Текст книги "Функция: вы"

– Никому, – говорит мальчик.

– Что? – Мужчина слышит, но этого недостаточно.

– Никому, – повторяет он. – Чтобы никому не было больно.

В мгновение, когда дети осознают, что мир взрослых непригоден к существованию, они решают взять его в свои руки. На их стороне юность, жажда жизни и вера в абсолютные значения. Но мир – это мир. Он неподъемен.

– Михаэль… Есть вещи, с которыми ни ты, ни я, ни даже самые сильные и отважные люди на земле не могут ничего поделать. Смерть – одна из них. Мы можем только принять…

– Для этого я здесь?

У мужчины в белом возникает чувство, что здесь – нечто большее, чем место их еженедельных встреч.

– Вы хотите, чтобы я принял, что все умирают? Тогда я смогу больше не приходить?

– Ты не хочешь приходить?

– Мне не кажется, что в этом есть смысл.

Мужчина в белом дорисовывает букву К двумя короткими диагональными зарубками. Это важная переменная. У него будет неделя, чтобы подумать над ней.

– Моя работа заключается в том, чтобы вернуть тебе хорошее настроение и здоровый аппетит. Конечно, тогда мы расстанемся. Потому что тебе станет лучше.

Услышав это, мальчик долго молчит. Затем поворачивает лицо к колкому весеннему дождю за окном и вздыхает:

– Тогда это надолго.

Мужчине в белом кажется, что он упускает что-то важное. Неочевидную причину, почему малознакомая девочка внушала мальчику надежду, а родная сестра обернулась призраком, зовущим за собою. Мужчина и сам почти что слышит ее голос.

– Криста не могла помочь, – продолжает мальчик, ровно, будто заученно. – Я все придумал. Никто и никому не может помочь.

– Помощь – многозначное слово, Михаэль. Конечно, никто не может вернуть мертвого к жизни, но…

– Если проблема только в этом, вам больше не надо ничего делать. Я смирился.

Он говорит это так, что мужчина в белом почти ему верит. Почти блокирует планшет. Почти освобождает себе следующий вечер пятницы.

Мальчик говорит:

– Я принял смерть, потому что на самом деле не существует ничего, кроме нее.

* * *

Я не сразу понял, что снова начался я. Что обволакивающая сливочная мягкость вокруг – это постель, и тело, в нее погруженное, – мое тело, и разум, опресненный от чужих вероятностей, – это я. Только я. Больше никого не было.

Затем Ариадна сказала:

– Привет.

Я выпрямился на кровати.

– Привет. Меня опять вырубило?

Она сидела совсем рядом, с краю постели. Я спустил ноги с другой стороны. Лоснящийся, досочка к досочке вишневого цвета, пол был роскошен, как и красные бархатистые обои, и мебель, вся в цветочных завитушках, – но до чего ж мне осточертело отключаться непонятно как и просыпаться неизвестно где.

– Как ты? – спросила Ариадна.

Я смотрел на свои ноги. Я хотел знать, где моя обувь.

– Госпожа-старший-председатель права. Стефан отказался от имени Минотавра не из-за письма декомпозитора. Он собирался его принести. И принес бы. Но ты и так об этом знаешь, верно?

– Я не была уверена, – после паузы ответила Ариадна. – Я не знала о письме.

– И как, по-твоему, я себя чувствую?

Она промолчала. И правильно. Не стоило разрушать иллюзию, что риторические вопросы – нормальный наш стиль общения.

Я поднялся. Она тоже. Пошатываясь, прошел до тумбочки – и Ариадна, со своей стороны, повторила за мной. Я бесцельно покрутился на месте. Она взяла с тумбы стакан воды.

– Попей.

– Не хочу.

– В тебе говорят эмоции.

– Да, Ариадна, это и называется «не хочу».

Я опустился на колени, откинул покрывало и поглядел под кровать. Из темноты, подбитой кромкой света, веяло холодом заброшенных складов.

– Что ты ищешь?

– Выход отсюда.

– Дверь в коридоре.

– Быть не может.

Я уперся ладонью в паркет, посмотрел на бокал в ее руке и неожиданно понял, что Ариадна все время пыталась отпоить меня. Как спасенное из лесного пожара животное. Как какую-то жертву.

Я сел на пол и шумно вздохнул:

– Прости, я… Прости.

Ариадна обошла кровать и встала рядом. Ступни ее, обтянутые черными блестящими колготками, были как у балерины в музыкальных шкатулках – очень тонкие. Я медленно поднял взгляд. В платье эти ноги длились вечность.

– Я не знала, что он приходил сюда. Договаривался с ней о чем-то. Это случилось до дубль-функции, и после его мысли никогда не возвращались к их встрече. Он не давал мне повода вспомнить о ней вместе с ним.

Ариадна наклонилась. Я машинально потянулся за бокалом. Бокалом-привет, бокалом-ты-в-порядке, бокалом-понятия-не-имею-что-с-тобой-делать-но-может-поаккуратнее-а?

– Я… помню тебя. Там, – выдохнул я. – Все могло быть по-другому.

Ариадна тоже села на пол, прислонилась к кровати.

– Существует только то, что происходит сейчас. Ты должен держать это в уме каждый раз, когда работаешь с вероятностями. Других нас нет.

– Если бы Стефан стал Минотавром…

– Он не стал.

Ее слова звучали так, будто все это знали. Будто где-то была памятка, как для путешественников во времени: не сходить с тропы, не давить бабочку, не сравнивать исходы – а я, как обычно, все пропустил.

То, что показала мне госпожа-старший-председатель, было похоже на сон. И с каждой секундой, проведенной вне его, фрагменты все больше спорили друг с другом. Дробились, крошились, смешивались, как в неисправном калейдоскопе. Но было и то, что продолжало существовать, даже если само воспоминание стиралось в песок. Не память о, не данность даже – чувство.

– Мне нужно поговорить с Мару.

– Зачем?

Я отставил бокал в сторону.

– Там что-то случилось с контрфункцией Стефана.

Какое-то тревожное, гнетущее событие – я напрочь забыл его. Только помнил, что это было чудовищно, плохо. Я закрыл лицо руками, силясь вспомнить. Он читал письмо. Нет, не это. Госпожа-старший-председатель тоже читала его. Нет. Не там. Но если там? Что было там?

Затем до меня дошло.

– Ты молчишь, – сказал я Ариадне.

– Я слушаю тебя, – ответила она.

– Да. Обычно так бывает, когда я говорю то, что ты ожидаешь.

Она сидела рядом, присогнув колени, и на миг ошеломившая меня магия ног рассеялась.

– Контрфункция Стефана. – Я всмотрелся в северно-ледовитый океан, его бронированные льдом глубины. – Что произошло с контрфункцией Стефана?

Ариадна смотрела и молчала. Очень быстро пауза напомнила ответ. Я отдернулся.

– Михаэль.

– Мару говорил, с ними ничего не может случиться. Рано или поздно все получится. Они…

Я осекся. Нет, Мару говорил не так. В тот вечер, на крыльце, перед аптекой с перегорающей вывеской, я спросил его: что, если у нее не получится? Если я не смогу убедить ее? И он ответил: с Кристой.

С Кристой такого не случится. Мару не говорил за всех.

– Она умерла? Не смогла исполниться? Что?

– Это долгая история.

Как раз в этом я не сомневался. Настолько долгая, что окружающим не хватило восьми лет рассказать ее. Что не все так просто, что существуют риски, что, должно быть, одних милых встреч недостаточно, чтобы у Кристы все было хорошо. Но даже если Минотавр вычеркнул Стефана из жизни, депортировав за границу своего эгоцентричного мира, почему мне ничего не рассказали остальные?

Ошеломленный, я вскарабкался по кровати:

– Мне… мне надо поговорить с Мару.

– Не сейчас, – возразила Ариадна.

Я прошел мимо. Поднявшись вслед мне, она продолжила:

– Пока Минотавр без сознания, нам не стоит возвращаться. Мы не сможем ничего объяснить. Вспомни, зачем ты это делаешь.

– Ради Кристы! – Я обернулся. – Я делаю все ради нее!

– Криста будет в порядке. То, что случилось у Стефана, не имеет отношения к вам.

Хотел бы я ей верить – хотел до одури. Но вместо этого чувствовал, как торжествуют мои самые большие страхи. Что теперь, из-за болезни матери, из-за отца, которому на все плевать, даже из-за этих чертовых искр Криста не справится. Что для жизни, полной смысла и радости, нужно немного больше, чем спонтанная регрессия нейробластомы.

– Михаэль, – позвала Ариадна. – Успокойся.

– Где моя обувь? – вместо этого спросил я.

– В коридоре. Послушай меня.

Я отвернулся и поглядел в проем, из полумрака которого выступали очертания массивного комода. По правде, я был готов уйти босым, обувь была лишь предлогом, моей самой провальной попыткой не нарушать привычный ход вещей, но Ариадна сказала:

– У них был роман.

И я застыл.

– У Стефана с контрфункцией был роман, – повторила она, не давая мне шанса ослышаться. – Отношения.

Пара новых ботинок у выхода резко стала самой далекой вещью в моей жизни. Я обернулся:

– Невозможно.

Ариадна предсказуемо молчала.

– Мы же… мы так редко видимся. Мы… – Я ошарашенно огляделся, будто эта красная комната, полная неожиданных откровений, могла объяснить их, как закадровый голос в кино.

– Когда контрфункция исполняется, встречи становятся чаще, – напомнила Ариадна. – В момент окончательного решения вы всегда рядом. Но если решение не принято, последняя встреча будет повторяться до тех пор, пока контрфункция не сделает выбор. У Стефана все затянулось. Они могли быть вместе много дней подряд. Но даже так у него не получилось убедить ее.

– Они… – прохрипел я и откашлялся. – Они любили друг друга?

– Не так, как ты думаешь.

– Я ничего уже не думаю.

И это было правдой.

Я вернулся и сел на кровать, уставившись в одну точку. Ариадна опустилась рядом.

– Для его контрфункции встречи стали важнее остального. Она не желала думать ни о чем другом. Когда Стефан понял, что он и есть та причина, по которой она не может исполниться, то сделал их встречи физически невозможными.

– Как?

– Перестал выходить из лабиринта.

Я ошалело повернулся:

– Это помогло?..

Ариадна подняла с пола бокал. Бокал-дай-себе-время-подумать, бокал-ты-всегда-задаешь-вопросы-на-которые-не-хочешь-знать-ответ.

– Через какое-то время она попала в тюрьму за финансовое мошенничество и кражи. Мы были дубль-функцией уже пару месяцев. Срок назначили небольшой, два с половиной года, но только в это время мы могли рассчитывать на нормальную жизнь.

– Став дубль-функцией… ты заперла себя вместе с ним, – медленно осознал я. – Но как… как Минотавр позволил вам?

– Это было время, когда я решала сама.

Она, наверное, не имела в виду ничего такого. Но мне под ребро будто вилку всадили и прокрутили, наворачивая мякоть.

– Встреч больше не было. Выйти она не успела. Снова начались перевозки искры. Минотавр никогда не подпускал нас к ней, все делали Феба с Константином, но Стефан стал их подозревать. Мы ждали возможности, чтобы проверить. Так что, когда Минотавр отправился в паломничество, – Ариадна посмотрела в бокал, – мы воспользовались этим. Теперь все мертвы.

Голос ее был ровным, как линия пульса на кардиограмме покойника. Ариадна встала с кровати и поставила воду на тумбочку.

– С Кристой все будет в порядке, – продолжила она. – Она борется, потому что они должны бороться. А единственный, с кем боролась контрфункция Стефана, был сам Стефан. С вами этого не случится. В момент, когда тебе покажется, что Криста сломалась, она станет сильнее всего. Этому механизму тысячи лет. Не бойся.

Я опустил взгляд. Если бы все было так просто. Если бы для этого не нужно было стать кем-то вроде нее.

– Мы виделись сегодня, – промолвил я. – Перед встречей с госпожой-старшим-председателем.

– Ты упоминал, – ответила Ариадна. – Так Криста тоже была на конференции?

– Угу. Твои самые худшие предположения на этот счет?

Ариадна промолчала. В затянувшуся паузу мне стоило вписать желаемые слова ободрения.

– Отец Кристы претендует на место Обержина в наблюдательном совете. Это о нем Влад говорил ночью с Эдленой. Он сказал, что маму включили в экспериментальную программу вместо Охры-Дей. Мару правильно понял: она действительно была работой Обержина и частью «Эгиды».

– Это будет операция на мозге?

– Наверное. По крайней мере, опухоль у мамы Кристы именно там.

– Согласно официальным заявлениям, Охре-Дей недавно удаляли аневризму. Тоже в мозгу.

По ногам моим клубился паркетный холод. Он не вязался с плескавшимся по красным доскам теплым светом из резных абажуров.

– Похоже, «Эгида» – это какой-то церебральный имплант, – наконец молвила Ариадна. – Со слов близнецов, наблюдательные советы ждали отчета по результатам проекта. Вероятно, речь о динамике состояния Охры-Дей после вживления. Без нее им придется начинать заново.

Я безнадежно пожал плечами:

– Чем бы эта «Эгида» ни была, кажется, мне жизненно важно, чтобы у госпожи-старшего-председателя все шло по плану. Потому что, если с мамой что-то случится… Криста не справится. Она никогда не будет готова.

Ариадна подошла ко мне, черным по красному.

– Операция уже назначена?

– Вроде бы. Когда-то на следующей неделе.

Сознание мое еще немного раздваивалась. Часть меня помнила Ариадну другой. Она помнила весенний дождь, затушенный о стену окурок, и как мало (до ужаса много) надо, чтобы обратиться в верность другому человеку.

– Когда он проснется? – тихо спросил я. – Она сказала?

– Вечером во вторник.

Я протер лицо ладонями.

– Два с половиной дня…

Целых? Всего? Я не знал. Ничего меня так не запутывало, как предыдущие два с половиной дня.

– И что мы собираемся делать?

– Ждать. Поговорить с ним, как только он очнется.

– Звучит здорово. Но как мы скроем от остальных, что искры у нас, а Минотавра уже лечат? Я не смогу врать. Ты не сможешь. Чем бы завтра ни закончилась встреча с Мерит Кречет, нас спалят.

– Да. Но Мерит Кречет оттянет на себя часть внимания. Попробуем этим воспользоваться.

Я непонимающе покачал головой.

– Минотавр никогда не воспринимал искры всерьез. Для него они ни цель, ни средство. В этом мы можем ему доверять. Однако он все равно что-то скрывает. Возможно, это как раз связано с «Эгидой». Соглашения о неразглашении покрывают его и близнецов, но завтра мы подпишем их же. Правда всплывет. Не думаю, что она кому-то понравится. Ольгу с Мару это может серьезно отвлечь.

Я не мог не согласиться. По всем пунктам, чего уж. Несмотря на нюансы, переговоры с госпожой-старшим-председателем прошли слишком… гладко. Это не стыковалось с тем, что рассказали Фиц с Элизой.

Я смотрел на Ариадну, а она на меня, и потому, что в ее льдистом взгляде не было ни проблеска тревоги, будто завтра даже не наступит, я сказал:

– Если бы Стефан стал Минотавром, я не попал бы в лабиринт. Ты знала?

Ариадна молчала.

– Все знают?

– Все, кто умеет считать.

Она имела в виду: это был предпоследний день кода Тесея. Предпоследний день между Минотавром и Минотавром, Эрнстом и Хольдом, когда лабиринт функционировал по правилам чрезвычайных обстоятельств, а Дедал (узнали все, увидев меня) восполнял свои потери, как в древние-добрые. Пассионариями. Преступниками. Детьми, которых придумали вместе с детством, совсем недавно. За тысячелетия перестановок Минотаврам удалось смягчить Дедалову всеядность, но с моим появлением выяснилось, что при действующем коде Тесея, без Минотавра рядом с собой, Дедал возвращался к заводским настройкам.

– Если бы кто-то из них стал Минотавром раньше, – продолжил я, – код Тесея закончился бы. Дедал снова забирал бы только старше шестнадцати или типа того. Криста умерла бы.

– Вероятнее всего, – молвила Ариадна, – Дедал нашел бы для нее кого-то еще.

– Вероятнее всего, – эхом откликнулся я. – Разумеется. Да.

Завтра в ее взгляде так и не проявилось. Я поднялся, вынуждая Ариадну отступить, и направился на поиски обуви.

– Многие думают, что тебя не должно быть в лабиринте. Возможно, поэтому Хольд не рассказал о втором преемнике. Если бы он отказался официально, а не пустил все на самотек, уверенный, что его это не касается, выбора не было бы уже у Стефана. Так это устроено.

Я не ответил. Я был уже почти в коридоре, а значит, вне этих воспоминаний и разговора, который все равно ничего бы не изменил.

– Но Стефан, – вдруг продолжила Ариадна, – считал, что это твой выбор. Ты захотел спасти Кристу до того, как Дедал попросил тебя об этом.

Я остановился. Потому что подумал: откуда он знал? Потому что вспомнил один давний вечер, похожий на пожар закат и черную тень, опаленную каталонским небом, красным-красным, как от столкновения планет.

– Что ж, – молвил я. – Ничего нового.

И, обернувшись к тени той тени, все такой же черной по красному, добавил:

– Стефан был прав.

Глава 10
Современный миф

Когда мы вернулись в номер, и я зашел в спальню, влекомый киношными воплями ужаса, моей первой мыслью – вопреки составу присутствующих и трехочковому броску куриной костью в мусорку – стало:

– О, я смотрел эту часть.

На широкодюймовом экране добро и зло поочередно торжествовали над смыслом. Острые крылышки сращивались с панированными ножками и восставали в виде анатомически безжалостных куриц-зомби, одержимых местью за убийство в угоду общепиту. Им противостояли старшеклассники в вечерних костюмах, с заточками из диадем и перевязками «Выпускник года» на окровавленных культях. Они носились по ресторану, построенному на землях некогда про́клятой птицефабрики, и пытались дожить до утра.

Сидя в кресле у окна, Эдлена Скрижальских следила за происходящим из-под козырька ладони.

– Этим можно пытать, – наконец выдавила она.

И была права. Я отлично помнил, что после «Куриц-убийц 3: Выпускной в „Чик-чикене“» две недели ел у Мару только кабачковую икру.

– Вы еще сцену в морозильнике не видели…

Сидевший на кровати Влад вскинул бокал. Его коктейль, прозрачный как слеза, синий как незамерзайка, плеснулся на распотрошенные бумажные пакеты.

– Суточные цыплята в брекетах! Обалденная сцена! Чумные крысы не справились бы с пожиранием тех голубков лучше.

Он отсалютовал мне, затем Эдлене, брезгливо глотнувшей из своего бокала. Судя по бутылке на покрывале, его омывала неразбавленная водка.

Ариадна вошла следом с куда более уместными реакциями.

– Что вы здесь делаете? – взглянула она на Эдлену. – Где девушка?

Комната полнилась разъяренным кудахтаньем и звуком рвущегося подола, когда я тоже заметил, что Шарлотты нет. Не отрываясь от коктейля, Влад нашарил под пакетами пульт и отключил звук. В остаточном эхе бутафорной расправы мы услышали гул воды за стеной.

– Попросилась в душ. – Симбионт кивнул в сторону ванной. – Досрочное омовение. Не волнуйтесь. Я убрал оттуда все колюще-режущие предметы, включая щеколду. И душащие, и потенциально ядовитые. И шампунь выдавил на ладошку.

Эдлена покачала головой.

– Он не врет.

Вода в ванной лилась под большим напором. Я почти слышал гудение труб.

– Лекарство помогло? – спросил я.

– Сколько протянет без больницы? – спросила Ариадна.

Мы сделали это одновременно, а потому коротко переглянулись, каждый о чужом. Влад насмешливо булькнул коктейлем:

– Сколько надо?

Эдлена фыркнула:

– Посадите ее на правильные таблетки, если не хотите светиться в больницах, и тогда вам сказочно повезет.

Симбионт пожал плечами:

– Или как-то так.

Два с половиной дня, напомнил я себе. Примерно шестьдесят часов, и все снова будет под контролем. Конечно, Минотавр не вернется минута в минуту, врачи станут настаивать на покое, без гостей, звонков и пеших прогулок прочь из инфекционного бокса, но с людьми, заявляющими «вы никуда не пойдете», или «курить в вашем положении запрещено», или «залезьте обратно в палату, за окном нет пожарной лестницы», у Минотавра разговор будет громкий и короткий. Часа на полтора. И когда мы побеседуем с ним, Куница поможет Шарлотте вне зависимости от того, кто что об этом думает. Я верил, что найду пару рабочих доводов.

– Пойду проверю. – Ариадна направилась в ванную.

Влад проводил ее малозаинтересованным взглядом. Восторг он берег до меня. И секунды не прошло, как я присел на вторую кровать, а энтроп уже стоял рядом с ведерком панированной курицы, ослепляя меня улыбкой и белой, как снега Килиманджаро, новой (украденной) рубашкой.

– Угостишься? – проворковал он.

– Нет. Спасибо.

Есть я хотел, но от энтузизма Влада меня отделял как минимум один треш-хоррор с едой в главной роли.

– Отбивает аппетит покруче сальмонеллеза, а? – Он плюхнулся рядом, оставил курицу. – Как все прошло? Вам удалось спасти дракона? Победить принцессу?

– Вроде бы, – отодвинулся я.

– Триумф из всех сегодня так и прет, – придвинулся он. – Каков наш план?

– Ждать.

– Как свежо! Сколько?

– До вечера вторника.

В ванной стихло. Я услышал голос Шарлотты. Он интонировал бодростью, веселостью даже, по изломам которой угадывались вопросы.

Я перевел взгляд на Эдлену. Облаченная в ту же серую брючную безупречность, что на конференции, она сидела нога на ногу и энергично набирала сообщение в смартфоне. Я коснулся Влада локтем. Он вопросительно чиркнул бровью. Я кивнул на Эдлену, и энтроп, красноречиво просветлев, окончил наш сеанс телепатической связи тем, что отвернулся:

– Тетушка Скрижальских…

– Нет. – Энтроп не сбилась ни на символ. – Вы не будете ждать у меня.

– Всего два с половиной дня! Уверен, рыбоньки твои невероятно по мне соскучились.

Я мысленно воскликнул, что хотел спросить о другом – например, очевидное «что она здесь делает?», – но Влад украдкой показал мне «ок», а значит, телепаты из нас выходили так себе.

– У меня высокоперспективная, ненормированная, требующая полной самоотдачи работа. – Эдлена смахнула приложение с экрана и подняла взгляд. – В названии моей должности нет таких слов, как «нянька» и «говнозакапыватель».

– А как же «высокопоставленный ментор»?

– Не в значении «соучастник», Влад.

Они помолчали, явно о чем-то вспоминая. Симбионт усмехнулся. Эдлена скривилась и подобрала бокал с подлокотника, но тот оказался пуст.

– Ты ведь не пересчитывала, правда? – Влад угрем стек с моей кровати. – Свои обновленные шансы попасть в наблюдательный совет.

Эдлена смерила его взглядом солдата, которому было велено стрелять на поражение.

– Если бы ты знала свой следующий шаг, – Влад походя схватил бутылку, – то не сидела бы здесь и не выбивала об априкот слово «мудак» так, будто это краеугольный камень для новой религии.

Он подошел к креслу сбоку и опустился на пол, с издевательской кротостью пристроив голову на подлокотнике.

– Мужик этот, скверный, – опять победит?

Эдлена нагнулась к Владову лицу:

– Хватит рыскать в моих связях.

– Не могу, – выразительно приподнялся он. – Они все вокруг тебя.

Любые другие пять сантиметров между чужими лицами уже заставили бы меня выискивать созвездия на шероховатостях потолка. Но в близости этих двоих химии было не больше, чем у рядом посаженных деревьев.

Дверь ванной открылась. В стенах снова загудели трубы, нагоняя кипяток.

– Как она? – спросил я, когда Ариадна подошла к моей кровати.

Смартфон Эдлены звякнул входящим сообщением. Влад плеснул ей водки и поднялся.

– Что же машери поведала на этот раз? – Он направился к нам. – Как мыла голову в холодном ручье, потерявшись в горах на трое суток? Как прижималась к капитану трехпалубной яхты, пока вокруг били молнии и плясал тропический шторм? У нее миллион этих фотокарточных историй.

– Она плакала, – ответила Ариадна, садясь рядом.

Влад остановился, как вкопанный.

– Да не, – с сомнением протянул он. – Она смеялась. Это точно был смех.

Мне стало не по себе оттого, что я тоже так подумал.

– Был, – эхом откликнулась Ариадна. – Но у нее текли слезы.

– Как от череды отличных, искажающих первоначальный смысл шуточек, которые травят до тех пор, пока кто-нибудь не забьется в припадке?

– Как от боли.

– Я о том же!

Мы с Владом переглянулись. Не самая благочестивая солидарность в моей жизни, надо признать.

– Ей больно? – спросил я.

– Нет, – фыркнул энтроп. – Не настолько. Ее эндорфины я отпущу самыми последними. Мармозетка решила нас развести. Она знала, что мы будем ее обсуждать.

– Или у нее сдают нервы.

Влад закинул бутылку на кровать. Мое предположение с концами развеяло его курортное настроение.

– Окстись, малой. Я социальный падальщик. Такова функция всех симбионтов в этом вашем рациональном отборе. Благоухающие святоши не входят в наш жизнеподдержательный рацион. Не смей жалеть ее. Мы кошмарнули трех мужиков прежде, чем пришли за цацками, и теперь я глубоко фрустрирован, что не проверил, были ли это по-настоящему ее приемный отец, физрук и заведущий в детдоме. Для таких, как машери, совесть – словарное слово из семи букв, между собакой и соловьем. Иногда подходит для кроссворда. Снежка, поддержи меня, она же эталонная социопатка. Может, ей мыло в глаз попало?

– Я сказала то, что увидела, – молвила Ариадна. – От правды это, может быть, треть.

Я удивленно посмотрел на нее, узнав собственные слова.

– Хорошо. – Влад крутанулся в сторону ванной. – Я докажу.

– Не надо. – Я встал, хотя физически не мог преградить ему путь. – Нам есть что обсудить и без нее.

Он не повелся. Я повысил голос.

– Если это ничего не значит, и она просто разводит нас, давайте все ее проигнорируем.

Второй довод со скрипом, но подействовал. Влад повернулся ко мне, и по вспыхнувшей, но тут же исчезнувшей усмешке я понял, что подписал новое дополнительное соглашение, отпечатанное еще более мелким шрифтом, чем основной договор.

Энтроп подплыл к телевизору и выключил его. Я с облегчением сел.

– Итак, два с половиной дня. Покер? ДНД? Снежка, кстати, мы не доиграли в города.

– Астана. – Ариадна кивнула на Эдлену. – Что она здесь делает?

– Аделаида, – подхватил Влад. – У тетушки Скрижальских увели место в наблюдательном совете. Опять. Это как разводиться в четвертый раз – с каждым мужем все равно же в первый.

– Аккра. Что она делает конкретно здесь?

– Атланта. Упивается жалостью к себе и отменяет большие покупки.

– Вы что, серьезно играете в города? – уточнил я.

– И обсуждаете меня так, будто я за дверью? – фыркнула Эдлена.

Ариадна пристально смотрела на нее через всю комнату. Я знал, о чем был этот рентгеновский взгляд. Он не допускал разночтений.

– Ночью она не желала ввязываться в отношения Дедала и госпожи-старшего-председателя. Двенадцать часов спустя мы снова видим ее в нашем номере.

– Но ведь она, – простите, вы, конечно вы – в общем, она пришла задолго до нас. К Владу.

– Ночью она прощалась с ним до февраля.

Это было справедливо, но я вдруг вспомнил, с каким лицом Эдлена говорила Лаку Бернкастелю: он умеет дезинтегрировать наши модусы. Она будто просила предотвратить массовое убийство. Какими бы ни были причины ее возвращения, я полагал, что Роман Гёте являлся их центростремительной силой.

– Похоже, госпоже-старшему-председателю очень нужно это письмо, – продолжила Ариадна.

Я удивленно покрутил головой.

– Что? При чем тут?..

Эдлена Скрижальских молча сощурилась.

– По мнению госпожи-старшего-председателя, чем очевиднее чужое превосходство, тем серьезнее нужен противовес. Только так, считает она, возможна истинная оптимизация. Полагаю, это значит, что отец Кристы готовится праздновать вступление в наблюдательный совет. Но также и то, что она дала остальным претендентам возможность уравновесить шансы.

– Предположим, – не сразу согласился я. – Но при чем здесь письмо? Разве мы не отказались от этой части уговора?

– Отказались. Но госпожа-старший-председатель ясно дала понять, что у предложения нет срока годности. Мы можем вернуться в любой момент.

– Но мы ведь не вернемся? Правда?

Если в этой редакции настоящего даже Стефан не отдал Эс-Эйту письмо, я тем более не собирался ничего делать. По крайней мере, пока Минотавр не прикажет обратного.

– Значит, существует вероятность, что вернемся, – молвила Ариадна. – Значит, присутствие Эдлены Скрижальских увеличивает ее. Иной выгоды от нас я не вижу. Нам больше нечего ей дать.

Все это время гранатовое зернышко ногтя постукивало о стенку бокала. Я улавливал тонкое светлое пение стекла.

– Блестящее диалогическое расследование, – сообщила энтроп.

Влад рассмеялся:

– Очаровашки, не правда ли? – И добавил, наточив ухмылку. – Ай да Скрижальских! Ай да мастер двойной игры!

Эдлена выпрямилась в кресле.

– Дело не в том, что я готова отдать все за место в наблюдательном совете. Далеко не все. Я умею проигрывать. Но Гёте не должен попасть в него. И за это я готова заплатить много больше.

– Почему вы так ненавидите его? – спросил я, не то чтобы теряясь в догадках.

Но Эдлена, мазнув по мне взглядом, сказала:

– Я не ненавижу. Я боюсь.

Ариадну эти новости не впечатлили, но, пользуясь ее стандартной реакцией – молчанием, – я попытался зайти с другой стороны:

– Вы говорили, он умеет дезинтегрировать модусы… Что это значит?

Энтроп скривилась.

– У черт характера есть мерность. Если комбинировать их правильно, ничто никуда не перетянет, и не нужно будет тратить энергию на балансировку.

– Это как в тетрисе, малой, – подхватил Влад. – Подгоняй фигурки друг к другу, учитывая выемки, чтобы не появлялись бесячьи зазоры.

– Это даже не близко к тетрису, – раздраженно возразила энтроп. – Скорее, ты комбинируешь фенотипические признаки, но не на генетическом, а на психологическом уровне. Конкретная нейропластичность должна соответствовать конкретным проводкам.

– Ой. Да. Так намного понятнее.

Эдлена возвела глаза к потолку:

– Короче. Если ты собираешь модус, чтобы изучить все языки народов мира, нельзя класть в него черты, которые в долгосрочной перспективе сформируют расизм. Это увеличит энерготраты на проработку предвзятости и вызываемого ею сопротивления. Но вот приходит Гёте и сообщает: испанский – для маргиналов, китайский – для лицемеров. И все. Ты выкидываешь их из списка, не замечая, как внешнее иррациональное суждение встроилось в твое внутреннее решение.

– То есть он… меняет ваше мнение? Разве такое не бывает? По жизни?

– Малой, – тонко усмехнулся Влад, – когда мы хотим поменять мнение, мы меняем модус.

Эдлена раздосадованно поболтала водку:

– Гёте работает с чужим восприятием в обход всех копинг-стратегий и защитных механизмов. Степень лояльности не имеет значения. Направьте его на переговоры с террористами, и через пятнадцать минут они в слезах будут звонить мамам и просить прощения, потому что именно это он считает унизительным. Наблюдательные советы заметили это в «годы тихой воды» – так называлась инициатива по снижению текучести топовых кадров, которую Гёте лидировал по линии эйч-ара лет десять назад. На практике это значило, что каждый высококвалифицированный сотрудник, из любого подразделения, написавший заявление на увольнение, имел с ним тет-а-тет. Знаете, скольким все же удалось уволиться? Двум. Уже мертвы. Возраст. Всех остальных, даже чем-то обиженных, Гёте убедил остаться, ни на процент не увеличив зарплатный фонд. Здорово звучит. Только вот через некоторое время наблюдательные советы попросили его сойти с дистанции. Официальной причиной стала благотворность естественных ротаций и очередное повышение, но, по словам Бернкастеля, советы обеспокоило, что результат его работы всегда был больше, чем сумма видимых усилий, приложенных к его достижению. – Энтроп царапнула ногтем бокал. – Гёте не меняет «мнение». Он перепрошивает само восприятие такими микростежками, что их никто не улавливает: ни мы, ни вы, ни они. А еще он ксенофоб. До мозга костей. Хотя о чем я – он и людей не очень. Конечно, это не мешает ему быть лояльным к «Палладиуму», возможно, даже к ГСП лично. Но одно дело – мириться с правдой, когда не спрашивают, и совсем другое – иметь реальную власть над теми, кто не нравится. Принимать экзистенциальные решения. За каждого из нас в конечном счете!