Текст книги "Тайна стеклянного склепа"

– Я понимаю, Элюшка, что у вас в Индии, или где ты там жил, не слишком распространен хороший бурбон – к примеру, я предпочитаю «Джим Бим» или бренди, но в этом доме лучше трезвым не быть. Поверь мне, друг, на слово.

Элен лишь развела руками и извиняюще улыбнулась.

– Зои, умоляю… – проронила она тихо.

– Вы… – с придыханием проронил я, – странная девушка…

Сквозь слезы я оглядел ее мужской наряд – темно-серый мужской костюм, воротничок расстегнут, галстука нет. Она стащила с себя куртку и швырнула ее на пол к ногам подлетевшей горничной.

– А отчего мне странной не быть? Знал бы, где я родилась, Эл, и где провела первые восемь лет своей жизни, – ответила она, хохоча. – Но в этом доме нельзя произносить этого страшного слова…

– Зои!

Девушка вдруг поменялась лицом и стала изображать заику.

– Бб-б… Бб-б… Ббю… – забормотала она. Потом, поймав взгляд матери, осеклась, неискренне потупившись. – Ладно, молчу. Все, видишь? Я заткнулась.

Элен улыбнулась, но взглядом успела дать понять, чтобы та держала свой острый язык за зубами. Хотя я ничего не понял. Видимо, имелись здесь какие-то семейные тайны.

Оказавшись во власти приятного тепла, я начал понемногу успокаиваться, вздохнул наконец полной грудью. На заднем сиденье «Форда» дыхание перехватило, и только сейчас отступил этот неприятный спазм в легких, возникший то ли оттого, что ветер беспрестанно бил в лицо, не давая сделать ни вдоха ни выдоха, то ли из страха разбиться, ибо качало хрупкий «фордик» из стороны в сторону, точно джонку в шторм. Откинулся на спинку кресла и украдкой огляделся.

Гостиная месье Иноземцева выглядела эксцентрично, как выразились бы семнадцать лет назад. На окнах не было привычных штор, но я заметил у потолка нечто похожее на лебедки с пожелтевшим канатом, возможно, именно с их помощью опускались и поднимались жалюзи. Стены не украшены обоями, не имели никакой обивки – точно такой же голый кирпич, что и снаружи. Причудливо меблированная и просторная, со множеством фотографических картин на стенах, со всякого рода китайскими фигурками, фонариками и веерами, перемежавшимися восточными музыкальными инструментами, радужными сюзане и какими-то механическими приспособлениями из шестеренок, ремней и деревянных планок, она вызывала чувство уюта и вовсе не отталкивала. В углу против окон стояла клетка с канарейками на подножке, опутанной проводами. На потолке не было люстр. Гостиная освещалась пузатыми лампами, свисавшими вниз, как дрессированные кобры. Единственно тонким нюансом была старинная мебель: мягкая – обитая синим бархатом, массивные шкафы с изображением лилий и с ножками в виде львиных лап, высокие этажерки, украшенные пузатыми ангелочками, прижимающими к пухлым губам золотые горны. Весьма странное смешение стилей.

У доктора была многочисленная прислуга, одетая сплошь в черное. Никаких белых чепцов, рюш, только прямые линии – все, даже перчатки, – из черного матового материала. Чрезмерно суетливые и несколько нервные – верно, из опасения досадить нерасторопностью, они сновали туда-сюда будто черные призраки. Элен часто приходилось делать замечания, трепеща, они роняли дрожащим голосом: «Да, мэм, конечно, мэм».

По мере того как я приходил в себя, стали возвращаться прежние мысли, а вместе с ними и мучившие вопросы. Во-первых, где же сам месье доктор, почему он столь быстро ушел из ложи, почему не снизошел до беседы со старым приятелем? До сих пор держал на меня обиду?

Тут я вспомнил разговор в толпе у крыльца Медисон-сквер-гардена, мол, доктор уродлив и скрывает свое уродство под маской. Быть может, есть веская причина прятать свое лицо от людей, быть может, это какая-то причуда состоятельного господина, в которого теперь превратился русский доктор? Но Иноземцев не был похож на того, кто ради забавы мог навести вокруг себя столько таинственности, чего не скажешь о его супруге…

И взгляд мой невольно вернулся к Элен, натянувшей на себя маску радушной хозяйки. Я даже поежился и дернул плечами, представив сколь глубоко мое неведение в пространстве ее замыслов.

– Очень жаль, что месье Давид так быстро ушел. – Вместо мучившего вопроса озвучил другой, не менее интересующий, сам не понимая, отчего так путаются мысли, и отчего боюсь, что заподозрят в чрезмерной заинтересованности особой доктора.

– Наш Али-Баба – еще тот субчик, – процедила Зои.

– Месье доктор прожил некоторое время в Туркестане, – поспешила вставить Элен.

– В Туркестане! – удивленно воскликнул я. Хотел добавить вопрос, но опустил голову. – Понимаю… Понимаю.

– Давид – текинец, – продолжила мадам Бюлов, – из чудесной гористой местности Закаспия. И чрезвычайно умный парень. Он был самым младшим студентом Сорбонны за всю ее историю.

– Сорбонны! – вновь не сдержал я изумленного возгласа.

– Да, медицинский курс. И даже полгода преподавал хирургию. Мастер на все руки. Первую операцию провел, когда ему минуло пятнадцать – он только окончил первый курс, – продолжала Элен с бесконечной любовью и теплом. Но я сразу понял, что Давид не был ее сыном, хотя она и не делала разницы между ним и девушкой, не выпускающей сигареты изо рта, которая тем не менее унаследовала ее нос. Зои же, пока та говорила о приемном сыне, гипнотизировала мать ненавидящим взглядом. Казалось, юная артистка всем сердцем презирает сводного брата за то, что тот обладал большим количеством добродетельных черт, хоть и был, вероятно, рожден вне брака.

– Здесь, в Нью-Йорке, менее чем за два года Давид умудрился окончить курс физического факультета в Колумбийском университете. Ему позволили сдать экзамен экстерном, приняли докторскую, но оставили преподавать оптику. Хороших учителей в Америке днем с огнем не сыщешь. Давид работает с трансплантологией живых тканей и органов и занимается изготовлением стальных имплантатов. Продолжил дело отца.

– А что же сам доктор Иноземцев? – наконец осмелился я. – Бросил науку и больше не дает уроков?

– Теперь доктором Иноземцевым у нас значится Давид. Так величают его студенты. Подумать только – двадцать четвертый год, а уже дважды доктор. Сам же месье Иноземцев удалился на покой, посчитав, что воспитал замену себе и выполнил тем долг перед миром.

– Но ведь он посещает представления мадемуазель Зои…

– Идемте ужинать, Емельян Михайлович, – оборвала Элен, с бледным лицом поднявшись с кресла.

Зои проводила ее тяжелым взглядом: то ли ярость в ней закипала с большей силой, то ли уже порядочно опьянела. Она попыталась изобразить проворство и легкость, но покачнулась и едва успела подхватить меня под руку. В столовую она вошла, повиснув на моем локте.

Из двери гостиной сочился слабый свет, посреди стоял длинный стол. Приборы поставлены в весьма странном порядке. Четыре – у ближнего конца, и один – у самого дальнего. Зажгли электричество, и странный, словно уходивший в небытие ночи стол оказался во власти света. Света, приумноженного отражением. На каждой из стен располагалось несколько высоких зеркал. В гостиной тоже имелись зеркала, и расположение их в точности повторяло расположение в столовой: смотрящие друг на друга, четыре в метр-полтора шириной и высотой от пола до потолка, в оправе белоснежной лепнины и серебра.

Одновременно с Элен в противоположную дверь вошла китаянка в европейском платье и с пучком фиалок в седых, гладко причесанных волосах. Лет ей было не более сорока пяти.

– Добрый вечер, мисс Ли, рады вас видеть, – воскликнула Элен.

Дамы великосветски расцеловались.

– Очень жаль, что вы пропустили это невероятное событие, народу пришло в три или четыре раза больше, чем мог вместить Медисон-сквер-гарден. Зои была на высоте! Наконец-то, наконец-то это свершилось. Зои покорила Нью-Йорк. Настоящая Зои! И все благодаря вашим урокам.

– Это моя учительница гимнастики, – шепнула Зои на ухо, обдав меня таким тяжелым ароматом виски, что мгновенно я ощутил еще большее опьянение от вдыхаемого, чем от выпитого. – Я ее убью. Она ужасно, ужасно жестока. Я вырву ей глаза и заставлю съесть. Эл, она ужасна.

Громко икнув, подняла руку и прокричала так, словно находилась среди глухих.

– Привет, Юэнь! Как жизнь, моя старушка?

Китаянку передернуло, она поджала губы и ничего не сказала. Отношения между юной артисткой и ее учительницей были не лучше, чем с Давидом. Видимо, девушка умудрялась досадить всем.

– Я ее убью, – зашипела Зои мне в ухо. – Попомните мои слова.

Она была уже изрядно пьяна и еле шла.

Уселись за стол. И еще не поднесли первых блюд, как явилась взволнованная горничная и передала Элен записку. Прочитав, та прикрыла веки и безнадежно вздохнула.

– Емельян Михайлович, – вкрадчиво произнесла она, положив ладонь поверх моей руки. И было в ее взгляде столько мольбы и сожаления, что я ощутил, как похолодело в груди. – Не пугайтесь, пожалуйста. Сейчас нужно потушить электричество. Наши приборы будут освещать свечи, их зажгут позже. Надеюсь, это нисколько не повлияет на ваш аппетит?

В залу вошли несколько черных теней – горничные, будто монахини. Одни принялись поспешно спускать жалюзи, другие прикрывали двери, третьи принесли свечи в искусно вырезанных из дерева на восточный манер канделябрах – все суетливо мелькали, перекладывая предметы с места на место, к чему-то готовясь.

– Что-то стряслось? – проронил я.

– Месье доктор почтит нас своим вниманием.

Зои захлопала в ладоши, поднялась из-за стола и принялась отвешивать направо и налево театральные поклоны: словно клоун приветствовал публику.

– Великий и ужасный доктор Иноземцев из страны Оз! – воскликнула она, подражая манерам конферансье растягивать гласные. – Представление продолжается, господа! Давайте наденем зеленые очки. Мистеру Страшиле нужны мозги, и мистер Великий и Ужасный…

– Зои, не паясничай, прошу, – взмолилась Элен, перебив ее. – Садись и помалкивай.

И только лицо китаянки осталось бесстрастным.

Глава V
Новый облик доктора Иноземцева

Свет потух, остался лишь слабый луч неполной луны – только взошедшей и светившей в окна сквозь частую рябь спущенных жалюзи. У стены слева появилась высокая, худая фигура, затянутая в черный костюм. Сначала она задержалась на пороге, следом сделала два неуверенных острожных шага. Я вдруг остро почувствовал страх человека, явившегося из темноты – притаившегося и жадно разглядывающего тех, кто восседал на другом конце стола. Будто то был потревоженный ночной хищник.

– Добрый вечер, – проронил он после длительной паузы, и отчего-то по-французски. Я был так поражен появлением Иноземцева, что не сразу придал значения голосу. Скрипучий, металлический, дребезжащий, как расшатанное в старой раме стекло. Услышав его, я невольно вздрогнул и не сразу осознал, что говорил человек.

– Здравствуй, Ванечка, – с волнением заговорила по-русски Элен. – Мы тебя ждали.

– Сегодня у нас гости из Франции, поэтому будем говорить по-французски, – отозвался тот. – Рад вас видеть, Герши.

Я раскрыл рот, но не смог вымолвить и слова, до того был во власти замешательства: ко мне обращался некто совершенно незнакомый, стыдливо прятавшийся в темном углу, и который, верно, считал себя месье Иноземцевым.

Но прошло уже семнадцать лет, доктор имел двоих взрослых детей, почему бы ему не обзавестись тайной, которая оправдывала его столь непонятное поведение. Любой имел право на причуды, право вести себя так, как ему заблагорассудится.

Видя, что я так и не ответил, голос продолжил. В тоне его звучала резкость.

– Давайте сразу расставим все точки над «i». Признаю, что сегодня я проявил малодушие, не смог заставить себя заговорить с вами, там в Медисон-сквер-гардене… Но, Герши, надеюсь, вы поймете меня, узнав, что… почти три года я не показывался никому в том виде… – Голос задрожал еще сильнее и запнулся.

Я молчал, весь обратившись в слух, пытаясь понять, кто прятался на другом конце стола. Но незнакомец говорил, и я начинал узнавать привычные интонации голоса русского доктора, с которым был знаком.

– Люди науки часто рискуют здоровьем, – продолжал он, беспрестанно покашливая в кулак и теребя узел галстука, словно что-то мешало ему в горле. – Мой голос звучит отвратительно, знаю. Я еще не придумал, как усовершенствовать имплантаты в голосовых связках, чтобы звучание стало приемлемым для слуха. Я работаю над биосовместимостью. Свои родные голосовые связки я сжег, как и лицо, и большую часть кожных покровов. Эксперименты не всегда бывают удачны.

– Простите мое замешательство, – наконец я обрел дар речи. – Сочувствую… вам очень. Бесконечно рад, что вы тем не менее живы, и я могу говорить с вами.

– Да, я жив, – с каким-то внезапным ожесточением ответил Иноземцев. – Доктор Иноземцев жив. И будет… буду жить вечно. Над этим я тоже работаю.

– Ла-ла-ла, – тихо пробормотала Зои, а потом еще тише добавила: – Во ху шале тха. Бай-чи!

Я бросил взгляд из темноты угла, где прятался Иноземцев, на девушку. Зои сидела напротив. Последнюю фразу она произнесла вдруг по-китайски, а я ведь и позабыл, что хорошо знал этот язык, да и не одно наречие, ибо много времени проводил в китайских деревнях, порой тяжелым трудом зарабатывая себе на горстку вареного риса. Я знал юэ, путунхуа, лоло, мяо и лао, бывал на землях шанских и тайских племен, спускался к бирманцам, к области сюнну.

Зои сказала: «Я убью его. Идиот!» О ком же она это говорила? Неужели, о неблагодарное дитя, об отце так? Или все еще пребывала мыслями в беседах с Давидом, или же, пока говорил доктор, она успела переброситься парой реплик со своей китайской учительницей? Ведь сидели обе рядом, едва не касаясь локтями. Но мисс Ли не шелохнулась, восседала на краешке стула, точно проглотила шпагу, не участвовала в общем разговоре и на презрительное «бай-чи» не ответила.

– Перейдем к тебе, Зои, – внезапно прервал вихрь моих мыслей голос Иноземцева. – Прими поздравления. Твое сегодняшнее представление превзошло все ожидания.

Неожиданно лицо Зои осветила по-детски радостная улыбка.

– Правда? – Она сверкнула белоснежными зубами, глаза засияли, от хмеля не осталось и следа – будто маску сняла. И помыслить сложно, что губы девушки знают какой-либо иной изгиб, кроме презрительной усмешки. Верно, несмотря на слепую и безудержную злобу, она хранила в тайниках сердца и глубокое благоволение перед родителем.

– Я не смог сказать этого прежде. Но мне понравилось.

Иноземцев если и не видел, как загорелось лицо дочери в ответ на похвалу, если не видел сквозь толщину темной субстанции ночи эту внезапно засиявшую радость в ее глазах, то, вероятно, почувствовал, как оттаивает ее сердце. Тон доктора переменился – он шел на мировую первым.

– Но где Давид? – добавил он. – Я не вижу Давида.

Повисла пауза. А через тянущуюся вечностью минуту воздух вдруг сотрясся громким и надрывным смехом Зои.

– Почему ты смеешься? Где Давид? – взволнованно и как-то нетвердо повторил доктор. Ему не ответили, девушка продолжала смеяться. Элен и китайская учительница сидели, не шелохнувшись, лунный свет освещал на их лицах напряженное недоумение.

– Спросишь еще раз, – хохотала Зои, – свалюсь под стол.

– Ульяна, вели зажечь свечи. Хочу видеть… Зои, замолчи же! – Наконец доктор сорвался на крик. Его вопль оборвался кашлем, смех Зои затих. Иноземцев схватил салфетку и долго не мог унять внезапный приступ. Видимо, кричать с имплантатами в голосовых связках было неприемлемо.

Элен подозвала горничную, и та принялась за спички. Тонкие лучинки не слушались и ломались в ее дрожащих пальцах. Прислуга в доме была запугана, будто бедные девушки находились в постоянном страхе сделать что-нибудь не так, оттого у них ничего не клеилось, все валилось из рук, и хозяйке приходилось их отчитывать. Хотя делала мадам Бюлов это мягко и нехотя. И сейчас просто взяла из рук прислуги коробок и тихо велела черной тени удалиться.

Спичка озарила лица сидящих: перекошенное презрительной усмешкой дочери Иноземцева, умиротворенно-спокойное – Элен и отрешенное – китаянки.

– Только одну, – велел доктор требовательным шепотом. Элен тотчас же потушила огонек, которым пыталась засветить вторую свечу. Иноземцев выдержал паузу и так же шепотом продолжил: – Я бы попросил проявить немного уважения… в присутствии гостя.

– Не дождешься! – отрывисто бросила девушка. – Я в спектакле твоем участвовать не стану. Так Давиду и передай. Давай-ка поговорим о том, где он сейчас. А? Ну-ка! Не желаешь? Давидушка твой в гараже Уитни. Этот балбес пытается воскресить последний полусдохший электромобиль. А-а-а, не считая тех зеленых, которые еще называются «такси».

И, развернувшись ко мне, продолжила:

– Представь, Эл, весь мир использует бензиновые двигатели, а этот уродец безрукий полагает, что умнее всего мира и хочет кататься на электричестве. Тут лампочку засветить не все себе могут позволить. А он – кататься на электричестве!..

С другого конца стола раздалось нечто вроде рычания:

– Зои.

В эту секунду я подумал, не без улыбки, что имя девушки было самым повторяющимся словом за весь этот нескончаемый безумный день. Все тона и полутона недоумения, упрека и даже ужаса яркими искрами разлетались от уст окружающих ее людей, точно от наковален: «Зои, Зои, Зои!» Верно, она была сущим наказанием и немало крови попила не только у родителей, брата, но и учительницы. На лице Юэнь была отмечена одна мысль: «Скоро ужин кончится, и я смогу уйти, стоит лишь немного потерпеть, ведь за капризы взбалмошной девчонки платят неплохие деньги».

А может, просто за семнадцать лет люди столь сильно изменились, что подобное превратилось в норму морали?..

– Отчитывай своего любимчика, он уже полгода не показывался в университете, – не унималась девушка. – А ко мне не лезь! И не смей шантажировать «Фордом», это мое авто. Отберешь – и все узнают, кто ты таков на самом деле!

– Если будешь ездить, как полоумная, отберу, – процедил Иноземцев по-русски; а я, как ни странно, отчетливо понял каждое слово: все-таки несколько месяцев у господина Р. не прошли даром. – Я видел, сегодня ты чуть не разбила оранжерею. Не тронь хотя бы ее…

Зои ничего на это не сказала. Лицо ее перекосила гримаса не то презрения, не то ярости – чувства захлестнули разум, а бранных слов собралось столько, что они попросту застряли в горле. От переполнявших эмоций она не смогла молвить и звука, наклонилась к тарелке и стала яростно терзать ножом и вилкой поданный ужин.

Тем временем месье Иноземцев опять закашлялся. Потом поднялся и долго стоял, тяжело опершись обеими ладонями о стол, при этом безжизненно свесив голову. И было в этой застывшей фигуре что-то знакомое, но я не успел вспомнить, что именно показалось знакомым, не то поворот головы, не то рисунок плеч. Я все еще не верил, что передо мной доктор.

– Завтра, – пробормотал осипшим шепотом он. – Мы поговорим с вами завтра, Герши.

И почти бегом, словно спасаясь, покинул столовую.

Несколько секунд все сидели молча, не дыша и не шевелясь. Только Зои продолжала яростно орудовать прибором, не забывая при этом наливать себе полные до кроев бокалы вина и мгновенно их опустошать, точно завсегдатай какого-нибудь портового трактира.

В конце концов Элен отняла у нее бутылку и знаком велела прислуге зажечь электричество.

Я зажмурился, некоторое время не мог открыть глаз, ибо те уже успели привыкнуть к темноте ночи, и на ум некстати пришло воспоминание о яме, в которую когда-то добровольно себя запер. Или недобровольно…

Простому человеку показалось бы это невиданным испытанием, медленной смертью, жестокой пыткой, ведь самым ужасным было вовсе не темнота, не сырость, не голод, а страх остаться наедине с собой. Иногда единственный способ избавиться от внутренних терзаний – остаться с ними наедине. Возможно, причина терзаний не покинет сразу, возможно даже, она не покинет никогда, но, лишь изучив ее природу, протянув ей руку, как старому доброму другу, можно обрести некую степень покоя – терзания эти перестанут досаждать, их присутствие станет таким же естественным, как дыхание, биение сердца.

Месье доктору было бы весьма любопытно узнать о столь необычном для европейца способе избавления от душевных недугов. Он всегда слыл человеком, затаившим в душе горечь, а мир вокруг мешал ему в полной мере этой горечью насладиться. Да, сколь странно бы это ни звучало, но порой душевный недуг требует того, чтобы позволили в полной мере им насладиться, чтобы он успел наскучить, приесться.

Я не заметил, как призадумался, открыл глаза и сразу поглядел на Зои. Затуманенный взор девушки пронизал пустое пространство, она сидела, развязно откинувшись на спинку стула, и уже засыпала на ходу. Шутка ли – столько выпить! А она была еще ребенком… И мадемуазель пошли бы на пользу пару недель собственного общества. И если бы я был ее отцом, то запер бы в яме даже против воли.

Стеклянный взор китаянки тоже таил в себе нечто вроде отчаянного бессмыслия. Она запирала душу и сердце на замок, как затыкают уши, если не хотят слышать что-то неприятное, или как зажимают нос, чтобы не пропустить к рецепторам запаха разложения, прикрывают веки, лишая себя зрения, и в слепоте сей находя спасение.

Сидя за столом и наблюдая за сотрапезниками, я вдруг обнаружил, что мог видеть сквозь человеческую оболочку. Все виделись мне точно взглядом хирурга, срезавшего верхний слой кожи и наблюдающего процессы работы внутренних органов. Я наблюдал, как по капиллярам бежала кровь, как воздух проникал через нос, спускался вдоль горла, рассеивался в бронхах, видел, как радужно сияет мозг, и слышал тонкие, недоступные уху человека звуки, исходящие от сердца. И звуки эти различались в зависимости от чувств, и сияние мозга всегда было разным. Я буквально осязал тревогу, радость, страх, чувство счастья, уныние.

Но для моего пронизывающего взгляда остался недоступным лишь один человек – Элен Бюлов. Она как будто была выше моего осознания, я не слышал биения ее сердца, как слышал яростное сердце Зои или тихое, затаившееся, дрессированное сердце китаянки, тревожное – Иноземцева. Элен была без сердца!

Потому что она не была человеком, она была черной Кали, которую я должен был убить.

– Что, простите? – мадам Бюлов подняла на меня изумленный взгляд. Потом поспешно соскочила и, пробормотав слова извинения, поспешила вслед за супругом.

Тут же поднялась и учительница гимнастики. Склонив изящный торс в восточном поклоне, она исчезла в противоположной двери.

Зои, на время притихшая, лениво приоткрыла один глаз.

– Что думаешь, Эл? – процедила она сквозь зубы. – Сумасшедшая семейка, правда?

Я ничего не ответил.

– Неужели нет и пары утешительных слов? Или, может, осуждающих?

Зои щелкнула портсигаром, закурила.

– Я усну прежде, чем добьюсь от тебя хоть звука, мой тибетский друг, – проронил она, сонно выпустив дым, и зевнула. – Ты, можно сказать, единственное наше спасение. Уж, надеюсь, вправишь мозги нашему больному папа`? Нет? Ему не помешал бы… какой-нибудь монастырь, что ли. Он – наш добрый папа` – не верит в бога, а у вас там нет никаких богов, или есть? Я что-то не помню… Юэнь говорила, что в Тибете много мастаков вправлять мозги. Вот скажи, во что ты веришь, Эл? Папа` тайно поклоняется дьяволу. Нет, я, конечно, наверняка не знаю, но все кругом так говорят. А что мне остается делать?

– Вы слишком юны, чтобы судить. Тем более собственного отца, – проронил я. Очень хотелось вырвать из ее рук сигарету и, скомкав ее, швырнуть в урну. – Притом вы чересчур с ним жестоки. Вы ведете себя крайне неподобающе.

Ее голова со всклокоченными черными волосами излучала яростные всполохи. На мгновение мне показалось, что макушку Зои венчает венец из гадюк – шипящих и готовых метнуться на меня. А не ошибся ли я? Может, вовсе не Элен – богиня Кали, а ее дочь. Самая настоящая Шридеви.

Зои вдруг замерла и поперхнулась дымом. Откашлявшись, она вновь уставилась на меня так, словно впервые здесь обнаружила.

Не отрывая взгляда, запустила руку в карман брюк, вынула серебряную флягу. И столь же машинально отпила.

– О, вы не разучились разговаривать за этот вечер, – изрекла она, сморщив лицо. – А то сидит и в ус не дует. Или мой папа` абсолютно безнадежен?

Я даже поднял руку, во власти очередного порыва отнять у девушки фляжку, но Синий благосклонно напомнил своему младшему брату, что нет никакого смысла влиять на чьи-либо поступки. Зеленый поддакнул. А Зои опять уставилась на меня так, словно я только что взмыл к потолку, а потом преспокойно вернулся в кресло.

– Что? – проронила она, скривив пылающий алым рот.

Я продолжал смотреть на девушку и внутренне ощущать, как наконец затухает нахлынувшая на мгновение ярость, пропадает всякое осуждение, а следом и все остальные оценочные мысли.

Я прибыл сюда, чтобы убить Элен Бюлов! Все остальное – тлен.

Я сунул руку в карман и нащупал травяную пилюлю с ядом, которую мне продал один китаец. На европейской земле труднее раздобыть такую опасную вещицу, чтобы действовала мгновенно и не возбудила подозрений.

Надо решиться, дождаться знака. Знак будет. Уже совсем скоро.

– Эй, мистер, – оборвала Зои. – Я что? Совсем пьяна? Что ты там бормочешь? Что за чушь?

Она удивленно вскинула брови, прыснула, стала тяжело подниматься, смеясь, но ноги ее подкосились, и девушка внезапно рухнула головой и руками на стол, смела прибор, графин и вместе со скатертью скатилась на пол.

Тотчас же прибежали горничные. Они, конечно же, следили у дверей за беседой юной хозяйки и гостя из любопытства или же по указанию Элен – я слышал, как они тяжело дышали и перешептывались, сваливая друг на друга обязанность сопровождать пьяную девушку до спальни. Видно, не впервые бы пришлось нести ее наверх.

Я милостиво избавил бедных горничных от этой трудности. В забытьи потревоженная Зои застонала, чертыхнулась, но тотчас сморщилась, стиснув зубы – ее мутило. Лицо вытянулось, отливало синевой, глаза запали. Безобразие! Какую нелепую форму принял простой детский каприз – казаться хуже, чем она, быть может, есть на самом деле.

Будучи уже на втором этаже, в дверях спальни мы столкнулись с Элен. Та расплылась в улыбке, окинула дочь равнодушным взглядом и с ноткой облегчения или даже радости проронила:

– Быть может, хоть на пару дней в этом доме воцарится покой.

Подождала, пока я опущу девушку на кровать, отдам заботам прислуги, подхватила за руку и увела в коридор. Она извинилась за скомканный вечер, уверила, что все произошедшее – сущий пустяк, вздор, не стоящий внимания.

– Мой добрый супруг не мыслит жизни без каких-нибудь экспериментов, – со смехом говорила она. – Вы думаете, это он из-за своего уродства не желает показываться свету? Чушь! Месье Иноземцеву плевать на свой внешний вид. Он заявлялся на собрание ученых мужей в Колумбийский университет в запачканном кислотами и эфирами костюме, с перемазанным сажей лицом. К нему давно все привыкли. Тем более что тут вам не чванливая, высокомерная Европа, это свободная Америка. Можно запросто отправиться на прогулку голышом, и вряд ли вы услышите какой-нибудь упрек в свой адрес. Дело в неудачном эксперименте. Иноземцев постарел и сделался страшным педантом. Стал острее реагировать на свои неудачи.

Элен замолчала, призадумавшись, я впился в нее глазами, но не столько из ожидания продолжения, сколько хотел заглянуть в сердце мадам Бюлов, в ее голову, разглядеть за гладкостью белого лица черную кожу, под серебристой сединой шиньона черные прядки. Быть может, близость тому виной, но всем сердцем я ощущал в ней коварную Кали. Бесовский блеск в глазах выдавал смеющиеся уголки рта, движение подбородка. Вот-вот она раскроет широко губы, меж коими скользнет тонкий змеиный язычок, вот-вот примется хохотать, как и ее изображение на фреске.

– Еще в России он увлекся пластической хирургией. Помните тот эксперимент с пересадкой лоскута?

Мы остановились у широкого окна, присели на кушетку. Я продолжал гипнотизировать Элен Бюлов взглядом заклинателя змей, не оставляя надежды, что силой мысли растоплю ее маску, как воск.

– Нет? Вы не знали? Он вырезал со своего предплечья участок кожи и пришил ее своему пациенту, которого покусал… мм-м… зверь… не то собака, не то бог знает кто! С тех пор он стал одержим идеей, что человека можно шить и перешивать, как тряпичную куклу. И знаете… ему в некоторой степени это удается – перешивать. И вот он остановиться никак не может! Ха-ха-ха. – Элен рассмеялась, но по щекам ее скатились две слезы. – Сейчас он трудится над регенерацией кожи и биосовместимостью металлических частей тела. Он мечтал изобрести средство, которое бы уничтожало шрамы на теле.

Мадам Бюлов замолчала, опустив глаза, смахнула слезы.

– В Туркестане он получил такой неприятный шрам. Во всю щеку. О! Его это нисколько не портило. Да если бы и портило, то ему было начихать. Он просто решил воспользоваться этим шрамом как предметом для испытания восковой сыворотки. Точно не знаю, из чего она состояла. Его оранжереи полны всяческих растений, иные опаснее, чем любой хищник. Но сыворотка разъела ему все лицо. Вот так… И он крайне зол, что никак не может уравновесить состав. То слишком слабую тинктуру приготовит, то переборщит… Уже совсем живого места на себе не оставил.

– Отчего он не воспользовался своим изувеченным предплечьем, прежде чем экспериментировать с лицом? – спросил я, не отрывая взгляда от глаз мадам Бюлов. Я даже нескромно подался вперед, чтобы лучше видеть все изменения ее гримас, каждое движение мускул отмечал. Ее сердце билось ложью!

– Руки он бережет.

– А зрение? Глаза?

– Теперь доктор Иноземцев имеет орлиное зрение! – с какой-то таинственной усмешкой молвила Элен. – Он обозревает из окна своего кабинета всю свою оранжерею и наблюдает, как всходит даже самый маленький, самый ничтожный росток.

Краски лжи, которыми окрасилось сияние вокруг нее, странным образом потускнели. А потом засияли опять – она поспешила объяснить:

– Оно чудесным образом восстановилось. Не знаю, природа ли воздала ему за все страдания, или же он что-то с собой сотворил.

С этими словами Элен поднялась и указала куда-то налево.

– Идемте, я провожу вас в вашу комнату. Позвольте хотя бы сна вас не лишать…

Я остался наедине с собой и тотчас уснул. Но поднялся через пару часов в привычное для себя время – незадолго до рассвета. Для обычных людей стояла глубокая ночь, а в Ташилунге в эти часы было принято совершать предутренние прогулки или гимнастику.

И, не имея никаких посторонних мыслей, даже немного позабыв о вчерашнем, полном событий вечере, оделся и спустился в гостиную. Луна поднялась совсем высоко. Густым золотистым эфиром врывался ее свет в оконные рамы, освобожденные от оков жалюзи, окутывал темно-синюю меблировку таинственным ореолом, отливал золотом на песчаных стенах, бликами играл на спущенных с потолка лампах, отражался в зеркалах, возвращая комнате увеличенное двукратно лунное марево. Голые ветви раскидистых платанов не закрывали окоема, можно было наблюдать за ночным небом, расположившись на диване или кушетке или даже на ковре.