Текст книги "Святослав. Болгария"

– Не обессудь, воевода, – рёк Любомир, – мы люди бедные, отдаём последнее, что имеем. – Потом снял с плеча тяжёлую полотняную суму. – Я у здешних людей вроде знахаря, – пояснил он, – от хворей лечу, Веду малую знаю. Самому-то мне ничего не надобно, земля родная и кормит, и одевает, и лечит, и силу даёт. Всё, что за многие годы люди принесли, собирал в суму эту, и теперь отдаю от чистого сердца в казну княжескую!

Боскид взял суму, запустил в неё руку, а когда вынул, все ахнули от изумления – с ладони темника мерцающей струёй полились самые разные монеты: тут были греческие драхмы, римские и фракийские солиды, русские гривны, булангарские булгары, были арабские серебряные дирхемы и медные фряги, были деньги гданские, варяжские и германарики, – в основном серебро и медь, лишь изредка золото.

– Дякую, отче Любомир! – сказал растроганный Боскид. – От княжеского имени дякую тебе красно и всем жителям!

И стали приходить в русский стан словены, бойки, гуцулы и лемки с данью, и шли до позднего вечера, а те, кто не успели, оставались у кострищ ждать утра, чтобы отдать русскому князю свой долг.

– Желаешь ли, воевода, место священное наше посетить? Оно недалече отсюда, – предложил мольфар Любомир.

– Что ж, отче, дело важное наши вои свершили, а значит, была в том подмога божеская, как же не поблагодарить Великих Родичей за помощь добрую, пойдём! – учтиво ответствовал воевода.

– Тогда двинемся с тобою рано, до рассвета, чтобы там солнце красное встретить, – указал пальцем вверх старый ведун.

Они шли по горным тропам всё выше и выше: воевода, двое его охоронцев и старый мольфар.

– Будто прямо к небу поднимаемся, отче, – промолвил воевода.

– До неба не дойдём, но ближе станем, это точно, – ответил старик радостным голосом. И вот они оказались на вершине, где не росло ничего: ни дерева, ни даже кустика.

– Гляди, диво-то какое, – изумился Боскид, оглядывая вокруг поросшие густыми лесами горы и их вершины, – сию гору будто обрил кто, а все прочие зелены!

– Оттого она Лысой и зовётся, – кивнул старец. – Тут человек как на длани чистой перед Богами светлыми.

– Солнце красное восходит, – молвил зачарованно Боскид, восхищённый открывшимся видом дивно устроенного богами мира. – Слава Сурье! – он воздел к небу руки, приветствуя восходящее Светило, пречистую Сваргу и всех сущих в ней славянских Богов.

– Оборотись-ка, воевода, – велел мольфар после славления.

Боскид обернулся, и вдруг замер, удивлённо склонив голову.

– Гляди, отче, какая от меня огромная тень легла на склон и долину, а от тебя и охоронцев нету даже малейшей. Как так может быть?

– Место сие непростое, – молодо блестя очами, рёк мольфар, – тут каждый сам на сам с Богами беседует. Я вот тоже только свою великую тень зрю, а твоей не вижу.

– И я только свою, – почти хором ответили оба охоронца, поражённые небывалым зрелищем.

– Отчего так, отче? – боясь потревожить священную тишину необычного утра, тихо спросил воевода. – И что сие значит?

– Сие означает, что каждый из нас должен творить своё великое дело, не оглядываясь на другого. Всевышний освещает солнцем всех в равной мере, и в то же время ведёт с каждым из нас только свою беседу. И все наши дела – правые и неправые – открыты перед взором его, как на сей голой скале. И о том должно нам всякий час помнить!

Ворочалась дружина к Киеву, и с ней вместе под охраной сотни воинов шли возы с первой данью, – овечьими шкурами, тонкой и длинной карпатской шерстью, кожами, мёдом, деревянной смолой и берёзовым дёгтем. Пять тысяч угорских коней, круторогие волы, отары белых и чёрных овец, и всё добро на возах свидетельствовали князю русскому, что край сей отныне принадлежит ему.

А горы, у которых русская тьма разбила угров, стали впоследствии именоваться Бескидами. То ли в честь воеводы киевского, то ли, как пояснил мольфар, в честь древнего племени бессов, издавна жившего в сих краях и владевшего тайнами всяческого волшебства.

Глава вторая
Никифор Фока. Лета 6475(967), Константинополь

На большой медвежьей шкуре, брошенной на мозаичный пол, у давно погасшего очага, раскинув руки, спал широкоплечий черноволосый муж лет сорока с лишним, одетый в довольно ношенный пурпурный виссон.

Солнце уже поднялось над водою Босфорского пролива и заглянуло в узорчатое окно второго этажа, разбудив спящего, который по давней привычке почти всегда вставал с первыми лучами. Перевернувшись несколько раз с боку на бок и, сладко потянувшись, муж поднялся и подошёл к окну.

Розовые лучи осветили смуглый лик, обрамлённый густой с проседью бородой. Маленькие пронзительные глаза под густыми бровями задумчиво остановились на раскинувшемся внизу городе, при этом ноздри крючковатого носа чуть подрагивали. Наконец, оторвав взгляд от созерцания городской картины, муж зашлёпал босыми ногами в туалетную комнату, откуда стал доноситься плеск воды и довольные шумные возгласы. Из туалетной комнаты муж появился без одежды, мокрый до пояса. Он был среднего роста, широкая грудь, плечи и литая шея выдавали опытного закалённого воина. Однако впечатление портил округло выдающийся живот, отчего ноги казались короче, а рост ниже. Вытирая мягким полотенцем грудь, покрытую тёмным курчавым волосом, муж перевёл взгляд на образ Богородицы. Небольшая, не более трёх локтей статуя работы одного из лучших византийских скульпторов стояла в обрамлённом золотом и драгоценными камнями алькове справа от окна. Быстро одевшись, муж опустился на колени и принялся молиться. Он делал это не по привычке, а истово, вкладывая в слова молитвы сердце и душу. Закончив молитву, ещё некоторое время стоял на коленях, не произнося ни слова. «Как просто человеку беседовать с Богом, – вдруг подумалось ему, – и как сложно находить общий язык с его слугами…».

Поднявшись, муж подошёл к обширному ложу, так и оставшемуся нетронутым, и дважды дёрнул за висевший у изголовья шнурок. Раздались быстрые шаги по лестнице, и в комнату поднялся молодой воин, тут же распростёршийся ниц с почтительными словами:

– Приветствую твоё пробуждение, великий император! Да благословит святая Богородица каждый день твоего божественного правления!

Ромейский император Никифор Второй Фока жестом велел оптиону подняться.

– Я вчера рано заснул, никто не приходил ко мне вечером?

– Нет, богоравный, никого не было, – ответил молодой воин.

– Хорошо, я хочу есть, пусть принесут сюда, – велел император. – Повар тоже пусть зайдёт.

Оптион поклонился, и его сандалии из крепкой воловьей кожи застучали по лестнице вниз. Спустя несколько минут воин вновь появился, пропустил вперёд повара и двоих прислужников, и остался у двери, строго следя за распорядителями царской кухни.

Поставив еду на низкий мраморный столик, помощники тут же исчезли, а повар застыл на коленях в выжидательной позе. Против обыкновения, личный повар императора не был тучным, даже несколько худощав.

Божественная десница, унизанная драгоценными перстнями, указала на жареную рыбу с овощами, отварную фасоль с подливой и мезе – традиционную лёгкую закуску из сыра с оливками, посыпанную орегано. Повар поочерёдно попробовал всё, затем осторожно распечатал красную амфору и налил в отдельный маленький кубок холодной белой рецины. Но император тут же выплеснул вино, так же, молча, наполнил свой изукрашенный каменьями кратер и отлил из него в кубок. В помещении остро запахло сосновой смолой, которую греки издавна добавляли в вино, тем самым предотвращая его скисание.

Повар покорно выпил, император подождал немного, внимательно глядя на слугу, и лёгким взмахом руки отпустил его.

– Что богоравный василевс желает на обед? – спросил, опуская лоб на мозаичный пол, повар.

– А что предложишь? – спросил за Никифора оптион.

– Если на то будет воля Божественного, – забормотал повар, – мы бы приготовили рыбный суп «Посейдон», фаршированные оливки, сырный пирог – тиропиту, грушёвый десерт апидеа и катаифи с миндалём, корицей и мёдом…

– Годится, – отозвался, наконец, император. – Ещё яйца с икрой, а из вин не забудь «Мавродафни».

«Хоть и простые блюда ем, однако живот вон как разнесло, – вздохнул про себя правитель, когда повар ушёл. – Всё из-за этих бесконечных дворцовых приёмов, обедов, застойной жизни. Грешен, пристрастился…. Да, а на сердце не по-весеннему смутно. Может из-за того, что Феофано последнее время избегает меня?» – думал, пережёвывая еду крепкими зубами, Никифор.

После завтрака император, по обыкновению, отправился на обход дворцовой территории, превращённой по его приказу в настоящую крепость.

К выходу Никифора Фоки во двор, там уже выстроились воины Армянской столичной тагмы и две сотни тяжёлых панцирных катафрактов – его любовь и гордость. Весеннее солнце играло на железном одеянии несокрушимых воинов, закованных с ног до головы, как и их могучие широкогрудые кони.

Патриарх Полиэвкт и знатные горожане не раз упрекали императора, что он чрезмерно много тратит на армию, ущемляя подданных бесчисленными налогами. Никифор с негодованием отвечал, что все они имеют возможность раскармливать свои изнеженные тела и предаваться разврату только благодаря армии, без которой империя не проживёт и месяца. Ах, какая мощь, какая неодолимая сила в тяжёлой поступи железной конницы, кажется, даже стены дворца содрогаются от этой панцирной армады. Конечно, амуниция даже одного такого воина стоит немыслимых денег, а уж сотен и тысяч….

Настроение императора после лицезрения любимого детища улучшилось.

Армянской тагмой, в состав которой входила с недавнего времени и Дворцовая гвардия, командовал Иоанн Цимисхес. Невысокий, стройный и по-особому молодцеватый Иоанн отдавал команды чётко, даже с артистизмом. Хотя они с Никифором были двоюродными братьями, Иоанн являлся полной противоположностью Никифору: белокожий, светловолосый, с голубыми глазами, тонким носом и аккуратной клинообразной бородкой. За свой невысокий рост он и имел прозвище «Цимисхес», то есть «туфля». Однако превосходил многих своей дерзостной отвагой. Казалось, Цимисхес вовсе не ведал страха: он мог в одиночку напасть на целый отряд, молниеносно изрубить множество врагов и вернуться обратно невредимым. За эту отчаянную храбрость и любил Никифор Фока своего родственника, и многое прощал ему. Он присвоил Иоанну почётное звание дуки, которое прежде имел сам.

В то же время при виде Цимисхеса сразу невольно вспомнились придворные сплетни о том, что сей отчаянный красавец, якобы спит с его женой Феофано. Но в эти слухи Никифор не верил, поскольку знал Иоанна, как верного и честного военачальника. Именно Иоанну он, Никифор Фока, во многом обязан своим царским титулом. Воспоминания о том удивительном взлёте на вершину власти ещё более подняли настроение императора. Сколь сладок был миг победы! Всё вспомнилось, будто и не прошло почти четыре долгих, как вечность, года.

Как тогда при триумфальном возвращении в Константинополь после победы над арабами смотрела на него прекрасная Феофано, как потускнел её взгляд, мельком скользнув по лику безвольного, чаще всего нетрезвого супруга Романа, как искривились на миг пренебрежением её бесподобные уста. Потом несколько тайных свиданий и горячих, неистовых, как сражение, ночей, после одной из которых она шепнула, прощаясь: «Ты будешь императором!» Поверил ли он ей тогда? Даже если и поверил, то не ожидал, что всё свершится так скоро. Никифор был в походе, когда до него дошли слухи о скоропостижной смерти императора Романа Второго. Феофано, соответственно закону, стала опекуншей малолетних наследников Василия Второго и Константина Восьмого. Но не всё сложилось точно так, как рассчитывала супруга покойного императора. Неожиданно для неё всеми делами стал распоряжаться бывший воспитатель Романа Второго, ненавистный ей евнух Иосиф Вринга, опытный в дворцовых интригах и изворотливый царедворец. Каково было ей, пылкой любительнице настоящих мужчин, терпеть фактическую власть женоподобного евнуха. Кто знает, сколь долго бы длилась эта борьба, если бы хитроумный Иосиф не перехитрил самого себя.

Зная о планах Феофано сделать императором своего любовника Никифора Фоку, Вринга решил нанести удар по храброму полководцу. Он направил честолюбивому, удачливому и до отчаянности смелому Иоанну Цимисхесу письмо, в котором сообщил «страшную новость» о том, что коварный Никифор Фока вознамерился занять императорский престол, а на этом престоле, он, Иосиф Вринга, видит только доблестного Иоанна, которому готов помочь обрести императорскую корону. Прожжённый царедворец решил одной стрелой поразить двух уток: вбить клин между братьями и нанести Никифору удар с той стороны, откуда он его ожидать не мог. Однако евнух, прекрасно владея приёмами дворцовой борьбы, не в полной мере знал обстановку в армии.

Цимисхес, получив письмо Вринги, задумался. Авторитет Никифора Фоки в войске, да и среди народа, был столь велик, что выступить против него, да ещё в союзе с презренным евнухом, мог только последний безумец. Иоанн поступил по-другому. Он прочёл письмо «искусственно сделанной бабы» в присутствии стратигосов, обожающих своего командира. Крики возмущённых глоток, требующих немедленного похода на Константинополь, был ему ответом.

– Презренный евнух, привыкший прятать своё толстое тело в прохладе царского дворца, пытается командовать нами, покрытыми шрамами и славой воинами! – бешено вращая единственным оком и вздымая обнажённый клинок, возмущённо рычал старый гоплитарх с седыми усами и почти белой бородой. Могучему командиру гоплитов эхом ответили подчинённые ему таксиархи.

– Наш император Никифор Фока! – выкрикивали стратигосы и гипостратигосы то с одной, то с другой стороны.

– На столицу! На Константинополь! – завопили турмархи и таксиархи. Их криками поддержали кентархи и друнгарии банд.

Византийская армия тут же провозгласила Никифора Фоку своим императором и двинулась на столицу, чтобы «убедить» её в том же. Но убеждать константинопольцев не пришлось – столица встретила его, как настоящего монарха. После безвольных пьянствующих василевсов, Никифор, заботящийся об армии, проливающий кровь за империю, любящий своих солдат, был истинным героем! Встречать его вышла вся знать и высшее духовенство во главе с патриархом. То был самый великий и памятный день в его жизни. 11 августа 963 года патриарх Полиэвкт в блистающем великолепием соборе святой Софии торжественно короновал его, Победоносного Фоку, на императорский трон. А через месяц тот же Полиэвкт повенчал его с богоявленной Феофано. Это была не просто победа, а величайший триумф. Никифор Фока получил всё и сразу: высшую власть и прекрасную жену, он достиг самого большего, о чём только мог мечтать ромей! И никто не посмел выступить против победителя агарян, мужественного покорителя Крита и Кипра, хотя для друзей, а особенно монахов, это было полной неожиданностью. Ведь ещё недавно Никифор уверял, что его тяготит мирская слава первого полководца, и он мечтает только об одном – послужив ещё немного империи, удалиться в монастырь. Все знали, что сей доблестный и суровый воин постится и ведёт жизнь аскета, равнодушного к земным благам, истязая плоть, носит грубую власяницу на теле. И вдруг… император, муж красавицы Феофано, дворцовая роскошь, быстро появившийся торчащий живот…

После утреннего прохождения дорогих его душе катафрактов и созерцания вышколенных стройных рядов Армянской тагмы, Никифор захотел лично убедиться, всё ли ладно в хозяйстве дворцового гарнизона. Вместе с Ионном Цимисхесом император стал обходить конюшни, казармы, пекарни, склады для амуниции и продовольствия. Правда, чтобы всё устроить по законам военной науки, как и подобает истинной цитадели, к неудовольствию горожан, пришлось снести некоторые старые дворцовые постройки и памятники: их камни пошли на укрепление стен. Приняв корону императора, Фока не перестал быть полководцем, для которого в войске нет мелочей, особенно когда дело касается снабжения провизией и амуницией.

Покончив с осмотром в укреплённом дворце, император-полководец отправился в войска, что стояли за городом. Пока небольшой отряд, сопровождавший императора, двигался по столичным улицам, Никифор не переставал ловить на себе угрюмые, а подчас и откровенно ненавидящие взгляды жителей. Он делал вид, что не замечает этого, как и злобных выкриков из толпы.

– Скажи, Иоанн, почему эти глупые люди ненавидят меня, ведь я делаю всё, чтобы империя жила и процветала…

– Тебе известно, великий, что прошлогодняя засуха в Пафлагонии и Гонориаде погубила сады, поля и виноградники, зимой начался голод. Люди надеялись, что хлеб из имперских запасов будет продаваться дешевле, но цены, наоборот, были повышены, – тихо ответил новоиспечённый дука. Помолчав немного, он взглянул на василевса и, что-то решив про себя, продолжил. – Кроме того, горожане возмущены тем, что брат императора, пользуясь своим родственным положением, скупает весь хлеб и перепродаёт втридорога, хотя каждый знает, что согласно закону Священной Империи, высокопоставленные лица не имеют права заниматься ростовщичеством или торговлей…

Никифор не проронил ни слова, лицо его помрачнело, и всю дорогу до военного лагеря он хранил молчание.

Вечером к нему, как обычно, явился старший евнух Василий Ноф, внебрачный сын императора Романа Первого Лакапина от славянской рабыни, которому Никифор пожаловал специально придуманную для него должность проедра, своего рода гражданского министра. Василий Ноф был незаменимым советником ещё у Константина Седьмого Багрянородного, но после смерти этого просвещённого императора, Василия оттеснил в тень другой евнух и ловкий царедворец, воспитатель Романа Второго, Иосиф Вринга. После устранения Вринги, как ярого противника Никифора Фоки, Василий снова вернул своё место у трона. Новый император доверял Василию, как никому, советы его были всегда дельны, точны и своевременны. Вот и на этот раз, доложив о делах государственных, Ноф не торопился уходить, как будто собирался сказать что-то ещё.

– Ну, что там у тебя, Василий, говори! – подбодрил Никифор евнуха.

Немного помолчав, Василий заговорил своим мягким высоким голосом.

– Не гневайся, божественный василевс, – начал он медленно, – но нам кажется, что великий дука имеет слишком много власти и влияния. Нет, нет! – замахал руками Василий, увидев, как недовольно покривились губы монарха. – В храбрости прославленного дуки нет никакого сомнения, всё дело в том, что… – проедр помедлил, подбирая слова, – как мне донесли евнухи, он… добивается расположения императрицы. Иоанн самолюбив, тщеславен, под его рукой Армянская тагма, которая может выполнить любой приказ. Его пребывание здесь таит опасность для тебя, о, богоравный, – закончил с поклоном Василий.

Желваки заходили на смуглых скулах императора, в глазах вспыхнули огоньки ярости, – Василий подтвердил то, во что ему не хотелось верить. За обтекаемым «добивается расположения» Фока ясно прочёл «прелюбодействует». Справившись со вспышкой гнева, Никифор хрипло произнёс:

– Что посоветуешь?

– Было бы неплохо удалить Цимисхеса из столицы, – вкрадчиво предложил Ноф.

– Но я не могу удалить его без веской причины…

– Причина будет, великий василевс, – коротко ответил евнух.

А через два дня к императору явился эпарх Константинополя Сессиний. Вид его был таков, что правитель Византии от удивления даже приоткрыл рот. Градоначальник хромал на левую ногу, щека его распухла, а правый глаз не открывался вовсе из-за сильнейшего кровоподтёка.

– Вчера, – с трудом ворочая распухшим языком, поведал эпарх, – моряки повздорили с солдатами Армянской тагмы, моряков поддержала портовая чернь, началась нешуточная драка. Я вместе с главным судьёй тут же примчался к месту, где учинился беспорядок, и вот…, – градоначальник осторожно прикоснулся кончиками пальцев к распухшему лику. – Мы едва не погибли вместе с судьёй сами. Слава Иисусу Христу и Пресвятой Богородице, сохранивших нас в том страшном побоище!

– Погибшие в беспорядках есть? – спросил мрачно император.

– Десяток трупов и более сотни раненых. Но дело даже не в этом: противники обещают поквитаться друг с другом. Нужно срочно что-то делать, иначе будет ещё хуже, – с тревогой закончил эпарх.

– Хорошо, я приму меры, – подумав, ответил император. – Не хватало ещё, чтобы доблестные воины гибли не на поле сражения, а в пьяных драках. Хорошо! – заключил он.

На следующий день город облетела весть, что Столичная тагма под командованием самого дуки Иоанна Цимисхеса отправляется для несения службы в далёкую византийскую фему Халдию.

После ухода тагмы Никифор Фока облегчённо вздохнул. Теперь нет нужды думать об измене жены с Иоанном, да и о брате Льве некому будет вести завистливую болтовню. Пусть каждый занимается своими делами и не суёт нос в чужие. Он даже не лишил Цимисхеса высокого звания дуки, но сам факт, что под командованием дуки не целая армия востока, а всего лишь Армянская тагма – само это уже достаточно сильный удар по самолюбию двоюродного брата Иоанна. Ещё бы, дука в роли тагматарха!

Да, всего четыре года прошло с того триумфального августа, а как всё изменилось. Пылкая Феофано поостыла к нему, считает грубым мужланом, иногда открыто морща свой носик от запаха его виссиона, который император носил по военной привычке, долго не снимая. Бурные ночи «дикой» любви на медвежьей шкуре, на которой предпочитал спать Никифор, и что поначалу приводило Феофано в неописуемый восторг, сменились её равнодушием и отчуждённостью. В своём простом воинском сердце Никифор любил Феофано, не мог устоять перед её красотой и пылкостью. Но получалось так, что он мог командовать всеми: солдатами, армией, империей, покорёнными народами, но только не Феофано. Она так умела очаровать, упросить, разгневаться, так посмотреть своими синими очами, что Никифор терялся. Привыкший к армейской дисциплине, он был беспомощен в интригах царского двора, в которых его жёнушка была более чем искушённой.

Никифор тяжко вздохнул. Многое, многое изменилось за это время, и не только в отношении жены! От ликования горожан при его триумфальном входе в столицу, до бросаемых нынче в спину укоров и обвинений, а то и обычных камней с грязью. Начеканив новых денег с изображением себя и своей покровительницы – святой Богородицы – Никифор объявил их ценнее, чем прочие номисмы с изображениями других императоров, хотя по весу они не отличались. Он выпустил также «облегчённые» номисмы – тетартероны, в которых было меньше золота, и приказал принимать их по номиналу. Однако государственные налоги требовалось платить «полноценными» номисмами, а всякую выдачу из казны делали тетартеронами, от которых в Константинополе стремился избавиться каждый торговец. На рынках начался хаос, пошли протесты. Потом ещё этот голод… Всеобщее обожание сменилось ненавистью.

Воспоминания разворачивались, как многоцветный ковёр. Ещё с самого начала, с того дня, когда он, провозглашённый армией императором, под радостные крики вошёл в Константинополь, ещё тогда между ним и жителями столицы появилась первая «трещина». На следующий же день к нему пришли просители от горожан.

– О, прославленный мудростью и справедливостью, – выступил вперёд седой дородный торговец, низко кланяясь, – накажи воинов своих, которые ведут себя в столице империи, как в покорённом городе.

– Они буйствуют, грабят и насилуют женщин! – звенящим от волнения высоким голосом добавил другой знатный горожанин. Остальные тоже загалдели, высказывая своё негодование.

– Ну, уж, грабят да насилуют. Не может этого быть! – отвечал император. – Если кто-то и взял на память об этом значимом для империи дне какую-то безделицу, разве для воинов, отдающих свои жизни ради вашего спокойствия, этой безделицы жалко? Вижу, люди вы все не бедные. А что касается женщин, то воины им всегда нравились, что ж тут удивительного? Конечно, если муж узнал об измене, то каждая будет потом кричать, что её взяли силой, обычная женская хитрость, которая не стоит разговоров!

Никифор любил своих солдат и всегда был на их стороне.

Вспомнилась недавняя беседа с патриархом и епископами. Святые отцы выказали неудовольствие прекращением поступлений средств из государственной казны на нужды церкви. А как иначе, если проповедующие аскезу и усмирение плоти епископы тратят непомерные деньги на роскошную жизнь, дорогие дома, золото. Дворец патриарха ничем не уступает императорскому дворцу. А на требование Фоки признавать святым каждого воина, погибшего в бою, патриарх Полиэвкт и вовсе разгневался.

– Как можно признать святым солдата, который всю жизнь убивал, грабил и насиловал, никогда не соблюдал поста и заповедей? – с возмущением восклицал глава церкви.

– В Святом Писании сказано, что на небесах более радости будет об одном покаявшемся грешнике, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии, – ответил Никифор цитатой из святого Луки.

– Там же сказано, – снова возразил Полиэвкт, – «кто не несёт креста своего и идёт не за Мною, не может быть Моим учеником». Даже учеником, не то, что святым, ибо святость – не просто покаяние, это знак высшего подвига во имя святой веры!

– Не является ли высшим подвигом сама смерть во имя империи и христовой веры? – продолжал гнуть свою линию Фока.

– Святость – это служение Богу, отречение от всего мирского, пост, молитва, денные и ночные бдения. После смерти праведника – это источающие благоухание нетленные мощи и происходящие от них чудеса. Нет, нет и нет! – решительно заключил патриарх и сердито стукнул посохом, как бы прекращая спор на эту тему.

– Заботы великого монарха об армии похвальны, – мягким, даже несколько заискивающим тоном молвил один из пышнотелых епископов, – но служители церкви, проповедуя слово божье среди язычников, также оказывают Империи и Армии немалую помощь… – Увидев, как в ответ на его слова Фока слегка ухмыльнулся, он продолжил. – Сколько сот лет доблестная ромейская армия сражалась с мисянами за безопасность границ империи. Так было до тех пор, пока усилиями Святой церкви удалось разделить монолит варваров на собственно язычников и христиан, которые становятся на нашу сторону. Теперь, конечно, можно и унизительной для империи дани им не платить, и послов по щекам отхлестать… – елейный голос и подобострастная улыбка намекали на прошлогоднюю показательную «порку» послов Болгарии. Никифор едва сдержался, чтобы не ответить сладкоголосому епископу по-солдатски грубо, но всё-таки стратег в нём взял верх над солдатом. «Ничего, язви своим злым языком, змея, раздобревшая на казённых деньгах. Только отныне ты с собратьями больше ничего не получишь из имперских запасов, – ехидно подумал император. – Эти деньги пойдут на армию, на железных катафрактов, а не в ваши бездонные ненасытные утробы…».

Да, прошлой осенью он действительно устроил показательную «порку» посланникам мисян, прибывшим за традиционной данью. Он тогда только вернулся с очередными победами над арабами: взял плодородную Киликию и её сильно укреплённый город Тарсу, а также вернул империи остров Сицилию, ещё раз доказав силу непобедимой ромейской армии и свой талант стратега и полководца. И в это самое время угораздило явиться послов болгарского царя Петра.

Будь на престоле Болгарии Крум или Симеон, Фока без лишних разговоров отдал бы положенное. Но платить дань безвольному Петру, дети которого воспитывались в Константинополе, а страну раздирают распри и заговоры? За почти сорок лет царствования Петра Болгария сильно ослабела, всё-таки, чего кривить душой, во многом прав сладкоголосый епископ: святой церкви удалось-таки расколоть грозного соседа на язычников и христиан, а последние всегда тянулись к Византии. Но была здесь и своя обратная сторона. Ослабевшая Болгария теперь не могла исполнять подписанный с Византией договор о том, чтобы не допускать кочевников, а это в первую очередь племена ужасных мадьяр, к границам империи. Уже год, как бесхребетный Пётр подписал договор с мадьярами о том, что кочевники не будут разорять болгарскую землю, а болгары не станут чинить им препятствия в набегах на Ромею.

А теперь эти несчастные предатели ещё имеют наглость явиться за данью, и к кому? К нему, Никифору Фоке, божественному василевсу, сочетающему мудрость полководца с силой оружия империи! Это был или верх безумия окончательно запутавшегося в государственных делах Петра, или неслыханная наглость его царедворцев. В любом случае, Никифор пришёл в бешенство. Он принял послов при полном стечении всего двора, собранного по случаю празднования победы. Послы мисян изложили цель своего появления, попутно намекнув, что Болгария желает продолжения династических связей между двумя государствами, которые хорошо бы закрепить браками византийских принцесс с сыновьями царя Петра. Победоносный Фока, облачённый в парадные одежды, в блеске всех царских регалий, вскочил, пылая гневом, с трона и воскликнул во всю силу мощного голоса, привыкшего перекрывать шум битвы:

– Ромеи, что слышу я?! Горе нам, силой непобедимого оружия обративших в бегство всех неприятелей! Выходит, что мы все эти годы предоставляли не средства на содержание жены Петра – внучки нашего великого императора Романа Лакапина, а, как последние рабы, платили подати грязному и низкому скифскому племени, которое не только не исполняет заключённого с нами договора, но и за нашей спиной сговорилось с врагами Империи мадьярами о беспрепятственном пропуске их войск к нашим рубежам?! А ныне, после кончины достойной царицы Марии, эти предатели заговаривают о новом династическом браке! – Он выждал паузу и, обернувшись к командиру стражников, приказал: – Нахлестать этих варваров по щекам и вышвырнуть вон отсюда! Пусть передадут своему грязному тулупнику, грызущему сырую кожу, Петру, что я, великий государь ромеев, Никифор Фока, в скором времени сам приду в его жалкую страну и сполна «отдам ему дань», чтобы он, трижды раб от рождения, научился именовать ромеев своими господами, а не требовал с них податей, как с невольников!

Закончив громогласную речь, Никифор обвёл собравшихся грозным взглядом. Большой зал Магнаврского дворца замер, и на некоторое время воцарилась тишина. Потом он взорвался возгласами одобрения и криками:

– Да здравствует император!

– Слава императору!

Это было так похоже на тот миг, когда армия провозгласила его василевсом. Следовало закрепить успех! И Никифор велел войску готовиться к выступлению против Болгарии.

Однако, заняв несколько пограничных укреплений у подножия Родопских гор, император остановился: со всех сторон стекались неблагоприятные вести. Оттон Первый, помазанный Папой в императоры Священной Римской империи, намеревался захватить византийские владения в Южной Италии, чтобы заставить Никифора признать его императорский титул. На востоке вновь обретали силу арабы. Да и у подножия Родопов василевс чувствовал себя неуютно: он помнил ужасную судьбу императора Никифора Первого, который вторгся в Болгарию и взял большую добычу, но на обратном пути в горных ущельях его войско было наголову разбито болгарским ханом Крумом. Император попал в плен и был казнён, Крум сделал чашу из его черепа и, похваляясь, пил из неё на пирах. «Нет, сейчас воевать с Болгарией не с руки», – решил Никифор и вернулся в Константинополь. Здесь он начал готовиться к походу на Сирию, чтобы сначала покончить с арабами. А что же делать с Болгарией? Надо бы отвлечь её внимание внутренними распрями, заговорами, вспышками недовольства подданных, а ещё лучше – какой-нибудь войной…