Текст книги "В ее сердце акварель"

«Учти, если ты не придешь, я отправлюсь в деревню искать дом твоего дядюшки», – мысленно пообещал Кирилл, представляя эту картину в красках и лицах.

Глава 7

До обеда оставалась куча времени – приблизительно полтора часа, но Лесе требовалась передышка: еще не улеглись впечатления после встречи с дядей, а тут новое знакомство… Слишком много всего за утро, и будто голос пролетел в голове: «Сейчас лучше уйти и прогуляться одной».

Минута ушла на борьбу со жгучим желанием обернуться, но Леся не сделала этого. Уверенно шагая в сторону дома Дюкова, она испытывала необыкновенную легкость во всем теле, улыбка не сходила с лица. Определенно, новая жизнь нравилась и даже завораживала, и хорошо, что она началась именно здесь, в Утятине, – практически в другом мире, за тридевять земель от привычной городской суеты. Будет особенно приятно вернуться в свою квартиру, надышавшись пряным воздухом свободы. «Жаль, я не взяла кисти и краски…»

«Если не ошибаюсь, это означает «лесная», «девушка, живущая в лесу». Красиво. А я – Кирилл. Не думал, что сегодняшнее утро станет для меня настолько приятным…»

Олеся остановилась, положила планшет на край скамьи и попыталась усмирить волосы, скрутив их в жгут. Вообще-то, она тоже не надеялась на прекрасное утро, но оно получилось именно таким.

Лесная…

«Нет, к лесу я не имею никакого отношения, я родилась и выросла в Москве».

Однако слова Кирилла не отпускали всю дорогу до дома Дюкова.

Как ни странно, территория рядом с «замком» Василия Петровича пока не была исследована. Леся не знала, что скрывается за плотной полосой орешника с правой стороны и куда ведут лесные тропы с левой. Если дом Кирилла в большей мере окружали хвойные деревья, то здесь преобладали лиственные, и это казалось ошибкой, так как аура Василия Петровича представлялась жесткой и колючей.

Леся выбрала тропинку пошире и устремилась к смешанному лесу, который наверняка во второй половине лета радовал сыроежками, лисичками и подберезовиками. Благодаря тете Саше она хорошо разбиралась в грибах и на секунду пожалела, что сейчас май, а не август.

Потянулись елки, за ними – тощие березки, рябины и опять орешник. Леся сошла с тропинки, взяла правее и, касаясь стволов деревьев то одной рукой, то другой, прошла метров сто, а затем резко остановилась. Перед ней, разинув пасть, лежал глубокий обрывистый овраг. Его покрывали корни деревьев, камни, трава… Растительность то вспыхивала зеленым цветом, то гасла, демонстрируя землю, ветки, коричневую прошлогоднюю листву. Наверное, утренний туман любил это место. Проснувшись внизу, около практически голых щуплых кустиков, он обычно полз вверх, проглатывая на ходу то камень, то кочку, то кусок трухлявого дерева, покрытого лишайником.

Место завораживало, и Леся, шагнув к краю обрыва, прислушалась, пытаясь поточнее уловить атмосферу… Конечно, она выбрала бы именно эти краски – естественные, сочные зеленые и коричневые, – чтобы нарисовать овраг, но в душу отчего-то настойчиво лез и красный цвет. Быстро перевернув лист на планшете, вытащив карандаш, Олеся принялась рисовать увиденную картину, стараясь специально не придумывать ничего лишнего: пусть рука ведет… И уже через пять минут на листе появился большущий клубок, летящий вниз.

– Люди… Они падают… Катятся по склону… – Леся покачала головой, усмехнулась и добавила: – Э-э-э, нет, с меня впечатлений хватит. Надеюсь, на этом месте никто никогда не отправлялся на тот свет. Да, очень на это надеюсь.

* * *

– Что? – Кирилл обернулся и посмотрел на мать. – Извини… Ты что-то сказала…

– Отлично, – со сдержанной улыбкой произнесла Зофия Дмитриевна и покачала головой. – Ты меня уже не замечаешь.

– Как можно, мама. Поверь, я не так ужасен, как тебе кажется! Просто задумался.

– О чем же?

– Об одной лесной фее, – весело ответил Кирилл, подходя ближе. – Все мысли только о ней.

– Боже. – Зофия Дмитриевна театрально дотронулась до виска кончиками пальцев. Кольцо, усыпанное бриллиантами, на короткий миг засияло в свете ламп, подчеркивая ухоженность рук. Лишь одно украшение, но весомое и, безусловно, дорогое. Зофие Дмитриевне никогда не изменял вкус, она умела единственным украшением произвести настоящий фурор и часто пользовалась этим приемом на различных встречах. – Ты вышел из дома на пять минут и уже успел с кем-то познакомиться? Раньше я не замечала за тобой тягу к деревенским девушкам. Или тебя уже постигло отчаяние?

– Нет, но, возможно, стрела Амура наконец-то пробила мое сердце. – Кирилл многозначительно поднял брови, затем засмеялся и направился в столовую. – У меня такое чувство, будто я не ел три дня. Ужасно голоден, к чему бы это. Хотя всему виной диетический завтрак, – громко добавил он, зная, что ирония вызовет у матери очередную улыбку. – Как же я хочу есть!

– Приехал Егор. Кажется, он отправился пить кофе, – ровно произнесла Зофия Дмитриевна, глядя в спину уходящему сыну. – Похоже, мужчины никогда не полюбят овсянку.

Распахнув дверь столовой, Кирилл сразу уловил тонкий аромат кофе. Можно было не сомневаться: Егор позавтракал яичницей из четырех яиц, бутербродом с сыром и американо. Этот набор простейших блюд брат уважал с детства и в Утятине обычно завтракал именно так, чем вызывал холодные насмешки Евы. Она никому не могла простить природной худобы и равнодушия к еде, а Егору досталось и то и другое. Красота сестры требовала постоянных диет, правильного питания, массажей и многого другого. Но нелепо, что все это внешнее совершенство доставалось неинтересному и, в общем-то, неприятному Юрию Григорьевичу Алпатову.

Мысли Кирилла устремились к Олесе – юной рыжеволосой художнице, не пойми откуда взявшейся и исчезнувшей. Она буквально растворилась в воздухе! Нет, она не производила впечатления хрупкого эфемерного создания (не все так просто в душе у «лесной феи»), но была в Олесе загадка, которую пока не удалось разгадать. «Сердце колет… зараза, будто застряло что-то», – поморщился Кирилл и понял, что уже давно стоит посреди столовой и смотрит на брата.

– Привет, говорю, – явно не в первый раз произнес Егор, сделал глоток кофе и поставил белоснежную чашку на стол. – Давно не виделись, – без особых эмоций добавил он и откинулся на спинку стула.

Виделись позавчера в офисе, но, пожалуй, Кирилл с трудом смог бы вспомнить, когда последний раз они болтали или обедали вместе на работе. Егор сразу сказал, что заниматься руководством фирмы не станет, ему достаточно и рекламного отдела, а Кирилл, наоборот, стремился к чему-то большому. Даже облегчение испытал, когда понял, что учитывать мнение брата по многим вопросам не придется, – каждому свое.

– Привет, – ответил Кирилл, пожал руку Егору и устроился на противоположном стуле, закинув ногу на ногу. – А я к речке ходил рыбалку нашу будущую проверить, но не дошел… Нынче в лесу много лесных фей, – Кирилл улыбнулся широко и добавил: – Отвлекают, дурманят, очаровывают.

– Ты их с сиренами не путаешь?

– Нет.

– Интересно, чем лесные феи отличаются от городских.

Кирилл перевел взгляд на брата, но не уловил иронии в его глазах. Впрочем, Егор не отличался щедростью на эмоции, и понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно, получалось далеко не всегда.

– Очень многим. Лесные феи, да будет тебе известно, носят тяжелые ботинки, потертые джинсы и длинные вязаные зеленые платья. Волосы у них огненно-рыжие. – Кирилл побарабанил пальцами по столу. – А еще… Их, похоже, не так-то просто забыть.

– Послезавтра много гостей будет? – сменил тему Егор.

– В два раза меньше, чем в прошлом году. Значит, о женщинах разговаривать не хочешь?

– Нет.

Кириллу показалось, что Егор поморщился, но возможно, это была лишь игра света. Прямой острый нос брата имел еле заметное искривление, тонкие губы часто поджимались и превращались в линию, а еще этот привычный тяжелый взгляд исподлобья… Иногда Егор смотрит так, что хочется сказать: «Ладно, уговорил, я пойду чем-нибудь позанимаюсь, а ты побудь здесь. Ну, если хочешь, испепели мебель или нашли парочку крепких ураганов на деревню, то есть сделай уже то, о чем давно мечтаешь». Можно бесконечно удивляться, насколько они разные.

Кирилл посмотрел на серебристые наручные часы и быстро сосчитал, сколько осталось до встречи с Олесей. Время тянулось нестерпимо медленно. В Утятино всегда казалось, что часовые механизмы заболевают и начинают работать хуже, но сейчас стрелки будто зацепились друг за друга и остановили ход.

– Монашеский образ жизни тебя до добра не доведет, – улыбнулся Кирилл, поднимаясь. Он не стал бы затрагивать эту тему, но утренние разговоры с Евой и матерью подзадорили – не все же ему одному страдать! – Неужели не скучно?

– Разберусь как-нибудь сам, – ответил Егор и залпом допил остатки кофе.

* * *

Дело сделано?

Дело сделано!

Походка Глеба была той самой – победной. Когда легок шаг, электрическим током по телу бежит ритмичная музыка, расправлены плечи и нестерпимо хочется освежающего ветра в лицо. Конечно, придется дождаться формальностей, а как иначе, бюрократия же кругом. И на небе тоже.

«Я тебя люблю. И я тебя люблю… – Глеб на пару секунд остановился, сунул руки в карманы джинсов и похлопал ресницами, изображая вдохновенную барышню. – Голубки, не тяните с признанием. Леська-Олеська, надеюсь, твое сердце уже отбивает чечетку? Я ж тебе не комбайнера подогнал, а мог бы! Ну, надеюсь, твоя искренняя и продолжительная благодарность не знает границ».

Формальности. Глеб подозревал, что именно признание в любви, сказанное вслух, должно спасти его от тяжкой доли Амура. До свободы практически рукой подать! Бесспорно, с такими словами обычно не торопятся, но не зря же он потратил почти весь остаток сил на ту самую стрелу – Кирилл Кравчик уже наверняка не находит себе места и ждет встречи с Олесей. Медленно, но верно в груди «принца» растет то самое чувство, от которого нет и не будет спасения. Еще немного, и образ рыжей девчонки станет постоянным спутником, займет все сны, мечты и планы, превратится в счастье и боль до тех пор, пока не раздастся долгожданное «да…».

– Ты его, естественно, помучай, как положено, но не долго, – с щедрой улыбкой произнес Глеб, собираясь обойти поле в третий раз.

* * *

К обеду Василий Петрович спустился при параде, чем удивил Лесю. Белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, подчеркивала загар дяди, фиолетово-черный галстук добавлял торжественности и строгости, темно-серая жилетка умело скрывала недостатки фигуры.

– И не смотри на меня так. Иногда очень полезно выглядеть деловым человеком, – трескучим голосом сообщил Василий Петрович, усаживаясь за стол. – Впрочем, таковым я и являюсь. Надеюсь, галстук не утонет в супе. – Он засмеялся открыто и громко, но Олесе смех показался предостерегающим, будто дядя пытался предупредить галстук, что не в его интересах попадать в горячий бульон к картошке и мясу.

– Приятного аппетита, – ответила Леся, взяв ложку.

– Ты гуляла?

– Да.

– Отлично. Просто прекрасно. – Погрузившись в свои мысли, Василий Петрович принялся с жадным удовольствием есть. Леся замерла. Сейчас суп потечет по эспаньолке, а затем беспощадно перепачкает галстук и рубашку. Однако этого не произошло, каким-то чудодейственным образом дяде удалось избежать подобной катастрофы: брызги летели на край тарелки и, возможно, на скатерть, но только не на одежду. – Суп – моя слабость, – разламывая кусок черного хлеба, прокомментировал Василий Петрович. – Мне вообще не чуждо чревоугодие. Грешные страсти… В них что-то есть, не находишь? Да, не жалкие нелепые страстишки, а страсти. Головокружительные! И не важно, чем живет душа человеческая: любовью или ненавистью. Абсолютно не важно. – Широко улыбнувшись, Василий Петрович подмигнул Лесе, а затем расслабленно откинулся на спинку стула. Он явно наслаждался происходящим и пребывал в прекрасном расположении духа. – Чем еще занималась? Впрочем, не трудно догадаться: ходила по краю пропасти… Я счастлив. Безусловно, счастлив…

Голос дяди стал тише, но Леся поймала каждое слово. Когда же наступит время правды, когда поступки и фразы станут прозрачными и тайное станет явным? Леся уже не сомневалась: тайного в душе дяди предостаточно.

– Я гуляла по деревне, дошла до противоположного края… Там сосны растут, – спокойно произнесла она и мгновенно уловила в глазах дяди особый блеск. Только сейчас она поняла: конечно, Василий Петрович знает про второй дом и ждет нетерпеливого вопроса. Любой бы на ее месте задал его. Так спрашивать или схитрить? Леся поерзала на стуле и с сожалением признала, что особого выбора нет. Она может узнать о сходстве домов либо от дяди, либо от Кирилла. «Н-да… Вариантов катастрофически мало». – Здесь красиво. – Леся тоже принялась за суп и нарочно стала есть обстоятельно, точно от тщательного пережевывания мяса и овощей по меньшей мере зависела ее жизнь. – Я видела овраг неподалеку от вашего дома. Довольно глубокий. – Приятно было вильнуть в сторону и взять небольшую передышку. Нет, у Кирилла спрашивать не надо… Леся встретилась взглядом с Василием Петровичем и непринужденно поинтересовалась: – Вы не знаете… никто в этот овраг не падал? У меня почему-то такое чувство, будто давным-давно кто-то скатился в него. Надеюсь, обошлось без жертв.

Брови дяди медленно поползли вверх, по лицу пронеслась тень, губы дрогнули и растянулись. Леся не смогла бы точно определить, улыбается Василий Петрович или… это какая-то иная реакция. Но его взгляд теперь буквально протыкал насквозь, отчего заболели виски и на миг потемнело в глазах.

– В овраги всегда кто-нибудь падает, – философски ответил дядя, расстегивая верхнюю пуговицу рубашки. – Не подходи к обрыву, и никому потом не придется собирать твои кости. – Василий Петрович вновь взял столовую ложку, методично постучал ею по столу и с удовольствием протянул: – Надо же, тетка не смогла испортить тебя. А ведь наверняка старалась. А? Старалась? Чему она учила? Могу поспорить на миллион, Сашка все силы бросила на то, чтобы слепить из тебя вторую себя! Но не вышло, да? А знаешь, почему? – Василий Петрович резко подался вперед и дьявольски улыбнулся. – Судьба, – коротко ответил он на свой вопрос. – Элементарно. Судьба! Никто не властен над ней. Даже я.

– На другом краю деревни есть дом, очень похожий на ваш, – услышала Леся свой голос. – Кто в нем живет?

– Кравчики, – равнодушно махнул ложкой Василий Петрович и вновь принялся за суп. – Та еще семейка! Мнят себя сливками общества… А чего ж сбежали из Польши, если там хорошо? Мыли бы ноги в Висле и колбасу краковскую жрали, так нет же, Россию им подавай! – Василий Петрович повернул голову и с интересом посмотрел на окорок, нарезанный щедрыми кусками, впитавшими всевозможные ароматы специй.

Леся сразу заметила вздувшуюся на виске дяди вену и мысленно дорисовала на его лице румянец. Она не смогла бы объяснить, зачем это сделала. Так вышло, и все.

– Но почему дома похожи?

– Потому что Кравчики – дураки. – Дюков захохотал, затрясся, а затем буквально набросился на окорок. – Я говорил, что мясо – моя слабость?

– Да, – кивнула Леся.

– Врешь и не краснеешь, – похвалил Василий Петрович.

* * *

Вспоминать собственную смерть Глеб не любил. Но вовсе не потому, что тема гибели всегда трагична. Если бы более десяти лет назад он умер красиво и мужественно, то, возможно, этот день в его личном календаре был бы обведен красным и отмечался ежегодно с размахом. Почему бы не выпить и не закусить? Но увы.

Серая пропасть между историческими «до» и «после» с каждым годом становилась все шире и глубже – далекое бесславное прошлое не беспокоило, не вызывало ностальгию. Не звало. Глеб распрощался с обычной человеческой жизнью и предпочитал не оглядываться назад. А на что оглядываться?

Он хорошо окончил школу, но экзамены в институт завалил. Среди бывших одноклассников нашлись такие же «везунчики», вот с ними-то и прошли три лихих, но, по сути, никчемных года. Похоронив родителей, прочувствовав унылое безденежье, Глеб устроился в ночной клуб на должность, названия которой не существовало. Сначала «подай-принеси», потом «найди и купи», затем «проследи» и далее по списку, отягощенному легкой криминальной составляющей.

Женщин много не бывает, впрочем, как и алкоголя. Глеб ни в чем себе не отказывал: днем спал, ночью бодрствовал. И пули свистели над головой, и друзья становились врагами, и он сам иногда путал сделку с предательством. Время летело быстро, желания менялись еще быстрее, и традиционно всему находилось оправдание: «А не ваше собачье дело, как я живу». Но однажды случилось то, что изменило очень многое, что пробралось глубоко в душу, да там и застряло…

«Господи, сбереги его, не меня».

В тот вечер Глеб не пил. Он сидел в углу зала на красном бархатном кресле и, поглядывая по сторонам, жевал соленый миндаль. Законный выходной тянулся бесконечно долго: надоели до тошноты знакомые лица, и от однообразной музыки «тын-тыдын» сводило скулы. Отдыхать Глеб не умел и не любил. Выдержав еще час, смяв пустую сигаретную пачку, он неторопливо поднялся и вразвалочку направился к выходу, однако на полпути споткнулся, автоматически чертыхнулся, схватился за спинку рядом стоящего стула и удержался на ногах.

– Осторожно… – раздался мягкий голос.

Глеб поднял голову, выпрямился и увидел престранную картину. В инвалидной коляске прямо перед ним сидела хрупкая девушка в легком белом платье и белых босоножках. Отчего-то хорошо запомнились летние рукава-крылышки и… огромные голубые глаза. Светлые волнистые волосы лежали на плечах, по ним бесцеремонно прыгали разноцветные пятна цветомузыки.

Ну и как это белоснежное создание оказалось здесь – в огне и дыму? «Люди добрые, да что ж это делается. Ангелы шляются по ночным клубам!» Глеб усмехнулся и только теперь заметил Григория Бероева, стоявшего за коляской с каменным выражением лица. «Поговаривали, что у него дочь – инвалид… Понятно…»

– Как видите, мадемуазель, я не упал. – Глеб развел руками и широко улыбнулся. Девчонке еще не исполнилось восемнадцати (он чувствовал эту грань), но… если на тебя смотрит восхищенная пара бездонных глаз, то хочется нравиться. Дурным привычкам закон не писан. – Наверное, твой волшебный взгляд придал мне силы. – Глеб игриво подмигнул девушке. – Чудесно выглядишь, отдохни хорошенько. Счастливого вечера.

Он не стал вникать в реакцию Бероева (гневается тот или нет) – какая разница, все равно пора двигаться к дому, сегодня здесь скука смертная.

– Подождите… Как вас зовут?

– Глеб.

– А я Катя.

«Котенок, значит. Папина дочка».

– Приятно познакомиться.

– Вы уходите? Спешите? Жаль…

На ее лице отразилось смятение, и Глеб сгладил расставание дежурной фразой:

– Но мы обязательно встретимся, не так ли?

– Да, – Катя улыбнулась, убрала за ухо непослушный локон и опустила руку на подлокотник кресла. – Теперь идите, раз торопитесь, а то еще опоздаете из-за меня.

На удивление, взгляд Бероева оставался спокойным, точно происходящее не имело к его дочери никакого отношения. Нет, он не отогнал от своего ненаглядного ангела (прикованного к инвалидному креслу) пропахшего сигаретным дымом, небритого и насмешливого демона. Не сказал ни единого слова.

«Отлично», – весело подытожил Глеб. Фортуна явно была на его стороне.

О Григории Бероеве он знал мало. Успешный бизнесмен, вдовец, не бросает слов на ветер, уважает виски и сигары, хотя пьет и курит редко. В клубе он появлялся раз в неделю, не чаще. Занимал любое свободное место, почти всегда проводил время или в одиночестве, или со своим заместителем – полным рыжеволосым мужчиной неопределенного возраста. К Бероеву относились с почтением, владелец клуба всегда пожимал ему руку, проходя мимо, красотки не липли в надежде на легкую добычу. Немногословный, высокий, чуть сутулый, седой – он не производил впечатления физически сильного человека, но между тем Глеб не сомневался – убьет с разворота. Жену похоронил, дочь инвалид. «Не в деньгах счастье. Да, приятель?»

Дома Глеб выпил коньяк, пощелкал телевизионным пультом, сгреб грязную посуду в раковину и завалился спать, не снимая одежды. «Медведь вернулся в берлогу, чего вы хотите?» Планов на ближайшую неделю не было, денег хватало, а значит, можно жить – не тужить. «И что я не рванул на рыбалку с Серым? Сейчас бы тушенку жевали и песни орали».

Он бы не вспомнил потом девчушку, папину дочку, но утро началось с резкого звонка Бероева. «Я хочу предложить вам работу. Жить будете в моем доме. Зарплата…»

От таких денег не отказываются, и Глеб, сгорая от скуки и любопытства, согласился променять лихую жизнь на постоянную работу, белую рубашку и едкое «чего изволите?». Конечно, временно. Не понравится – он всегда волен уйти, его не удержишь деньгами или обещаниями. «Посмотрим, чем вы тут занимаетесь…»

Позже, сидя за широким столом кабинета, Бероев четко и методично перечислял обязанности Глеба, но они оба знали: это лишь ширма. Катюшка, белокурый ангел, попросила отца, и тот не отказал… «Вызвала на дом живую игрушку, – мысленно развлекался Глеб, ничуть не задетый правдой. – Что ж, поиграем, жду не дождусь».

За ним не следили, но можно было не сомневаться: Бероеву известно о каждом его шаге. Утром поручения, вторая половина дня свободна. Не жизнь, а малина!

– Обидишь ее… убью, – только один раз за обедом в абсолютной тишине, когда даже стрелки часов замерли, произнес Бероев. У этого разговора не было начала, ему не ожидалось конца: в короткой фразе поместилось все, что требовалось.

– Да я вроде не собирался, – хмыкнул Глеб и после минутной паузы продолжил есть. Кормили вкусно, и аппетит требовал свое.

Катюшка читала ему стихи, подсовывала книги, заставляла гулять по два часа, заваливала эсэмэсками и всегда смотрела так, что хотелось улыбаться. Она не умела скрывать чувств (откуда взять опыт в семнадцать лет, проживая в ограниченном пространстве?), но никогда не заговаривала о том, что могло изменить общение.

Глеб не всегда приходил ночевать, он вовсе не собирался отказываться от женщин, клубов, сигаретного дыма и алкоголя. Ему даже нравилось по утрам ловить в глазах Катюшки печаль и пить при этом крепкий обжигающий кофе. «Самовлюбленная скотина», – говорил он себе, ни о чем не сожалея.

Но однажды Катюшка переиграла его, отомстила за ночные удовольствия.

– Я знаю, что скоро умру, – произнесла она ровно, разламывая ложкой облитый сметаной сырник.

Глеб поперхнулся кофе и пролил его на белоснежную рубашку.

– С чего это?

– Три месяца назад я подслушала разговор папы с врачом. Собственно, я уже полгода как жить не должна. Сердце у меня какое-то неправильное, а операцию сделать невозможно. Иногда мне очень тяжело дышать, тогда меня отвозят в клинику… Ты только папе не говори, что я знаю, а то он расстроится.

– Не скажу, – тихо произнес Глеб и со стуком поставил чашку на стол.

Она не играла, не давила на жалость, не твердила заученную роль. Просто ждала, но при этом надеялась, что ничего плохого не случится.

– Знаешь, о чем я теперь прошу Господа? Я говорю так: «Господи, сбереги его, не меня». Потому что ты неправильно живешь, а… – Катюшка потеряла интерес к сырнику и пожала плечами. – А я не хочу, чтобы ты потом мучился.

Глеб смотрел на нее неотрывно и впервые не знал, что сказать. Теперь поступки Бероева стали объяснимы, но все же хотелось встать, зайти в кабинет и набить ему морду. От бессилия, наверное…

– Пошли гулять. – Глеб провел ладонью по лицу и резко поднялся.

– Но на улице дождь.

– Может, позвоним твоему лечащему врачу?

– Зачем?

– Убедимся, что ты точно умрешь не от дождя.

Катюшка приподняла тонкие брови, взгляды встретились, в отдалении глухо хлопнула дверь, на кухне запищал таймер, и они оба засмеялись, освобождаясь от только что состоявшегося разговора. Сначала тихо, а затем громче и громче, да так, что наверняка было слышно в кабинете Бероева… «Посмотрим, крошка, кто кого переживет, время покажет».

Он теперь садился к ней ближе, приносил сладости, чаще подшучивал и почти не злоупотреблял алкоголем. Глеб понимал, что надолго его не хватит, но сам же удивлялся, когда не рвался вечером в клуб. Катюшка улыбалась, светилась от счастья, а в его голову лезли мысли, от которых трудно было избавиться.

Она влюблена в него.

Маленькая. Семнадцать лет.

Невинна.

И кто знает, сколько осталось дней…

Правильно ли умереть, не познав…

«Ну что, герой. – Глеб посмотрел на себя в зеркало и вспомнил, как впервые увидел Катюшку. Белые крылышки и голубые глаза. – Кажется, ты забыл ей пожелать сладких снов».

Он направился в ее комнату в час ночи, без брюк, в расстегнутой рубашке и трусах. Видок еще тот, но так лучше, потому что страшнее. «У-у-у», – мысленно изобразил Глеб вой из ужастиков и открыл дверь.

Катюшка еще не спала, на тумбе горел ночник, сквозь тонкую щелку штор на кровать струился лунный свет. Повернув голову, она увидела Глеба и замерла.

– Ты пришел?

– Похоже на то.

– Я… – По ее лицу скользнул испуг вперемешку с надеждой, а хуже такой реакции не могло быть ничего.

Молча сняв рубашку, швырнув ее на стул, Глеб лег рядом с Катей и осторожно притянул ее к себе. Закрыл глаза, вдохнул аромат нежной кожи, впитал тепло и наконец-то нашел ответ на мучительный вопрос.

– Не бойся, не трону тебя. Просто заглянул сказку рассказать.

– А если я попрошу…

– То останешься без сказки.

Катюшка тихо засмеялась и крепче сжала его руку. Им предстояла тяжелая ночь, но сила этой крошки была в чистоте, и именно такой она должна была покинуть этот мир. Глеб тогда не знал, что в те минуты спасал не только ее, но и себя.

– Начинай, – потребовала Катюшка.

– Жили-были… допустим, король с королевой…

– Ты забыл сказать «давным-давно».

– Не перебивай. И был у них сын…

– Почему сын? Дочь. Принцесса!

– Это моя сказка, говорю же – сын.

– Но сказка для меня. Значит, принцесса.

– Ладно, уговорила.

Катюшка умерла через три недели в своей кровати во время сна – с улыбкой на лице, точно в этот момент ей сообщили что-то важное и доброе. «Господи, сбереги его, не меня…»

Увидев ее – свободную от земных горестей, беззащитную, Глеб почувствовал тупую боль во всем теле, но припечатало его к стене и скрутило в бараний рог только спустя девять дней. Запоздалая реакция.

Он не любил Катюшку, как мужчина любит женщину, однако у каждого человека в жизни должно быть что-то хорошее…

У каждого ли?

Обязательно?

Или нужно заслужить?

Не заслужил…

Они с Бероевым заперлись по разным комнатам, и дом долгое время хранил молчание. Глеб все ждал, когда ему укажут на дверь (теперь уж чего), но никто не приходил, не беспокоил. Тогда он сам стал кружить по первому этажу, сдерживаясь, чтобы не разбить все, что попадалось под руку. Слышался ее голос и смех, в голове постоянно вертелось: «Господи, сбереги его…»

«Глупая, за себя просить надо было! За себя! Меня уже давно нет!»

– Кофе будешь?

Глеб обернулся, увидел Бероева и кивнул.

Минуты шли, а они сидели напротив друг друга, практически не шевелясь. Белые чашки стояли на столе рядом с сахарницей и казались совершенно неуместными и даже раздражали. Лучше бы черные, и кофе в два раза крепче и горячее. Кофе вообще не должен остывать, никогда.

Теперь Глебу тяжело было смотреть на Бероева, но не только из-за неумолкаемой боли и дурацкого чувства вины. Это все равно что смотреть на солнце… Физически невозможно. Как похоронить жену, ребенка и не превратиться в пыль? Отец Катюшки знал ответ на этот вопрос. Глеб бы так не смог. Он и жениться-то никогда не думал, не любил и, вероятно, не умел любить, как все нормальные люди… «Господи, сбереги его, не меня». Зачем?

– Ты можешь остаться и работать, как раньше, – сказал Бероев и сделал первый глоток.

– Нет, хочу уйти.

Правильным было ответить: «Хочу сбежать», – но Глеб не собирался признаваться себе в этом. Прежняя жизнь звала и обещала все прелести затяжного равнодушия, когда никто не зовет, не ждет, не надеется, не верит. Не смотрит большими голубыми глазами и не считает, что ты – целый мир. Его место – под другой крышей, он заслужил лишь сигаретный дым и музыку с ритмом «тын-тыдын». Привет. Пока. И день идет за днем, не принося ни плохого, ни хорошего.

– Мне пора, – добавил Глеб, поднимаясь из-за стола. А чего засиживаться, если каждая секунда – как игла между ребер. Как получилось, что он оказался в этом доме, как вышло, что его полюбили, да еще так?! Нелепо, смешно… – Пора. Куча дел, разгребать надо.

Бероев проводил Глеба до двери и пожал на прощание руку – крепко, по-мужски.

– Спасибо, – коротко произнес он, развернулся и, ссутулившись больше обычного, пошел в сторону кухни.

Свобода… Иди куда хочешь и делай все, чтобы память превратилась в чистый лист. «Катюшка, Катюшка, не о том ты молилась, душа моя! Нашла за кого!» Глеб рванул к дому пешком, не разбирая дороги, ошибаясь на поворотах, блуждая по пустынным улицам, выкуривая одну сигарету за другой. «Тын-тыдын» – вот она, правда жизни! Его жизни. И никак иначе.

Через месяц Глеб уже покорял «моря и океаны» шоу-бизнеса: его приставили к трем звездам, вокруг которых нужно было устраивать шум и фейерверки событий. Чувствуя себя как рыба в воде, он полюбил хорошую одежду, начал разбираться в кофе и даже прыгнул с парашютом (орал при этом так, что осип на неделю). Теперь изрядно тянуло на подвиги, моря приравнивались к рекам, реки к озерам, озера к лужам. Ночь и день вновь путались, деньги липли к карманам, женщины традиционно одаривали улыбками и собой… Полгода пролетели почти незаметно, мотания по стране изрядно надоели, Глеб дотянул кое-как до конца оговоренного срока, торжественно сказал: «Да пошли вы все…» – и вернулся домой.

Наверное, не стоило столько пить в первую же ночь в родном клубе, но друзей-приятелей кругом было слишком много, а в душе отбивала чечетку неуемная отчаянная радость. Да и что могло остановить? Цепляться-то не за кого…

Даже если бы Глеб очень сильно напряг память, он не вспомнил бы, кто первым предложил выпить полбутылки водки и пройти после этого по краю крыши. Вообще не страшно – кровь уже перемешалась с алкоголем, а четвертый этаж – это ж не пятнадцатый… «По-любому лететь недолго!» – хохотнул Глеб и, щурясь от сигаретного дыма и непрерывно мигающего света, поспорил на тысячу долларов с тощим скрягой Павлом Демченко. Победа обещала особое удовольствие, которое непременно развлекло бы всех: Павлик, умеренно разбогатевший на продаже подержанных машин, был необыкновенным скупердяем и буквально чах над деньгами, как Кощей над златом.

– Барабанная дробь! – поднявшись на четвертый этаж, перекинув ногу через тонкое металлическое ограждение, крикнул Глеб. – Я пошел… Но знаешь, что самое смешное? – Посмотрев на Павлика, он прищурился. – Если я подохну, то тебе никто не заплатит. – Глеб засмеялся громким пьяным смехом, а друзья-приятели подхватили. – Так что стой и молись за мое здоровье!