Текст книги "Функция: вы"

– Я не… Нет. Спасибо.

Я отставил бокал на край стола. Мне стоило начать привыкать к этому слову, как ко всему прочему, вместо Ариадны.

– В сорок восьмом мы не могли прийти с пустыми руками лишь потому, что устали от ваших разрушительных деяний. У нас был проект. Искра стала его движущей силой, ядром; оттого в старшем совете ее знают как ядро-тау. С ней мы дали вам то, чего после войны ни у кого не было. Планы на будущее и дешевое чистое топливо.

– Топливо? – откликнулась Ариадна. – Вы получали топливо с помощью искры?

– И получаем его по сей день.

– Как именно?

Госпожа-старший-председатель посмотрела на гобелены. Блуждающий свет лавовых колонн оживлял тени на них, превращая в сюжеты.

– Декомпозиция – предикат бога, и да простят господа заседающие мою старомодную патетику. Искра может разложить любую вещь до простейшего уровня, структуры, атома – идеи, если вам угодно, – но вся полнота ее раскрывается во взаимодействии с живым. Только представьте, что можно разъять плоть, не убивая в ней жизни, – до клеточных ядер, до связей между атомами, сохранив электрическую активность клеток и мозга… то есть…

– Сознание… – прошептал я.

– Сознание… – вторила функция, – …наименьшая часть. К тому же боль, столь встревожившая вас, без рецепторов, как и все прочие физиологические реакции, останется в недифференцированном состоянии. Речь об электрической активности. О процессах феноменальной мощности, именуемых жизнью. Цифры могут показаться незначительными в пересчете на макрореалии, но только потому, что человек не понимает, как использовать жизнь и разум в качестве энергетического ресурса. Искра позволяет их отделить, вычерпнуть из декомпозированной плоти и перераспределить по нужным каналам.

У меня руки закололо от мурашек, едва я повторил ее слова про себя. Декомпозиция живого существа… Это могло стать орудием изощренного убийства.

– Мысль – орудие убийства, преемник.

Я вздрогнул. А госпожа-старший-председатель продолжила:

– В мире, стремящемся к распаду и разрушению, где виды усложняются, чтобы неизбежно умереть, декомпозиция – наш уникальный шанс скорректировать изъяны самых фундаментальных структур. Не сегодня. Но однажды.

– Как вы собираете все обратно? – спросила Ариадна. – Физически.

– Мы не собираем. В этом нет необходимости. Сырья для ядра-тау хватит на долгие годы.

– И что это? Что декомпозирует ваша искра?

Госпожа-старший-председатель подалась к столу, и в полотне ее распавшихся волос, как в гобеленах, сверкнули тонкие серебряные нити. Совершенно седые.

– Меня.

Я молчал. Я не мог это представить. Я просто не знал, что́ представлять.

– Иными словами, – продолжила Ариадна, – искра декомпозирует систему. Посредством вас.

– И даже вас – посредством меня. Каждый выполняет свою оптимизирующую функцию.

– Это плохо, да? – спросил я у Ариадны.

Та не ответила. Она вглядывалась в черты перед собой, юные, под стать телу, но вековые, как у античных скульптур, и искала в них то утаенное, не облаченное в слова межстрочье, что заменяло ей интуицию и живой ум.

– Значит, вы поможете нам узнать, кто пытался убить Минотавра, прочитав письмо декомпозитора? – промолвил я. – И все?

Не сводя с Ариадны взгляда, функция кивнула.

– Но о чем оно? О происхождении искр? О том, где последняя?

– В том числе, несомненно.

– Вы уверены, что оно в лабиринте?

– Да.

– Нет.

Ариадна поднялась с дивана и повторила:

– Нет. Мы не согласны.

– Мы? – без выражения уточнил я, потому что никакого «мы» сейчас не было.

– Если Стефан отказался исполнить волю Минотавра стать его преемником и не принес вам письмо, значит на то были причины. Я не могу игнорировать их.

А, ну да. Это «мы».

Самым задевающим в ее словах было даже не то, что Стефан продолжал решать за всех с того света. А то, что я был готов его послушаться. Потому что и в упрямом, вымарывающем имена чужом молчании, и в спотыкающихся об Ариадну ностальгических беседах сквозило единодушное согласие: Стефан был умен. И знал больше, чем кто-либо. Все понимали почему. Я тоже понимал почему. Я видел его атрибут, да, всего однажды – но в действии; и если Стефан использовал канопус на письме декомпозитора (то есть на копии письма декомпозитора), значит он принимал решение, зная о письме все.

– Вот как. – Госпожа-старший-председатель повернулась ко мне. – Полагаете, ваш предшественник отказался от имени Минотавра, чтобы защитить письмо?

Из юной девушки на меня глядела равнодушная непобедимая вечность. Я вывернул себе палец – и не отвернулся. Я спасал человека, который мне этого не простил бы.

– Вы не знаете его, – молвила функция.

– Так и есть.

– Вы не знаете их обоих.

Я не ответил. Боль в пальце вытесняла из головы сомнения и междометия.

– Я вижу вокруг вас заботу многих людей. Они считают, что защищают вас, смягчая правду. Но это не так. Вы являетесь издержкой противостояния двух прекрасных умов, сошедшихся в исключительных обстоятельствах. Их борьба создала вашу реальность, обусловила большинство ваших решений. Ее не завершить смертью одного из оппонентов. Лишь крах чужих идеалов освободит вас. Вы можете продолжать следовать за ними, принимая отголоски их деяний за свои. А можете начать борьбу на правах равноправного участника. Но для этого вам необходимо понять, какие из предыдущих решений принадлежали не вам, и отыскать их искаженные истоки. Как раз здесь, преемник… пользуясь случаем, я и могу помочь…

Мы стояли шеренгой. Люди с затмениями в глазах – и я, с половиной подошвы над пропастью. Я смотрел в направлении, которое в привычном мире назвал бы низом, а здесь это было просто… здесь.

– Я не соглашался…

– Разве? – откликнулась госпожа-старший-председатель справа.

– Вы не успели сделать это вслух, – слева заметила она.

Неевклидовы коридоры и немыслимые протяженности по-прежнему выворачивали мое воображение наизнанку. Но их оглушающее величие больше не лишало меня личности.

– Ты можешь отказаться, – услышал я голос Ариадны.

Как и в лифте, все происходило на самом деле. Она была рядом, физически. Я не спал.

– Могу. Но не буду.

– Михаэль.

– Я должен знать.

Конечно, я хотел услышать от нее что-то еще. Неравнодушие к любому из исходов. Я хотел, чтобы Ариадна попыталась остановить меня – хотя бы ради того, кому принадлежала эта правда. Но океаны отступили. За ними стали таять коридоры. Контуры истончались и рассасывались, будто выжженные лучами пустынного солнца, оголяя пронзительную неразмеченную белизну.

– Ваш разум не в состоянии воспринять мои массивы целиком, – услышал я извне, когда внутри ничего не осталось. – Ради безопасности я обедню данные, но не беспокойтесь. Я помню, что мыслительным операциям вашего уровня необходимы образы в качестве посредников. Вы продолжите воспринимать все привычными объектными структурами. Приготовьтесь.

К такому невозможно было приготовиться. Свет превратился во тьму – и не потому, что не стало света. В одну вспышку меня пронзило тысячей тонких нитей. Их густая сеть перекрыла белизну, и все вокруг стало наэлектризованным вселенским полотном. Просветы между связями были испещрены полупрозрачными расчетами. Вычислениями, скрывавшими имена. Вероятностями – и каждая говорила о выборе. Это был исходный код настоящего. Единственно случившейся редакции его.

Все плыло и вздыхало, пульсировало миллиардом жемчужин, в которые (знал я как будто всегда) сворачивались несбывшиеся вероятности. И я вдруг понял, просто понял, о чем говорила госпожа-старший-председатель. Вся правда лежала здесь, передо мной, исток всех мировых событий – в спутанной, взаимопрорастающей грибнице причин и следствий. А на поверхности мы довольствовались лишь ее видимыми плодами, которые по незнанию принимали за самое главное.

Вероятности, время – еще не система. Но это был ее ток. И я принадлежал ему, как все разумные существа мира, и тоже пульсировал где-то здесь разветвляющейся электрической клеткой. Бесконечно далекий от роковых озарений, от оптимизаций, влияющих на страны и жизни миллионов людей, я образовывал свои незначительные связи, и те вплетались в волокна покрепче, в разветвления подлиннее, в слои поважнее, в сети обширнее…

Я был здесь. Везде.

Я был вместе со всеми.

– Приготовьтесь, преемник. Я задаю координаты.

С новой вспышкой мы переместились. Все померкло. Искрящиеся разветвления размыло в сизой дымке. Не потускнела одна ветвь. Яркая, четкая, в ореоле подступающего тумана она напоминала бронх в пузыре чистого легкого.

– Познакомьтесь, – молвила госпожа-старший-председатель. – Ваш предшественник.

Но он мертв, подумал я. А ветвь росла. Я видел, как она дышала.

– Нерожденным принадлежит будущее. Оно в неопределенности. Живущим – настоящее, а значит, вероятности. Мертвые же остаются в прошлом. Тогда мы говорим о наследии. Ваш предшественник, как миллионы других мертвецов, продолжает оказывать влияние на мир живых. Вы позволяете им, впуская в свой разум, сверяя с ними решения и память. Теперь вернемся на восемь лет назад.

Ветвь стала израстаться. Плавно, с конца, как в обратной перемотке. Чужое прошлое становилось настоящим. Наследие превращалось в вероятности. Бусины неслучившихся исходов соскальзывали с нитей непройденных путей.

– Я хочу показать вам восемьдесят шесть процентов чужого неслучившегося будущего. Другой исход, где ваш предшественник стал Минотавром и отдал мне письмо декомпозитора. Вам решать, был ли он прав. Вы – преемник его выбора.

Я видел, как восемь лет прожились вспять. Как чужая жизнь свернулась в непроклюнувшееся семечко – рядом с еще одной такой же. Их снова было двое. Два преемника, два исхода. Два (не)выбора. Восемьдесят шесть против четырнадцати.

– Я готов, – сказал я госпоже-старшему-председателю.

И она показала.

* * *

Никто не знал, что Минотавр сделал с ними. Они исчезли, но контрфункции продолжили жить. Он спросил лишь однажды: вы правда хотите знать? Никто не кивнул. На такой тон кивали только глухие.

– Попробуйте нас предать.

Все ждали, что Хольд исчезнет следующим. В отличие от Фебы с Константином – по собственной воле. Выйдет вечером за сигаретами и затеряется в петлях автобусных маршрутов. Сначала в пригороде. Затем в Центральной Европе. Все знали, Хольд мечтает увидеть красоту Дуная. А еще – что он несовместим с новым порядком вещей. Ведь человек, считавший перестановку функций духовным самоубийством, обвинявший Дедала в хищничестве и манипуляциях, противоречил ему на идеологическом уровне. Как вера научному знанию. Смертная казнь – татуировке пацифика у палача на пупке.

Хольд тоже знал это. А потому не собирался исчезать. По правде, он твердо решил, что больше никому не доставит удовольствия быть правым на его счет. Даже если от этого будет зависеть судьба мира. Даже если ангел вострубит, и начнется апокалипсис, и святые всех земель станут упрашивать его: Хольдушка, пожалуйста, покинь лабиринт… Он закурит, выдохнет и ответит: пусть Стефан сам меня попросит.

И мир будет обречен.

* * *

Вероятность: пятьдесят восемь процентов.

Виктор озадачен. Он один из немногих, кто спокойно переносит аудиенцию у Минотавра, в закрытой мансарде, в атмосфере профилактического допроса, но у любого спокойствия есть предел. Для Виктора это вопрос, на который он привык отвечать «нет», но сегодня от него ждут «да».

– Почему не Мару?

Минотавр скользит взглядом по экрану ноутбука.

– Мару попытается меня смягчить. Мы потратим время друг друга.

– Разве не в этом заключается работа правой руки? Вовремя отдергивать левую от крайностей?

Виктор озадачен не только предложением, но и тем будничным спокойствием, с каким Минотавр не упрашивает, не угрожает, не заверяет в лучшем выборе. Он вообще не прикладывает усилий к тому, чтобы Виктор сказал «да». Он читает почту.

– Крайности, – говорит Минотавр, – то место, где я должен быть. Но мне нужен человек, который проконтролирует середину.

– Иными словами, ты ищешь того, кто будет шпионить за остальными.

– Мне нужен тот, кому все будут доверять. Считай это должностью управляющего. Мы договоримся с Дедалом о том, чтобы выделить тебе в подчинение пару функций. Они обеспечат правдоподобность амплуа, и, если честно, со счетами у нас правда непорядок. Но это потом. То, что мне по-настоящему нужно, – твои былые социальные навыки.

В отличие от большинства, у Виктора – богатое прошлое. То есть буквально: он как раз думает, как вскрыть одну из собственных банковских ячеек, больше никому не принадлежащую (и это ужасно проблематичная история). Но чтобы не вызывать подозрений, он, конечно, всегда немного озадачен намеками на.

– У меня нет навыков внутреннего шпионажа.

– Ты умеешь быть не тем, за кого тебя принимают.

Виктор вежливо думает: много ли ты знаешь?

Минотавр закрывает ноутбук.

– Я знаю, сколько ты приложил усилий, чтобы исполнилась твоя контрфункция. Ты внедрился в его окружение. Подкупал преподавателей. Заставил студенческое общежитие шпионить для тебя.

– С наркоманами по-другому никак.

– Известная чуткость наркоторговца.

Виктор поднимает взгляд. Только взгляд. Не интонацию.

– Я не продавал. Только считал.

– Разумеется. – Минотавр кивает. – Хорошо, что деньги не убивают.

– Макс все равно исполнился бы. Он хотел другой жизни, хотел стать кем-то.

– Хотеть без усилий – это мечтать. То есть быть бездельником.

Виктор вдруг понимает, что, обсуждая Макса, они говорят не только о нем. Между строк сквозит то, что никто не хотел бы обсуждать в запертой мансарде, в атмосфере совсем не профилактического допроса, – и Виктору, конечно, хочется расстегнуть верхнюю пуговицу. Он прикидывает: разговаривал ли Минотавр о том, что случилось с его контрфунцией, с кем-нибудь еще? Не вскользь, вербуя подставное лицо за навыки сомнительной ценности (Виктор хочет рассказать про эффект низкой базы, но…) – а так, чтобы по душам?

– Чего ты хочешь?

– Чтобы всех объединяло нечто большее, чем разговоры о контрфункциях. Чтобы у них появился весомый повод шептаться, замолкать и переглядываться за чужой спиной. Мне нужно переживание, порождающее общность.

– Ты хочешь сплотить их против себя?

Минотавр постукивает пальцем по столу. Он только кажется задумчивым. Он не назначал бы встречу, если бы не был уверен в ее исходе.

– Персонификация опасности снижает тревогу. Демонизация оппонента освобождает эмоции. Итогом этого должен стать островок взаимного доверия, который они создадут, объединившись в своих переживаниях. Внутри него они будут делиться чувствами и способами разрядки, каждый в меру своих… приличий, а значит, будут очень, очень друг с другом честны.

Общий враг, знает Виктор по прошлому, мощная командообразующая стратегия. Хочешь мира – готовься к войне (хотя сегодня он готовился только к бухгалтерии). Но Минотавр задает вопрос, на который Виктор всю жизнь отвечал «да», хотя «нет» спасло бы немало юных жизней:

– Ты поможешь им, Виктор? Взглянуть на жизнь под другим углом?

И он подозревает, что теперь все будет наоборот.

* * *

Вероятность: шестьдесят два процента.

Куница досыпает бананы в блендер, поливает сверху йогуртом и, зажимая кнопку, хохочет:

– Милый, нет.

Она знает, что Минотавр не советуется. Не только с ней – вообще. Но эти дети – ее дети тоже. Ее тревожные, и печальные, и одинаково безвозрастные сироты, что однажды согласились не существовать. Кто-то снаружи уже сломил их волю. Из-за этого лабиринт получил их тела. Но души – нет уж; за покой их душ Куница поборется хоть с чертом рогатым, хоть с самим Дедалом. Минотавр и близко не стоял к любому из них.

– Лабиринт дает артемисы всем, кто хочет защитить его. – Из-за блендера он вынужден повышать голос. – Но в критической ситуации неумелая защита будет только мешать.

– Кому? – вопрошает Куница, и грохот лезвий на дне коктейльной чаши делает разговор чуть терпимее. – Тебе?

Стол жужжит и вибрирует. Минотавр кладет поверх него ладонь.

– Я не собираюсь вводить воинскую повинность, если ты об этом.

– Но и мысль обучать кого-то стрельбе – не из пакета развлекательных услуг. Такие предложения не возникают на пустом месте. Это всегда кому-то нужно. Ты хочешь лишить покоя их хрупкий мир.

Нержавейка кромсает фрукты на волокна. Йогурт размывает по стенкам чаши. Приливом, отливом. Так проходит минута. Лезвия холостят, но Куница не отжимает кнопку.

Тогда он делает это сам. И как все, к чему Минотавр прикасается, блендер подневольно замирает.

– Разве среди нас остались убийцы? – спрашивает она. – Разве ты не уладил этот… вопрос?

– Артемис – инструмент защиты, – повторяет Минотавр. – Не только от убийц.

– Ты – инструмент защиты. Или признаешь, что однажды не сможешь нас защитить?

Не то чтобы она хотела задеть его – скалу уязвить проще, – но у каждого свой арсенал, инстинктивные методы защиты и нападения. Мелкие лесные звери кусаются. Сумрачные мифические существа молчат. Затем – отворачиваются. Подходят к шкафу и достают бокал. Ставят его на стол, снимают блендер с подставки и, прикладывая салфетку к сливному желобку – похожим жестом людям на парковках зажимают лицо платком, пропитанным хлороформом, – склоняют чашу к бокалу.

– Стеф, – тихо молвит Куница. – Что происходит? К чему ты готовишься?

Густая серо-желтая жижа поднимается к краям. Она напоминает сырое тесто. Куница знает: это не жест услужливого джентльмена. Минотавр не ухаживает за ней. Ведь он молчит, и молчание это – как бетонная плита, что опускается на запертых в пыточной комнате.

– Будет хорошо начать в следующем месяце. – Минотавр отправляет посуду в раковину и уходит.

Глядя ему вслед, Куница жалеет, что больше не заливает в блендер алкоголь.

* * *

Вероятность: семьдесят пять процентов.

Ариадна подставляет руку под первый весенний дождь и говорит:

– В нем не осталось ничего человеческого.

Хольд фыркает дымом:

– К лучшему. Как человек Стефан был говном.

Они стоят под козырьком на внутренней парковке и курят. Капли точат носки его любимых ботинок, ее разбитых сапог. Дождь мелкий, как зубчики у молнии, и чертовски ледяной. Такой в сто раз хуже шквального осеннего ливня. Так что Хольду хочется спрятать ее протянутую руку в карман. Его бесит, что Ариадна ведет себя так, будто ничего не чувствует.

– Ну, на любителя, – наконец отвечает она.

– На очень редких любительниц, – добавляет Хольд.

Ариадна косится на него, подносит тлеющую сигарету к губам, но не затягивается. То есть, по его мнению, – безобразно переводит табак.

– Думаешь, Дедал так изменил его? Или то, что случилось с контрфункцией?

Хольд жмет плечами:

– Насрать.

– Не верю.

– И на это тоже.

У Ариадны дергается уголок рта:

– Тогда на что ты злишься?

– Ни на что. – Он сщелкивает пепел. – Это хроническое.

Неопределенно хмыкнув, Ариадна поджимает пальцы и прячет мокрую, всю в некрасивых красных цыпках руку в стеганый подклад. Куртка у Ариадны еще никчемнее, чем сапоги. В прошлой жизни, бесится Хольд, ее как будто одевали на помойке.

– Чем меньше Стефан вывозил реал, – неохотно продолжает он, – тем быстрее в нем умирало человеческое. Это как с деревом. Внутри мертво, а все равно годами стоит. Пока в один прекрасный день не падает, зашибая мать с ребенком.

Ариадна бездумно кивает:

– Образная метафора.

– Это утренние новости.

– Неправда.

Глядите-ка, фыркает Хольд. Он любуется весенним дождем на пару с главным экспертом по правде.

– Ты застала Дику? Новичкам помогала, Куница у нее все переняла.

– Нет. Она уже исчезла, когда я появилась. Слышала, тело так и не нашли.

– Она успела позвонить ему перед тем, как исчезнуть. Он пропустил звонок. Уверен, Костик с Фебой как-то прокололись, они близко общались, вот Дика и исчезла. Добавь к этому смерть Эрнста, единственного, кто не только терпел его драматические закидоны, но и извлекал из них пользу… хотя, тут ты знаешь, ты же так с ним и спелась. Короче, это был вопрос времени – когда Стефан не вывезет быть самим собой.

Ариадна греет руку в куртке и молчит, но Хольд видит: к своему времени у нее те же вопросы.

– То есть это правда, – наконец отзывается она, – Дедала в Минотавре больше, чем в остальных.

– Так он накидывает видовые бонусы. – Хольд пожимает плечами. – Полагаю, это и добило в старине Стефе последние проблески сентиментальности. Он, конечно, всегда был бесчувственным мудаком, но это его прощание с контрфункцией… даже для меня космический уровень.

– Это несчастный случай. Он не мог предугадать, что она так среагирует.

– Выпьет ровно столько отбеливателя, чтобы угодить в коматозный сон, оплачиваемый неизвестным доброжелателем, но не умереть, чтобы достопочтенный Минотавр продолжал быть функцией с дедаловским доступом в систему? Согласен. Ни в чем не зеркалит исчезновение Костика и Фебы.

Хольд ждет, что Ариадна продолжит спорить. Надеется, по правде. У него есть блистательно (в три действия и один звонок другу) добытое доказательство, что Стефан сам списал с баланса свою контрфункцию. Но Ариадна спрашивает:

– Ты не жалеешь, что не стал Минотавром вместо него?

Хольд давится смешком:

– Нет, конечно. Ты как это представляешь?

– Эрнст же как-то представлял…

– Не дури. Ничего он не представлял. Без доступа в систему Минотавр бесполезен, как монархия. Я ничего не мог бы. Дедал просто просрал бы маркер. Эрнст назвал мое имя только ради Стефана, подстраховал кое-чье мечущееся самолюбие его же инквизиторскими принципами. Сама мысль о том, что я буду здесь что-то решать, опаляла его депрессивный внутренний мирок инфернальностью моих будущих указов. Всем девушкам – мини-платья по пятницам. Всем мужикам – девушки в мини-платьях. Я ходил бы в казино с джеком-счастливчиком, делал ставки на родео с твоим чайным каноном и устраивал пикники с любовницами на скатерти-самобранке. А когда мне все наскучило бы, месяца через три, я выпустил бы Нимау. Не через этих, а по-настоящему. Мы отправились бы на Мадагаскар, а потом уничтожили мир. Старина Стеф не мог этого допустить.

Ее нетронутая сигарета рассыпается у Хольда на глазах, но, конечно, не потому что он – отменный выдумщик. К тому же Хольд не уверен, что выдумал все.

– Вот почему я стал бы Минотавром, только если бы эту ослиную жопу сбил грузовик. – Хольд отворачивается и давит окурок о цементный шов между кирпичами. – И вошел бы в историю лабиринта как еще бо́льшая заноза, нежели сейчас. Я ненавидел бы всех вас и себя и не скрывал бы, что сплю и вижу, как сбросить маркер и сбежать. Я был бы жалок.

– Я так не считала бы.

– Я сделал бы все, чтобы ты так считала. Чтобы ты почаще… – Хольд кривится, – говорила с ним обо мне.

Когда он разворачивается, Ариадна смотрит в профиль, неподвижным зрачком в полумесяце серебряной радужки. Наверное. Хольд не уверен. Через секунду ему уже кажется, что это блик.

– Что? – наугад бросает он.

– Ничего. – Блик исчезает. – Просто как я говорила бы с ним о тебе, если бы его сбил грузовик?

Хольд уязвлен. Ему кажется, что следующее умозаключение Ариадны обрушит метеорит на его негостеприимный, защищенный колючей проволокой дом, в подвале которого на привязи стенают самые-настоящие-чувства. Раздраженный, он тянется к ее сигарете. Ариадна отдергивает руку и уворачивается. Хольд хватает ее за куртку на локте. Она дергается, перехватывает сигарету второй рукой и сует в рот так, будто хочет съесть.

– Я завел бы сувенирные полки, – фыркает Хольд. – У мансарды. Для урны с его прахом.

– Я не разговаривала бы с ним там, – выдыхает Ариадна. – Ты подслушивал бы под дверью.

– Очень нужно. – Хольд отпускает ее локоть, но не отстраняется.

Она тоже.

Он смотрит, как Ариадна курит в сторону короткими, дергаными выдохами, как ребенок, которого вот-вот запалят. Хольда это неимоверно бесит. Разве великий, с которым Ариадна провела целых полгода (на которого даже успела пошпионить, строя из себя тихую помощницу по инвентаризации для атласа), не должен был научить ее курить нормально? Сам-то он делает это как главный экспонат на выставке, посвященной неоспоримым преимуществам смерти от рака горла.

– Не злись, – говорит Ариадна. – Все в прошлом. Мы оба неинтересны ему.

– Мы? – Хольд замуровывает дверь в подвал до прибытия пожарных, службы государственной безопасности и метеоритологов. – Оба?

– Хорошо, – покорно соглашается она. – Только ты. Он никогда не воспринимал меня всерьез.

Хольд смотрит в сторону. Он пытается придумать гадость, потому что на хрен Стефана, он свихнется, если продолжит о нем столько говорить, но Ариадна его опережает:

– Зато теперь мы в одной команде. Правда?

Подвал замурован. Издалека катится звук пожарных сирен. Хольд в последний раз обходит затянутые проволокой домовладения и вдруг замечает трещину в фундаменте дома. Из трещины доносятся мольбы самых-настоящих-чувств. Они предназначены для чутких и бдительных спасателей, что прибудут с минуту на минуту. Хольд в ужасе. Он не знает, что с этим делать. Он прикрывает трещину портретом своей первой собаки, заглушая страдальческие голоса, и сухо говорит:

– Да упокоит система его дерьмовый характер.

Выворачивая ногу, Ариадна плющит окурок о сбитый каблук сапога.

– Аминь.

Хольд клянется, что однажды швырнет эти сапоги в помойку.

* * *

Вероятность: девяносто семь процентов.

В пентхаусе с гобеленами, на столике, лежат два серых листа. Картинка на них, в переконтрасте, испещрена чернильным зерном. Только так на ксерокопии можно разглядеть текст – сорок восемь рукописных строчек. Шесть из них, образуя столбец, перечисляют имена.

Облаченная в юную девушку с русыми волосами, госпожа-старший-председатель поднимает взгляд. Минотавр, как обычно, в черном.

– Невозможно просчитать так далеко и точно, – говорит он. – Слишком много нерожденных переменных.

– Не скромничайте в выводах, – шелестит функция. – Вам ведомо происхождение этого письма.

– А вам?

Текст написан на среднефранцузском. Она знает его отменно. Ему не нужно знать, чтобы понимать.

– Поверхностно… Но, как я вижу, вы не соизволите просветить меня.

– Это не входило в условия соглашения.

Минотавр держится так, будто это его пентхаус. Он больше не та функция, на которую она ставила; он лучше. Он не сомневается. Госпожа-старший-председатель завидует Дедалу – той выдохшейся, архаической стороне его, что когда-то без жалости делала их частью себя. Она тоже хотела бы присвоить этот разум.

– Не буду настаивать. Успокойте в другом: вы и я, вы и система… мы с лабиринтом – на одной стороне?

– Я перед вами, – отвечает Минотавр. – Одно имя можете вычеркивать. Что до остальных пяти… они мне незнакомы. В моем лабиринте никого из них нет. От других я еще жду информацию.

– Когда она появятся…

– Я сообщу. Не более.

– Ваше благоразумие превосходит мои ожидания.

– Вашим ожиданиям не хватает воображения.

Он поднимается, чтобы уйти. Она провожает его скудные мыслеобразы до лифта. Ей редко удается извлечь из Минотавра что-то без слов – рядом с ней он умеет не чувствовать, не думать, – однако сейчас она видит его отшвартовывающееся от тела эго, цельное в своей рассыпчатости, и то, как Минотавр проверяет местоположение каждого из тех, кого обязан защищать. Он делает это не потому, что не доверяет им, как было бы раньше. Он больше не способен этого не делать.

Еще пара месяцев, и местоимение я из личного для него станет указательным. Тогда с вероятностью в семьдесят восемь процентов наступит время нового соглашения. В нем будет упомянуто имя Хольда Ооскведера – самого недооцененного Дедалова актива, а пока…

– Четвертая искра. Вы поняли, где она?

– Да. – Минотавр отжимает кнопку вызова. – Пусть там и остается.

– А она? Вы видели ее?

Он молчит.

– Какая она?

– Мертвая. Но вы и сами знаете. Они все мертвы.

– К наилучшему из исходов.

Он оборачивается так, чтобы шагнуть в лифт спиной:

– Если только смерть не является новой формой их существования.

Госпожа-старший-председатель молчит. Минотавр тоже держит паузу.

– У вас, – наконец изрекает она, – неприятное чувство юмора.

– Я сообщу, если что-то изменится.

Лифт приезжает, и, заходя, он прикладывает к панели часы. Десятки этажей спустя он отдаст их ей же. Но там все будет быстро, чинно, со свидетелями, а потому она выказывает прощальное расположение здесь:

– Славно, что вы отказались от идеи уничтожить искры. В поисках способа обойти имущественное право вы только растратили бы себя.

Минотавр неожиданно медлит. Она улавливает слабое фантомное свечение, очевидно посмертное, отсвет изжитого, – но на секунду перед ней человек, что не существует уже дважды.

– Вы были правы. Есть вещи, с которыми нужно смириться и жить дальше.

– С чем смирились вы?

Циферблат лязгает по пластине. Двери с шорохом приходят в движение. Минотавр хранит неподвижность.

– С пределом возможностей своего прошлого вида.

* * *

Вероятность: сто процентов.

Самое скверное в мальчике то, что он не плачет. Даже когда мужчина в белом халате поясняет, на словах, упражнениях и неказистом личном опыте, что горевание по умершему родственнику – первый шаг к исцелению; даже тогда, глядя в окно, мальчик говорит:

– Все в порядке. Я не хочу.

Его отправляют сюда каждую пятницу, потому что все, конечно, не в порядке. Потому что он мало спит, плохо ест и после пары месяцев присмотра за умирающей сестрой, изведшей всех сиделок (он), родителей (он!), врачей (я убью себя, если это не будет он!!!), так и не восстановился в учебе. Его отправляют сюда, потому что следующее место, куда мальчика отправят (если в течение месяца не появятся улучшения) урежет его шансы быть нормальным в разы, пропорциональные дозе препаратов в стационаре.

Но все разговоры бесплодны.

– Что ты сказал бы Габи, будь она с нами? – спрашивает мужчина.

– Она не с нами, – отвечает мальчик.

Или:

– Какое у тебя самое яркое воспоминание о сестре?

– Это не имеет значения.

Конец марта. Мальчик тлеет. Мужчина в белом делает пометки в планшете. В основном, конечно, он рисует палочки с крестиками, потому что из часовой встречи мальчик молчит сорок минут. Но все же однажды из случайных росчерков, скупых фраз и коридорных объяснений с родителями складывается образ второй девочки. Соседки маленькой Габриэль по палате. Глядя в блокнот, мужчина в белом спрашивает о ней заботливо, как о собственной скоро-пятнадцатилетней дочери, и мальчик сонно отворачивается от окна:

– Она… Да. Мне казалось, она может помочь.

Мужчина в белом знает, что девочки скончались друг за другом.

– Почему тебе так казалось?

– Рядом с ней переставало быть больно.

Он пока не знает, как пометить это, а потому чертит стилусом длинную вертикальную линию – заглавную в букве К.

– Я хотел бы уметь так же, – продолжает мальчик.

– Чтобы Габи не было больно?

Ребенок молчит, и, отнимая взгляд от блокнота, мужчина сталкивается с усталостью взрослого больного человека. Человека, годами не поднимающегося с постели, которого не отпускают родственники, доплачивая за тройную дозу обезболивающего. Мужчина помнит, у мальчика гетерохромия, но все равно, замечая под длинной неровной челкой другого цвета глаз, каждый раз немного удивляется.