Текст книги "Красавица за чудовищем. Книга четвертая"

Искать долго не пришлось. Она сидела на синих пакетах у дверей рыбного ресторанчика. Напротив нее на таком же пакете сидел дряхлый обросший старичок, походивший на мудрый гриб из старинной сказки. Они смеялись, мило о чем-то беседовали. Хани уже бегло говорила на немецком, правда, совсем простые фразы, но все же она не стеснялась делать ошибки и исправляться.

– Можно к вам? – хмуря брови, спросила я.

– О, Матиас, это моя кузина. Я тебе про нее уже рассказывала, – бегло заговорила она. – Барбара, это мой друг Матиас.

Я кивнула, и Матиас улыбнулся в ответ. Он начал шуршать своими пакетами и сумками, и я снова оглянулась по сторонам. Такой шум поднялся от этой возни. Но он все равно смастерил мне пуф из старой сумки, набитой чем-то мягким и теплым.

– Садись, – сказал он.

Я присела рядом. Пока они с Хани говорили о всякой ерунде типа погоды в Гамбурге и предстоящего чемпионата по футболу, я тщательно разглядела этого старичка. Весь такой грязный, обросший седой бородой. Кожа на щеках грубая, чуть покрытая коростой от мороза и влаги. Губы потрескавшиеся, крупный нос с черными точками, похожий на спелую клубнику. Ладони будто бы не сжимались из-за того, что кожа на них стала, как наждачная бумага. Когда он улыбался, то виднелись пробелы между зубами. Волосы торчали на голове, как пух одуванчика. И вообще всем своим видом он напоминал мне трухлявый пень, поросший мхом и опятами. Но самое главное, что так сильно отличало его от всех бомжей, которых я видела, были его глаза: голубые, как морской горизонт. У всех стариков взгляд уже затуманенный и пожухший, а зрачки потускневшие, а у этого прямо звезды зажглись. Нет, даже со звездами сложно сравнить. Звезды – они далекие и холодные, а у этого жизнь бьется в зрачках, как мотыльки сквозь стекло. Такой ясный и чистый взгляд я еще не видела. Может быть, Хани права, есть в нем что-то такое необычное.

– Германия была абсолютным чемпионом по футболу, – весело прохрипел он. – Но в этот раз все может стать по-другому. Они сытые, довольные своими победами, и потому расслабились.

– А разве вы не должны поддержать наших игроков? – вступила я в разговор.

– Конечно, я поддерживаю. Но ты только посмотри, что творится. Даже фанаты задрали нос и ничего дальше него не видят. Если так пойдет, то навряд ли что у нас получится в этом чемпионате.

Мне было смешно от того, как он рассуждает. Было в его словах зерно правды, и все же меня так и подмывало сказать ему, что он, скорее всего, ошибается. Сборная Германии самая сильная, и весь мир это знает. А тут какой-то бомж рассуждает об их лени и сытости. Через полчаса разговор так оживился, что мы уже ржали на всю улицу, как лошади.

– Барбара? – вдруг услышала я позади себя знакомый голос.

– Что там? – не оборачиваясь, кинула я.

Мне даже не хотелось отрываться от нашей дискуссии.

– Барбара, что ты тут делаешь? – спросил меня снова тот же голос.

И тут я пришла в себя. Я совсем забыла, что мы сидим на полу, рядом со мной лежит стаканчик для подаяния, а мы ведем дискуссии о политике, о футболе. Матиас просто увлек меня полетом мыслей. Он говорит, что давно уже живет на этой улице и видел множество демонстраций и даже потасовки. Он также читает газеты, потому что сам их продает по пятницам и средам на одной из крупных магистралей. Действительно, с ним было о чем поговорить. И я совсем забыла о том, что мы, вообще-то, сидим в центре города в разгар выходных. Меня тут могли бы увидеть. Так и получилось. Обернувшись, я увидела Утэ. Она, конечно же, завтра всей школе разболтает, что я сидела с бомжом и о чем-то мило беседовала. Ну, раз уж это произошло, то незачем отпираться.

– Что, не видишь? Я говорю с человеком на важную тему, – ответила я, хмурясь.

– Привет, Хани, – сказала Утэ, ущемленная таким ответом.

– Доброе утро, фрау Майер, – ответила Хани, чуть приподнявшись с места. – Присаживайтесь. Вы уже пообедали?

Я чуть заметно толкнула Хани в бедро.

– Э, нет. Спасибо. Мне нужно идти, – любезно отказалась Утэ.

– Ну, тогда до понедельника, – ответила Хани.

Утэ снова улыбнулась, и на ее вытянутом лице появились мелкие складки. Потом она снова кивнула нам и поспешила удалиться. Я успела еще раз увидеть, как взмахнули на ветру ее пепельные волнистые волосы, собранные в низкий хвост.

– Эта мадам с севера, зуб даю, – сказал Матиас, провожая ее взглядом.

– Как вы узнали? – спросила я.

Утэ была действительно родом из Кеиля.

– А что тут узнавать? Длинная шея, узнике плечи, вытянутое лицо, короткие туловище, длинные ноги. Высокая, кудрявая. Люди с северной Германии выглядят, как шведы.

Да уж, этот старый бездомный – воистину интересная находка. С ним можно говорить без остановки, и он во всем немного да разбирается. Вообще-то неплохо, что Хани заводит дружбу с такими людьми. Можно быть спокойной, голова у этой фрейлин все же есть.

ГЛАВА 5

Лукас.

Прошло ровно полгода с тех пор, как я веду новую группу. За это время класс несколько раз успел обновиться. Некоторые ушли, новые пришли. Хотя из старых учеников у меня осталось достаточно много. Скоро должен состояться их первый экзамен по В1. А потом начнется политический курс. Моя соседка Швани все так же поднимается ко мне каждое утро. Я уже без всяких возражений беру у нее завтрак и возвращаю ей вчерашнюю тарелку. Не понимаю, зачем она это делает. Поблажки в учебе ей не нужны. В классе она по праву считается самой сильной ученицей. Сказать честно, меня поражают ее ум и старания в учебе. А самое главное, какое у нее приятное произношение. Почти нет акцента, только скользит в словах славянская мягкость. На редкость умная девушка. Во время моих занятий все обращаются к ней за помощью. Она никогда не отказывает. Маленькая учительница. Побольше бы мне таких учеников. Работать стало бы вдвойне приятнее.

После занятий я иду в мастерскую, она за мной. У меня обычно не задерживаются ученики, и я этому рад. Но Швани – девушка настойчивая. Иногда гляну на нее уголком глаза и вижу, как она сидит перед вращающимся кругом, такая сосредоточенная и серьезная. В это время слова из нее не выудить. Даже непривычно как-то, когда она молчит. Кажется, что заболела. Но нет, она просто пытается самостоятельно освоить это искусство. Я ей ничего не объясняю. Она просто сидит рядом и смотрит, как я это делаю, а потом пытается повторить. Но у нее пока что все очень коряво выходит. Глина толкается, пузырится, комкается. Еще не познала законы центрирования. В конце занятия она до самых ушей в глине. Но все равно каждое занятие посещает, пыхтит, старается. Любо и дорого посмотреть на такую ученицу. Она во всем очень усердная.

Немецкий язык тоже учит с такой страстью, что хочешь не хочешь, а заметишь это. Она удивительно быстро все запоминает. Все правила грамматики отлетают от зубов. В речи она тут же пытается использовать новый материал. Говорит неторопливо, обдумывая слова, и сама себя тут же поправляет. На втором часе мы часто ведем дискуссии на те или иные темы. Нужно это для того, чтобы ученики зазвучали по-немецки и все больше и больше практиковали язык в речи. Обычно я разделяю их на небольшие группки, даю тему, и они сами ведут беседы. Так положено, я всегда так делал. По привычке, пока они там болтают минут пятнадцать, я в это время преспокойно заполнял свой журнал, просматривал учебный план на завтрашний день. Но в этой группе все почему-то не так. Я сам ловлю себя на том, что мой слух напрягается, чтобы услышать дискуссию в том кругу, где находится эта Швани. У нее всегда есть парочка интересных идей, занимательные доводы и аргументы. Она смелая, и это ее как-то выделяет. Но не всем нравится, когда им говорят правду. К сожалению, в этом бесцветном мире всем легче слушать лесть. За что Швани не очень любили в классе, хотя регулярно у нее списывали. Буквально недавно произошло в классе неприятное происшествие. Группа сирийцев подняла громкую дискуссию о том, что творится в Германии. Я сидел за своим столом и просто позволил им немного высказаться.

– Во всем виноваты СМИ, – парировал один, размахивая рукой. – Они всегда обвиняют во всем беженцев. Если кто-то другой насилует, об этом не говорят, а стоит это сделать беженцам из Сирии – так все об этом только и орут.

– Это несправедливо! – подхватил еще один ученик из арабских эмиратов.

Этот парень лет двадцати трех не умеет по своей природе говорить тихо. Он всегда орет и судорожно размахивает руками. Никогда не слушает учителей и все делает так, как ему заблагорассудится. Барбара с ним все еще борется, а мне плевать. Я учитель немецкого, а не воспитатель в детском саду. Я не обязан тут никому прививать хорошие манеры.

– Но больше всего меня раздражает здесь – это бесконечная бюрократия. Все им нужно показать на бумажках.

– У нас тут нет никакой перспективы, – подхватил еще один пухлый сириец. – Мы там жили хорошо, пока эта дерьмовая война не началась. Что это за жизнь такая?

– Мы не можем двинуться с места. Все тут не так.

– Это все Россия виновата, – заиграла свою прежнюю шаманку грузинка. – Терпеть не могу Россию и Советский Союз. Всех этих Сталинов и Путинов.

И тут маленькая Швани так ударила по столу своей крошечной ладошкой, что все аж подпрыгнули от неожиданности.

– Нина, я не понимаю, почему ты так говоришь, – спокойно произнесла Швани. – Терпеть не можешь русских, терпеть не можешь Сталина? Ты, наверное, шутишь или притворяешься. Все знают, что Сталин был грузином, как ты, а не русским. И что ты знаешь о нынешней России и Путине, чтобы так говорить? Ты такая же жертва СМИ. Тебе говорят, а ты веришь. Таких, как ты, легко использовать, и такими, как ты, легко манипулировать. Поэтому прежде чем высказать свое мнение, убедись, что оно действительно твое. А вы, молодые люди, совсем обнаглели, – заявила она, смело бросав взгляд на арабов. – Вам тут предоставили убежище. Вам выплачивают стипендию. Предоставили социальное жилье. У вас тут больше шансов подняться, если бы вы не вздыхали каждую минуту.

– Если ты не знаешь, то не говори! – прыснул от ярости студент из Эмиратов. – Ты себе жила тихо в своей России, горе не знала. Ты, похоже, зомбирована Путином.

– Ты не затыкай мне рот! – грозно вырвалось у Швани.

Араб вскочил. Он был выше этой малютки на целых две головы, но в глазах ее даже намека на страх не было.

– Вы бессовестные люди. – смело парировала малютка. – Если бы Германия не дала бы вам убежище, то вы бы сейчас все были бы на войне. Может быть, вас не было бы в живых. И вместо обычного «спасибо», чем вы тут занимаетесь? Почему из ваших слов только слышно, что вам все всё должны. Почему ведете себя так, будто бы вам тут все обязаны? Я только и слышу от вас, что немецкий сложный, что Германия ужасна, что все русские виноваты. Вы трусы, которые не хотите брать на себя ответственность, даже в том, чтобы нормально учить язык, а не болтать все занятие на своем родном арабском.

– Ты кто, чтобы нам указывать что делать, а что нет? Ты не знаешь, какая у нас была жизнь, что нам пришлось перетерпеть! – взъерошился пухлый сириец.

Тут на малютку накинулся весь класс, но она даже глазом не повела.

– И что?! – вскричала она. – У всех свои проблемы! У всех жизнь не сахар! Всем сейчас сложно. Но кто-то преодолевает страх и живет дальше, а кто-то, как вы, сидит, ноет и жалуется на других. Просто ищет виноватых в своих несчастьях.

– Швани, ты слишком много говоришь. Даже если ты такая умная, то это не значит, что ты можешь нас поучать.

– Да кто вас учит? Очень вы мне нужны! – не унималась она. – Мне просто надоело каждый день слушать ваше нытье. Вы только и говорите, что немецкий язык сложный, тупой и все такое. А что вы делаете, чтобы его выучить? Вы не делаете домашнее задание. На занятиях по двадцать раз выходите подышать воздухом, болтаете только на родном арабском. Если вас критикуют, то вы психуете. После контрольных вы ходите и злитесь, жалуетесь другу друг. Только и слышно, как вы говорите: «Я все написал, все сдал, все было правильно. Не знаю, почему так». Да, вы хоть себе признайтесь, что списываете, что не знаете. Вы что, думаете, никто это не видит?

В это время один из сирийцев вскочил, со скрипом и грохотом опрокинул стул, что-то проболаболил на своем языке и вышел прочь из класса. Все остальные арабы тут же последовали за ним. А тот дерзкий студент из Эмиратов остановился в дверях и каждую фразу словно выплюнул в лицо Швани:

– А ты гоняешься за преподавателем. У нас в стране девушки так себя не ведут. Ни одна девушка так бессовестно не ведет себя. Это не нам должно быть стыдно, а тебе.

– Мне не стыдно! – взревела она. – Я, по крайней мере, через несколько лет не буду ныть, как вы, обвиняя всех вокруг. Я буду знать, что сделала все, чтобы быть с тем, кто мне действительно понравился!

– Девушка должна быть скромной, а не такой зверушкой, как ты.

Сказав это, он внезапно скомкал в огромной ладони лежавшие на ее парте распечатанные листы и швырнул их ей прямо в лицо. Швани так рассердилась, что взяла в свои учебники и швырнула их в ответ. Два учебника угодили ему прямо в лоб, а один ударился об дверь. Тогда взбешенный араб двумя шагами миновал расстояние и, наклонившись, схватил малютку за шею. Швани испуганно съежилась, прикрыла лицо руками. И такой ужас отразился на ее лице, словно она уже не раз переживала подобное рукоприкладство. Тело ее сгруппировалось, и она вся превратилась в крошечный беззащитный комок. На мгновение мне показалось, что я уже когда-то давно видел подобную картину. Что мною тогда двигало, я не знаю. Может быть, потому что сорвали мне урок, или же потому что меня выводят подобные поступки. Но прежде чем Швани начала отбиваться, я схватил этого негодного студента за воротник и оттащил его назад. Он еще пытался упираться. Тут поднялся невыразимый шум. Я прижал наглого студента к стене и уже готов был врезать ему, но тут же кулак разжался, и вместо удара я схватил своей ладонью его лицо, вдавив пальцы в его нижнюю челюсть, и прошипел ему прямо под нос:

– Geneug für heute! (Достаточно на сегодня!)

Я разжал свою руку, и парень снова оказался на полу.

Он поднял вверх открытые ладони, как бы извиняясь, а потом просто вышел из класса.

После этого инцидента вроде бы стало тихо. Больше никто не ссорился. Каждый выслушивал мнение другого с уважением. А эти двое: грузинка и киргизец – оставили свои рассуждения о России и об этой малютке. Даже меня они перестали поливать грязью. Все как-то само замялось. Никто не ходил жаловаться, никто не перешел в параллельную группу. Все сделалось как-то даже лучше, чем было. И Швани тоже пришлось измениться.

После случившегося она спустилась ко мне в мастерскую, переоделась, накинула свой рабочий фартук и тихо уселась рядом. Я даже не повернулся к ней, когда она меня снова поприветствовала. Загудел мотор, завертелся круг. Швани принялась закреплять глину в центре вертящейся тарелки. Эти ее маленькие ручки едва обхватывали небольшой глиняный комок.

– Лукас, – заговорила она вдруг со мной на русском. – Я знаю, что ты меня не понимаешь, но я все равно хочу сказать.

Я продолжал месить глину, избавляя ее от лишних пузырей. Всем своим видом я теперь старался не выдать, что понимаю ее.

– Прости, что я хожу за тобою, как хвостик. Понимаешь, я влюблялась не так часто, и друга у меня тоже раньше не было. Я не знаю, как нужно правильно вести себя с парнями. Но мне кажется, что если я перестану стараться, то, возможно, упущу что-то важное. Я иногда думаю, а вдруг ты ко мне привыкнешь, начнешь со мной разговаривать. А что, если мы с тобой подходим друг другу. А что, если мы будем потом счастливы. Я так думаю и потом не могу остановиться. До тебя мне нравился один парень, но нам, наверное, не суждено быть вместе. Понимаешь? Это так непросто, когда ты маленькая и некрасивая. Ты высокий и красивый. Но мне иногда кажется, что внутри ты такой же маленький, как и я снаружи. И самое главное, ты мне не говоришь ничего, не гонишь. Твое молчание дает мне повод надеяться, что ты не против моего присутствия в твоей жизни. Мы ведь могли бы помочь друг другу. Как думаешь?

– Я думаю, что тебе нужно дружить со сверстниками, – не выдержав, ответил я, заводя мотор.

Круг Хани сбавил обороты, а потом вовсе остановился. Бледная, как полотно, она устремила на меня свои черные, как ночь, глаза.

– Ты что?.. Ты что же… Ты говоришь по-русски? – пролепетала она едва слышно.

Я остановил маховик.

– Да. Я говорю по-русски и все понимаю.

Бледное ее лицо вмиг стало пунцовым, и она смущенно опустила взор.

– Швани, я все понимаю, что ты говоришь. Но ты не должна в меня влюбляться, – сказал я так мягко, как сам от себя не ожидал. – Я не создан для любви. Ни для какой. Я не создан для семьи. Ты, может быть, любишь образ. Так бывает с наивными девушками. А ты именно такая девушка. Внутри я совсем не такой, как снаружи. Ты ведь совсем обо мне ничего не знаешь.

– А какой ты внутри? – спросила она.

– Я – монстр. Никто не может быть счастлив рядом со мной. Ты должна оставить эту затею. Ничего не получится. Ты умная и способная. Честно сказать, твой дивный ум, упорство, смелость очень подкупают. Но ты не нравишься мне. Я слышал, что ты сегодня призналась перед всем классом в своих чувствах. Это было смело. Ты искренняя. И я буду тоже искренен… Ты мне совсем не нравишься. Больше не приходи по утрам. Не приходи сюда, если тебе не нравится гончарное дело. Не преследуй меня от школы до дома. Просто оставь меня в покое. Я буду жить так, как жил раньше. Тебе нравится яркая жизнь, полная приключений. Ты принцесса, а принцессы живут во дворце. У нас с тобой не получится выстроить даже короткий диалог.

Несколько капель скатились из ее глаз. Влажное пятнышко от слез расползлось по ее запачканному переднику. Она ничего не стала мне отвечать. Утерев глаза запястьем, малютка хлюпнула носом и кивнула.

– Хорошо, – тихо произнесла она. – Я поняла.

Швани встала с места, взяла в комок глину и медленно побрела вдоль мастерской. Я думал, что она уйдет. Но вместо этого она перетащила все свои инструменты в другой угол, где стоял еще один гончарный круг. Вот наступило долгожданное время, когда я мог свободно вздохнуть, но вместо этого что-то больно сжалось во мне, когда эта малютка удались от меня так далеко. Но может быть, это просто чувство вины. Оно пройдет, как только я почувствую привычный вкус одиночества. Увижу, что она улыбается, и что я ее не сильно ранил. Надеюсь, так и будет.

Хани

Он вступился за меня. За меня редко кто вступался раньше. А точнее я могу вспомнить только один случай. Тогда я так же, как и сейчас, влюбилась в своего защитника. Я думала, что это что-то да значит. После этого события даже Нина с Ильгизом стали подумывать, что между мной и Лукасом все же может что-то начаться. До меня долетело то, как Ильгиз сказал Нине: «Если бы ему было все равно, он бы так к ней не бросился. Ты видела, какое у него было лицо? Нет, что-то все равно в нем зашевелилось». Я бы тоже так хотела думать. И правда, так думала до конца занятия. Но когда я спустилась в мастерскую, то там в гончарной в печи сгорела моя последняя надежда. Лукас четко дал мне понять, что я ему не нужна. Было так больно. Но ведь я смогу это пережить. Пусть это было неприятно, но зато он не поступил со мной жестоко. Он не стал обманывать и позорить меня. Я ему очень благодарна. Тогда не буду больше ему докучать. Если так разобраться, я ведь немногое теряю. Он все равно не учил меня делать кувшины, не разговаривал со мной, не отвечал на вопросы. Может быть, так будет лучше. Я не буду больше ждать его подсказки, как милости. Буду сама учиться делать кувшины. Это не так сложно, нужно просто найти правильное пособие с хорошими советами или посмотреть видеоуроки. По дороге домой я смогу учить слова по карточкам. Лукас все равно со мной не разговаривал. Я общалась сама с собой, все надеясь, что он ответит. Я так себе говорю, но ведь я знаю, что это всего лишь отговорки. Просто я не знаю, чем еще себя утешить. Нужно что-то придумать. Нужно только подождать. Мне должно стать легче. Точно! Нужно выждать сорок дней, и мне потом станет легче. Папа всегда так говорил. Что сорок дней очищают от старых привычек и привязанностей, или наоборот.

В тот день я ушла из школы очень поздно. Лукас закончил свою работу и тихо удалился. Оставшись одна, я дала волю своему отчаянию. Сердце колотилось так сильно, что было больно дышать. Невыплаканные слезы встали комом поперек горла. И я не могла их выплакать, оттого что все во мне просто изнывало и дрожало от той горечи, которая переполняла меня. Нет, я ни капли не пожалела, что все это время ходила за ним. Просто я не знала, что мне так тяжело будет после его отказа. Я думала, что если он скажет «нет», то ничего страшного не случится. Жизнь будет продолжаться, и я со временем свыкнусь и забуду. Может, так оно и будет потом. Но сейчас было так сложно, что все расплывалось перед глазами.

Домой в тот день я пришла поздно. Барбара волновалась за меня. Батарея на моем телефоне разрядилась, и она не могла до меня дозвониться. С самого порога я припала к ней на шею и все ей рассказала. Она ничего не стала говорить, не стала браниться или упрекать. «Милая, все будет хорошо», – вот все, что она мне сказала в тот вечер.

Всю неделю я все еще боролась с собой. Я все так же ходила в школу. Ведь скоро экзамены, и нужно готовиться. С Лукасом мы виделись теперь только на занятиях и в мастерской. Я больше с ним не заговаривала. Ничего не спрашивала, не ждала после уроков. Все это заметили и шептались за спиной. Но мне уже было все равно.

На следующей неделе я все время посвятила подготовке к своему первому экзамену в этой школе. А еще через неделю сдала его. Он мне показался таким пустячным, что я даже не ощутила всей серьезности этого события.

После экзамена у нас начался курс интеграции. Мы должны были месяц изучать местную культуру, этикет, политику, историю. За это время все в классе поутихло. Перед самым экзаменом Роян – студент из Арабских Эмиратов – подошел ко мне и искренне попросил прощения за то, что поднял на меня руку. Он сказал, что был слишком разгневан, чтобы думать. Я пожала ему руку и попросила прощения в ответ. Потом подошли другие сирийцы, и мы с ними заключили мир. Они сказали, что повели себя, как слабый народ, а я сказала, что вела себя как неподобает женщине. Надо же, после этого я стала их любимицей. Теперь они даже заступались за меня, как старшие братья. С Ниной и Ильгизом мы тоже помирились. Я первая подошла к Нине и протянула ей шоколадку.

– Прости, – сказал я ей. – Мне стыдно.

Она тут же вскочила и обняла меня.

– И ты прости, – сказала она так по-сестрински, что у меня снова выступили слезы. – Ну и что, что ты из России. Наши политические взгляды не помешают нам дружить, ведь правда?

Уткнувшись ей в грудь, я почувствовала, как что-то тяжелое спало с моих плеч. Все-таки папа был прав, когда говорил, что нужно жить в согласии с совестью. Нужно было давно прислушаться к внутреннему голосу, который мне уже много раз нашептывал, чтобы я перестала ссориться с Ниной и сама подошла к ней с миром.

Теперь, когда я осталась отвергнутой Лукасом, то у меня появилось куча сторонников и друзей. Может быть, они меня жалели, не знаю. Но, в любом случае, было приятно, что рядом есть чужие люди, готовые поддержать.

Перед тем как начался курс интеграции, случилось еще одно важное невероятное событие. В субботу я проснулась пораньше, а Барбары уже не было дома. На холодильнике висела записка от нее, где говорилось, что она ушла по делам и скоро вернется.

Она вернулась чуть ли ни к обеду. И вернулась не одна. В руках она держала корзину, а в ней спал прехорошенькой щенок. Я так визжала, что, наверное, еще немного, и все стекла бы треснули. О, это был незабываемый момент. Малюсенький серебристо-коричневый комочек с влажными глазками-бусинками и такой жалобной мордочкой, что прямо в груди защемило от умиления.

– Это той-пудель, – с гордостью сказала Барбара. – Он не будет большим. Нечего в моей квартире разводить больших собак.

Я даже не слыша ее бурчания. Я кинулась ей на шею и расцеловала ее от радости.

– Эта порода не линяет, – продолжала она, – и они очень умные и дружелюбные собаки. Я еще слышала, что пудели чувствуют сердце хозяина.

Я сидела на полу рядом с корзинкой, гладила его мягкую плюшевую шерстку, и только бессмысленно кивала в ответ на всю ту важную информацию, которую выкладывала Барбара. Позабыв обо всех горестях, вне себя от счастья, я просто погрузилась в этот тявкающий комок. У меня никогда не было собаки, и тем более такой умной и хорошенькой. Он никогда меня не бросит. Я была в этом уверена.

– Как ты назовешь его? – спросила Барбара, подсаживаясь рядом.

– Луки, – подумав, ответила я.

Барбара захохотала.

– Ты что, издеваешься?

– Ну, раз у меня с тем Лукасом не сложилось, то с этим обязательно сложится.

– Ты назовешь собаку в честь человека? Это как минимум невежливо.

– Ну и что, – пожала я плечами. – Хочу, чтобы у меня была светлая память о своей второй влюбленности.

– Ну, как хочешь. Только не зови его на весь подъезд… А хотя… кричи. Кому теперь до этого есть дело.

Барбара

Куда так летит время? Я совсем не успеваю немного пожить. С ужасом думаю о том, что скоро осень, и близится эта цифра. Мне будет сорок. Надо же, еще каких-то десять лет, и я превращусь в старую тетку, буду шипеть на всех, раздражаться по поводу шума и смотреть на молодежь с презрением за то, как они беспечно проводят свои дни, может, даже ружье себе куплю. Время неумолимо. Часы отмеряют минуты беспринципно, беспристрастно и нелицеприятно: для всех одинаково. Но тогда почему у меня такое чувство, что меня будто бы провели на каком-то отрезке жизни? Будто меня жестоко обманули, и теперь я с ужасом думаю о том, что будет меня ждать в старости. Одиночество, которое я когда-то считала свободой, предстает теперь как нечто пугающее. Мне почему-то стало страшно от одной мысли, что я буду приходить домой, а меня никто не будет ждать, кроме моих свинок. Желанная свобода стала мне отвратительна, и я сейчас готова на все, лишь бы Хани пожила со мной как можно дольше. Рядом с ней как-то время замедляется. Сила ее влияния так глубока, что, находясь рядом с ней, я будто бы проваливаюсь в бездну пьянящей юности, беспечности, чистоты и святой наивности. Знаю, было время, когда я желала ее выпроводить, я и сейчас порой подшучиваю над ней. Говорю, что жду не дождусь дня, когда снова буду жить в тишине и покое, как раньше. Хани смеется в ответ и говорит, что будет жить со мной, пока мои волосы не отрастут до плеч, а я каждые два месяца почти под корень состригаю свои колючки. Вот так мы и живем. Хани уже отлично говорит на немецком.

Для меня этот процесс обучения учеников очень интересен. Прямо с самолюбованием думаю о том, какие они пришли сюда в первый раз, как они мычали что-то непонятное и как они теперь бегло могут разговаривать на любые темы и даже ссориться. Сразу ощущаю себя годной учительницей. Конечно, они все говорят с акцентом, делают некоторые ошибки с предлогами и артиклями, но в целом изъясняются очень ясно. Когда я передаю их диалоги, то, конечно же, опускаю ошибки и неправильное произношение; мне как-то противно это изображать, да и не смогу я это все воспроизвести, даже если очень постараюсь. Хотя вот в случае с Хани я почти все передаю точно. Она разговаривает весьма грамотно. Я горжусь тем, что она моя кузина. Все ее хвалят. В классе она лучше всех. После того как Лукас отверг ее, Хани не могла найти себе утешение, видно было, как она терзалась. Но не бывает худа без добра. После этого случая она перестала ходить за Лукасом, и все в классе стали относится к ней с еще большим вниманием и почтением. Наверное, потому что она была честна. Я слышала, как Алекса (красавица из Мексики) решила посмеяться над ней перед всем классом.

– А тебя, что отвергли? – усмехнулась она. – Что он тебе сказал? Почему ты больше за ним не гоняешься, как хвост?

Хани сидела и писала что-то в своей тетради. За подобную насмешку я бы прикончила эту тварь на месте. Но Хани смело подняла голову и спокойно ответила;

– Да, он отверг меня. Он сказал, что я ему не нужна.

Алекса рассмеялась и сделала еще одну попытку кольнуть Хани и вывести ее из себя.

– Как жаль, – протянула она. – Ты, наверное, очень страдаешь, бедняжка.

– Да, – ответила Хани. – Я очень страдаю. Но думаю, я справлюсь.

– Алекса, ты могла бы заткнуться? – вдруг послышался голос Ильгиза. – Нельзя быть такой жестокой.

– И вообще, это не твое дело, – подхватила Нина.

Эти двое теперь сгрызут глотку любому, кто обидит мою маленькую кузину. Ей удалось своей искренностью и честностью покорить весь класс. Теперь к ней относятся очень хорошо. Может быть, все просто увидели, что в ней нет гнилья, хотя она и бывает вспыльчивой.

Лукас теперь, скорее всего, доволен. Разбил девочке сердце и доволен. Но я думаю, Хани мало что потеряла, оставив затею связать с ним свою жизнь. К тому же у Хани всегда есть куча идей, как развлечь не только себя, но и других. Мне иногда так хочется заглянуть к ней в череп. Что за особенные тараканы водятся в ее мозгу? Откуда она все это берет и придумывает? Она так и бегает по своим бомжам. Матиас познакомил ее с другими бездомными, и каждую среду и пятницу они ужинают прямо на свежем воздухе под приятные звуки ксилофона или дробь барабана; уличные музыканты тут на каждом шагу устраивают концерты для прохожих. Теперь она и меня к этому подключила. Однажды я напекла пряников, а она тайно унесла несколько штук на свой званый ужин. Всем так понравилось, что Матиас готов был платить деньги, лишь бы я постоянно пекла что-нибудь для них. Конечно же, я побранила Хани за это, пусть думает, что меня это раздражает. И я будто бы ненароком выпекаю пироги да печенья именно по вторникам и четвергам. Нет, конечно, не для ее бомжей, пусть думает, что я просто сама хочу сладостей.

Вчера пришла на работу чуть пораньше, а меня в учительской ждал сюрприз. На моем рабочем столе преспокойно высился керамический стакан с зеленой крышечкой. На стакане лишь одно слово: «Morgen!» Думаю, тут не надо быть умником, чтобы догадаться, кто это сделал. Такие стаканы научилась делать Хани, а я самолично их раскрашиваю. Все началось с того, что я как-то спустилась в мастерскую и увидела, как эти двое гудят моторами и что-то там лепят на гончарном круге. Лукас сидел на своем привычном месте и вытягивал глину в высокий фигурный кувшин. Такие кувшины девушки раньше на плечах носили, когда ходили к колодцу. А Хани сидела поодаль в темном углу. Перед ней стоял ее планшет, на котором крутились видеоуроки по керамике.