Текст книги "Тайна стеклянного склепа"

Юлия Нелидова
Тайна стеклянного склепа

© Нелидова Ю., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

* * *

Глава I
Яд для черной богини

Синий и Зеленый дружно кивнули. Последняя битва состоится.

Я поднялся. Быстрым движением окунул руку в карман и, вынув, протянул ее Элен. На ладони лежала пилюля с ядом.

Мадам Бюлов удивленно приподняла бровь. Свет единственной свечи озарил на лице неподдельное удивление, руки дрогнули – серебряная вилка со звоном стукнулась о фарфор.

– Что это, Емельян Михайлович?

Я молчал, настойчиво протягивая ладонь, слова, как назло, застряли в глотке.

– Месье Герши? – отозвался Иноземцев из темноты с другого конца стола.

Что это был за странный голос! Я никак не мог привыкнуть к этому звуку. Металлический, дребезжащий, не живой, не человеческий голос, словно кто-то говорил в пустую консервную банку, скрежетал железом по стеклу, словно это была плохая запись на фонограф Эдисона, которую нарочито растягивают и видоизменяют. По его звучанию не было понятно, кому он принадлежит – человеку ли, механизму. И даже мягкое звучание французского, на котором доктор предпочитал говорить, не спасало.

Тревога его придала мне уверенности – прикованный к стулу в своем неизменно погруженном во тьму углу длинного обеденного стола, лишенный возможности участия в общем действе, он казался теперь жалким и беспомощным. С тех пор как появился на пороге этого дома, я ни разу не видел его лица, но что-то мне подсказывало – сейчас оно искажено ужасом.

Кроме него и Элен, в столовой никого не было. Но я знал, что за нами, возможно, наблюдают незримые стражи – преданные куклы доктора, и обвел темноту комнаты взглядом в поисках оружия. Если не удастся пустить в дело яд, то один точный удар решит мой ставший бесконечным вопрос. Сегодня или никогда. Я вдруг ощутил прилив небывалого умиротворения. О, неужели наконец-то моя душа будет свободна…

– Это яд, мадам, – любезно объяснил я. Я старался быть любезным. Я не убийца, я не негодяй. Они должны были это знать. Я лишь явился исполнить свой долг.

– Что-что? – с недоверием хохотнула Элен.

– Это яд, мадам. Я должен был сразу сказать вам о цели своего визита. Я прибыл в Нью-Йорк убить вас.

– Герши! – вновь выкрикнул Иноземцев из темноты. – Что ты, черт возьми, мелешь?

– Это истинная правда, доктор.

– Это месть? Месть спустя семнадцать лет? Ты все еще держишь обиду? – продолжал дрожать от трусливого беспокойства этот металлический голос. Еще одна фраза, сказанная с надрывом, и он в очередной раз изойдет кашлем и лишится своих искусственных голосовых связок. Мне не было его жаль.

– Нет, доктор, это вовсе не обида и не месть. Но мне придется убить вашу супругу, потому как она не та, за кого себя выдает.

Элен прыснула.

– Вы вдруг вспомнили Тею-Ра? – расхохоталась она.

– Почти. Но боюсь, вы даже не Тея-Ра. Вы – Черная! Черная богиня Кали! Черная Шридеви.

Когда я поведал чете Иноземцевых о Кали, те разом издали облегченное восклицание. Оказалось, разговаривая сам с собой, я не раз называл имя черной богини вслух, но, о удача, никто не связывал божество с именем мадам Бюлов. И Иноземцев вдруг как-то даже успокоился. Откинулся на спинку стула и сложил руки на груди.

– Вот видите, Герши, а говорили, ничего с собою не привезли из Тибета.

Меня ввергло в недоумение холодное спокойствие доктора, будто буря миновала, будто они больше не видели во мне никакой опасности. На короткое мгновение я опешил, а следом вознегодовал, как всякий маньяк, тщательно готовящий преступление, но который вместо предполагаемого триумфа просто сел в лужу.

– Я открыл ваше инкогнито, Элен Бюлов! Вам придется вернуться в небытие. Сегодня последний вечер Кали-юги, – вскричал я почти обиженно.

– Послушайте, Герши. Вы не в себе, – кротко начал доктор. Я видел, как в темноте соединились кончики его упакованных в перчатки пальцев; он вновь почувствовал свое превосходство. – Вы больны. Возможно, даже серьезно. Одержимость – одно из состояний деменции. И я могу предложить вам лечение. Я могу помочь вам выпутаться из сотворенных вами лабиринтов…

– Нет, это вы одержимы, – оборвал я довольно резко. – Иначе бы не обматывали себя бинтами, не носили маску, не прятались по темным углам, как крыс, не прятали того, что рано или поздно будет открыто. Предел существования любой тайны – вопрос времени. Так может ли врач, не обладающий ясностью рассудка, излечить того, кто потратил на поиск истины и исцеления семнадцать лет в самом сердце Тибета!

Стрела достигла цели – Иноземцев проглотил язык. И, успокоенный, я одернул полы пиджака и вернулся взглядом к глазам мадам Бюлов. Моя рука, вновь протянувшая пилюлю с ядом, дрогнула.

За столом напротив восседало черное, покрытое шерстью четырехрукое существо, в одной руке оно держало трезубец, в другой – чью-то отрубленную голову, в третьей – секиру, четвертой тянулось к моему горлу, на шее позвякивала гирлянда из черепов. На короткое мгновение мадам Бюлов сбросила свое человеческое обличье и наконец предстала во всей своей красе. Глаза горели и смеялись, на губах играла самодовольная улыбка победителя – уже знакомая мне и триллионы раз виденная.

Разумеется, предложить самой Кали просто выпить яд, было бессмысленно.

– Хорошо, Герши, – сказала она. – Давайте играть?

И я вновь увидел Элен Бюлов прежней. Видение исчезло.

– Ульяна, нет, никаких игр с пациентами, – возразил Иноземцев. – Послушайте, Герши, в самом деле. Мы живем в двадцатом веке, а не во времена Рамаяны и Махабхараты. Уже давно перестали решать споры ядом.

– Доктор, вы слепы! Элен – не человек. Она сгусток энергии, которой собралось слишком много, достаточно, чтобы приобрести человеческое обличье. Энергии разрушения, разложения. Она есть эрозия! И если тело ее столь же бренно, то дух – всемогущ. Оглянитесь на свою жизнь и поймите наконец: вы, точно загипнотизированный, следуете за ней прислужником, подручным, исполнителем ее губительных идей. Она сеет зло вашими руками. Вы вечный раб темных сил.

– Ванечка, ты рискуешь поверить господину бывшему адвокату. – Элен прыснула. – Он толкует весьма убедительно.

Иноземцев молчал. Но спустя минуту он изрек, совсем тихо, почти с мольбой:

– Герши, давайте потолкуем об этом наедине?

Я опустил руку с ядом, отодвинув стул, сделал шаг назад. Сегодня или никогда. И обвел глазами столовую, ища что потяжелее. Я стал всерьез опасаться, что если Кали примет свой черный облик еще раз, то в нем и останется. И тогда мне ее не одолеть – разрушит полмира.

– А я предлагаю потолковать об этом сейчас, – прервала Элен мои лихорадочные соображения. – Хотите пари, Герши?

– Пари с черной богиней Кали? – фыркнул я. Я, конечно же, вложил в эту фразу все свои негодование, ярость, презрение и вызов. Но вышло довольно жалко. Будто Герши был обезьянкой, у которой пытались выманить похищенные спички.

– Пари с черной богиней Кали, – ответила она с наигранным утверждением. Так обычно разговаривают школьные учительницы.

– Ульяна, это кощунство – обманывать больных, – сказал доктор по-русски.

Я бросил на него ненавидящий взгляд.

– Я вовсе не болен, – ответил я тоже по-русски.

– Ванечка, ты не прав, ты, как всегда, свысока взираешь на тех, кто мыслит не вполне обычно. А вдруг и вправду я и есть эта самая богиня?! Как вы, Емельян Михайлович, ее называли? Ах да! Кали, да, помню. Ее еще с черной кожей изображают и с четырьмя руками. Я, Ванечка, всегда в себе ощущала силы, во много раз превосходящие человеческие. Много думала об этом. Были времена, когда на меня что-то находило… необычайное чувство, будто готова взмыть к небесам. Вы знаете, как я страдаю! Страдаю от того, что до сей минуты не с кем было поговорить о моем божественном происхождении. Вот так всегда! Никто и не ценит моего удивительного дара. Да-да, совершенно никто…

– Ульяна, не нужно, – прошипел доктор.

– Позволь самой решать, – шикнула она в ответ. – Итак, месье, – она вновь заулыбалась мне, – сядьте, пожалуйста. Будет весьма приятно побеседовать о том, что давно не дает мне покоя. Тем более с вами, человеком, который собаку съел в вопросах божественного! Шутка ли – семнадцать лет в Гималаях.

Я сел, продолжая гипнотизировать Элен взглядом охотника, готового в любую секунду сорваться с места и нанести удар. Я даже выработал план нападения. Перевернуть стол и напасть сверху. Но я хотел все же, чтобы она приняла яд. Яд был гуманным решением.

– Не всегда боги отправляют братьев и сестер своих с небес на землю помнящими о своей силе. Приходится восстанавливать свою память с нуля. Верно? – продолжала она, с трудом сдерживая улыбку. Она хотела казаться серьезной.

– Верно, – нехотя отозвался я.

Доктор недовольно хмыкнул.

– По крупице приходится собирать свое умение и силу. Так?

– Так, – согласился я.

– Должна признать, я все еще очень неловка в магии, чтобы сопротивляться вам. Сказать проще, я так же беззащитна перед вами, как жертва перед убийцей.

Я проглотил намек. Элен Бюлов пыталась надавить на мои жалость, честность, благоразумие.

– Ваших сил достанет, чтобы творить беззакония, – буркнул я; невольно вновь обида скользнула в моем тоне. – Их доставало и два десятка лет назад. Страшно подумать, на что вы способны сегодня.

– Бросьте, Эмиль. Да, раньше было дело, я любила поразвлечься, но ныне мною движет лишь одно желание – покой. Я стала совсем старушкой, Герши. Сфера моих интересов – теплый плед и увлекательная книга на ночь.

– Все, что я вижу вокруг, – хорошее основание не верить вам. Вы создаете свою империю, а доктор, точно бурый волк из Лукоморья, служит вам верою и правдою, ни на секунду не задумываясь, какую роль играет. Вы превратили честного, благородного, с возвышенной душой человека в паука.

– О, да, в этом вы правы. В паука, – непринужденно рассмеялась мадам Бюлов. И развернувшись вполоборота крикнула: – Несите ужин!

Мне показалось, что под невинной фразой «несите ужин» пряталась команда «убить его». И тотчас вскочил, опрокинув стул. Вскочил и доктор, но остался в своем темном углу. А угла своего – я был в этом уверен – он ни за что не покинет.

– Джентльмены, – весело воскликнула Элен. – Да успокойтесь вы! Сядьте! Будет! Сейчас мы уладим это странное недоразумение, пожмем друг другу руки и примемся за прекрасное овощное рагу, приготовленное по старинному индейскому рецепту.

Я послушно поднял стул и вновь уселся. Доктор тоже сел.

– Итак, что мы имеем, – продолжила Элен, ей удавалось сохранять легкость и задор. – Меня только что причислили к лику богов. Это – во‐первых. Герши, я бесконечно польщена, правда! И не отказываюсь от этого почетного статуса. Но вот беда, мне придется внести плату за свое членство в клубе саморожденных. И плата – моя жизнь. Это – во‐вторых. Скажите, Эмиль, правильно ли я вас поняла?

– Правильно. Вы умрете сегодня.

– Имею ли я право на последнее желание?

Я стал размышлять. В игры с богами играть бесполезно; такая игра не сулит побед, какую лучинку ни вытяни, всякая будет короткой. Но я не имел права отказывать в последнем желании. И раз уж я рожден победить черную богиню, то какие бы преграды она ни учиняла, я одержу верх.

– Имеете.

– Тогда я хочу пари.

И снова обернулась к двери, щелкнув пальцами.

– Будьте любезны сегодняшний выпуск «Нью-Йорк Таймс».

– Я возражаю! – раздался отчаянный вопль Иноземцева из темноты. – Этому не бывать!

– Придется поступиться на этот раз, – с мягкой настойчивостью отозвалась Элен. – Не все же по-твоему быть должно, дорогой мой супруг.

Вошла горничная, неся на подносе газету.

– Подайте ее нашему дорогому гостю, – велела хозяйка.

Горничная склонилась ко мне, опустив поднос под руки. Я неохотно взял газету.

– Глядите на первую полосу.

Я приблизился к пламени свечи и прочел заголовок об учреждении межконтинентальных гонок. Я не мог понять, при чем здесь это. И поднял на Элен недоуменный взгляд.

– Я предлагаю вам подать заявку. Придете первым – и я выпью вашу пилюлю.

Воцарилось молчание. Я продолжал глядеть на нее, будто не расслышав предложения. Иноземцев, верно, решил отдать бразды правления своей ловкой в подобных делах супруге и тоже молчал. Либо недоумение лишило его дара речи.

– А если я откажусь? – наивно спросил я.

– Тогда пилюля останется при вас, а богиня Кали – в теле Элен Бюлов.

Вот так ловко в очередной раз она обвела меня вокруг пальца. Разделала под орех.

– Что ж, – сказал я вслух. – Принимаю пари, мадам.

А был ли у меня иной выбор?

– Герши, – отозвался доктор. – Одумайтесь! На чем вы собираетесь ехать? Что за чушь несете! Останьтесь здесь, мы сможем вместе разобраться с вашей болезнью.

– Брось, Ванечка! Самое лучше лекарство – отправиться в кругосветное путешествие. Эмиль будет здоров уже на третий день пути. Может, и вам стоит, дорогой доктор, присоединиться к пари? Приз тот же! Ведь если Эмиль придет первым, мне ничего не останется, кроме как умереть. Вы не хотите посостязаться за честь и жизнь прекрасной дамы?

– Господь всемогущий, я надеялся на ваше благоразумие! А вы опять все превращаете в фарс, – начинал тревожиться Иноземцев, оттого его речь стала сбивчивой и несвязной, голос задрожал звоном ломающегося металла. – Что вы… что вы вновь задумали? Отчего вам понадобилось это ралли вдруг? Я подозревал! Подозревал! Вы пытаетесь… Это несправедливо! Нечестно…

– Несправедливо не получать того, чего больше всего хочется, – вкрадчиво заметила Элен. – Разве не было бы здорово повторить подвиг мистера Филеаса Фогга, а?

– Все ясно! Это заговор! Заговор против меня…

И вновь его речь оборвалась кашлем. У доктора был невысокий предел его искусственных голосовых связок. Он схватился за салфетку и долго не мог остановить приступ. Наконец он замолк, его плечи еще какое-то время подрагивали, ибо малейшее першение в горле доставляло мучительные страдания. Но вскоре Иноземцев и вовсе замер. Одной рукой опирался о стол, другой прижимал салфетку ко рту. Голова беспомощно свисала на грудь, как у поломанной куклы…

Воцарилась тишина. А я и понятия не имел, что доктор лишь выжидает.

Большой черной тенью он вдруг метнулся прямо на стол – вскочил одним-единственным легким и сильным движением и бросился по длинной столешнице прямо на нас с Элен, над головой держа свою трость. При приближении он смахнул на пол свечу, что есть мочи пнув по ней. Столовая погрузилась в кромешную тьму.

Сквозь густоту ночи я увидел – нет, скорее почувствовал, – как Иван Несторович замахнулся для удара, но я успел увернуться, перехватить трость из его рук, вывернуть ее. С большой неохотой он разжал пальцы и, потеряв преимущество, отшатнулся. Победа далась мне не без натуги – Иноземцев вдруг проявил невиданную прежде силу и прыть.

Но когда угрожающее оружие оказалось в моих руках, когда противник отпрянул, обезвреженный, что-то чрезвычайно тяжелое, будто каменная скрижаль, опустилось на затылок. Я присел и сделал пол-оборота, успев разглядеть другую черную тень позади себя, и эта тень безжалостно меня поглотила.

– Эмиль! – кричал мне вслед Синий. – Беспредельны Владения Саморожденных Чхая, это Поток Жизни.

– Все есть Поток Жизни, Эмиль. Возроди его! – подхватил Зеленый.

– Внешняя оболочка стала Внутренней. Старое Крыло стало Тенью.

– Солнце согрело его, Луна охладила, придало ему форму.

– Ни огонь, ни вода не смогли разрушить его.

– Ибо Он есть Дух, он везде.

– Здесь или где-либо еще.

– Где-либо еще или здесь, – согласился Зеленый. – Он ничто и все в одно и то же время.

Синий и Зеленый всегда изъяснялись пространно, аллегорически, библейским манером. Но стоит мне хоть что сделать не так, душу изведут. Но черная богиня Кали одержала победу. А я, растоптанный ее могуществом, понесся в самое сердце нараки – ада, уготовленного тем, кто вздумал уподобиться богам.

Глава II
Доб-доб Емеля

Меня зовут Эмиль Герши, а вернее, Емельян Михайлович Гершин – я последний из рода русских эмигрантов, полвека назад накрепко обосновавшегося в Париже. Возможно, моя история убережет тех, кто находится в вечном поиске истины, убедит в тщете ее и сохранит жизнь. «Нет правды на земле. Но правды нет и – выше», – сказал поэт, и слова сии оказались главной сентенцией, определяющей все сущее на земле.

Семнадцать лет назад очарованный прекрасной прорицательницей с небес, посулившей мне несметные сокровища Вселенной, я потерял голову. У нее было много имен и лиц. Зои Габриелли, Элен Бюлов, аватара богини Солнца – Тея-Ра. Гоняясь за ней по всей Европе, я успел лишиться всего: службы в конторе «Гру и Маньян», состояния – произошел крах Панамской компании и отца – он исполнил свое обещание: акции прогорели, и он застрелился. А я, вместо того чтобы отчаяться, счел себя начинающим прозревать. Прозревать, благодаря встрече с таинственной колдуньей с небес.

– Мир, – говорила она, – не такой на самом деле, каким мы привыкли воспринимать его посредством органов чувств, ограниченных бренным телом. Он стократ, нет, в бесконечное количество раз шире, более того – он бескраен. Что мы можем увидеть через две узенькие щелочки, именуемые глазами? Истинное зрение обозревает все Мироздание. Разрушь бренную оболочку, и ты станешь повелевать всем! И ты поймешь, что Вселенная живая. Живая. И такая же часть тебя, как ты часть ее. Вы, мы, она – одно необозримое, необъятное, вечное, вневременное единство.

Оказалось, все это время я был слеп, пребывал в состоянии глубокого, духовного сна. Мир был черно-белым фотографическим снимком, а меж тем за оттенками серой палитры скрывались яркость и жизнь красок. Заурядная, уставная форма человеческой жизни стала казаться мне жалким существованием больного, которого медленно травили инъекциями с ядом. Инъекциями со страхом, инъекциями печали, инъекциями сожалений, возбуждающими страсти, порождающими сомнения, внушающими мысли о самолюбии. Я запретил себе испытывать горечь, вырвал с корнем все желания, объявил страхам ультиматум. Сбросил привязанность к жизни, как змея сбрасывает с себя изношенную кожу. Я объявил себя монахом, без оглядки покидающим оба берега. Я больше не боялся ни неба, ни дождя, я встал на путь пустынника, который бредет одиноко подобно носорогу.

Бесплотный дух не стремится ни вперед, ни остается позади, он свободен от мечтаний, он ясно осознает призрачность всего в этом мире.

В Париже я тотчас нашел общество теософов, которые благословили меня на путь в Гималаи, дали несколько переведенных Вигго Фаусбёллем глав Суттанипаты – древнего буддийского текста и адрес одного из влиятельных мэтров общества Вечного знания в придачу. Господин Р. в Индии жил давно и мог бы меня приютить, прежде чем я решусь постучаться в храм таши-ламы, у которого обучалась Зои. Ныне у меня одна цель: вспомнить свои прошлые воплощения, увидеть мир цветным!

Не раздумывая ни секунды, я отдал последние деньги за билет на пакетбот до Бомбея. Следом с группой паломников прошел долгий и утомительный путь в горы Страны Вечных Снегов. Я был столь во власти желания поскорее добраться до Истока, что не стал останавливаться у теософов. И, невзирая на тяжелые приступы горной болезни и истерзанные камнями дорог стопы, направил их прямо к святому месту.

Много дней минуло, прежде чем я увидел девственной белизны стены монастыря, словно выросшего из высокой, покрытой зеленью горной вершины. Монастырь, почти дворец, похожий на гигантскую китайскую пагоду с ярко-алой кровлей, стоял неподалеку от Лхасы и звался Ташилунг, а обитал там Великий адепт, Учитель – Лама, носивший почетное звание Ринпоче.

А европейцы звали просто – таши-лама, бесцеремонно путая название монастыря и титул настоятеля. Как оказалось, Зои тоже.

Узнав о чудовищной ошибке, я огорчился – адепт и медиум Зои не могла допустить такой оплошности, не могла позорно не знать, как величали Учителя, с которым провела много лет под одной кровлей. Но когда мой разум, жаждущий духовных свершений, упирался в несовершенство мироздания, он предпочитал не обращать на сии несовершенства внимания, милостиво объясняя все непонятое слепотой, неведением и тупоумием бренной оболочки.

Однако меня не пустили к Учителю. Позволили туристам, среди коих был я, много русских и англичан, индусских и китайских паломников, осмотреть двор монастыря изнутри, накормили обедом и выпроводили к закатному часу.

О, каким был монастырь изнутри красочным! Цветные флаги, цветные фрески, цветные божества – синие, зеленые, желтые, красные! Вот почему меня так манило многоцветье! Переступив порог обители, я уже никогда бы не смог вернуться к черно-белой жизни простого смертного!

Туристы ушли, а я остался ждать. Я не тронулся с места. Я собирался во что бы то ни стало попасть внутрь снова, в царство жизни, и облачиться в буро-шафрановые одежды монаха, служить Вечности.

И провел самую страшную ночь за всю свою жизнь. Горы Тибета таили в себе много опасностей для неподготовленного путешественника. Я претерпел все муки ада, дрожал от страха, от холода и обиды, вздрагивал от любого шелеста кустов, меня искусали какие-то насекомые. Наступило долгожданное утро, и я снова постучал в ворота. Вежливый доб-доб сказал на ломаном английском, что с нами уже распрощались, и захлопнул калитку. Монахи и Ринпоче довольно сносно изъяснялись по-английски ввиду близости британской экспансии.

Я уселся под воротами. Меня ничто не ждало в моей прежней жизни. Единственным смыслом оставалось – попасть внутрь. Чего бы это ни стоило. Ценой смерти от укусов гималайских насекомых, всюду шуршащих в кустах, ценой еще одной ночи наедине со змеями и дикими хищниками, водившимися в здешних лесах.

Одной ночи – последней ночи. Я лелеял надежду, что вот взойдет солнце, Вселенная смилуется, а доб-доб приведет меня к Ринпоче.

Кто знал, что придется провести не одну ночь, о наивное дитя, и не один день, и даже не неделю. Я дважды обошел постройки монастыря, обдумывая как бы попасть внутрь. Я не хотел врываться силой, проявлять бесцеремонность. Гнев Ринпоче страшил меня больше, чем ужас перед очередным ночлегом в отколотом выступе стены, палка доб-доба пугала больше змеиного шипения.

Я боялся этих крепких парней с бритыми затылками и коническими шапочками больше бродячих шакалов или белоснежных ирбисов – довелось раз стать свидетелем схватки караульного со стаей диких собак.

Облаченные в объемные балахоны с аккуратными складками, доб-добы обходили владения монастыря и часто ворчали, завидев мою согбенную под холодным ветром фигуру. Я вел себя как можно тише и вежливей. При их появлении мысль о том, что я – европеец, стану избранным, стану первым, кто останется жить в стенах Ташилунга, исчезала куда-то в глубины подсознания. Я не надеялся, что, сжалившись, они поведают о моем присутствии настоятелю. Я молил бога избавить меня от участи той стайки диких собак, изничтоженных за четверть минуты одной лишь палкой…

Монастырь был своего рода маленьким государством, которое, конечно же, нуждалось в охране.

Они проходили мимо, исчезали за поворотом стены. И я обретал былую стойкость – не уйду, пусть даже придется оставаться до самой смерти по ту сторону величественных ступенчатых стен. Ничего, успокаивал сам себя я, не свершится в этой жизни, свершится в следующей.

Супротив холодным ветрам, влажному, горному климату, супротив снегам, морозам, я провел у ворот храма всю весну, лето, осень. С наступлением зимы великий Ринпоче велел привести настойчивого иностранца и спросил, что тому надобно.

С детства, слава богу, я немного говорю по-английски, и тотчас поспешил ответить словами из того текста, что жаловали теософы. Бумага, на коей он был выведен, уже так истрепалась, что едва можно было что-либо прочесть. Она согревала меня холодными ночами – часть рукописи пришлось пустить на запал для костров. Но я помнил каждое слово, каждый звук.

– Я хочу пройти через все строгости учений, обрести самоподчинение и вступить на путь, ведущий к совершенству, – сказал я, молитвенно протягивая руки к Ринпоче. – Я стремлюсь к верному знанию, чтобы не быть кем бы то ни было водимым. Я брел сюда одиноко, подобно носорогу.

Ринпоче был удивлен моими словами, ведь я цитировал одну из сутр канонического трактата всех буддистов. Не каждый монах знал этот древний текст.

Заметив, что Ринпоче не гонит меня, я не сдержался и на радостях поведал обитателям монастыря о явившемся ко мне божеству по имени Тея-Ра. Поведал, как та открыла мне глаза, показала истинную картину божественной сущности душ, открыла тайну величайшего будущего человечества, и о важности того, что знания эти должны получить распространение. О мадам Блаватской рассказал, о теософском обществе в Европе, о том, что стремлюсь узнать, чьим аватарой я явился на землю, и что познать хочу видимые и невидимые миры, описанные в Пуранах. Ринпоче внимательно выслушал меня, а потом отвел в храм, к золотой статуе, изображающей тонкую женскую фигуру, восседавшую в позе лотоса, одна ее рука раскрытой ладонью лежала на колене, другая была приподнята, в гибких пальцах – цветок лотоса.

– Я не знаю никакой Блаватской, никакой Зои. Но вот Тара, – сказал он. – Белая Тара – Всепронизывающая высшая мудрость.

У меня сердце стало – лик божества был поразительно схож с лицом Зои Габриелли. Тот же изгиб бровей, та же диадема, и пряди лежали на лбу двумя полумесяцами. И даже руки она держала так, как часто складывала мадемуазель Зои. Это было столь поразительно, что я грохнулся без чувств.

И меня оставили в обители. Я полагал, что вскоре выдадут желанные буро-шафрановые одежды монаха, обучать станут древним текстам и языкам, пениям мантр и умению крутить барабаны, которые за лье издавали тонкий чарующий звук. Через неделю-другую откроется третье видение и великие адепты заговорят со мной! Я был на вершине счастья! Невероятная, почти невозможная редкость – ни один европеец на протяжении веков не оставался за стенами Ташилунга дольше чем на несколько часов…

Я столь долго шел к своей цели, что вполне заслуживаю вознаграждения, и вот она – моя цель – выросла на горизонте, словно вершина Кайласа. Село солнце, встало солнце, и я встретил рассвет послушником!

После слух о моем довольно странном поступке докатился и до дядюшки, и, как ни удивительно, дядя Николя тем фактом был неизмеримо горд. В своем последнем письме ко мне он писал, что не устает повторять: «Мой племянник – мистик и величайший из теософов! Одному ему оставлю свое состояние». Тому поспособствовала отчаянная мода на всяческие оккультные науки, мистицизм, спиритуализм и прочие восточные сказки. И я не был одинок в своем заблуждении, но оказался одним из самых упрямых и неотступных глупцов.

Монахи отнеслись с большим уважением к моим речам. Но буро-шафрановые одежды выдать не спешили.

Утром они оглядели меня с головы до ног и спросили, что я умею делать.

Я поспешил заверить, что являюсь адвокатом и хорошо знаю французскую конституцию. Но тибетским монахам не нужны были ни французская конституция, ни декларации прав человека, ни какие другие законодательства. Со мной не имелось ничего ценного, что я мог дать взамен на келью и обучение. А устав монастыря требовал за обучение платы. Бесплатно третье зрение никто открывать, как оказалось, не собирался.

Я, конечно же, тотчас заявил, что готов заплатить жизнью.

Монахи еще раз оглядели меня, принесли бамбуковую палку – толстую, с кулак, крепкую – и велели сломать. Я был до того решительно настроен, до того хотел остаться в Ташилунге, что сотворил невозможное для себя – сломал ее. Будучи хоть и полнотелым, но от рождения наделенным здоровьем довольно слабым, тем не менее бамбук переломал. И не только бамбук, оба своих мизинца в придачу. И боли не почувствовал ни сразу, ни потом – до того мое сознание было во власти экстаза.

Возможно, мне сослужила службу моя тучность – роста я был внушительного, и невысокие тибетцы узрели во мне сокрытую физическую мощь. Существовало два варианта остаться в стенах высокогорной тибетской общины. Либо слугой – гейогом, который бы платил за уроки черной работой, либо – доб-добом. Тибетцы сочли меня вполне годным для второго.

Сидя с замиранием сердца в выступе скалы или стены, где прятался от холода и непогоды, я никогда себе и представить не мог, даже в самых смелых фантазиях, что вступлю в ряды тех, от звука шагов которых немел от страха.

С большим трудом я привыкал к нелегкой жизни тибетского монаха, к ранним подъемам, к физическому труду и изнурительным упражнениям и – самое необъяснимое – бесконечным дракам.

Зои не упоминала о склонности тибетцев к подобному времяпрепровождению. И слова не сказала и о чрезвычайно жестоком их нраве. Пела сладкие песни о ясноликих миротворцах, проводящих в созерцании дни и ночи напролет. И я совершенно естественно полагал, что владение телом будет осуществляться лишь силой разума, бесконечные созерцательные практики составят мое существование. Но никаких ясноликих миротворцев я не встретил. Вместо молитв и священных песнопений, должных открыть мое ясновидение и яснослышание, я столкнулся с необходимостью овладеть физической, бренной оболочкой простым земным способом – трудом и насилием.

Я знал, что преображение будет болезненным, но не ведал, до каких степеней. Доб-добы, казалось, были рождены из стали и не знают иного оружия, кроме собственных рук и ног, иногда бамбуковых палок. Ратному делу они обучались без теории, сразу переходя к практике. Меня бесцеремонно, не испросив разрешения, впихивали на середину залы для упражнений, похожей скорее на арену Колизея, – остальные монахи рассаживались кругом, дабы внимательно наблюдать за очередным поединком, и противник обрушивал на меня целый фейерверк ударов. Никто не показал мне прежде, как от них отмахиваться, никто не объяснил правил. Но отлеживаясь в углу и оттирая с лица кровь переломанными пальцами, я был вынужден во все глаза глядеть, как делают это другие.

Но какое все же диво – тибетские доб-добы! Как это им удавалась двигаться мягко и слаженно, изгибаться, будто их тела не имели скелета, кулаки опускать разительно, словно тяжелую палицу? Они походили на животных, на больших гибких пантер, на юрких гадюк, на ловких обезьян. Я невольно засматривался, замирал с восхищенной миной. Болью пульсировали переломанные кости, растянутые связки, порванные мышцы, но я смотрел не отрываясь, изучал все их движения и жесты – то как они сжимали палку, как присаживались, как ставили стопы и подгибали колени.

Я не знаю, откуда явилось ко мне это знание, но раз в каждом существе Дух заключает в себе целую вселенную, то, стало быть, каждое существо может быть кем угодно, если расширит свое сознание за пределы тела, в котором заключен. Я представлял себя огромной хищной кошкой, и я знал, что мои прыжки и движения в точности повторяют движения тигра или ирбиса. Я – неуклюжий, долговязый, ибо был на голову выше самого высокого тибетца, видел себя ирбисом, и братья мои, тибетцы, видели меня ирбисом.