Текст книги "Святослав. Болгария"

– Как достигнете Днестра, – вёл дальше князь, – темник Боскид с Черниговской тьмой поднимется вверх по течению и соединится там с нашими союзниками уграми, гонец к ним уже послан.

Наконец, обсудив все вопросы, темники разошлись отдавать младшим приказы о выступлении в Дунайский поход.

Проходя по Ратному Стану, князь неожиданно столкнулся с Берестянским огнищанином, который был ему знаком, как и каждый из воев, что не единожды побывали с ним в тяжких походах. Святослав ответил на приветствие воина и прошёл шагов пять, а затем остановился, видно, что-то решив про себя. Потом окликнул огнищанина и отметил незнакомого молодого воина, удивительно схожего со Звениславом.

– Кто это с тобою, Звенислав? – спросил князь.

– Сын мой младший, Младобор, вот, готов со мною встать в строй, сам его науке воинской обучал, – отвечал огнищанин.

– Погоди, брат, – Святослав покачал головой, – а сколько же ещё сыновей у тебя?

– Было трое, княже, – опустил голову старый огнищанин, – двое…, – он замешкался.

– Я помню твоих славных сынов и добрых воинов, – скорбно молвил князь, – и Саркел помню, и битву с Курей… – Оба помолчали. – Храбро сражались сыновья твои за землю славянскую, Вышеслав с Овсениславом за Русь нашу вольную жизнь положили, потому дякую тебе и сыновьям твоим красно! – Святослав приложил ладонь к сердцу и склонил голову перед отцом. – Живые всегда в долгу перед павшими. Особенно, коли ты начальник воинский, который на смерть их посылал, никогда эта рана души не сможет зарасти, до самой смерти. А что же сын твой в стороне стоит? – Святослав рукою сделал знак младшему Лемешу подойти. Он оглядел ладную стать, слепленную нелёгким огнищанским трудом, пожал крепкую руку и заглянул в открытые голубые очи Младобора, сияющим восторгом глядящие на «самого князя». Как бывало с ним не единожды, когда впервые встреченный человек вдруг чем-то очень нравился или, напротив, вызывал неприятное ощущение, от которого потом почти невозможно было избавиться, Святослав почувствовал, что молодой огнищанин «лёг ему на душу».

– А сколько ж годов тебе, Младобор? – услышав ответ, немного удивился: – Выходит, мы с тобой годки, а я думал, ты моложе. Есть ли у тебя жена и детки? – спросил Святослав.

– Нет, княже, – смущаясь, хриплым от волнения голосом ответил молодой огнищанин.

– Да стеснительный он у меня слишком, – вставил слово отец, – давно уж пора своих детей, а мне внуков иметь, а он всё с детьми брата тешится.

– Эге, не дело это, – с грустной улыбкой пожурил молодого Лемеша князь. – Чтоб Русь крепла, нужно каждому род свой укреплять, а какой же род без деток? Ты давай, брат Младобор, исправляйся. – Потом повернулся к Звениславу и молвил твёрдо, но с теплотой в голосе: – Забирай сына, отец, и возвращайтесь домой. Огнищанин должен мирным трудом заниматься: землю раять, детей да внуков растить.

– Постой, княже, как это – домой, а как же поход? Ведь тьма наша уже снимается, коней седлает…, – растерянно возразил огнищанин.

– Порядок один для всех, брат Звенислав, – твёрдо ответил князь. – Последнего сына, коли не стоят враги у ворот, не положено в дружину забирать. Врага на земле нашей уже нет, и в том заслуга твоих сыновей, Овсенеслава с Вышеславом. Семья огнищан Лемешей свой ратный долг сполна отдала Киеву, теперь помогайте ему трудом своим огнищанским, который не менее воинского для Руси значит. Вот пойдём мы на Дунай-реку, сломим опасность хазарскую да койсожскую, что в земле болгарской затаилась, вернём земли Русколани великой, но то будет только первый шаг. Исконно нашей станет земля Дунайская только когда такие, как вы, огнищане, на тех полях крепкие корни пустят. Мечом угодья отвоевать дело важное, только без рала огнищанского, за ним идущего, может пустым оказаться. Так что как закрепимся там, добро пожаловать, земли добрые дам, сколько пожелаете, скотину и пенязи на обзаведение – всё из казны княжеской получите.

– Как же… – опять возразил Звенислав, – я-то конюшенный, я ведь…

– Отец, на конюшне теперь другие помощники есть, – горько усмехнулся Святослав, и Звенислав понял, что князь говорит о бывшем темнике Блуде. – Для того и отправляемся мы в поход за Дунай-реку, чтобы спокойно на Руси огнищане своим делом занимались, – тихо произнёс Святослав, глядя куда-то мимо воина, и боль, с которой произнесены были последние слова, выдавили невольную скупую слезу из очей Звенислава. – В Берестянской пуще есть заимка кудесника Избора, а подле могила неприметная. В ней жена моя Овсена и сын Мечиславушка схоронены. Разыщи, прошу, и приглядывай за погребалищем, пока я сам не вернусь. Прощай…, – Святослав повернулся и пошёл, не оглядываясь.

Звенислав, тронутый доверием князя и сердечными его словами, хотел ответить, что пока род его живёт на свете божьем, будет под постоянной заботой могила жены и сына Святослава, но горький ком, подкативший к горлу, не дал словам вырваться наружу.

Стоя у широко распахнутых ворот Ратного Стана, некогда самый отчаянный и удачливый темник Киевской дружины, а ныне помощник княжеского конюшенного второй руки Блуд глядел, как уходит из града лихая конница. Уходит на войну без него! Непробиваемый ком залёг внутри. Боль и ярость, обида и тоска – всё собралось в этом горячечном сгустке, терзало душу и рвало её на части. Стократ досаднее было оттого, что предводительствует конницей давний недруг воевода Свенельд. Слово своё княжеское Святослав сдержал-таки, когда перед всеми темниками в гневе выкрикнул, что станет Блуд простым конюхом в Киеве, коли посягнёт на часть воинской добычи. Перед затуманенным взором одна за дугой мелькали картины прошлого. Как раз воевода Свенельд, облачённый в дорогую византийскую броню, на чудном вороном коне, был тем первым воем, стать вровень с которым возомнил себе жалкий сирота, маленький лиходей, приведённый в Ратный Стан железной десницей кузнеца Молотило. Он не просто грезил о том, нет, он трудился так, что иногда полуживым едва добирался до жёсткого воинского ложа. Блуд не жалел ни себя, ни других, потому как только упорным трудом и быстротой мысли он мог достичь желаемого, а без этого жизнь не стоила ничего, лепше сгинуть от рвущего жилы напряжения в воинской учёбе или в лихой схватке. И он достиг своего, свершилось невиданное: из простого воина враз стал темником! Да не просто темником, а любимцем самого князя, который души в нём не чаял, потому как более всего уважал людей беспримерной храбрости. Всё так и было, он шёл в гору и уже мыслил тайно, как бы отодвинуть от князя основательного не любящего пустого риска Свена. На Булгарской войне он даже подослал в окружение воеводы своего человека, который слушал все речи Свенельда и передавал их Блуду. Но опытный и осторожный воевода видно почуял опасность, исходящую от молодого темника и…. «Да что говорить, – горько сознался сам себе Блуд, – переклюкал меня Старый Лис, сумел очернить перед Святославом. А теперь в Дунайском походе хитрый Свен сколько приберёт к рукам!» Блуду вспомнилась та обида, когда он в тяжком бою одолел челматского князя, как победно воздел он главу поверженного, и как просили враги отдать голову повелителя своего за золото, сколько та голова потянет. А князь обидел его горько, повелев отдать голову просто так, за то, что добре бился челматский князь! Щедрость Святослав свою показал, только почему за его, Блуда, счёт, почему из добычи воинской не дал за ту голову злато? «А как я своё сам взял, так сразу в немилости оказался! Скот, мол, продал, а как сам Свенельд за счёт уличей да тиверцев, с которых дань для казны княжеской сбирает, себе мошну набивает? Ох, и ловко пристроился, никто ведь не проверит! А на меня князя науськал, заставил деньги вернуть местным жителям, да ещё и в казну заплатить! Да не то важно, обидней всего, что князь мне доверять перестал. Да тут ещё Тайная Стража свою ложку дёгтя добавляет! Они, как пить дать, они, донесли князю про то, как я пленников из той булгарской войны знакомым купцам выгодно пристроил. Этот Ворон в старой простой кольчужке, да помешанный на писании на бересту и кожу Варяжко. Им-то, как и волхвам, ничего в этой жизни не надобно – ни денег, ни власти. Из-за них я дома нового и части богатств лишился и из темников лучших в помощники конюшенного попал!»

Помощник княжеского конюшенного второй руки то и дело поскрипывал сжатыми зубами да посылал горькие проклятья своим недругам, всё более убеждая себя в собственной правоте.

От воспоминаний или от того, что в мыслях он всем «перемыл кости», боль помалу стала утихать. «Что ж, – успокаивал себя Блуд, – и Свен тоже у князя в опале был, да снова поднялся, неужто я глупее его, или менее изворотлив, это мы ещё поглядим! Я моложе, у меня запаса времени больше, поглядим, Старый Лис, чья сверху будет!»

А бывший старший конюшенный с сыном возвращались домой. На новом подворье возник ещё больший переполох, чем когда они уезжали в Киев, большой переполох, да большие слёзы. Такова женская суть: и от горя плакать, и от радости. Беляна как упала на широкую грудь Младобора, как зашлась рыданием, так и не могла никак остановиться.

– Видно, дошли мои мольбы до грозного Перуна, – тихо шептала меж рыданиями да всхлипами Беляна, – одного ведь он у меня уже забрал в своё войско небесное, зачем же и второго, не пережить мне того, не пережить!

Совсем растерянный, но счастливо сияющий Младобор нежно обнимал плачущую Беляну и не мог вымолвить ни слова. Всегда глядел он прежде на жену брата с плохо скрываемым очарованием и восторгом, как на диво дивное, как на богиню во плоти. А вот, как провожала она его, да как обожгла поцелуем, так и не стало ему покоя – чтоб не делал, всё о Беляне думал. Теперь же в слезах радости и горячем объятии вовсе растаяла чувствительная душа Младобора, и не понимал он, на каком оказался свете: в небесном ли Ирии или на земле. Не видел, как увёл отец плачущую от счастья мать, как старший из резчиков что-то тихо сказал напарнику, и тот завлёк Ярослава и Цветену, увёл их подальше к раскидистой груше, где стал ловко резать острым ножом забавные фигурки чудных зверей, а дети пытались за ним повторить.

Когда чуть пришёл в себя от нежданного счастья молодой огнищанин, то увидел, что нет вокруг никого, только он с чуть всхлипывающей на груди Беляной. Несмотря на проделанный по жаре путь из Киева, ему не хотелось ни пить, ни есть, а только чтобы рядом вот так, как сейчас, прильнув к нему гибкой ивушкой, всегда находилась Самая Прекрасная на всём белом свете, и сквозь грубое полотно рубахи слышался стук родного сердечка. Потом повернулись они и, не сговариваясь, пошли неспешно, будто поплыли прочь с подворья. Молча прошли, держась за руки, до поросшего осокой пруда и сели на корявом пне, прижавшись друг к другу и глядя на солнце, заходящее за верхушки дерев Берестянской пущи.

– Белянушка, – нежно прошептал Младобор, как будто боялся вспугнуть севшего на цветок мотылька, – я ведь всегда любил и втайне любовался тобой, только очень боялся, а вдруг догадается кто, ты же брата моего жена…

– Тише, – женская рука нежно коснулась уст молодца, заставив смолкнуть, – знаю всё, женщина ведь не только очами, она кожей, а более всего сердцем чувствует, а от этого виденья ничего не скроешь, молчи! Я всё по Вышеславу убивалась, а как собрались вы с отцом на войну Дунайскую, будто пелена с глаз, а может с сердца упала, – она замолчала, не то вспоминая, не то собираясь с силами. – Уразумела я враз, что и ты можешь из того дальнего похода не вернуться, и не будет никогда более рядом твоих лучистых очей…, – она снова примолкла. – От Вышеслава детки хоть остались, а от тебя ничего, совсем ничего!

Через седмицу, когда мастера закончили свою работу, и новый дом Лемешей засиял свежей резьбой: конями, солнышками, знаками Рода, Макоши, Даждьбога и другими обязательными для доброй жизни оберегами, сыграли Лемеши свадьбу. Не особо пышную, хотя был у них достаток, а потому что была уже у Беляны когда-то свадьба с Вышеславом, и детки – одиннадцатилетний Ярослав и девятилетняя Цветена – вон уже какие взрослые. Да ведь никакая свадьба людей не соединит, коли души не сроднились. А эти друг на дружку и наглядеться не могли.

Глава четвёртая
Дячина

Летит-стелется лихая киевская конница. Вошла в Древлянскую землю. В Овруче – новой столице, возведённой вместо Искоростеня, разрушенного Ольгой, Свенельд борзо собрал Древлянский полк, и дружина повернула к полудню.

А через седмицу дошла до Днестра.

Свенельд направил Боскида с тьмой вверх по реке на соединение с уграми, сам же переправился на другую сторону.

Пройдя Днестровский Пересечень, конница взяла направление на Болград.

Здесь Свенельд поставил впереди войска уличей и тиверцев, хорошо знавших Белохорватскую и Дакийскую земли, и так они потекли дальше к полудню.

Земли Подунавья когда-то принадлежали дакам, которые с давних времён сражались вместе со скифами против Римской империи и её восточной части – Византии. Но хитрые ромы и ромеи, где лестью, где посулами и прямым подкупом, переманивали даков к себе на службу. А потом римский император Марк Траян Ульпий захватил земли даков силой. И даки стали охранять Волошину, то есть территорию восточного Подунавья, подчинённую Риму и платившую ему дань, теперь уже от «варваров»: готов, гуннов, славян, варягов, обров, угров и прочих народов, угрожавших Римской империи с северо-востока.

Давно уже нет Великого Рима, его «растворила» в себе более хитрая греческая Византия. Не стало и воинственных даков. Их потомки охристианились и смешались с прочим населением Волошины, а теперь и Болгарии. Осталось только название – Дакийская земля, Дячина, как благодарность-подяка Богу в те времена, когда её жители – даки, геты, фракийцы – одерживали великие победы и владычили на землях от самой Карпат-горы до Дуная, от Дуная до Марицы и далее к полудню, охватывая те угодья, где теперь стоит византийский Константинополь.

В один из дней в утренней дымке увидели передовые дозоры зелёную сопку, подле неё другую, третью, и далее гряду уходящих за окоём с восхода на заход возвышенностей.

– Ну, вот и до Первого Троянового Вала дошли, – молвил основательный и немногословный старший дозора из уличской тьмы. – Отсюда одесную возьмём, нам к Переправе поспеть скорее надобно.

Дозорные, а вслед за ними и Киевская конница двинулись вдоль цепочки покрытых зеленью и слитых меж собою не то природных гряд-возвышенностей, не то рукотворных холмов.

– Скажи, десятник, – обратился к старшему дозора молодой быстроглазый воин, озадаченно глядя на уходящую к виднокраю гряду, – кто эти самые валы возвёл, и почему они Трояновыми зовутся? Это что, их римский император Траян возвёл, чтоб границы свои обезопасить? Так разве ж руками человеческими можно столько земли переворочать, ведь это какие тьмы народу нужно собрать для такой работы?

– Э, брат, – продолжая зорко вглядываться вдаль и одновременно «стричь» внимательным оком заросли во впадинах и низинах, отвечал степенный начальник, – некогда боги-отцы сдвинули тут земную твердь, подобно волнам морским, чтоб детям их, живущим по отцовским заветам, защита надёжная от злых ромов была. Ты внимательно-то на валы сии погляди, ничего не замечаешь? – спросил он, когда дозор поднялся на вершину одного из холмов.

– Валы, как валы, старые, полуразрушенные, – пожал плечами молодой воин, оглядывая с высоты простирающиеся вдаль извилистые ряды возвышенностей.

– Внимательней гляди, у дозорного не только глаз острым должен быть, но и ум быстрым, – строго молвил старший дозора.

– Ага, кажется, вон там, – помедлив, указал молодой дозорный, – будто руками человеческими соединили два прерванных вала…

– Верно, где разрыв природного вала был, там насыпали, где слишком склон пологий был, там подкопали, круче сделали, где-то ров меж валами углубили, чтобы врагу труднее было перебраться, а значит, и поразить его стрелой проще. Там же, где вешние воды могли размыть рукотворную насыпь, столбы дубовые вбивали, а уж потом землёю гатили, да ещё и сверху для прочности снова землёй покрывали, так-то, – молвил важно десятник.

– Не пойму, – привстал на стременах второй дозорный, – отчего они с нашей стороны пологие, а с римской – крутые? Как будто с этой стороны кто-то от римлян защиту сооружал…

– Молодец, Тихомир! – похвалил начальник. – Потому что валы сии намного раньше римского Траяна обустроены были. Гусельщики, домрачеи да бояны-велесовичи сказывают в песнях своих, что во времена праотца Ория сыновья его разделились на три Рода, и были то Кий, Щех и Хорив, родоначальники русов, чехов и хорват, от которых и пошли славянские племена великие. Дружно они промеж собой жили, всегда брат брату по завету отцовскому помогали, и прозвали их в народе Троян-царём. Ибо находились они под покровительством Верховного нашего Трояна-Триглава и были его земным воплощением. Праотец Орий и сыновья его сотворили великую державу Русколань, границы коей простирались от Рай-реки на восходе, до Дуная на заходе. И жили пращуры наши под правлением Троян-царя и потомков их богато и мирно тысячу лет, и времена те прозвались Трояновыми. А когда готы с гуннами разрушили Русколань, пришёл конец и векам Трояновым, настало Злое время междоусобиц, разлада и войн. Так вот, ещё во времена Трояновы предки наши строили те валы для защиты Русколани от врагов: и на Днепре и его притоках строили, и на Дунае, там, где он перестает течь на полдень и сворачивает на заход. Там второй ряд сих валов великих тянется, – закончил старший дозора.

– Погоди, – догадка осенила молодого дозорного, – выходит, мы не просто на Болгарию идём, а ту землю, что некогда Русколани нашей принадлежала, возвращаем! – воскликнул он.

– Так оно и есть, – степенно кивнул старший дозора и направил коня вниз.

Подъехали к невеликой степной реке, что преграждала путь и уходила на полдень, прорезав неширокое ущелье в древнем валу.

– А ну, молодцы, на десяток шагов друг от друга, – приказал старший, спешиваясь у берега, – ищем, где дружине лепше перейти эту самую Ялпугу.

Переправившись через реку, Киевская конница вскоре свернула левее и, пройдя по тесной лощине меж двух рукотворных сопок через каменные развалины, много веков тому бывшие прочными башнями ворот, перешла на полуденную сторону древних укреплений и двинулась вдоль сильно вытянутого озера Ялпуг. Десятник пояснил, что старая римская дорога должна привести к придунайской крепости Орёл, построенной у древней Переправы через голубой Дунай. С водной глади, поросшей густыми камышами да осокой, то и дело взлетали утки, серые гуси, а по мелководью важно выхаживали задумчивые цапли. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались плавни.

– Глядите, братья, какая здесь прорва дичи! – восторженно воскликнул Тихомир, подняв громким возгласом в воздух ленивую стайку куликов. Из ближней камышовой заросли рыжей молнией выскочила лисица и, сердито взглянув на нежданных шумливых гостей, испортивших ей охоту, тут же скрылась в кустарнике.

– К тому же, непуганой вовсе, – добавил дозорный и замолчал, перехватив неодобрительный взгляд десятника. Негоже шуметь в дозоре, это каждый знает, даже когда вокруг ни души, сколько око зрит.

Наконец увидели полуразрушенную крепость, сложенную из ровных каменных блоков в два локтя длиной и три четверти высотой каждый.

– Вот это и есть то самое место, – молвил старший дозора, – где персидский царь Дарий велел покорным ему грекам мост ставить.

– А когда это было? Расскажи! – полюбопытствовал молодой.

– Волхв на привале сказывал, – вступил в разговор Тихомир, – что когда наши предки-скифы погнали войско этого Дария прочь со своей земли, то он устремился как раз на сию переправу. А скифы тогда послали самых борзых воев на лучших конях, они примчались сюда раньше удиравших персов и крикнули грекам: «Ломайте мост, возвращайтесь по домам и благодарите нас и богов за вашу свободу: если царь ваш и уцелеет, он долго еще ни на кого не пойдет войной!» Греки собрались на совет. Одни их князья захотели тут же уничтожить мост, чтобы сгинул персидский царь, и стала греческая земля опять вольной. Но другие возопили, что свободные грады греческие вряд ли захотят оставить у власти тех, кто так ревностно служил завоевателям.

Долго спорили вожди греческие меж собою, склоняясь то в одну, то в другую сторону, а потом решили часть моста со скифской стороны разобрать, а остальную пока оставить и ждать, что будет дальше.

Персидское войско подошло к Дунаю ночью. Ощупью, по колено в воде, стали искать мост; моста не было, только одинокие сваи торчали из воды. Началось смятение. Сам Дарий не знал, что же ему делать. Но тут ему на помощь пришёл египтянин, что был в его свите. Отличался сей муж голосом необычайной силы. Не единожды приходилось ему передавать команды царя персов, перекрывая голосом своим даже шум битвы. Он стал кричать во всю силу, голос перелетел через Дунай, его услыхали в греческом лагере и выслали за Дарием лодку. Мастера стали спешно достраивать мост, и на следующий день остатки Дариева войска потянулись прочь из нашей земли. Глядели наши деды на это с окрестных холмов, дивились несказанно и рекли: «Если греки – свободные люди, то нет людей их трусливее; если греки – рабы, то нет рабов их преданнее», – закончил пересказ дозорный.

Меж тем уже вся конная дружина Свенельда собралась на берегу широкого Дуная, осталось дождаться угров да княжеских лодий.

– Раскинуть стан, охране вокруг глядеть зорко, дозоры вверх и вниз по течению, а также на том берегу на треть гона, проверить переправу! – как всегда кратко и властно повелел опытный воевода, цепким взором оглядывая всё вокруг.

Святославовы лодьи, благополучно пройдя пороги и спустившись в устье Днепра, прошли остров Березань, к коему пристали всего на день для починки оснастки, и борзым ходом двинулись дальше. Калокир, что плыл на княжеской лодье, теперь почти всё время стоял на носу, радостно подставляя чело свежему морскому ветру, с детства столь привычному и родному. Святославу даже показалось, что губы Хорсунянина иногда беззвучно шевелятся, будто он что-то повторяет про себя или молится.

– О чём молишь своего бога? – спросил он патрикия.

– Я не молюсь, я прославляю море стихом великого Гомера. Как всякий херсонесит, я люблю море и рад снова встретиться с ним!

Миновали Днестровский лиман, лодьи прошли вдоль многочисленных прибрежных озёр, и, наконец, уткнулись в песчаный берег морского залива в Дунайских плавнях.

На берегу табун диких коней мирно пасся у самой воды, цапли деловито что-то искали в тине.

С приближением лодий лошади и цапли неохотно покинули своё место.

– Значит, поблизости никого, – заключил старший дозора Гуща. Нос его лодки врезался в покрывающие воду заросли. Гуща, опустив руки в воду, вдруг вытащил из нее зеленый куст с округлыми клубнями на корнях. Ловко обрезав клубни ножом, он рассёк их напополам и предложил всем попробовать ядро.

– Вкусно! – удивился второй изведыватель, сначала осторожно отведав клубень. – На грецкий орех похоже…

– Это и есть орех, только водяной, – пояснил старший, часто бывавший в сих местах вместе с купцами. – Древнейшая и ценнейшая пища, заменяет рожь и пшеницу, кои в болотистой дельте Дуная не растут. Водяной орех сушат, толкут в муку и пекут лепешки. А также скот кормят…

Пятёрка изведывателей, напутствуемая Вороном, тут же свела в поводу своих коней и ускакала на полдень. Воины, осмотрев берега, стали вытаскивать лодьи и обустраиваться на стоянку.

Уже к вечеру следующего дня завидели молодые дозорные паруса больших лодий из Корчева под водительством Притыки. Воины из Тьмуторокани, Танаиса, из градов Альказрии, с Дона и берегов Сурожского моря спешили на означенное князем место встречи. Радостны и крепки были богатырские объятия, дружной общая вечеря. А после того темники собрались у самой большой из морских лодий, что стояла, уткнувшись крепким бревном днища, в песчаный берег залива. Лодия сия была спущена перед самым походом, и теперь Святослав оглядывал её крутые, ладно изогнутые бока, нежно поглаживая их мозолистой рукой, будто гордую выю резвого скакуна.

– Добрую лодью мастер Орёл срубил, ладная да прочная, глядите, братья темники, не простая ведь работа, волшба, самая настоящая! – восторгался обычно скупой на похвалу князь.

– А в ходу-то как легка, – пробасил Притыка, – вроде и ветер один для всех, и оснастка та же, да только бежит всё время впереди, так что мы с кормщиком опасались, как бы остальные лодьи из виду не потерять.

– Что скажешь, морской человече, – обратился Святослав к Хорсунянину, который также внимательно оглядывал новую лодью, иногда постукивая по смоляному боку костяшками пальцев, – оцени труд мастеров наших.

– Работа ваших мастеров совсем другая, – в раздумье молвил посланник. – У нас хорош тот мастер, который точно по составленному чертежу, по канону корабль сработает, а у вас настоящий мастер немного по-своему творит. Каждый корабль иной. Мы строим по науке, а вы больше по тому, как сердце подскажет.

– Верно речёшь, но это тоже наука, только другая, волховская, – заметил князь. Потом добавил: – Станем теперь снова крепко в Подунавье, будет, как прежде, сие море Русским зваться, и много таких добрых лодий понадобится.

– Княже, – подал голос Ворон, отвёл Святослава чуть в сторону и тихо доложил, – изведыватели вернулись из Килина да Нов-града Дунайского с недоброй вестью. Рекут, в Нов-граде послы наши казнены по приказу болгарского царя, а головы он повелел на колья насадить, чтобы каждый болгарин, проезжая мимо, на них плевал…

Святослав помрачнел. Отойдя от красавицы лодьи, будто не желая, чтобы злая ненависть касалась её стройных бортов, князь обвёл тяжким взором темников и громко повторил слова главного изведывателя. Молнии блеснули в очах князя, а крепкие скулы жёстко обозначились.

– Таков, значит, ответ болгарского царя…. Что ж, пусть теперь силу булата нашего испробует и уразумеет, что кровь посланников ему дорого обойдётся!

– Зачем наперёд гонцов посылать? – тихо спросил кто-то из молодых тысяцких. – Лучше напасть на врага неожиданно, когда он не готов к обороне, тогда и победа будет быстрая!

Притыка, услышав эти слова, хотел резко ответить, но, не желая спора в скорбную минуту и снисходя к юности тысяцкого, коротко произнёс:

– Не годится Киеву так делать. Русичу надо в честной борьбе силу мерить, а прежде дать противнику возможность выбора: начинать ли войну или, может, согласиться на дань.

Дружинники устраивались на ночлег, кто на лодиях, кто у шуршащей песком и мелкой галькой волны, кто вокруг небольших костров. Темники с князем и Калокиром тоже расположились вокруг костра и принялись обсуждать предстоящую войну, которая уже началась с момента казни гонцов.

– Завтра всеми лодьями войдём в Селину. Конница, наверное, уже на подходе к Болграду, а оттуда ей день пути до Дуная, – молвил Святослав. – Задерживаться в Нов-граде не будем, только гонцов наших схороним.

В полугоне от града, на вершине небольшого холма, вырыли воины для братьев своих яму, устлали её верболозом, которого в гырле Дунайском немеряно произрастает. Положили в неё тела молодых гонцов и их снятые с кольев головы. Дали, как полагается, каждому воину меч, щит и лук со стрелами, чтобы они могли служить дальше в войске Перуновом. Обнажили боевые клинки и скорбно склонили головы над последним в земном мире прибежищем своих побратимов.

– Вои мои хоробрые, – обратился с последним словом Святослав к павшим, – исполнили вы свой долг пред отцом нашим Родом Всевышним и матерью Русью Великой сполна. За то быть вам во Сварге пречистой! Вы первыми легли в древнюю землю пращуров славных здесь, в Придунавье, у древних валов Трояновых. Понимаем, что сие не последняя наша жертва, но вам, друзья боевые, клянёмся словом воинским, неколебимым, словом русским, что память о вас храня, биться станем, не щадя живота и не ведая страха. Клянёмся вам, что в битве предстоящей стократ отомстим за вашу погибель! – слова князя звучали всё более громко и веско, в них зазвенела уже тугая струна внутреннего напряжения, которая тут же отзывалась в сердце каждого воина. – Слава братьям нашим, Сечеславу и Борзомыслу!

– Слава! Слава! Слава! – громовым гласом раскатилось по окрестностям троекратное эхо, и содрогнулась земля болгарская от того крика тысяч могучих глоток, взлетели испуганные стаи гнездившихся в ближайших лиманах и заливчиках птиц.

Потом каждый подходил и сыпал в яму землю из шелома. Воины шли сотня за сотней, тысяча за тысячей, и когда последний воин опустошил свой шелом, то вырос на том месте свежий курган. Прошла дружина строем скорбным мимо преданных земле братьев своих боевых и в последний раз воздала им честь, обнажив мечи.

– А тризну справим по братьям нашим павшим в бою скором! – веско произнёс Святослав. – Карать град, в коем добрая половина жителей славяне, не будем, – молвил князь, – то не их вина, а решение царя болгарского. Надобно к Переправе торопиться, до неё не менее пяти гонов, а мы не на конях, а на вёслах, да против течения.

Свенельд ходил туда и сюда по старой башне некогда грозной, а ныне наполовину разрушенной крепости. Ни дозоры, посланные вниз по течению реки, ни те, что посланы вверх, пока никого не обнаружили. Но чутьё старого воина подсказывало, что болгарское войско уже близко. Встречаться с ним одной только коннице ой, как не с руки. От Святослава с Притыкой никаких вестей. Нужно было крепко подумать, как действовать при появлении болгарского войска.

О появлении болгар дозоры с правого берега сообщили к вечеру следующего дня.

– Стан раскинули в полугоне от Дуная, – докладывал начальник дозорной сотни, – мыслю, поутру могут подойти к самом берегу.

– Может, нам затаиться, не выдавая своего присутствия? – предложил Зворыка.

– Напротив, нужно сделать вид, что нас много, – возразил Свенельд. – Сделаем так…

Дунай блеснул в утренних лучах солнца, будто обнажённый клинок. Берега были ещё окутаны лёгким туманом, запутавшимся в зарослях тростника, терновника и кряжистых дубах, росших на взгорках, когда на противоположной стороне призрачными тенями явились болгарские дозорные.

Свенельд со всей свитой стоял на одном из взгорков, а его конница сзади делала перестроения, то разъезжаясь, то вновь сходясь. Сотни борзо проскакивали перед стоящими на возвышенности начальниками, потом скрывались за прибрежными кустами, заходили далеко в тыл и вновь появлялись с той же стороны, как новоприбывшие полки.

На одном из дубов на противоположном берегу сидел болгарский дозорный и считал русские сотни и тысячи. Но даже приблизительно счесть ему не удавалось. Окончательно сбившись, он слез с дерева и сказал, разведя руками, стоявшим внизу: