Текст книги "Мамочки мои… или Больничный Декамерон"

– Костя, я слушаю!

Но голос, который зазвучал в трубке, застал ее врасплох: это был Алексеев.

– Я… Ты откуда? Да нет, это я с неба! – скрывая волнение, отвечала Варя.

В это время Алексеев шел по коридору Дворца спорта и на ходу разговаривал по телефону с Варей. За ним, на некотором удалении, шел озадаченный Костя. Казалось, журналист просто забыл о его существовании:

– Я работаю на чемпионате. Увидел тебя и… Не знал, что ты стала стюардессой.

Задержавшись на трапе самолета, Варя отвечала ему, уже совсем справившись с волнением, спокойно, почти весело:

– Я и сама не знала, что буду летать. Стечение обстоятельств… Удобный график, ранняя пенсия, много льгот. Надбавки за вредность…

Алексеев по привычке перебил:

– Неужели, Варька, тебе за твою вредность теперь еще и приплачивают? Не обижайся, шучу, как всегда…

Из салона выглянул второй пилот Володя, жестом поманил – «давай, заходи!». Варя медленно двинулась в салон, продолжая разговаривать:

– Алексеев, я не вредная, я очень полезный член экипажа. Но если бы даже надбавок не было: языки не забываю. И мир можно повидать без отрыва от производства, Южную Америку, например… Я слышала, ты там работал какое-то время.

Двигатели рядом стоящего самолета включились неожиданно: Варя закрыла второе ухо ладонью. Хорошо поставленный голос Алексеева был слышен по-прежнему четко:

– Да, работал, два года собкором. Вырванные годы… Зато я теперь – ТОРО КОРРИДА, стреляный воробей! – гул двигателей донесся и до него. – Ты уже улетаешь?

Варя почувствовала, что слезы помимо ее воли выступают на глазах. Но продолжала говорить:

– Нет, вылет через два часа.

Алексеев уже заходил в монтажную:

– Так я еще успею? – он посмотрел на часы и на монтажера, сделав несколько движений пальцами свободной руки: сначала изобразил «два», в смысле часа, а потом «пошагал» по направлению к двери, в которую только что вошел… Дима все понял без лишних слов, но отрицательно повертел головой.

Алексеев взъерошил рыжую копну:

– Черт, не выйдет… Понимаешь, нужно еще все смонтировать и срочно в эфир.

Варя, глядя в синее вечернее небо, печально кивнула невидимому собеседнику:

– Да, монтаж – это серьезно.

Сделала паузу и подождала реакцию. Но ее не было.

Варя едва заметно нахмурилась и тут же, почти с усилием возвратив лицу обычное, приветливо-безмятежное выражение, легко произнесла:

– А ты не изменился…

Алексеев, уже устроившись за монтажным столом, не прекращая разговора, жестами давал распоряжения монтажеру. Но на этих Вариных словах вздохнул и он:

– Ну, как сказать… А вот ты все такая же.

И, конечно, Алексеев не мог видеть, как зажмурилась Варя на том конце «провода»… Ей все же удалось ничем не выдать своих чувств:

– Я очень изменилась, ты просто не заметил. Прошло ведь уже… пять лет… и девять месяцев.

Она замерла, ожидая ответной реплики. А Алексеев и не заметил ничего особенного, только удивился:

– Господи, да неужели? Ты так быстро посчитала…

На этот раз Варя нашла в себе силы для иронии:

– Да, в таких пределах я довольно бегло считаю. Ну ладно, Алексеев. Будешь в наших краях – заходи… Пока!

И, сделав над собой никому не заметное, но титаническое усилие, Варя «отключилась». А потом, запрокинув голову, еще минуту смотрела в стремительно темнеющее небо. И слезы высохли, так и не пролившись.

* * *

– Что было дальше, мне рассказал уже сам герой моего романа, – сказала Варя и почему-то посмотрела на Берестень. Света сидела на своей кровати, прислонившись спиной к стене, и внимательно смотрела на Варю. Кажется, и у нее в глазах стояли непролитые слезы…

* * *

Голос Кости, зашедшего в монтажную, окончательно вернул Алексеева в реальность:

– Я прошу прощения, но можно я заберу свой мобильный телефон?

Алексеев смутился:

– Тьфу… Прости. Да, да… конечно, я сейчас номер перепишу.

И пока он царапал маркером Варин номер, Костя не удержался и выдал:

– Опоздали…

Алексеев внимательно посмотрел на парня:

– Кто опоздал?

Тот смотрел на него без всякого вызова:

– Ну, и вы опоздали, и я тоже… Девушка Варя замужем, у нее двое мальчишек. Близнецы. Петя и Паша. Тоже рыжие, между прочим… Ну, привет!

Костя вышел, так и не заметив, как поменялся в лице Алексеев…

* * *

Из коридора раздался командный голос Прокофьевны:

– Мамочки! Кефир!..

Но тринадцатой палате разве было до кефира…

– Так он нашел тебя? – спросила нетерпеливая девчонка Лазарева.

И в эту самую минуту в оконное стекло что-то мягко стукнуло.

– Конечно, нашел, – улыбнулась Варя, поднимаясь с кровати. Она подошла к окну, оглянулась на подруг и сказала просто:

– Идите сюда…

Любопытные мамочки с разной скоростью приблизились к окну. А там, за окном, во дворе, стояла очень симпатичная троица – высокий красивый папа и двое близняшек в одинаковых пуховиках и шапках. Завидев Варю, мальчишки закричали:

– Мама! Мама! – и стали бросать в воздух свои шапчонки…

– Какие рыжие! – прижала к груди руки Оля Захарова.

– Так есть в кого, – засмеялась Варя.

Негромкий звук закрывающейся двери заставил их обернуться: это Света Берестень вышла из палаты.

* * *

Вера Михайловна сидела за столом и заполняла истории болезни: работа нудная, но необходимая. «Вернется Наташа, сброшу на нее всю писанину», – мечтала Вера, зная при этом наверняка, что фантастическим мечтам ее вряд ли суждено сбыться. Заполнение документации всегда напоминало ей рабочий процесс в обувной мастерской: только починишь партию, как тут же накидают новую гору… Наташа не в пример лучше ее владела компьютером, так что по-любому будет легче. Так, еще шесть… Нет, уже пять дней до ее возвращения.

Раздался негромкий стук в дверь.

– Войдите, – позвала Вера Михайловна.

В ординаторскую вошла Берестень. Вошла и встала, глядя, как обычно, куда-то вбок, вертя в руках свою пеструю кружечку.

Вера Михайловна удивилась этому явлению. Однако отметила про себя, что злостная нарушительница режима уже сходила в столовую, выпила на ночь кефир… Молодец, что тут скажешь. Ну, и чего стоит, чего молчит?…

И все же не стала спрашивать, зачем пожаловала к ней пациентка: захочет – сама расскажет. Однако ручку отложила, выжидательно глядя на молодую женщину.

Берестень, так и не услышав приглашения, робко присела на диван.

Молчание затянулось. В этой странной тишине с резким щелчком отключился вскипевший чайник, стоящий на столике в углу.

Вера Михайловна неторопливо встала и подошла к столику. Взяла чашку и положила в нее пакетик с чаем.

Оглянулась на Берестень:

– Чай будешь?

Берестень, наконец, посмотрела ей прямо в глаза и улыбнулась. Улыбка – как трещинка…

– Да… – почти прошептала Светлана. И добавила: – Без сахара.

* * *

А в одиннадцатой палате на сон грядущий молоденькая мамочка Васильева вспомнила вдруг еще одну важную примету:

– Чтобы роды были легкими – надо в доме все открыть.

Экономист Шустова на автомате поддержала разговор:

– Это типа двери?

Васильева кивнула:

– Да, все, что открывается… Окна, двери, кастрюли и духовки…

Реалистка Аль-Катран все же усомнилась:

– А если зима? Вот как теперь?

Шустова тоже «въехала»:

– Да, странная какая-то примета. Входную, значит, дверь открыть и на работу? Ну-ну.

Дороганова неожиданно засмеялась:

– Ой, мамочки! Не могу… Мой-то муж примет никаких не знает, но эту точно соблюдет!

Шустова уточнила:

– В смысле?

Дороганова беззаботно махнула рукой:

– Вот как срок придет, что мой в первую очередь откроет, я знаю…

Наивная Васильева спросила:

– А что?

Тут уж, переглянувшись, засмеялись и Дороганова, и Шустова. И до Васильевой дошло:

– А, бутылку…

– Да уж не Америку! – добродушно сказала Дороганова. Помолчала и сказала: – А я ругать не буду. Сколько ждали мы, сколько надеялись…

* * *

Коридор опустел, отделение затихло. Из ординаторской вышли Светлана Берестень и Вера Михайловна. Вера закрыла дверь, посмотрела на Свету. Та, в свойственной ей манере, сказала только:

– Пойду.

Вера кивнула и спокойно пошла к выходу из отделения…

…Она не видела, как, оглянувшись на удаляющуюся по коридору фигуру врача, Света Берестень осторожно поставила на голову свою пеструю кружечку. И пошла вперед – шаг, другой, третий, изящно подняв вверх руки, балансируя ими на ходу, чтобы не уронить свою хрупкую фарфоровую «корону».

Чашечка не упала – до самых дверей палаты № 13, самой экстремальной из палат Веры Михайловны Стрельцовой…

* * *

Уже в дверях, выходящих во двор Большого Роддома, Вера Михайловна и медсестра Света столкнулись с вновь прибывшей беременной. Она была очень веселая и молодая, рядом с ней шел такой же молодой муж. В руках он нес пакеты с какими-то вещами, а жена шла налегке, если это вообще возможно на таком сроке…

Муж шутливо подтолкнул женщину в сторону двери.

– Иди уже, чудо пузатое…

И, безошибочно почувствовав в проходящих мимо женщинах медиков, на всякий случай вежливо поздоровался:

– Добрый вечер!

Вера Михайловна ответила с улыбкой:

– Здравствуйте…

А потом наклонилась и сказала на ухо Свете:

– Ты поняла, что такое «ЧП»? «Чудо пузатое»!

Света рассмеялась:

– Эх, всегда бы так…

И еще раз с улыбкой оглянувшись на будущего папашу, они вышли на вечернюю улицу, где Веру уже ждал терпеливо сидящий в машине Сергей.

– Ну, пойду, – помахала она спешащей в ближайший магазин Свете.

…Телефон в сумочке зазвонил неожиданно. Сначала Вера глянула на Сергея: нет, не он. Может, шеф?… Но нет: это была Наташа!

– Наташка! Привет! Ты телепат! Я тебя сто раз сегодня вспоминала! – закричала Вера в трубку.

Звонкий голос подруги звучал как всегда весело:

– Верунчик! А я сегодня все экстерном сдала! В комиссии Селивончик и Паршин сидели, ну, ты понимаешь – учителя, отцы родные…

– Что, и спрашивать не стали? – спросила Вера.

– У меня же Селивончикова невестка рожала! Ему ли не знать, с какими проблемами была девушка… Так что я свой экстерн ему два года назад сдала. Короче, завтра выхожу. По работе соскучилась, веришь?

– Приходи, заждались тебя уже. До завтра!

И Вера почти побежала к машине. У нее было очень хорошее настроение…

Глава вторая
Трусишка зайка серенький…

Вера Михайловна захлопнула дверцу машины, и она сразу, ворчливо фыркнув выхлопной трубой, тронулась с места. Вера немного постояла, провожая взглядом отъехавшего мужа. Ей показалось, что даже задний бампер их машины удалялся от нее с сердитым выражение «лица».

Еще бы: ведь Вера с мужем вполголоса пререкались все утро дома и еще полчаса по дороге на работу. Да и расстались, в который раз не придя к компромиссу, твердо уверенные в своей правоте, каждый – в своей. Тема стара как мир: Вера, мол, горит на работе, не жалеет себя, принимает чужие проблемы куда ближе к сердцу, чем свои. Работает за двоих, и не только когда Наташа отсутствует – на курсах повышения квалификации, в отпуске или на больничном, а постоянно. Вера, конечно, цветущая красавица и все такое прочее, но годы-то идут, и здоровье не добавляется, а с таким режимом жизни – тем более.

Ну, может быть, кое в чем Сергей и был прав. Только Вера, по ее разумению, не совершала ничего экстраординарного, тем более, героического, а просто любила свою работу!

Очень любила и очень часто говорила об этом. И при этом места ни пафосу, ни романтике, ни пионерскому задору в ее речах не было. Потому что делала она это не в публичных выступлениях – такого случая до сих пор как-то не выпадало: вариации на тему «Я очень люблю свою работу и не поменяю ее ни на какую другую» чаще всего звучали в домашних разговорах, которые время от времени случались с мужем. К примеру, когда он пытался доказать ей преимущества научной деятельности по сравнению с практической гинекологией и намекал, что не худо было бы сменить роддом на институтскую кафедру. Когда увлеченно рисовал радужные перспективы врачебной деятельности в коммерческих медицинских центрах, о которой при этом имел самое поверхностное представление… Или когда Сергей просто высказывал что-нибудь похожее на утреннее недовольство по поводу частых дежурств и сосредоточенно-отсутствующего вида, с которым Вера ходила по дому уже несколько дней кряду. Она и в самом деле ходила: в отделении, в палате Веры Михайловны лежала очень трудная пациентка – каждый день ее беременности был… Вот именно – маленьким женским подвигом.

Вообще-то, откровенно говоря, на протяжении всей семейной жизни Вера Михайловна вынуждена была отстаивать собственное право заниматься любимым делом. Да, работа, в самом деле, трудная во всех смыслах: бывало тяжело физически, нелегко морально, порой невыносимо нервно, постоянно суетно. А еще – к счастью, иногда – даже обидно… Да и бессонные ночи врачей – это не красивая метафора, а скучная обыденность. И все-таки ни одна профессия в мире не приносила бы Вере такого яркого ощущения счастья. В этом она была абсолютно убеждена, потому что рождение ребенка – это именно счастье! Не удача, не производственное достижение, не научное открытие, не баснословная прибыль, не престижная награда, ЭТО – СЧАСТЬЕ! Ну-ка, кто еще каждый день работает со счастьем? Два шага вперед! А, то-то же…

Итак, Вера Михайловна открывала дверь приемного покоя и думала: «Доброе утро. Еще одно утро еще одной жизни…» И улыбка сама собой растягивала ее губы…

Да, случалось, – вот как сегодня – она приходила на работу уже усталая. Если бы Сергей хоть иногда задумывался: их распри выбивают из колеи куда сильнее, чем больничная текучка. Но в отделении усталость проходила сама собой. Очень уж всегда бодрила обстановка, да и контингент держал в тонусе.

Хотя здесь, в отделении патологии, выражение «в тонусе» в положительном смысле, как правило, не употребляют: на местном языке «тонус» – совсем не хорошо, тонус матки – это угроза выкидыша. А отделение патологии для того и существует, чтобы никакой угрозы ничему и никому не было…

* * *

Сняв пальто, переменив обувь на удобные туфельки, Вера Михайловна вышла из гардероба для медперсонала, мельком глянула в окно… И тут ее внимание привлекла интересная кавалькада, въехавшая во двор Большого Роддома. Первым на территорию ворвался, сделав крутой «полицейский разворот», милицейский газик с «мигалкой». Следом въехало такси. Если бы наоборот, то было бы понятно: таксист превысил скорость, за ним рванули бдительные «дпсники»… А тут было что-то не так. Вера прищурилась: ух ты! В окне такси совершенно определенно виднелась… чья-то белая меховая задница с пушистым круглым хвостом!

Передняя дверца машины открылась и из нее выскочила – батюшки-светы! – Лисичка-сестричка, с сильно загримированным, но очень хорошеньким личиком, высокая, фигуристая, с самым настоящим, пушистым лисьим хвостом, украшающим ярко-оранжевую стильную юбку… Из другой двери синхронно появился высокий плечистый Дед Мороз. Лисичка метнулась к милицейской машине и стала, кивая украшенной рыжими ушками головкой, судя по всему за что-то благодарить милиционеров… А Дед Мороз открыл дверцу с задницей и извлек оттуда ее… хм… обладателя, коим оказался невысокий, но очень упитанный Зайчик. Газик уехал, а Дед Мороз без особого усилия подхватил Зайца на руки и широкими шагами пошел к приемному покою. Лисичка семенила следом. Хвост, похоже, жил своей, увлекательно-кокетливой жизнью…

– Дверь открой, – не слишком любезным, но мелодичным сопрано скомандовала Лисичка подошедшему к двери чуть раньше человеку в белом халате. Тот послушно отворил входную дверь. Процессия прошествовала мимо врача, тот вошел замыкающим.

Вера, разумеется, этого не слышала. Но общая картина происходящего была ей и без этого ясна. «Так, кажется, нашего полку прибыло, – подумала Вера, – вряд ли роженица: на сносях Зайцами не скачут. Ладно, если к нам – познакомимся позже, когда начну обходить двенадцать моих палат…»

* * *

Владимир Николаевич Бобровский шел к приемному покою, не глядя по сторонам. Настроение у него было, как и давление, – ниже нормы. И так же, как давление, его уже можно было признать «рабочим». Вчера вечером и сегодня с утра несколько раз звонила бывшая жена Оля с разнокалиберными материальными требованиями: никак не могла смириться с решением суда, разделившего их совместно нажитое имущество. Причем, разделившего вполне по справедливости. Мало того, Бобровский судебную справедливость усугубил, добровольно расставшись с частью библиотеки, огромным диваном, всеми имевшимися сервизами и столовым мельхиором. Но вот машину отдавать по-прежнему не хотел. А бывшая жена, сроду не имевшая водительских прав и панически боявшаяся дороги, требовала отдать и ее.

На самом деле ей просто хотелось сбросить на бывшего мужа раздражение, которого скопилось очень много за эти полгода их жизни в статусе официального развода. Для Бобровского поведение жены было и понятно, и необъяснимо одновременно. В самом деле: какого черта? Сначала на протяжении примерно четырех лет инициировать развод, последние полгода жить в добровольной ссылке у родителей, а потом, добившись-таки своего, обвинять мужа в том, что он поломал ее жизнь. Да еще и требовать дополнительной компенсации в виде оставшегося семейного скарба!

Бобровский догадывался, что Оля давно изменяла ему. Впервые заподозрил, когда однажды жена устроила ему душераздирающую сцену ревности на ровном месте. Так бешено ревнуют только те, у кого совесть нечиста. А поводом был пустяк: как-то в универсаме случайно встретились со знакомой дамой из горздрава. Поздоровались, поулыбались – и все! Дама была очень симпатичная и довольно дельная, она нравилась Бобровскому. Но мало ли кто кому нравится!

…Если уж на то пошло, то по-настоящему ему нравилась Вера Стрельцова, его непосредственная подчиненная. Вот она – точно нравилась! И всегда, то есть с первой встречи, привлекала его как мужчину – между прочим, и своим мягким очарованием порядочной женщины, в том числе. Но, в первую очередь, конечно, чем-то другим. Красотой… Статью… Манерами: она всегда такая серьезная – на первый взгляд, а на самом деле на губах дремлет всегда готовая расцвести улыбка, а в глазах – юмор, а уж в ее умной головке всему хватает места: и профессиональным знаниям, и житейской мудрости. И еще – она добрая. А древние, которые никогда не трепались зря, утверждали: если женщина добра, она уже состоялась как женщина. Во всех смыслах… Или это не древние придумали, а сам Бобровский?… Неважно, это истина, и Вера ей – живое подтверждение.

Он шел, машинально здороваясь с проходившими мимо коллегами, привычно обозревая обычный для больницы интерьер: вереницу палат, украшенных розовыми табличками, холл с креслами и телевизором под потолком, на стенках – яркие плакаты с разнообразными полезными советами, многие украшены фото толстеньких, большей частью импортных карапузов и улыбающихся модельных матерей…

В приемном покое было, как обычно, людно и пестро. Но неожиданный «ай-стоппер» все же тормознул опущенный долу взгляд Владимира Николаевича: на скамейке так же понуро, как шел он сам, сидел Дед Мороз. Не удержавшись, Бобровский подошел к «старику»:

– Дедуля, а ты не рановато?

– Что? – переспросил от неожиданности «дед» и поднял на врача молодое веснушчатое лицо. – А… Я это…

– Снегурочку привез? – пришел на помощь Владимир Николаевич.

– Нет, – застенчиво улыбнулся ранний вестник Нового года, – Зайку. Коллегу, то есть. Вот, – и для пущей убедительности поднял за уши пустой меховой комбинезончик с хвостом.

– Здрасьте, доктор, – мелодичный голос заставил Бобровского обернуться. Даже сквозь густой фантазийный грим можно было разглядеть красавицу: большие светлые глаза, аккуратный носик, красивый ротик. Черное блестящее пятно на кончике носа и нарисованные над верхней губой, уходящие на щеки усики общего впечатления не портили.

– Здравствуй… Белочка, – осторожно ответил Владимир Николаевич на приветствие. Ошибся! Потому что красавица даже несколько обиделась:

– Я – Лисичка. Доктор, мы волнуемся, как там у нашей подруги дела. Может, ей что-то понадобится, мы ведь прямо с утренника сюда.

– А вот сейчас и узнаем, – заверил доктор и вошел в смотровой кабинет.

Лисичка присела рядом с Дедом Морозом:

– Слушай, а у нас же еще сегодня в 16.00 во Дворце железнодорожников утренник. Ладно, я на всякий случай Людке Колесовой позвоню, подменит Зойку.

Дед Мороз издал какое-то хрюканье:

– В Людке метр восемьдесят без каблуков. Заяц-мутант, блин…

Лисичка покосилась на коллегу:

– Ну и ладно, смешнее будет. Лишь бы тут, – она кивнула в сторону закрытой двери, – все в порядке было.

* * *

А за дверью врач приемного покоя заполняла карточку сидящей на кушетке мамочки. Бобровский, скрестив руки на груди, внимательно слушал и так же внимательно разглядывал молодую женщину. Хотя разглядеть было мудрено: большущий казенный халат скрывал небольшое тельце, а уж лица было и вовсе не разглядеть. Кроме глаз, конечно. Глаза – наивные, голубые, с наклеенными длинными ресницами, вполне подошли бы Мальвине, например. Однако два больших белых зуба, мастерски нанесенные рукой художника-гримера сразу под носом, не оставляли никаких сомнений: это – Заяц. Бобровский стоял и думал: как бы так изловчиться, да и сфотографировать этот персонаж на телефон, но чтобы мамочка не обиделась?…

– Сколько полных лет?

Заяц ответил вполне женским, чуть с хрипотцой голосом:

– Тридцать пять… С половиной…

Врач привычно поправила:

– Тридцать пять… Какая беременность?

Вопрос почему-то озадачил мамочку:

– Какая беременность?

Врач констатировала:

– Первая, значит… – и ошиблась, потому что мамочка уточнила:

– Нет, не первая. Ну да, первая, в общем, получается…

Бобровский решил вмешаться:

– Первый раз – аборт?

Мамочка обратила к нему свою потешную мордашку:

– Выкидыш.

Врач молча записала что-то в карточке, а потом ненароком глянула на пациентку:

– Да ну вас, в самом деле, – и засмеялась.

А Бобровский не засмеялся, хотя давно уже не видел на этом месте никого смешнее. Он просто увидел, как у мамочки задрожали губы.

– На каком сроке? – спросил он, и Заяц повернула к нему свое лицо и свои, полные слез, прекрасные глаза. Увидела доктора, похожего на голливудского актера, и мигом прониклась к нему доверием:

– На малом.

Бобровский кивнул:

– И после… Не беременели?

Заяц опустила глаза и нахмурилась:

– Развод был после… Да, в смысле, больше беременностей не было.

– Ну, все ясно, – подытожил Владимир Николаевич и, подойдя поближе, заглянул в записи врача.

– Карницкая Зоя… – прочитал Бобровский. – А как вас друзья зовут?

Неформальный вопрос заставил Зою улыбнуться:

– Зайка…

Бобровский вернул ей улыбку:

– Я почему-то именно так и подумал…

* * *

В палате, куда определили Зойку, уже лежали четыре мамочки. Двое спали, одна стояла и задумчиво смотрела в окно, за которым тихо кружился снежок. Еще одна сидела в постели с книгой и грызла яблоко, каждый раз едва заметно морщась: оно было явно кислое. Когда дверь открылась, женщина отвлеклась от чтения и с интересом посмотрела на вошедшую.

На пороге стояла крохотная, не более метра пятидесяти двух, мамочка. На ней был надет смешной, потому что на несколько размеров больше и длиннее, чем нужно, халат, завязанный под грудью. В руках она держала обычные для ложащейся на сохранение женщины пожитки, с одной поправкой – все только что из магазина. Подруга Женька, благодаря оперативности которой Зоя оказалась в больнице, живой ногой сбегала и купила зубную щетку, мыльницу, полотенце, белые носочки… На первый взгляд новенькая показалась тем, кто не спал, девочкой. На второй – что она, конечно, не девчонка, но все равно – совсем молоденькая. И только в шагах двух-трех становилось видно: ей уже немного за тридцать.

– Здравствуйте, – приятным, немного как будто простуженным голосом сказала Зоя.

Стоявшая у окна мамочка улыбнулась вошедшей:

– Привет.

Зоя подошла к незанятой кроватке, которая стояла у входа, присела, открыла тумбочку:

– Меня Зоя зовут, – представилась она. И стала доставать из пакетика купленные Женькой мелочи, попутно отрывая и отклеивая этикетки.

Улыбчивая мамочка у окна тоже представилась:

– Я – Света, спящие красавицы – Оля и Лена.

Мамочка с яблоком и книгой, тоже улыбнувшись, сказала:

– Катя, – а потом присмотрелась к новенькой Зое, – Зоя, а ты не артистка, случайно?

Зоя кивнула, немного грустно улыбнувшись в ответ, и пошутила:

– Артистка. Только не случайно…

Катя радостно кивнула и продолжила интервью:

– Ты же в детском театре работаешь, да? Я со старшей дочкой часто в ТЮЗ хожу.

На кровати потянулась проснувшаяся Оля:

– Ой, как я заснула сладко… Здравствуйте… Кто это у нас артистка? Вы?

Зоя подняла руку и помахала ладошкой:

– Я.

Оля, протирая заспанные глаза, потянулась за зеркальцем:

– Ой, как интересно! Что, и в кино снимаетесь?

Зоя застенчиво пожала плечами:

– Ну, да… В эпизодах… Немного. В сериалах. Ну… «Сестренки напрокат»… «Приключения в Самоварове»… «Змеиная кровь»… Смотрели?

Катя, первой узнавшая Зою, устроилась поудобнее и попросила, прямо излучая интерес:

– Здорово! Расскажешь нам что-нибудь интересное?

Оля с энтузиазмом поддержала соседку:

– Да, да, из жизни «звезд»!

Зоя, совсем не готовая так сразу начинать актерские байки, задумалась, приподняв брови и опустив глаза. Посмотрела на сидящих и глядящих на нее во все глаза мамочек. Но вместо того, чтобы начать рассказ, вдруг принялась тихо плакать…

Женщины переглянулись, а Катя быстро – насколько ей позволило положение – подошла к плачущей Зое:

– Ты чего? Обиделась, что ли? Не плачь… Нам нельзя плакать: ребеночек нервный будет…

Зоя отрицательно покачала головой:

– Что вы, девочки… Это я так… Вспомнила кое-что… Из жизни «звезд»…

* * *

В родном Зайкином ТЮЗе шла репетиция спектакля «Белоснежка и семь гномов». Главреж принципиально ставил традиционную сказку, так, чтобы без новомодных вывертов, без парадоксальных перевертышей: типа, и Бело снежка не такая уж «белая», и к требовательной Мачехе, возможно, стоит прислушаться, и гномы, если задуматься, просто шайка «черных копателей»…

Белоснежка была прекрасна (ее, как и всех сказочных красавиц, играла Зайкина подруга Женя), гномы веселы, добры и трудолюбивы, Мачеха стервозна и так далее. Хорошая, понятная сказка со справедливой развязкой – дети такие любят.

Репетировали актеры с удовольствием, как чаще всего и бывало в этом небольшом, уютном театре.

Гномы, положив на плечо свои крохотные заступы, шли смешной походкой в ногу, пели свою строевую песню. Зоя, самый маленький гном в забавной шапочке, шла «замыкающей», немного не попадая в общий ритм. Семь веселых голосов выводили нехитрый мотив:

 
Если злата не добудем,
Пусть найдется серебро:
Значит, самым добрым людям
Будет счастье и добро!
 
 
Самоцветы и алмазы
Мы в пещерах не храним!
Все свои богатства сразу
Добрым людям отдадим!
 

Главный режиссер внимательно смотрел на гномов и думал: «Что-то не то…» Переводя взгляд с одного гнома на другого, заслуженный деятель культуры анализировал свои ощущения, но никак не мог понять – а что, собственно, не то? Пока взгляд его не остановился на Зое. Ах, вот оно, что мешало полному восприятию, вот оно, что диссонировало с трудовым энтузиазмом бригады низкорослых кладоискателей!.. Так-так.

Гномы допели свою удалую песню и остановились в разнообразных замысловатых позах. Отдаленно эта композиция напоминала немую сцену из «Ревизора», но в еще более смешном варианте. Гномы замирали, потому что в этот момент должны были впервые увидеть прекрасную Белоснежку, но до нее у режиссера еще очередь не дошла, поэтому Белоснежка-Женя ходила вдоль задника, время от времени разминаясь – глубоко склоняясь в изящном реверансе. При пышном Женином бюсте этот реверанс должен был доставить большое эстетическое удовольствие не только гномам мужского пола, но и всем присутствующим на представлении папам…

– Супер, молодцы. Перерыв пятнадцать минут. Зоя, подойди ко мне, пожалуйста, – громко сказал режиссер.

Гномы неторопливо разошлись по сцене. Один извлек из-за кулис бутылку с минералкой, другой тут же достал мобильник, самый высокий подошел к Белоснежке и позвал ее на перекур…

Зоя неторопливо спустилась со сцены, подошла и села рядом с режиссером. По ее обреченному виду и замкнутому выражению лица тот понял: она знает, о чем будет разговор.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил режиссер.

«Вот и хорошо, – подумала Зоя, – и не надо ничего объяснять», а вслух сказала:

– Завтра собиралась.

Режиссер откашлялся деликатно и задал следующий вопрос:

– Извини, не мое дело, конечно… Ты замуж, что ли, втихаря вышла?

Зоя молча отрицательно покачала головой.

– Так, понятно, – хмуро заключил главреж.

Зое не понравилось, как он это сказал. Она повернулась к нему всем корпусом:

– Николай Михайлович, давайте это мы не будем обсуждать. Это исключительно мое личное дело.

Но Николай Михайлович, игнорируя ее готовность защищать неприкосновенность личной жизни, только махнул рукой:

– Зоя, ты за кого меня принимаешь? За идиота? За ханжу? Я, по-твоему, мораль тебе собрался читать? Смешно. Вроде ты меня не первый год знаешь.

Главреж замолк, а потом перевел на Зою потеплевший взгляд и неожиданно ласково улыбнулся ей:

– Зоя, в этом году – ровно пятнадцать лет, как ты работаешь под моим чутким руководством.

Зоя, не настроенная на юбилей, только покачала головой:

– Кошмар.

Режиссер почему-то легко согласился с этим неожиданным резюме:

– Да, время идет… Ладно, Заяц, кем тебя заменять будем, вот я о чем думаю. Сколько у нас в запасе? Пара месяцев есть, я так прикидываю…

Вот тут Зоя заволновалась, даже прижала руки к груди:

– Николай Михайлович, вообще-то срок небольшой. Мне в декрет нескоро. Это просто вы такой наблюдательный, еще же… даже ничего не видно. Я до последнего работать буду. Чувствую себя хорошо…

Режиссер хлопнул себя по колену ладонью:

– Зоя, ты меня прямо удивляешь сегодня до невозможности! Я вижу, в некоторых вещах лучше тебя разбираюсь.

Не удержавшись, Зоя съязвила:

– По определению…

Не обращая внимания на «огрызок», режиссер продолжил:

– «До последнего» она работать будет. До чего – последнего? Пятнадцать лет не тебе, моя дорогая, а ты уже работаешь пятнадцать лет! Беречь себя надо, мамочка!

– Ну да, не пятнадцать. Даже не двадцать. Да что там – уже и не тридцать!..

У Зои на глаза навернулись слезы. Режиссер заметил, конечно, вздохнул, обнял ее за плечи. И добавил:

– Не плачь, Зоя. Я ведь все понимаю… У меня вся семья бабская… Жена, теща жива, Бог дает, плюс две дочери и три внучки – семеро юбок… О! А я среди них, как Белоснежка! Все про всех знаю: кто когда беременный, у кого, наоборот… Я пеленаю, чтоб ты знала, получше любого фельдшера! В смысле, акушера. Не плачь.

Гномы тем временем неспешно возвращались на сцену, разбирали брошенные в кучу заступы. Тот, что говорил по мобильнику, деловито сунул его в заплечный мешок и поправил бороду.