Текст книги "Функция: вы"

– Не знаю…

– Он судит тебя по вещам, которые приняты в его мире. Но ты не принадлежишь его миру. У тебя совершенно другая жизнь. Да, может, ты не подходишь для той работы, которую он считает полезной и нужной его миру, но, черт возьми, он ушел от вас, когда ты была больна, потому что не хотел смотреть, как ты умираешь. Как такой человек вообще может рассуждать о том, что правильно, а что нет?

Я никогда не говорил этого вслух, и потому, наверное, ей больше не от кого было это услышать. Я не считал Романа Гёте трусом, но много ли нужно смелости, чтобы быть здоровым и живым? Если бы он только видел ее там, хоть раз, у старого, похожего на комод пианино, если бы знал, как мало (но много-много, почему так много) нужно тем, кому не суждено повзрослеть. Быть самым храбрым. И конечно, красивым. Знать, что дальше есть что-то еще. Успеть посмотреть тот самый мир, где все живут долго и счастливо и умирают в один день. Где нечего бояться, кроме гроз и малярийных комаров. Мир бескрайний, светлый, полный чудес, экзотических стран и высшей справедливости… пока он снова не развоплотился в девочку за пианино.

– Ты одна из самых сильных людей, которых я встречал, – сказал я.

– Не ври, – выдавила Криста. – Твой отец – военный врач.

– Подловила, – кивнул я, не подумав об этом. – Но ты входишь в первую десятку, честное слово.

Она засмеялась. Потом снова заплакала.

– Миш… Давай сходим куда-нибудь.

– Не могу, – помолчав, ответил я. – У меня дела.

– Я подожду. Хоть до вечера. До завтра. Только соберу маму в больницу, и…

– Нет. Прости. У отца кое-что случилось, и я… я не знаю, чем все закончится. Это очень непросто. Мы…

Криста молча выпуталась из моих рук.

– Прости, – тихо повторил я.

– За что? – очень больно посмеялась она.

– Я не хочу тебя огорчать.

– Ты тут ни при чем.

Я лишь вздохнул.

– Я все время пла́чу. Не могу сдержаться. Сложно контролировать себя, когда вместо мозга полжизни была каша. Он все-таки прав. Как обычно. Я слабая. Бестолочь. Я…

– Криста. Не надо, пожалуйста.

– Ты все время со мной нянчишься. Находишь повод помочь. А у тебя в городе, наверное, уйма других дел и тех, кто тоже хочет побыть с тобой. Я так редко об этом вспоминаю, знаешь… Похоже, я правда думаю только о себе.

Я потянулся к ней, но Криста отвернулась. Прошла вглубь зала, к длинным столам. Так и застыла – черным на темно-сером. Единственной причиной любить ранние зимние утра.

– Я все думаю… эта мертвая женщина… Неужели моя мама будет жить только потому, что кто-то умер?

– Если бы все сложилось иначе, – промолвил я, – твой отец помог бы как-нибудь еще.

Криста судорожно вдохнула.

– Существует большая разница между тем, чтобы жить, когда другие умирают… и жить, потому что они умирают.

Я промолчал. Иногда это помогало. Криста провела пальцами по краю стола.

– Знаешь. Я лежала с одной девочкой. Ну там, в детстве. Я не рассказывала? Она была из верующей семьи. Не помню, правда, чтобы она молилась, но у нее был крестик. Самый простой, палочками, из серебра.

На самом деле, из хирургической стали.

– Она казалась очень сильной. Намного сильнее меня. Я все время смотрела на нее и думала: она точно выживет. У нее была воля. Как в кино, когда люди едят свою руку, чтобы не умереть на необитаемом острове, вот такая. Она уже плохо видела, ничего не могла держать в пальцах. Даже ложку. С ней постоянно кто-нибудь был, кормил… А я все равно думала: это будет она. Не я. Но все случилось наоборот.

– Крис…

– Еще она сомнамбулировала. Знаешь, что это?

Я вздохнул, но все же ответил:

– Когда человек ходит во сне.

Криста, кажется, кивнула.

– Чаще она просто сидела. Разговаривала сама с собой. Но иногда все же вставала и спотыкалась о железные кровати. Такой это был звук… Ужас. Но она никогда, представь, никогда не выходила из палаты, несмотря на открытую дверь. Потому что туда было нельзя. Как она понимала это? Как она во сне все равно контролировала себя? И почему ее огромная сила духа в итоге ни на что не повлияла? Даже сейчас, зная, что наши шансы были неравны, я не могу отделаться от мысли, что я проскочила вперед нее, без очереди… В этот свет, в открытую дверь, куда она так и не вышла. Я просто… как мама теперь… выжила вместо кого-то…

– Крис… пожалуйста…

– Ты ведь ее брат?

Я моргнул. И понял, что попал. И попытался вспомнить, где в череде вранья, что каждый раз шло нам во благо (убеждал себя я), – где конкретно я оступился. Я точно не говорил с ней о больнице. А Криста не могла меня там помнить, даже косвенно, даже именем, оброненным Габриэль в ее ночных разговорах с собой (со мной). Дедал все подчистил, о себе прошлом помнил только я. Выходило, Криста все это просто… придумала? Подобрала по подобию, как слово в кроссворде, чтобы заполнить возникшую в памяти пустоту?

– С чего вдруг такие предположения? – попытался отшутиться я. – Дело в парных именах?

– И в одинаковых крестиках. – Криста медленно развернулась. – Только я не говорила, как ее звали.

Вот так моя не то чтобы тщательная, но все же устойчивая к проверкам легенда с неспокойными жаркими странами и эксцентричным приемным отцом развалилась из-за сиюминутной тупости. Затем я подумал: нет. Подумал: того меня не существовало. Не важно, соглашусь я или нет, попытаюсь увильнуть или оправдаться – любой ответ будет выдуман так же, как Криста выдумала меня.

Так что я вздохнул:

– Да. Габи – моя сестра.

Она молчала так долго, что я стал различать за стенами голоса.

– А ваш приемный отец…

– Он не имеет к этому отношения.

– Тогда как именно мы встретились? – Криста дернулась ко мне. – Ты же… ты младше меня!.. Ты не мог все сделать сам! Но тогда как… я не понимаю…

– Это совпадение.

Она споткнулась.

– Как и остальные двадцать встреч?

Ух ты, только и подумал я. Она тоже их считала.

– Миш! – зазвенело в полутьме. – Расскажи мне. Что происходит?

– Клянусь, – ответил я. – Это совпадение. Стечение обстоятельств.

– Обстоятельств? И твоя сестра, и ты – мы! – лишь обстоятельства? Я для тебя… хотя бы я?

Я упрямо стоял на своем. Я вообще не понимал, о чем она думает.

– Да о том, – вскрикнула Криста, – что я тоже ничего не понимаю! То есть раньше, может, и понимала! Между одиннадцатой и пятнадцатой! Когда наши отношения начали обретать какой-то смысл! Но…

– Наши отношения всегда имели смысл.

– Я тоже так думала! Пока не появилась Ариадна, и вы… мы с тобой!..

– Да при чем здесь Ариадна?! Почему ты все время о ней говоришь?!

– Разве вы не вместе?!

– Ну да, вместе, но…

Тут до меня наконец дошло, что значило слово вместе в мире без дубль-функций.

Мне следовало охнуть, изумиться. Завести песню старую, как мир. Это не то, что ты подумала (дело не в тебе), Ариадна буквально не сможет жить без нашего «вместе». Но я сказал только:

– Господи.

Потому что Ариадна здесь была ни при чем.

Откровенно говоря (кристально чистым задним умом понял я), только полный придурок мог столько времени не замечать очевидного. Долгих взглядов. Странных вопросов. Неслучайных прикосновений. Не понимать, что, спрашивая обо мне с Ариадной, на самом деле Криста спрашивала о нас с ней. Нас! Тех самых, что на лавочках выскребали через плюсик.

– Крис. Господи. Мы…

– Замолчи…

– Прости. Я даже не думал. Правда, я не…

– Хватит!

За спиной распахнулись двери. В зал вкатилась широкая полоса коридорного света, рассеивая зимнее утро и мой последний шанс что-то объяснить. Вместе с ним по полу растянулись две тени.

– При всем уважении, это частная территория. Здесь нельзя находиться без сопровождения.

Щелкнул выключатель. Вспыхнул верхний свет. И оказалось, что передо мной стояла совсем не та девушка, что я привел сюда. Как и она, щурясь сквозь мокрые ресницы, не узнавала человека, чьей помощи желала еще в пятницу. Мы оба их придумали.

– Госпожа Гёте, – молвил Лак Бернкастель.

Криста вздрогнула.

– Она не Гёте, – фыркнула Эдлена Скрижальских.

– О, – вежливо удивился советник госпожи-старшего-председателя. – В любом случае позвольте сопроводить вас на выход.

– Не надо. Я сейчас… сама. Извините.

Криста обошла меня по широкому кругу, не глядя. Она не хотела. Я не смел. Мне вдруг открылось, что, только ничего не делая, я мог защитить ее от того, каким был идиотом.

– Связь между ними, – начала Эдлена Скрижальских, когда она ушла. – Вы видели?

– В метафорическом смысле, – ответил Лак Бернкастель.

Энтропы стояли в дверях и рассматривали меня, как угодившее в капкан животное.

– Дочь Романа Гёте – контрфункция.

– Это ни на что не влияет.

Эдлена Скрижальских фыркнула.

– Он отмечен наблюдательными советами, она – Дедалом. Это больше, чем пассионарность во втором колене, Бернкастель. Подучите предпочтения вашего дражайшего председателя.

– Скрижальских, – удивленно повернулся энтроп. – Она и ваш председатель тоже.

Эдлена скривилась. Взгляд Лака Бернкастеля вернулся ко мне. Он ничего не считал, смотрел с тихой, выжидающей учтивостью, и, наверное, поэтому я выдавил:

– Не говорите ему.

Энтроп спокойно кивнул:

– Это запрещено.

– Дело в маме, – прошептал я. – Она больна, но доступного лечения ждать слишком долго. Поэтому в пятницу я… это я сказал написать ему. Я. Криста здесь ни при чем. Не трогайте их, пожалуйста.

Лак Бернкастель кивнул, уточнив только:

– В пятницу это случилось до или после смерти господина Обержина?

Сначала я не понял вопроса. Потом понял.

– После…

Эдлена Скрижальских издала глухой лающий смешок. Лак Бернкастель приподнял рукав пиджака и поглядел на часы.

– Знаю, о чем вы думаете. Но процесс выбора находится вне нашего обозрения.

– Если Гёте попадет в наблюдательный совет, даже младший…

– Значит, таков оптимальный исход.

– Но он способен дезинтегрировать наши модусы, Бернкастель!

– Госпожа-старший-председатель помнит об этом таланте. Спасибо.

– Он ненавидит нас. Всех нас! Разве можно доверить общее будущее…

– Возможно, именно этого нам не хватает, Скрижальских. Доверять таким, как он.

Наверное, для советника госпожи-старшего-председателя это было повседневной рутиной: тактичными фразами, но непреклонностью их смысла напоминать эс-эйтовцам, ради чего в сорок восьмом они вышли из тени человеческой истории. Так что да, энтропы смотрели на меня, как на угодившее в капкан животное. Животное, которое гуманнее было бы пристрелить – но в их обязательствах значился уход по высшему разряду.

– Ваша спутница уже на месте. Пройдемте. – Лак Бернкастель отвернулся. – Госпожа-старший-председатель ждет.

Глава 9
Госпожа-старший-председатель

Последнее, что я помнил, – как зашел в просторный лифт, внутри которого не было кнопок, и Лак Бернкастель приложил к панели циферблат часов. Я еще успел подумать: они даже проще, чем у Влада, на ручном заводе. Как это работает?

Затем я услышал океан.

Конечно, такое случалось. Без нормального сна и регулярной еды меня выбивало, как пробку, от любого напряжения. Но сейчас между бронированным лифтом и белыми коридорами не ухнул пульс, не промелькнул пол, и, поднимая взгляд на телевизоры, я подумал: странно. А потом увидел людей.

Десять-пятнадцать человек, они стояли перед экранами, по которым крутились мои беззвучные воспоминания, и смотрели на них – в них, – будто это были рекламные ролики в витрине магазина. Что за, кажется, подумал я.

Незнакомцы повернули голову.

Вместо зрачков у них были просверленные дыры. Вместо радужек – сияющие ободы света, как у солнца в пик затмения. С мужских и женских, широких и узких, бледных и смуглых лиц на меня взглянула бездна. Я молча сделал шаг назад.

Бездна тоже отвернулась. Люди с затмениями в глазах равнодушно разбрелись вдоль телевизоров. Я чувствовал их движение на уровне вибраций, их взгляды в мое прошлое – несформированными мыслями о. Это же сподвигло меня отвести плечо, пропуская из-за спины одного из них. Я знал, что не знал о его приближении. Сам по себе. Но кажется…

Я больше не был сам по себе.

Медленно, тихо я обернулся на чье-то огромное присутствие – и случился взрыв. Самый первый, всекосмический. Он был из золота. Меня разнесло на километры и годы вокруг, мои атомы упали в пустоты между чужими атомами. Так я выжил на уровне мысли. Так я смог продолжить смотреть.

Миллиарды связей преломлялись триллионами маркеров. Это была система. Возможно, даже вся – целиком. Постепенно мозг выстроил читаемые плоскости. Вообразил невообразимые направления. С трудом, но вновь я осознал себя, а за собой – невозможную архитектуру разумного бытия. Четырехмерные лабиринты серверных. Соприкосновение точек, разнесенных в противоположные стороны. Пропасть, как сгиб протяженности. Я стоял у самого края ее, но знал, что могу занести ногу и просто… переступить. На отвесную вертикаль. Сделать ее горизонталью. И тогда снова будет коридор, а в нем телевизоры, выстилавшие стены, как мелкая плитка в бассейне. И в мгновение, когда я был готов сделать это, шагнуть навстречу золотой бездне, во всепоглощающую общность, за спиной раздался голос:

– Не будь наивным.

И меня опрокинуло обратно в коридор.

Я грохнулся, зная: кто-то отдернул меня за плечо. Я не чувствовал этого сам, так подсказала система – те скудные отголоски ее, что с трудом втискивались в мои примитивные мыслительные плоскости.

Я лежал на полу, а вокруг шагали люди с затмениями в глазах. Их стало больше, как в вестибюле утреннего метро. Я повернул голову и в мельтешении ног увидел телевизор. Внутри плескался застекленный океан.

Рассудок плыл: густо, по кругу. А дно его царапала пульсирующая горстка слов.

Не смотри.

– Габи?.. – прошептал я.

Не вставай.

– Где ты?..

Не соглашайся.

– Я знаю, что это ты…

Незнакомцы замедлили шаг. Толпа густела, забивая пролет. Все в порядке, думал я, лежа в глазке света между ними. Это стандартная процедура.

Нет, вымучил я же. Ничего подобного.

Все в порядке, повторил я спокойнее прежнего. Как мантру. Как аксиому, не нуждающуюся в доказательстве.

– Но я же, – прохрипел. – Я был с Лаком Бернкастелем. Мы в вошли в лифт, и он приложил к панели циферблат часов. Я помню это. Я не могу сейчас спать. Прямо сейчас я должен быть у…

У.

Незнакомцы склонились ко мне, заслоняя свет. Черные зрачки всверливались в мои мысли. Солнечные радужки засвечивали память. Они искали негативы, первопричины всего того, что привело меня к ним. Иными словами…

– Михаэль.

Все это время меня допрашивали, не задавая вопросов.

– Ты в порядке?

Я моргнул. Ариадна стояла в раскрытых дверях лифта. Ее черные плечи золотил пыльный свет. Я различил предметы за ее спиной. Они слагали богатый интерьер.

Я пошатнулся, спозл на пол. Лак Бернкастель издал глухой, но полный понимания звук.

– Госпожа-старший-председатель, – воззвал он в комнату. – При всем уважении, прошу воздерживаться от попытки авторизации в чужих функциях. Это небезопасно. И невежливо.

Присев, Ариадна протянула ко мне руку. Кажется, она попыталась проверить зрачки – безразличным, техническим таким жестом, – и оттого я увернулся, мотнув головой.

– Все в порядке, – сказала она, посчитав это за шок. – Ты снова здесь.

Она знает, тупо подумал я. Она бывала там. Он был там. Однажды Стефан тоже стоял с вечностью за спиной, под пристальным взглядом огромной ищущей сущности. Он, конечно, выстоял и после. Не сидел на полу. Не вызывал жалость.

– Ему нужна вода, – сказала Ариадна.

Без лишних слов Лак Бернкастель вышел из лифта.

– Криста была на пресс-конференции, – только и смог выдавить я.

Выражение Ариаднина лица не изменилось, но она взглянула куда-то мимо моего виска. Я понял: она пыталась достроить услышанным то, что знала сама.

– Что мне делать? – прохрипел я.

– Молчать.

Ариадна выпрямилась и подтянула меня следом. После больной, растемпературенной Кристы, от которой еще жгло ладони, но особенно – грудь, Ариаднина рука казалась не просто холодной. Она была мертвенно ледяной.

Я покачнулся, но устоял. Двери лифта не пытались закрыться.

Наверное, такие места и назывались пентхаусами: дом внутри дома, этажи на этаже. Потолок здесь был поднебесным, с открытыми перекрытиями. Его подпирали колонны, внутри которых размыкались лавовые сгустки янтарного света. Тени колыхались. Отблески плыли по лакированной мебели, будто косяк светящихся рыб.

По окнам ниспадали гобелены, тяжелые как паруса. Они напоминали храмовые фрески, но из шерсти, льна и мерцающих серебряных нитей. В узких прорезях наружного света светилась заоблачная высота.

– От лица госпожи-старшего-председателя приношу извинения, – начал Лак Бернкастель. – Она сожалеет…

– Неправда, – сказала Ариадна. – Не сожалеет.

– Неправда, – согласился он еще спокойнее, чем перед журналистами. – Но там была и часть моих извинений тоже.

Склонившись над кофейным столиком в квадрате длинных темных диванов, энтроп налил воду в бокал. Отставив графин, он выпрямился и взглянул мимо Ариадны, на меня. Затем, с куда большим – нет, не почтением даже: предосторожностью – он посмотрел дальше, и выше, и я вдруг почувствовал, что все это время мне в затылок ввинчивался чужой взгляд.

Она сидела между столбцами фигурной балюстрады, свесив ноги со второго этажа. Обычно так сидят дети – играючи, на самом краю. Габриэль тоже так когда-то сидела, качая над пропастью балеткой. Но существо наверху хранило неподвижность и безмолвие. Оно следило за нами из глаз юной девушки с неприбранными русыми волосами – такими длинными, что в полный рост они, наверное, подметали пол. Существо было древним, огромным. Оно теснилось в сотне подобных тел. Глядя на него, тысячелетия назад невозможно было не придумать бога.

– Прошу вас.

Я слышал низкочастотное гудение электричества в колоннах, тяжелый шорох гобеленов по полу. Но и голоса. Нездешние, далекие. Писк приборов. Гудение электричества. Пробку на выезде из города. Она тоже их слышала, мною, собою, сводя в многомерную картину, не передававшую и миллионную часть того масштаба, что я увидел там.

– Прошу вас, – повторил Лак Бернкастель. – Госпожа-старший-председатель, хватит.

Его голос что-то сломал. Он не принадлежал нашему миру. Все подернулось рябью – и закончилось. Я снова был только собой.

Госпожа-старший-председатель соскользнула вниз. Волосы ее опали к ногам, как полы плаща. Они были густыми и плотными; полотняными. По их глади можно было вышивать.

– Отдай распоряжение, – прошелестела она из глубины юной девушки. – Начинаем терапию в пропорции один к пяти.

Лак Бернкастель вручил мне бокал.

– Один к пяти? Но ведь… – начал энтроп и замолчал. – Хорошо. В таком случае вынужден покинуть вас.

Госпожа-старший-председатель отстранилась, освобождая ему дорогу к лифту. Я беспомощно поглядел на Ариадну. Меньше всего мне хотелось, чтобы Лак Бернкастель уходил. Прямо сейчас он казался самым безопасным существом в мире. Но они говорили о Минотавре, верно? О том, ради чего мы сюда пришли? Лифт уже отбыл, а я все еще думал: пожалуйста. Громко, отчаянно, этажей пять ему вслед: пожалуйста-пожалуйста, даже если мы отсюда никогда уже не выйдем, отдайте это чертово распоряжение.

– И последний вопрос, преемник, – прошелестела госпожа-старший-председатель. – Та искра, что восемь лет считалась украденной сообщниками Юрия Пройсса, все это время находилась в лабиринте?

– Нет, – ответила Ариадна. – Но она тоже была под нашим контролем.

– Досадная очевидность. Зная Дедала и вашего предшественника…

Функция посмотрела на меня.

– Пейте.

Но мне не то что вода – воздух с трудом проходил в горло. А она повторила:

– Пейте, преемник. У вас обезвоживание. Даже в пределах суток одни из вас уязвимее других.

Я мотнул головой, пытаясь откреститься от всего сразу: минералки, и слабости в ногах, и уж тем более Ариаднина преемничества.

– Если это был последний вопрос, чего вы от нас хотите? – спросила она.

И я понял, что ни разу не додумывал досюда.

– Вы неприкосновенны. – Функция поплыла к диванам. – И можете уйти в любой момент. Но вам следует знать, что гибель Яна Обержина разомкнула цепочку событий, внутренние связи которых были незаменимы. Просыпались сотни звеньев. Будущее многих охромело. На этот раз ваши потери не выглядят критичными, и мы начинаем терапию, согласно моему предложению. Но искры – лишь симптоматика. В глубине произошедшего скрываются имена. Они ждут затишья, чтобы сделать следующий ход. Разве вы не хотите избежать повторения истории?

– Вы знаете, кто стоит за покушением? – спросила Ариадна.

– Нет, – прошелестела госпожа-старший-председатель. – Пока нет.

Вплыв в квадрат диванов, она опустилась на правый, к нам в профиль.

– Система статична в момент восприятия. Но два момента – уже движение. Сводя их воедино, плотно, как страницу к странице в бесконечной книге, я создаю массив, а лапласы считают по его внутренним связям. Так мы познаём, что и как. Однако в предательстве главный вопрос – почему. И вопрос сей… сугубо человеческий. Без вас мы способны ответить на него лишь в ретроспективном порядке. Но вместе, триедино, мы сможем понять все сейчас.

Только тогда Ариадна посмотрела на меня. И это был вопрос. Ведь впереди нас могли ждать имена, которые я боялся услышать, ответы, что лишили бы меня покоя на всю жизнь. И я не хотел, не хотел ничего из этого, я лишь пытался помочь Минотавру, но…

Мама Кристы заняла место Охры-Дей. В проекте, который принадлежал госпоже-старшему-председателю. Где каким-то образом использовались искры. А значит, то, что их пытались похитить и, вероятно, попробуют снова, покуда мы не выясним, кому и зачем они нужны, – теперь это были и мои проблемы тоже.

Где-то здесь я обычно отводил взгляд. Но не сегодня. Ариадна увидела это и, отвернувшись, шагнула к диванам. Наши лучшие разговоры обходились без слов.

– Что вы предлагаете?

– Пропустить через вычислительные мощности лапласов ваши знания. Разум человеческого индивидуума локален, но эмоционален. Оттого субъективен. Оттого въедлив и цепок. Однако он ограничен фильтром личного восприятия и осмысляет только то, что ему выгодно. Если мы пропустим через лапласов все, что осталось за пределом вашей избирательной картины мира, что осело на дно памяти и бессознательного, – уверена, мы обнаружим связи, о которых вы даже не подозревали. Вкупе с тем, что ваш предшественник называл творческими умозаключениями…

Это слово – предшественник; оно тревожило меня. Я тоже подошел к диванам, и функция царапнула меня краем пристального взгляда:

– Это его идея. Она нам очень нравится.

Я не понимал, о ком она говорила. О Минотавре? В качестве преемника? Госпожа-старший-председатель развернулась, и я слишком поздно вспомнил, что она читала мысли. То есть – буквально: текстом по воздуху. Как я через уджат.

– Господин предшественник пришел на следующий день после кончины Юрия Пройсса, предсмертным письмом признавшегося в попытках украсть искру. Нельзя сказать, что я не ждала. Напротив. Это обещало стать началом взаимовыгодного сотрудничества. Господин предшественник желал знать, кто из лабиринта был сообщником Юрия, исполнительной мощностью всего его плана, ведь Минотавра убили, а искру похитили, – но к заказчику она так и не попала.

Слушая, я медленно опустился на соседний диван. Ариадна тоже села, через стол от госпожи-старшего-председателя.

– Однако в видимых его глазу связях не было очевидного ответа. Обращаясь к нам, господин предшественник знал это, а потому предложил особую пропорцию триединых усилий. Чтобы найти виновных, он позволил бы мне краткосрочно авторизироваться в нем, как в функции, и пропустить через лапласов его память. Столько в той готовности к деиндивидуализации было внечеловеческого, столько чистого осознания самой сути взаимопроникновения наших видов… что я не могла не выставить противовес. Антагонизировать такому разуму было высшей честью; искать компромиссы в конфликте интересов – подлинной оптимизацией. Так что в качестве платы я попросила одну вещь: принести мне копию письма декомпозитора, что Дедал получил вместе с искрами.

Я отчетливо слышал, что она говорила – монотонным, ведическим голосом, – и не понимал ни слова. История о сотрудничестве с госпожой-старшим-председателем не могла быть про Минотавра.

– Ваш предшественник спешил. Он хотел узнать имя прежде, чем получит свое новое. Он не планировал быть великодушным, и это… прельщало. В качестве поощрительного аванса я позволила себе проинвестировать в его порывы и рассказала все, что мы сами знаем об искрах. О декомпозиции и предикате, промышленном использовании нашей искры… А две недели спустя, без личных встреч и дополнительных условий, ваш предшественник расторг договоренности в одностороннем порядке. Он воспользовался сменой маркеров и перестал быть функцией, с которой мы заключали соглашение, элементом системы, с которого я могла хоть что-то спросить. Он отказался от имени, идеи триединства, даже попыток найти сообщников господина Пройсса, оставил все второму преемнику… И хоть вероятность такого исхода всегда составляла четырнадцать процентов, я считаю это несостоявшееся сотрудничество ощутимой потерей для нас… Для вас… И продолжу взывать, уповая на общее дело оптимизации: не позвольте ошибкам прошлого прорастать в настоящем. Вместе мы можем сделать мир совершенным.

Нет, тупо подумал я. Наш невеликодушный предшественник…

– Да, – ответила госпожа-старший-председатель. – Вы все правильно поняли.

Ну нет же, возразил я; иначе как так вышло, что среди двух преемников, один из которых придумал атлас, а второй даже не совершал перестановки функций, последний стал Минотавром, а первый, получается, что?..

Лицо юной девушки стало мягким, даже милостивым. Оно печалилось о моем озарении. «Бедный тупой мальчик», – видел я и без всякого уджата.

Я перевел взгляд на Ариадну. У меня в голове только что прокатил парад планет, а она сказала:

– Я думала, ты знаешь, что Стефан был вторым преемником.

– А должен был? – неподдельно удивился я. – Если об этом писали в какой-то внутрилабиринтной газете, типа такой – с фотографиями и кратким описанием кандидатов, я, конечно, пропустил.

Все эти годы я думал, что Минотавр стал Минотавром, потому что назвали только его. Что от гнева и бессильной обиды, не имея выбора, он тянул с согласием почти две недели – а выбор был. Был! И, вспоминая того злющего, как стая причащенных чертей, человека, что показался лишь на третий день моего несуществования, я в полной мере понял: Минотавр выбирал. Не быть главным, не брать ответственность, не думать о ком-либо, кроме себя.

Но Стефан выбрал первым.

– И он знал? – с нажимом спросил я. – Все время знал предикат? И ты, выходит, тоже его знаешь?

Ариадна молча покачала головой.

– Но она… Вы… – Я метнулся к госпоже-старшему-председателю. – Вы же сказали…

Функция смотрела на меня, как на человека, обклеивающего палату фольгой.

– Доподлинно неизвестно, как именно декомпозитор разъял исходный атрибут. Он разрушил физическую оболочку, сохранив функциональную целостность, и новообразования воплотили волю его. Мы наблюдаем парадоксальный, но исключительно разумный прецедент: у искр два предиката. Первичный, создателя, и функциональный – воля декомпозитора…

– Декомпозировать, – наконец понял я.

Госпожа-старший-председатель осталась мною довольна.

– У господина предшественника была теория. Он называл ее проблемой входа-выхода. Он полагал, что некоторые атрибуты несовместимы с вашей психикой, потому как являются артефактами чужого мышления и обращаются к структурам, не созревшим в человеческом мозгу. По его мнению, даже если вы узнаете предикат, то не справитесь с ним. Попытки осознать большое разрушают малое. В этом свете овладевшее господином Пройссом желание обладать искрою – одна из граней ответного наваждения. Чтобы решить проблему входа-выхода фундаментально, по мнению вашего предшественника, нужно было исключить само сопряжение воль. Изолировать часть атрибутов от вашего естественного ареала обитания, а в случае, если это невозможно, уничтожить их.

– Но уничтожить атрибут способен лишь его создатель…

– …Или декомпозитор, получивший имущественное право создателя. Верно. Но ваш предшественник искал способ сделать это в обход имущественного права. Хотел ли он взаправду претворить идею в жизнь или пополнить ряд теоретических сверхмер, имеющихся в распоряжении лабиринта? Вот что нам хотелось понять. Потому я позволила себе немного подыграть ему. Ибо нет лучшего способа найти предел человеческих возможностей, чем внушить уверенность в собственной правоте.

– Вы сказали Стефану, что атрибут можно уничтожить? – пораженно пробормотал я.

– Вы обманули его, – молвила Ариадна так, будто слышала это впервые. Будто они не были дубль-функцией. Будто она не знала того, что знал он.

– Лишь намекнула, – возразила госпожа-старший-председатель, – что даже мне неведомо всё в мире. Это истинно. Как и то, что маркер Минотавра открыл бы ему доступ к знаниям, недоступным большинству живущих. Минотавр… удивительнейший элемент системы… Им может быть кто угодно. Человек. Энтроп. Синтроп. Это единственная функция, что может влиять на Дедала. И не раз… влияла… коль скоро я говорю не с ним… Но исход вы знаете. Вместе с именем господин предшественник отказался от притязаний на невозможное. И вот вы здесь. И речь снова об искрах.

Я ткнулся в бокал, заставил себя сделать глоток.

– Я не возлагаю на него ответственности большей, чем ответственно отдельное существо за совершенство системы. Последствия – не одиночные события и не груз личного выбора; это неконтролируемые подводные течения в океане времени, из которого мы вышли и в который уйдем. Человеческому взору доступна лишь поверхностная рябь, но миллиардам и она кажется полноводной жизнью. Как функции Дедала вы видите яснее. Но перед моими глазами мир всегда предстает в полуденном свете, и лучи его пронзают до самого дна. Я вижу: то, что случилось восемь лет назад, началось давным-давно, и там, в глубине, ни на миг не прекращалось. Ваш предшественник мог достичь многого, но и его падение – не менее прекрасный виток. Крест, что он поставил на собственной оптимизации, для вас стал перекрестком открытых дорог. Он создал текущее мгновение, нашу встречу… ваши возможности… Не убоюсь преувеличения. Он создал вас обоих.

Я оторвался от воды, прочистил горло.

– Вы сказали… – начал, чувствуя Ариаднин взгляд. Голос просел. Я начал еще раз. – У вас тоже есть искра?

Госпожа-старший-председатель кивнула:

– Дедал даровал ее нам в сорок восьмом. Он не препятствовал идее явить себя избранным политическим домам, однако сам не собирался присоединяться к коллегии – тогда еще только задуманной. Искра стала его опосредованным вкладом в переговоры с человечеством.

– Но теперь вы не используете ее? Раз вам нужны наши?

– Отнюдь. Ни на день не прекращали. Еще воды, преемник?