Текст книги "Мамочки мои… или Больничный Декамерон"

Варя засмеялась и достала мобильник:

– Смотри, вот кто – настоящие чемпионы, – и включила видеозапись.

…Два пятилетних рыжих мальчугана в кимоно сделали характерное движение – резко отвели одну руку со сжатым кулаком назад, а другим кулаком нанесли прямой удар со специальным «каратистским» криком. У одного мальчика повязан ярко-оранжевый пояс, а у другого – зеленый…

Варя захлопнула крышку телефона, улыбнулась своим мыслям и с этой же улыбкой вошла в салон, где ее встретили дружные аплодисменты спортсменов. Она легко склонила голову и начала традиционный монолог:

– Мы рады приветствовать вас на борту…

* * *

Варин рассказ прервался по не зависящей от нее причине: в дверь палаты заглянула санитарка Прокофьевна:

– Тринадцатая! В столовую! Если кто стаканы брал – верните. Признавайтесь, брали?

Старушка по верхам, но бдительно оглядела все тумбочки. Однако искомые стаканы на тумбочках не наблюдались. Кстати, запретная бутылочка на тумбочке Берестень тоже не стояла.

Озабоченная сохранностью казенного инвентаря Прокофьевна закрыла дверь, и все засобирались на обед. Никто и не заметил, как Варя, проходя мимо тумбочки Берестень, захлопнула ее полуоткрытую дверцу: флакончик стоял там, между свернутой пеленкой и тюбиком зубной пасты…

* * *

Расположились за своим столиком, придирчиво заглянули в тарелки. Повздыхали по домашним разносолам и принялись за еду. А Варя продолжила свой рассказ:

– Как зайдут на борт самолета – все сразу холостяки! И ну, ухаживать…

* * *

Когда обычный инструктаж на случай аварии закончился, раздались дружные аплодисменты и голос симпатичного центрового:

– У нас коллективная просьба к вам, девушка. Не уходите надолго! Мы тут все высоты очень боимся.

Варя профессионально улыбнулась в ответ:

– Если кому-нибудь в самом деле станет плохо, кнопка вызова находится на панели непосредственно у вас над головой.

Но не успела Варя уйти, как тут же в ее отсеке загорелось множество лампочек. Она вернулась в салон и с кротким выражением лица обратилась сразу ко всем спортсменам:

– Слушаю вас.

– Простите их, милая девушка, – заговорил Чернобров, – это они перед чемпионатом так волнуются… Сейчас я их успокою…

– Ну что вы, это моя работа. Сейчас вам будут предложены охладительные… то есть прохладительные напитки, – чуть громче сказала Варя. – Позже будет подан легкий обед.

Когда Варя разносила напитки по салону, она обратила внимание, что два парня, сидящие рядом, очень похожи. На обратном пути она поняла, что братья не просто похожи, они – близнецы. И как будто солнце заглянуло в салон – так ей стало радостно и весело! Уходя в свой отсек, Варя еще раз посмотрела на близнецов и улыбнулась, теперь уже – только им двоим.

Ну, конечно, парни восприняли ее улыбку как проявление особой симпатии, и сидящий с краю центровой, энергичным дружеским хуком «успокоив» встрепенувшегося было брата, поднялся с кресла и проследовал к Вариному отсеку, где мгновенно начал атаку:

– Давайте познакомимся, девушка. Или вам нельзя на работе?

Варя пожала плечами:

– Я могу представиться, а на большее, боюсь, у меня просто не хватит времени. Меня зовут Варвара.

Красивый баскетболист не заметил, как за его спиной вырос брат, видимо, не смирившийся с навязанной ему ролью стороннего наблюдателя…

– Меня – Костя. С братом знакомить принципиально не буду, достаточно меня одного, чтобы в глазах не двоилось.

– Ну, вот еще, – тут же возмутился прибывший брат. – А может, я Варе больше понравлюсь? Я – Саша. Нападающий, кстати. Ну, не кстати, а просто – нападающий…

Варя улыбнулась обоим:

– Рада знакомству. И, между прочим, к близнецам у меня особое отношение…

Но напористый Костя и не думал упускать инициативу. Каким-то спортивным финтом оттеснив брата в сторону, он целенаправленно продолжал знакомство:

– Между прочим… А почему – Барби? Или это только для друзей в синей форме?

Варя сделала большие глаза, одним движением взбила светлые волосы, разбросанные по плечам:

– Куклу Барби видели? Не похожа?…

– Вы лучше! – успел вставить реплику не сдающийся без боя Саша.

Костя, демонстративно не обращая никакого внимания на поползновения брата, спросил:

– Здесь вам некогда разговаривать, это ясно. А может, вы к нам на матч придете, Варя?

Варя задумалась ненадолго. А потом пожала плечами:

– А знаете, могу. Мы в резерве будем стоять до завтрашнего утра… Да, могу! И Надю с собой возьму, если вы не против.

Саша и Костя, не сговариваясь, повернулись друг к другу и ударились правыми ладонями: получилось!

– Посвятим победу вам лично. Обещаю! – прижал руку к сердцу Костя. И брат подтверждающе кивнул.

Варя улыбнулась еще раз:

– Спасибо, мальчики. А теперь идите на места, скоро посадка…

Когда парни удалились, она налила себе стакан минералки и открыла одну из навесных полочек. Там, изящно расставив ручки, красовалась кукла Барби-стюардесса, на самом деле очень похожая на нее. Варя грустно подмигнула кукле и поправила на ней кокетливую пилоточку…

* * *

Варя вздохнула и продолжила рассказ:

– Мальчишки… Барби, кукла… Им и в голову не пришло, что перед ними – мать-одиночка, у которой на руках два пятилетних сорванца, «одинаковых с лица».

Оля Захарова осторожно, как будто боясь неосторожно обидеть, спросила:

– Варя, так твой муж – спортсмен?

Мамочка Лазарева, тряхнув головой с гирляндой сережек в ушах, со свойственной юности прямотой, уточнила:

– Кто-то из этих братьев? Кто?

Варя лукаво посмотрела на одну, на вторую… И улыбнулась подругам:

– Никто!

– А почему ты тогда про них рассказываешь? – удивленно подняла брови Лазарева.

– А без них ничего бы не было! Ладно, слушайте дальше… Вернее, что было еще раньше…

* * *

…Варя, с распущенными по плечам буйными светлорусы ми кудрями, в коротком пальто, в сапожках-ботфортах, сидела на скамейке в сквере, в руках у нее нервно вертелась, как оранжевый пропеллер, гербера на длинном стебле. Она улыбалась, но не совсем естественно, а как-то нарочито, подчеркнуто беззаботно… При этом старательно смотрела в сторону, туда, где желтые клены уже сбрасывали листву на слегка поблекшие газоны, обнажая черные от частых дождей графические ветви.

На стоящего прямо перед ней высокого рыжего парня в черной кожаной куртке старалась не смотреть. Он даже немного наклонялся, стараясь поймать ее взгляд, но она упорно таращилась на живописный пейзаж, выдержанный в единой с парнем гамме – черное, рыжее, желтое…

– Барби, мне смешно оправдываться. Пойми, я – журналист, обширный круг знакомств – это часть моей профессии, издержки, так сказать… Я не виноват, что героиня моего репортажа оказалась симпатичной девчонкой. На тебя тоже, между прочим, многие оглядываются, – тем временем вдохновенно выступал рыжий. Его голос, со звенящими нотками юмора, как бы сдерживаемого смеха, действовал на Варю раздражающе.

Что бы он ни говорил, как бы ни витийствовал – факт оставался фактом: симпатяга Алексеев ухитрялся крутить романы одновременно с несколькими девчонками. Не понять этого после полугода знакомства могла только Варя, отличница Варя, у которой жизнь была расписана по минутам, у которой на свидания с Алексеевым были выделены редкие часы, у которой на жизнь были обширные планы, а для их воплощения нужно было учиться, а еще – работать, работать, работать… Вот она и работала! Училась, переводила, немножко репетиторствовала, готовилась в аспирантуру… Но от телерепортера Алексеева, от его чертова («профессионального», как он шутил по этому поводу) обаяния, от его сильных рук и веселых глаз, от его головокружительной нежности Варя просто потеряла чувство реальности.

Но свет не без добрых людей: раскрыли глаза. И подвели доказательную базу – в виде конкретных имен, «адресов и явок»…

– Да, но я не ловлю каждый взгляд! – уже без всякой улыбки ответила на хвастливую тираду Варя.

– Ну хорошо, а я ловлю! Этот взгляд может оказаться лучшим кадром в передаче! – парировал Алексеев.

Варя опустила голову, испугавшись, что сейчас заплачет. Но вместо этого решительно встала и сказала то, что меньше всего хотела сказать в этот момент:

– Знаешь, ты все-таки как-то определись со своими «лучшими кадрами». А потом позвони мне. Если захочешь…

Алексеев нахмурил густые, черные, несмотря на свою яркую рыжую масть, брови:

– А, по-моему, глупо ставить какие-то ультиматумы, Варя.

В его голосе явно просквозил холодок.

– А я вообще глупая. Ты ведь меня поэтому Барби зовешь? – дерзко вскинулась Варя. – Но я все же постараюсь, чтобы одной глупостью в моей жизни было меньше…

Варя встала, повернулась на каблучке ботфорта, как солдат из роты почетного караула, и, не оглядываясь, промаршировала до самого выхода из сквера…

* * *

– Легко быть гордой, когда одна. Когда не о ком больше переживать и заботиться, – горько сказала Варя, когда мамочки разнокалиберной стайкой возвращались из столовой в палату. Берестень шла замыкающей. Но по лицу ее было заметно, что она не упустила ни одного слова из рассказа Вари.

Оля Захарова спросила, любуясь грациозной, плывущей, как пава, Варей:

– Варя, а тебя так красиво ходить в школе стюардесс научили?

Варя засмеялась:

– Жизнь меня научила! – она взяла свою кружечку, которую несла в руках, и ловко водрузила на голову. Приподняла подол халатика и пошла, с гордо поднятой головой, ступая легко и плавно. – Представьте: по пацану на каждую руку, сумку через плечо, и каблуки, и глаз горит, и улыбка!

– Ты прямо королева, – засмеялась Оля и попробовала установить свою чашечку на макушку. Но чашечка скользила по волосам, не хотела становиться такой же фарфоровой короной, как у Вари…

– А чем мы не королевы, девчонки? Королевы! Королевы-матери!

Варя мельком оглянулась на бредущую последней несмеяну-Берестень и добавила:

– Просто не люблю, когда меня жалеют.

* * *

…Жалеть себя она не разрешала никому. Долгое время и повода для этого не было: длинноногая красавица, у которой от поклонников отбоя не было, к тому же умница, звезда курса с радужными профессиональными перспективами. Кому бы пришло в голову пожалеть Варю? Да ей многие просто откровенно завидовали, о какой такой жалости могла идти речь!..

Но наступил день… Тоже осенний, но уже совсем не золотой, а просто мокрый, серый и ветреный, когда Варя пришла к зданию телецентра и с нарочито отсутствующим видом стала смотреть на беспрестанно спускающихся и поднимающихся по лестнице молодых людей.

Пробегающий мимо симпатичный паренек, замотанный длинным шарфом, с сумкой через плечо, окинув взглядом стройную фигуру красавицы, спросил:

– Девушка, а вы не меня ждете?

– Нет, не вас, – рассеянно ответила Варя.

– Варь, не узнаешь, что ли? – все же не унимался парень, подойдя ближе и оттянув шарф с лица.

– А, привет, Никита! – как бы очнувшись, ответила Варя. Это был приятель Алексеева. Старательно изобразив – улыбкой и голосом – беззаботность, уточнила: – правда, не узнала. Ты Алексеева не видел?

На лице у парня отобразилась целая гамма чувств – от легкого недоумения до, пожалуй, мгновенно пришедшего в голову смутного решения…

– А, ты не знаешь… Понятно. Алексеев сейчас очень далеко – в Южной Америке. Собкором уехал в Рио. В смысле, де-Жанейро… Повезло парню – срочное назначение. У нас это называется «Вариант «Золушка»… Я смотрю, ему вообще по жизни везет: с работой повезло, с девушкой – тоже…

Дальше притворяться Варя не смогла и просто молча качала головой, не находя, что на все это сказать… И когда слезинка все-таки упала с ее накрашенных ресниц, Никита понял, что перехватить романтическую инициативу у отсутствующего Алексеева, пожалуй, не удастся. По крайней мере, не сейчас: девчонка всерьез расстроилась. Он поправил свою сумку на плече и произнес:

– Но телефон у него прежний, – и зачем-то добавил, – хотя со спортом у него, кажется, все кончено.

* * *

– Вот так он исчез из моей жизни. Но кое-кто… уже заменил его… Только я еще не знала, кто именно… – подвела итог Варя.

– А ты ему не дозвонилась? – уточнила Оля.

Варя покачала головой:

– Звонила. Много раз. Телефон в ответ говорил по-английски: абонент недоступен. «Ну, недоступен, так недоступен», – решила я…

– И сдалась? – подала голос молоденькая Лазарева.

Варя посмотрела на нее и ничего не ответила. «Сдалась…»

Военно-спортивная терминология тут не очень подходила, потому что «сдалась» – это проиграла. А Варя себя никогда не считала проигравшей. Как раз – наоборот!

* * *

Табло в салоне давным-давно зажглось, объявляя о скорой посадке, но Костя, пренебрегая правилами, снова заявился в Варин отсек.

– Варя… А вы, правда, придете на матч?

Варя кивнула:

– Да, скорее всего, приду. Сядьте на свое место, из-за ваших прогулок по салону у меня могут быть проблемы.

Костя с показной готовностью повернулся, чтобы уйти, и все же спросил:

– А потом мы с вами погуляем по городу?

Варя пожала плечами:

– Хорошо, давайте погуляем! И Сашу с собой возьмем. Мне кажется, так будет веселее.

Костя озадаченно посмотрел на нее:

– Если вы думаете, что близнецы всегда ходят парой, то вы ошибаетесь… ровно наполовину.

Варя засмеялась:

– А я обожаю близнецов! Так, Костя. Гулять пойдем, но с одним условием: только втроем…

Костя хотел сказать что-то еще, но Варя уже совсем серьезно пресекла всякие попытки:

– Скоро прилетим. Пройдите в кресло, пожалуйста…

* * *

Когда в палату вошла Прокофьевна, вооруженная шваброй и ведром, казалось, ничто не предвещало грозы. Мамочки с интересом слушали Варин рассказ, и даже Берестень, по обыкновению отвернувшаяся от всех, казалась не такой уж колючей…

Ловкими движениями орудуя шваброй, Прокофьевна прокладывала путь чистоте. Чтобы чистота была безупречной, ловкая бабка двигала тумбочки, залезала в самые труднодоступные уголки.

Когда она сдвинула с места тумбочку Берестень, дверца распахнулась. Бутылочка выпала на пол, незавинченная крышка, предательски блеснув, отлетела, ароматная жидкость растеклась. Надо сказать, Прокофьевна все же растерялась. Чего никак нельзя было сказать о владелице спиртного. Та только покосилась на лужицу, однако не двинулась с места и попытки как-то исправить положение не предприняла.

Мамочка Лазарева не смогла удержаться и присвистнула.

– Так, – резюмировала Прокофьевна, – спиртное выношу согласно внутреннему распорядку.

Дважды промыв пол на «месте преступления», старушка двинулась к выходу. Затормозив у дверей, она все же решила высказать и личное отношение к происходящему.

– Береженого бог бережет, а небереженого – конвой стережет, – изрекла санитарка и закрыла за собой дверь.

Пауза затянулась. Варе не хотелось продолжать свою историю: всем было немного не по себе.

Что обозначала загадочная фраза Прокофьевны, обитательницы тринадцатой палаты поняли тремя минутами позже, когда дверь распахнулась и на пороге возникла медсестра Таня:

– Берестень, зайдите, пожалуйста, в ординаторскую.

Берестень встала и, криво улыбнувшись почему-то одной Варе, вышла.

* * *

Тем временем в соседней палате сидели другие четыре женщины и не менее увлеченно разговаривали. Тема разговора была такая актуальная, что равнодушных не было: народные приметы!..

Мамочка Васильева, молоденькая первородящая, за год, прошедший после свадьбы, еще не успевшая отвоевать независимость от свекрови, живущей в полном соответствии с Домостроем, здесь, в роддоме, вовсю пользовалась правом голоса. Ни большим опытом семейной жизни, ни поучительными примерами из повседневной женской практики не обладая, она щедро делилась с подругами познаниями, доставшимися ей от мамы, бабушки и примкнувшей к ним свекрови.

– Ой, девочки, слышала я одну примету. Беременным страшное кино нельзя смотреть. Ужастики там всякие…

Скептически настроенная жгучая красотка Дороганова не смогла удержаться от смеха:

– А что, вампир родится?

Васильева наморщила лоб и сделала рот подковой: ей не понравился комментарий.

– Нет, просто ребенок некрасивый будет.

Еще одна мамочка, экономист Шустова, тоже не готова была наобум доверять стилизованным под фольклор приметам:

– Ерунда. И вообще: что это за примета? Примета – это когда старинное что-то, а ты говоришь про кино… Смешно просто. Это как некоторые через высоковольтные столбы не ходят, знаете, с опорами такие, говорят – «чертовы ворота». А какие они «чертовы», если они электропровода держат? Юмор.

Васильевой не хотелось сдаваться:

– Ну не кино, мало ли что страшное бывает.

Четвертая мамочка, голубоглазая, чернобровая, в бирюзовом хиджабе, неторопливо очищающая ножом яблоко, произнесла, чтобы просто поддержать разговор:

– Угу, крокодил…

Фамилия мамочки была Аль Катран, и получила она ее от мужа-сирийца. А имя Лариса ей дали родители-белорусы, знать не знавшие, что их дочери в двадцать один год на роду будет написано принять мусульманство, выйти замуж за сирийского студента и родить ему троих детей…

Похожая на Кармен до увольнения с табачной фабрики, яркая Дороганова и тут не упустила возможности подточить зубки и заострить язычок:

– Во, точно, соседка моя, Анжела Леонидовна. Никакого крокодила не надо. Тот еще монстр… Я заметила: если с утра Леонидовну встретишь – удачи весь день не будет. Не приведи господи.

Экономист Шустова сходу подкинула конструктивную идею:

– А ты ей навстречу с пустым ведром! А?

Васильева, затеявшая интересный разговор, упускать инициативу не хотела:

– А вот беременную встретить – всегда хорошая примета. Хоть с ведром, хоть без ведра. К прибытку!

Шустова легко рассмеялась:

– Да, неувязочка… 2:1 в пользу крокодила!

* * *

Мамочка Винникова сидела на кушетке с натянутым на животике халатом, в белоснежных носочках. На лице у нее было написано радостное смятение. Все девять месяцев ожидания, как в песочных часах, стремительно истекают. Счет пошел на минуты…

Вера Михайловна сняла перчатки, бросила их в емкость с дезраствором. Она видела, как просветлело пестрое от веснушек круглое личико Винниковой. Совсем, совсем с другим лицом – бескровным, с искусанными от боли губами – привезли эту женщину глухим ноябрьским утром, и встревоженный муж все тер глаза, то ли борясь с недосыпом, то ли стирая слезы. И вот…

– Ну вот, видите, как все замечательно? Кесарево мы планировали на среду, а мальчик ваш сам сегодня решил родиться. Так что сегодня будет его настоящий день рождения, а не назначенный, как вы выразились.

Винникова махнула рукой и стала осторожно, по выработанной уже привычке, подниматься:

– Ой, господи, да мне уже все равно – назначенный или нет… Лишь бы все хорошо. Я так боюсь, Вера Михайловна…

Вера Михайловна покачала головой:

– Все, не надо больше ничего бояться. Малыш сейчас боится вместе с вами. Настраивайтесь на хорошее… А трус… не играет в хоккей!

Мамочка Винникова прыснула:

– Ой, Вера Михайловна, не смешите меня… У меня фантазия богатая. Мне сейчас только клюшки не хватает…

Вера Михайловна, которая и сама очень любила «смеяться, когда нельзя», невольно улыбнулась, представив пузатенькую Винникову почему-то на воротах, в каске со щитком, в стеганых наколенниках… Хм, да. «Надо бы серьезнее, Вера Михайловна», – сама себе мысленно строго наказала Вера, чтобы погасить смех, а вслух спокойно сказала:

– Сейчас вас Света проводит в процедурный. Будем готовиться.

Когда Винникова вышла из смотровой, Вера Михайловна еще несколько секунд стояла неподвижно, а потом пошла в ординаторскую: там у нее была назначена другая, не такая приятная встреча…

* * *

Вера Михайловна едва успела сесть за стол, как дверь открылась и в нее вошла молчаливая девушка из тринадцатой. Та самая, о которой сигнализировала бдительная Елена Прокофьевна. Гестационный сахарный диабет, шоколадка на тумбочке, коньяк на полу и… взгляд в никуда…

Вера Михайловна повернула к ней голову.

– Вы меня вызывали, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Берестень. Голос у нее оказался низкий, с едва заметным металлом. Готовности общаться в нем Вера не услышала.

– Не вызывала, а приглашала, – мягко уточнила Вера Михайловна. – Садитесь.

Вышла из-за своего стола, подошла к дивану, жестом пригласила Берестень сесть рядом. Та села с очень прямой спиной, как кол проглотив. Стараясь не замечать холодного лица собеседницы, Вера Михайловна обратилась к ней спокойно и доброжелательно:

– Я хотела с вами поговорить, Светлана.

Берестень не двинула ни рукой, ни ногой, и в лице ничего не переменилось, но Вера Михайловна почувствовала, как она напряглась. Что-то в этой молодой женщине мешало Вере взять доверительный тон. Она почувствовала: до Берестень не достучаться. По крайней мере, сейчас.

Первая фраза никак не приходила в голову: «Как вы себя чувствуете?» или «Что у вас случилось?» И это после того, как на обходе Берестень не проронила ни слова, а потом Прокофьевна пролила коньяк?… М-да. Совестить Светлану, наверное, бесполезно: у нее сейчас весь мир виноват, а она – всего лишь жертва… Может быть, есть и в этом доля истины. Только вот крохотный теплый безымянный комочек ни в чем не виноват. И защитников у него, кроме Веры Михайловны, кажется, нет.

Вера решила обойтись без душеспасительных бесед, а просто, с места в карьер, рассказать, о чем она догадывается даже без «признательных показаний» нарушительницы больничного режима…

– Я так понимаю, Светлана, что ребенок для вас нежеланный и вы избавитесь от него так или иначе…

Ни слова в оправдание. То самое молчание, которое называется «знак согласия». И еще упрямо сомкнутые губы и взгляд, направленный себе на колени. «Вот и все ясно», – подумала Вера Михайловна. Все, можно не тратить время на увещевания и уговоры.

– В общем, вот, что я хотела вам сказать. Во-первых, пока вы находитесь в отделении, ответственность за вас несут медики. Отсюда – требования соблюдать внутренний распорядок. Это я об алкоголе. Второе. Выкидыша на этом сроке у вас уже не будет, даже если вы будете пить коньяк на завтрак, обед и ужин. И если будете передвигать свою кровать с места на место и поднимать тумбочку. Это я вам для сведения говорю. Итак, выкидыша не будет, а будут преждевременные роды. И мы обязаны будем спасать ребенка. Таким образом, все ваши… манипуляции приведут только к тому, что ребенок родится… не совсем здоровым. Рассказать, что будет дальше?

Берестень резко отвернула голову:

– Я ничего не хочу знать.

Но Вера Михайловна уже решила не жалеть эту женщину. Хотя бы потому, что та не жалеет своего нерожденного ребенка. Кто-то же должен быть на его стороне. Даже если этот «кто-то» – чужая женщина, от которой его отделяет целый космос – материнское чрево.

– А я должна вам это сказать. Чтобы вы представляли себе последствия… – Вера знала, что голос ее звучит сейчас отчужденно, почти монотонно. Ну и что! Она не собиралась устраивать перед Берестень «театр одного актера», делать драматические паузы, провоцировать ее на слезы. Нет. В конце концов, самые страшные вещи произносятся, как правило, без особого выражения. Пусть послушает.

– Здоровый новорожденный младенец имеет все шансы попасть в семью. Я думаю, вы даже не предполагаете, сколько женщин не в состоянии иметь детей и сколько семей хочет усыновить ребенка…

Вера Михайловна перевела дыхание: не то собираясь с мыслями, не то справляясь с подступающим волнением. Берестень по-прежнему молчала.

Вера Михайловна не прикасалась к руке Светланы, не заглядывала ей в глаза. Прочь эмоции, не до лирики, не до эффектных пассажей. Сейчас ей нужно было не аргументы выдвигать, а просто констатировать факты:

– Здорового ребенка усыновят, а больного… Очень сомнительно. Его будут передавать из одного детского дома в другой, пока он не достигнет совершеннолетия. Что потом?

Какой-то нетерпеливый жест – вот что было реакцией Берестень на слова Веры.

Вера Михайловна подумала и добавила:

– Надеюсь, вы поняли, что я хотела вам сказать. Если вы не хотите стать ему матерью, так не отнимайте у него возможность найти другую… маму.

Единственное слово – «мама» выпало из общей тональности. Или все-таки дрогнул голос?

Берестень неожиданно резко повернула голову и посмотрела Вере Михайловне в глаза:

– А у вас есть дети?

Вера Михайловна бесстрашно встретила этот взгляд и этот вопрос. Нужно ответить как можно суше. Ведь получается же иногда и на досужие расспросы, и на мельком брошенную реплику ответить одинаково легко:

– Нет.

А Берестень, похоже, догадалась, прежде чем спросить. Значит, почему-то заметно, что нет у нее детей. Очевидно – почему-то. А почему?…

– Вот и не надо меня учить, хорошо? – жестко продолжила Берестень. – У вас своя жизнь, у меня своя. Я же вас не спрашиваю, почему у вас нет детей. Тоже, небось, ранний аборт или еще что-нибудь? Вы же медики, вам проще…

Ах ты, господи, больно-то как… Ничего, сейчас пройдет.

Лишь на мгновение Вера Михайловна опустила глаза. А потом подняла их на собеседницу – свои большие, светлые, почти по-детски круглые глаза, перед которыми прошло столько мамочек!.. Но не рассказывать же ей – про тех… Которые инстинктивно, не замечая сами, обнимают свои животики, берегут их, на девять месяцев отрекаясь от своей красоты, от комфорта, если надо – от вкусной еды, если потребуется – от движения, и всего, что было важным «до»… Чтобы сохранить!..

– Еще раз у вас найдут спиртное – выпишем. За нарушение режима, – последнюю фразу Вера Михайловна произнесла специально казенным голосом.

Как и следовало ожидать, Берестень лишь цинично хмыкнула. Ну да, конечно, ой, как страшно. И что? С учета не снимут, а неоплаченный больничный… Да не то потеряно!

Самое время объявить «конец разговора», но уж больно независимо двинулась Берестень к двери. Вера Михайловна и сама не очень ожидала, что нарушит взятый в разговоре тон. А вот вырвалось, как-то мимо воли:

– И еще… Это я вам не как врач, как женщина говорю: если что… Вас Бог накажет. А теперь идите.

Берестень резко обернулась у самой двери и сказала с горькой завистью, кивнув на руки Веры – красивые, с длинными пальцами, с аккуратненько подстриженными, лаком не покрытыми ногтями:

– Одно обручальное, другое с бриллиантиком… Муж подарил?

Тут уж пришел черед Веры Михайловны усмехаться с тайной горечью:

– Вам больше подарили. Да вы не поняли. Поймете еще… но поздно будет.

Впрочем, кажется, дверь за Берестень закрылась чуть раньше, чем она это сказала. Последнее слово осталось не за Верой.

Та хлопнула с досадой по пачке историй болезни на своем столе:

– А вот посмотрим! Посмотрим еще, кто кого.

Она и сама толком не знала, кто – кого… Не войну же этой «мамочке» объявлять.

* * *

После разговора с Берестень Вера Михайловна долго не могла успокоиться. Все время ловила себя на том, что продолжала спор с Берестень, мысленно задавала ей какие-то вопросы, предлагала помощь… Потом вспоминала, что та по дурости, по незнанию пьет коньяк (надеясь, что расширение сосудов вызовет выкидыш?!. Дичь какая-то…), и какой стресс при этом испытывает малыш, и злилась на горе-мамку. А потом еще сильнее злилась на себя: надо найти подход к этой девице, а вот не хотелось, совсем не хотелось снова, с разбега упереться в железобетон ее взгляда, ее голоса, ее подлого решения.

Наконец, Вера встала, встряхнулась и решительно подошла к шкафу, начала сортировать и расставлять по порядку истории болезни. Достала список с указанием палат, время от времени с ним сверяясь, занималась этим рутинным, но действующим как успокоительное делом. Машинально перелистывала истории, перечитывала собственные назначения, результаты анализов… Думала о других мамочках, о нормальных, о тех, кто носит себя, как хрупкий сосуд, боясь стряхнуть бесценное содержимое. Перестраховываясь порой, требуя к себе особого отношения, повышенного внимания к своему состоянию… Они были не просто понятны Вере, но даже и особо любимы за эти многочисленные разнообразные «паньски вытребеньки». Потому что на самом деле все эти «капризы» – проявления мощного материнского инстинкта, перед которым несущественно, просто ничтожно все остальное.

Берестень с ее холодным сопротивлением законам природы противоречила Вериному представлению о жизни, выпадала из ее естественной, повседневной готовности сохранять, помогать, беречь. И с этим что-то надо было делать… Отказница мешала ей работать!

Не только беда не приходит одна, проблемы тоже любят сбиваться в компанию. Примета не народная, но действующая. Потому что Верин субботник в шкафу вскоре был нарушен еще одной новостью.

В ординаторскую тихо вошла медсестра Света и очень грустным голосом сообщила:

– Вера Михайловна, там в приемный покой девочку привезли. Бобровский вам сказал разобраться.

У Веры Михайловны снова упало настроение, но вида подавать не хотелось:

– К нам, вроде, мальчиков в принципе не возят. В каком смысле девочку? Ей что – шестнадцать, пятнадцать?

Света вздохнула:

– Нет, семнадцать. Несовершеннолетняя. Срок – шестнадцать недель, угроза выкидыша. Плачет, просит сохранить беременность. Не замужем…

И тут произошло нечто, весьма удивившее Свету. Вера Михайловна неожиданно ясно, почти ласково улыбнулась медсестре и едва ли не радостно произнесла:

– Понятно. Нужно вызывать родителей.

Света, заметив не вполне адекватную реакцию врача, тоже почему-то повеселела:

– Ну, вот я и говорю. А она просит никого не вызывать. По-моему, боится.

Вера Михайловна бросила еще один взгляд на наведенный порядок на полках и почувствовала, что внутренняя гармония постепенно возвращается к ней. Привезли девочку. Девочка просит сохранить ребенка. Хочет родить его, растить, любить… Все хорошо. Все – нормально!

– Ну, это не обсуждается. Закон никто не отменял. Выяснили адрес родителей?

Тут же направившись к дверям, Света кивнула:

– Сейчас все сделаю.

* * *

До невозможности скучающие мамочки в одиннадцатой палате уже, кажется, обсудили все текущие темы, когда красотка Дороганова вдруг вспомнила еще одну важную примету:

– А я слышала, что нельзя через полено переступать, – изрекла она. И добавила: – Мне одна старушка во дворе сказала.

Реалистка Шустова, конечно, не смогла удержаться от колкости:

– Ага, Буратино родится.

Молоденькая Васильева укоризненно посмотрела на соседку:

– А вот не смейся! Не переступай и все! Люди знают, что говорят.

Шустова потянулась за телефоном, но прежде чем набрать номер, подмигнула Дорогановой:

– Ну, уговорила… Не переступлю. Я его просто не найду в городе, полено это…

Дальше разговор не пошел: санитарка Елена Прокофьевна по коридору везла на своей каталке передачи – разноцветные пакетики и большущие пакеты. С видом Деда Мороза по очереди открывала она двери в палаты и выкрикивала фамилии. Дошла очередь и до одиннадцатой…

– Дороганова! – открыв дверь нараспашку, выкрикнула Прокофьевна. – Иди-ка, забирай, я одна не донесу. Как в пионерлагерь, честное слово… Голодаешь ты тут, что ли?… Васильева! Ананасы-то не проси, они аллергенные, спроси у доктора, если мне не веришь.