичевскую спину.

– В чем дело? – спросил он хмуро.

– Тш-тш! Глухарь, – прошептал Иван. – Дайте маузер.

– Нет. Я не дам вам оружия.

– Да не бойтесь вы, ей-богу! Захотел бы – отнял его у вас в секунду. Есть хочется.

– Я против убийства декоративных птиц и животных, – сказал Янош. – Это негуманно.

– Слушайте, – прошептал Иван, у него заходили желваки на скулах, – я не смогу везти вас разжигать пожар мировой революции, если у меня голова разваливается от голода.

– Имейте в виду, – сказал Янош, передавая Ивану маузер, – я этого есть не стану.

Иван досадливо махнул рукой и начал выцеливать глухаря, сидевшего на суку так картинно, будто это был не живой глухарь, а чучело в доме у богатого дантиста. Грохнул выстрел, глухарь неторопливо сорвался с дерева и шумно улетел в голубую чащу.

– Ха, – сказал Янош, – к тому же вы еще и мазила!

– Попробовали бы взять его пулей с такого расстояния!

– Видите тот сук? – спросил Янош. – Я его перешибу. Дайте сюда наган.

– Это маузер, а не наган. Не заваливайте мушку. Вы ж мушку заваливаете.

– Пожалуйста, воздержитесь от ваших советов. Я был чемпионом по стендовой стрельбе в 1912 году.

Грохнул выстрел. Сук даже не шевельнулся.

– Дайте сюда, – сказал Иван, – я покажу вам, как это делается.

Выстрелил Савостьянов мимо.

– У вас мушка сбитая, – сказал он.

– Ничего подобного. Дайте сюда, – попросил Янош и выстрелил навскидку. Мимо. Посмотрел на мушку и сказал: – В общем, действительно, я допускаю, что мушка несколько сбита.

– Не скрою, надо брать пониже, – сказал Иван, прицеливаясь, – не под яблочко, а под обрезик.

Мимо.

– Под обрезик! – злорадно сказал Янош. – Наоборот, всё наоборот! Надо приподнимать ствольную часть, чтобы выстроить точную траекторию предполагаемого выстрела: котангенс соединительной диспропорции глазного яблока, соразмеренный с деформированной натяженностью ствольного расстояния, и даст нам точность.

Грохнул выстрел. Мимо.

– Да, – протянул Иван, – в теории вы ничего… Подготовлены. Теперь я понимаю, отчего мы с вашей теорией голодные сидим. Пошли налево, там вроде большак – огоньки светят.

И двинулся Иван Ильич первым во мрак соснового бора, а Янош пошел следом. Они прошли совсем немного и – как искушение, как дьявол его побери, – на суку сидит громадный черно-бело-красный глухарище.

Иван обернулся к Яношу. Тот молча протянул ему маузер. Иван тщательно прицелился, нажал курок, и вместо выстрела раздался тугой металлический щелчок. Глухарь не испугался, даже клювом не повел.

– Где патроны? – прошептал Иван.

Янош тихонько ощупал карманы и сказал:

– В летательном аппарате.

И тут Иван взревел, и этого глухарь испугался, и улетел, а Иван просто-таки криком кричал:

– Мешком вас в детстве стукнули, что ль?!

– Вы убеждены, что на этот раз бы наверняка попали?

– Так здесь же тридцать метров! – проревел Иван и начал скакать к тому месту, где сидел глухарь, отсчитывая свои метровые прыжки, – раз, два, семь, пятнадцать…

И вдруг исчез Иван Ильич – будто и не было его вовсе. Янош тщательно протер очки и нерешительно сказал:

– Ау! Ау, Иван Ильич!

Откуда-то из-под земли донесся вопль и мычание. Янош на цыпочках подскакал к тому месту, где исчез Иван, и увидел яму – кулацкий лабаз, полный окороками, сырами, мешками с зерном и бутылями с самогоном.

– Лезьте сюда, – сказал Иван Ильич, разрезая окорок, – это же черт знает какое счастье, а?! Рабле, да и только!

Янош спрыгнул к Ивану, лицо его сделалось жестким и злым.

– Вот поэтому, – сказал он, – Москва и Питер сидят на осьмушке ржаного хлеба, Иван Ильич. И кто больше виноват в голоде, большевистская теория или кулацкая практика, – вопрос отнюдь не бесспорный.

– Ладно, – сказал Иван, – ешьте пока, что ли…

– Начинайте вы, – сказал Янош.

– Пока мы в России – я хозяин, мне и угощать.

– Во-первых, с этой минуты ни вы и ни я хозяин этого богатства, а пролетариат. (Иван не выдержал, поморщился.) А во-вторых, я ем всегда последним, поскольку у меня туберкулез.

– Ничего. Я не боюсь. А потом самогонкой прополоскаться можно.

– Самогонки вы не получите ни грамма.

– Это как понять?

– На самогоне мы полетим до Тулы. Самогон, если мне не изменяет память, не что иное, как спирт. Нет?

Летит в ночном небе самолет, огоньков на земле не видно, только молодой месяц слева висит и звезды лениво говорят друг с другом на непознанном землянами таинственном языке.

Иван Ильич посмотрел на приборы и загрохотал в переговорный шланг:

– Мы на этой спиртяге побили все мировые рекорды! Идем со скоростью сто двенадцать километров, скажу – не поверят!

– Не промахните Тулу.

– Мы можем идти дальше. Где вам дали следующий аэродром?

Янош разложил карту на коленях, по-штурмански точно сориентировал ее со звездами и ответил:

– Во Мценске.

– Дотянем. Такая скорость, ваше вели… хм-хм, народн…

– Скажите, пожалуйста, Иван Ильич, а вот если бы мы сели с вами в расположение белых частей и я бы отдал вам наган…

– Маузер.

– Маузер… Вы бы… как?..

– Сядем – там видно будет, как, – ответил Иван Ильич и засмеялся непонятным смехом.

Самолет подрулил к церкви по широкой улице маленького городка, потонувшего в темной тишине тревожной ночи. Ни огонька в городе – только лампадка светится у церковных врат.

Рев мотора разбудил жителей, и пошли зажигаться огоньки в окнах – словно в Рождество Христово, после минуты тишины и доброй молитвы, обращенной живыми к живым.

Пропеллер остановился, мотор фыркнул пару раз и заглох.

– Мценск, что ль? – спросил Иван Ильич людей, опасливо подходивших к диковинному двукрылому аппарату.

– Троицк, батюшка, – ответили ему. – Троицк. От Мценска рядом.

– Тут кто? – спросил Янош.

– Люди, батюшка, – ответили ему, – люди.

– Да я понимаю, что люди. Красные или… как?

Вспыхнули в ночи ярким светом два фонаря. Трое в папахах шагнули из темноты к самолету. В наших путешественников уперлись тупые рыла карабинов.

– А ну, – сказали из темноты, – покажь сначала свои документы, а после скажем, какого мы цвета.

– Красные оне, красные, – пропел из темноты старушечий голос, – комиссары оне, батюшка…

Янош облегченно вздохнул и сказал:

– Я – венгерский нарком, лечу в Будапешт. Всем командирам красных частей выслана шифровка по поручению Феликса Эдмундовича. Не посчитайте за труд связаться с комиссарами Тулы или Мценска – это безразлично.