Текст книги "Видимая невидимая живопись. Книги на картинах"

Иногда художник шутливо заземляет своих чудаковатых книгочеев – например, помещая лавку букиниста точнехонько под художником, трудящимся над фреской на рискованной высоте. Таким образом, и художник, и все искусство «воспаряют» над наукой (репродукция в начале главы). Или запуская птичку в кабинет ученого, склонившегося над тяжелым томом. Или отвлекая деревенского священника от зубрежки проповеди порханьем бабочек. При этом чтение встроено в распорядок дня, как сон, прогулки, прием пищи. «Небесному магниту» книги все равно, кого он тянет ввысь – косного обывателя или дерзновенного романтика. А «зачитанным до дыр» мир может казаться и тому, и другому.

Карл Шпицвег. Ворон, 1845, дерево, масло

Есть у Шпицвега и весьма необычная картина, изображающая ворона с книгой. Причем книга почти сливается с фигурой, лишь слегка отсвечивая красноватым обрезом. Портрет читающей птицы завораживает, обдавая леденящим холодком готики. Образ парадоксально таинственный и прозаический, зловещий и уязвимый. Впрочем, едва ли он прочитывается как аллегория чернокнижия, хотя репродукция этой картины использована в оформлении обложки «Ворона» Эдгара По из серии «Bantam Classics» (1983). В птице просматриваются человеческие черты – отнюдь не новый, но эффектный прием. Если же вглядеться внимательно, кажется, что это и вовсе человек… в маске ворона.

Во «внешнем» мире персонажи Шпицвега ведут суетную жизнь, ничем не примечательную, порой вовсе ничтожную – а в уединении с книгой становятся отшельниками в «интеллектуальной пещере», уподобляясь философам-затворникам. И пусть скромны эти книжные святилища – их служители из числа самых обыкновенных людей.

V

В России стиль бидермайер (с рядом искусствоведческих оговорок) представлен прежде всего живописью Алексея Венецианова и его учеников – Евграфа Крендовского, Капитона Зеленцова, Федора Славянского, Григория Сороки. Непосредственно с Карлом Шпицвегом часто сравнивали и раннего Павла Федотова. В отличие от немецкой и австрийской живописи бидермайера, работы русских мастеров лишены предметной скученности и пространственной тесноты. У венециановцев больше света и простора, в котором персонаж-книголюб почти сливается с интерьером.

Григорий Сорока. Кабинет в Островках, 1844, холст, масло

«Кабинет в Островках» Григория Сороки (1823–1864) представляет рабочую комнату Николая Милюкова в его имении в Тверской губернии. В просторной комнате почти затерялся сын помещика, девятилетний Конон. Мальчик словно походя присел на край кушетки – да так и застыл, захваченный чтением. Книга у него на коленях будто естественное продолжение тела. Совсем незаметная и пространственно удаленная от зрителя книга перетягивает взгляд по диагонали, отвлекая внимание от крупного плана с письменным столом, уставленным тщательно выписанными предметами. Среди них еще одна книга – служащая подставкой для черепа рядом с оплывшей свечой. Очередная отсылка к символике натюрморта на тему бренности. Фолиант с черепом – образ вечного, застывшего в печатных знаках; томик на коленях юного читателя – воплощение «зачитанного до дыр» настоящего.

Отчасти схожий визуально-смысловой эффект возникает на картине «В комнатах» Капитона Зеленцова (1790–1845). Прежде разглядывания интерьера зрителя интересует, чем занят сидящий за столом. А занят он как раз чтением. Так и хочется заглянуть через плечо, чтобы узнать, какая книга завладела его вниманием. Сама книга почти не видна – различим лишь обрез, вытянутый перспективой в тонкую светлую линию. Золотистый цвет обреза изящно перекликается с оттенком рамы портрета над столом. Дама с портрета украдкой наблюдает за читателем.

Капитон Зеленцов. В комнатах: гостиная с колоннами на антресолях, 1850, холст, масло

В одном ассоциативном ряду с книгой – висящая в другом простенке картина с тремя античными грациями, олицетворениями Любви, Красоты и Добродетели. Идиллическая сцена в духе Шпицвега, узнаваемый персонаж, повторяющийся мотив. В анфиладах комнат словно остановилось и замерло время. Что может быть лучшим символом застывшего времени, как не книга?

С гостиной кисти Зеленцова поразительно схож «Кабинет художника Алексея Гавриловича Венецианова» Федора Славянского (1817–1876). Такой же увлеченный книгочей, почти неразличимый на фоне интерьера. Такой же томик, идеально вписанный в интерьер. И те же три грации на стене – аллегорическое обрамление образа книги. Античные грации – воплощение вселенской гармонии; книга – воплощение гармонии человека.

Художником запечатлен момент уютного уединения. Комфортно расположившийся у столика юноша не то собирается приступить к чтению, не то размышляет над прочитанным. На мгновение он замер полулежа, но скоро книга будет открыта – и время возобновит свой мерный ход. От Карла Шпицвега здесь созерцательная умиротворенность, естественность обстановки и органическое родство человека с книгой. Почему-то хочется думать, что книголюб Славянского счастлив, как все мечтательные книголюбы Шпицвега. Пусть даже счастье иллюзорно и закончится на последней странице.

Федор Славянский. Кабинет художника Алексея Гавриловича Венецианова, кон. 1830-х – нач. 1840-х, холст, масло

Внимательный взгляд на живопись, в той или иной степени соотносимую с бидермайером, позволяет заметить еще один любопытный момент. Книга самодостаточна и вне интерьера – но интерьер не полон без книги, даже обеднен ее отсутствием. Образцовая, эталонная, идеальная комната почти непредставима без книжного шкафа и фигуры читателя.

Глава 5
Винсент Ван Гог
(1853–1890)
Сын книжного полка

Любовь к книгам так же священна, как любовь к Рембрандту; я даже думаю, что они дополняют друг друга.

Винсент Ван Гог

Винсент Ван Гог. Натюрморт с Библией (деталь)

В обыденном сознании Винсент Ван Гог устойчиво ассоциируется с подсолнухами, звездной ночью и «отрезанным» ухом. Между тем вся короткая жизнь гения постимпрессионизма – это, прежде всего, впечатляющая и вдохновляющая, одновременно трагическая и счастливая история общения с книгами. В девять лет Винсент уже был страстным книгочеем, подростком читал еще больше, поглощая любую литературу – от приключенческих романов до научных трактатов.

В возрасте двадцати семи лет Ван Гог признавался брату Тео: «У меня почти непреодолимая тяга к книгам». Внук известнейшего переплетчика, он был наделен особым читательским даром на уровне генокода. Читал он так же, как работал кистью: яростно, мучительно, самозабвенно. Читал, не ведая о том, что ему отпущено всего каких-то десять лет, чтобы увековечить на холсте свои любимые произведения…

I

Ван Гог был хорошо знаком как с современной литературой разных стран, так и с античными авторами. Интересовался работами философов – Пьера-Жозефа Прудона, Карла Мишле, Франсуа Гизо, Томаса Карлейля, Ипполита Тэна, – за что в художественных парижских кругах получил кличку Спиноза. Его эпистолярное наследие убедительно доказывает: из Ван Гога мог выйти блистательный литературный критик и глубокий исследователь Чарлза Диккенса и Эмиля Золя – самых любимых его писателей. Знал Ван Гог и русских авторов. Согласно подсчетам филолога Татьяны Трофимовой, в письмах художника единожды упомянут Достоевский, трижды Тургенев и столько же Лев Толстой.

Винсент Ван Гог. Крестьянин, читающий у очага, 1881, бумага, акварель, уголь, черный мел

Винсент Ван Гог. Читательница романов, 1888, холст, масло

«Читать нужно учиться, как нужно учиться видеть и жить», – заметил Ван Гог в переписке с братом. Это учение не прекращалось на протяжении всей его мятежной и неприкаянной жизни. Книги владели его воображением, спасали от тоски, врачевали душу. Сын книжного полка, он стал его командиром.

В молодости Винсент мечтал стать священником по примеру отца-пастора. Занимался переводом псалмов, вступал в теологические споры, намеревался «расстаться с Мишле и Ренаном, со всеми этими агностиками». Называл Библию своим «утешением и опорой в жизни». В двадцать два года прочитал первую самостоятельно сочиненную проповедь в форме притчи на тему «Странник я на земле». Затем полгода работал в книжном магазине Дордрехта, что в южной Голландии. Заручившись благосклонностью хозяина магазина, получил доступ к редким религиозным изданиям – и с головой погрузился в благочестивое чтение.

Приказчики книжной лавки насмехались над хмурым, угрюмым новичком, который не проявлял ни малейшего интереса к торговле, а интересовался только содержанием книг. <…> Как-то раз в Дордрехте, когда вода затопила несколько домов, в том числе книжный магазин, этот чудаковатый юноша, прослывший мизантропом, удивил всех своей самоотверженностью и выдержкой, энергией и выносливостью: он спас от наводнения огромное количество книг.

Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога», 1955

Книги появляются уже в ранних работах Ван Гога: «Ваза с цветами у окна» (1881), «Крестьянин, читающий у очага» (1881), «Цветы и японская книга» (1882). Его персонажи по-рембрандтовски серьезны, глубоко сосредоточены и отгорожены от внешнего мира. Эти образы одновременно лаконичны и многомерны. Прототипом «Читательницы романов» считается сестра художника Виллемина.

Пройдет время – и повзрослевший Винсент скажет: «Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Милле, Бальзака или Элиота, но вижу в ней нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он извлекает из Библии, следуя своим академическим рецептам». Трещина непонимания между отцом и сыном будет расти, пока не станет пропастью…

Самая известная «книжная» картина молодого Ван Гога – «Натюрморт с Библией» – написана в память о скоропостижно скончавшемся отце Теодоре. Рядом с Библией, открытой на главе 53 книги пророка Исаии с описанием страданий Спасителя, примостился зачитанный томик скандально известного романа Золя «Радость жизни», в котором описывается распад семьи, обремененной насущными проблемами, и который порицался отцом за «аморализм».

Винсент Ван Гог. Натюрморт с открытой Библией, 1885, холст, масло

Две книги – противопоставление красочного и монохромного, малого и большого, закрытого и открытого – демонстрируют различия характеров Винсента и Теодора. В парадоксальном сочетании возвышенного и обыденного отражено также противоречивое мировоззрение самого художника, его постоянный внутренний спор религиозного со светским, приземленного с надмирным. И погасшая свеча как иносказательное напоминание о скоротечности жизни (подробно – в гл. 7).

Картина прочитывается еще и как символическое разрешение семейного конфликта, попытка примирения поколений. В условном полупустом пространстве, словно на престоле Истины, сошлись в немом диалоге семейная Книга Книг как персонификация священника-отца и отвергаемый им при жизни Золя как метафорический представитель художника-сына. Монументальный том и маленькая потрепанная книжица – их конфликт мог завершиться только одним: примирением в любви.

Возможны и более универсальные трактовки этого натюрморта. Суровая книга аскезы – образ довлеющего юношеского прошлого, творческих терзаний и мук духовного выбора. Светская книга радости – образ переменчивого настоящего и робкое обещание счастья. Экземпляр старинной Библии как якорь незыблемой веры – и экземпляр современного романа как парус персональной судьбы, надуваемый ветрами перемен. В изображении двух книг парадоксально сочетаются гармония и диссонанс, согласие и противостояние, дань памяти и попытка забвения.

II

В Париже двумя годами позже Ван Гог пишет несколько натюрмортов «литературной» тематики, обозначенной уже в названиях. С этих пор книга становится устойчивым повторяющимся образом в его творчестве и особым способом художественного самовысказывания.

Так, «Натюрморт с гипсовой статуэткой, розой и двумя романами» считается живописной программой «импрессиониста Малых Бульваров», выражающей новые чаяния и надежды художника. Срезанная роза – традиционный романтический атрибут и элемент парижского шарма. Античный женский торс – знак принадлежности Ван Гога к романскому искусству. Романы Жюля и Эдмона де Гонкуров «Жермини Ласерте» (Germinie Lacerteux, 1865) и Ги де Мопассана «Милый друг» (Bel-Ami, 1885) – дань признательности современным писателям.

Диагональная композиция холста – подчеркнуто энергичная, изысканно небрежная – знаменует отказ художника от статической сдержанности ранних голландских работ. Кажется, что томики в легких переплетах вот-вот соскользнут с наклонной поверхности прямо в руки читателя. Ощущение подвижности усиливается контрастом синего и желтого – фирменных вангоговских цветов. Примечательное совпадение: его любимые французские авторы издавались тогда преимущественно в желтых обложках.

Выбор литературных произведений явно не случаен. «Эта книга отражает улицу», – говорится в авторском предисловии к пронзительной и натуралистически правдивой истории служанки Жермини. Столь же творчески смелой и жизненно достоверной можно назвать историю карьерного успеха мопассановского репортера Жоржа Дюруа с его дерзкими авантюрами, обнажающими вольные нравы парижского общества. Это новая, актуальная, прогрессивная проза. Художник декларирует свою причастность к кипучей интеллектуальной жизни Парижа, выражая в красках благодарность тем, кто поддерживает его идеи свободы и прогресса.

Винсент Ван Гог. Натюрморт с гипсовой статуэткой, розой и двумя романами, 1887, холст, масло

По мнению Ван Гога, «современный роман, начиная с Бальзака, отличается от всего, что было написано в предшествующие века: он бесспорно прекраснее». Импрессионисты в литературе, Гонкуры были очень близки ему стилистически, а творческое родство с Мопассаном определялось его живейшим интересом к социальным и психологическим проблемам. Наконец, оба романа повествуют о превратностях любви, которой всегда не хватало в жизни Винсента.

Чтение всегда доставляло ему чудесную радость, а теперь, читая рассказы о чужих победах и поражениях, чужих страданиях и радостях, он забывал о собственной катастрофе. <…> В каждой книге, которая попадала ему в руки, он искал ответа, как ему дальше быть, к чему стремиться.

Ирвин Стоун «Жажда жизни», 1934

Вангоговские «книжные» натюрморты – чаще всего мысленные автопортреты. Художник стремится запечатлеть произведения, которые бросают ему вызов, дают жизненный опыт, помогают принимать решения, утешают в горестные минуты. «Настоящие художники не рисуют вещи такими, как они есть… Они рисуют их, поскольку сами чувствуют себя ими», – писал Винсент брату Тео.

Винсент Ван Гог. Три романа, 1887, дерево, масло

Предельно емкий и лаконичный натюрморт «Три романа» представляет произведения французской натуралистической школы. Еще один роман Эмиля Золя, «Дамское счастье» (Au Bonheur des Dames, 1883), из двадцатитомного цикла «Ругон-Маккары». Естественная и социальная история одной семьи в эпоху Второй империи повествует о сложной судьбе провинциальной девушки в Париже. Книга Эдмона де Гонкура «Девка Элиза» (La fille Elisa, 1877) – неприукрашенное жизнеописание проститутки, продолжающее жесткую линию «Жермини Ласерте». В романе Жана Ришпена «Добрые люди» (Les Braves Gens, 1886) герой-композитор стремится воплотить в жизнь принципы революционной теории искусства в буржуазных условиях, проходит испытание славой и богатством.

III

Ван Гог отстаивал идею органического родства изобразительного и словесного искусств. Ему было решительно непонятно осуждение некоторыми современниками «литературности» британской живописи. Не стоит забывать, парировал Винсент, что «английские писатели, …а среди французов, например, Бальзак, удивительно пластичны… Диккенс сам иногда употреблял выражение: J’ai esquisse [Я рисую]».

Многие вангоговские сюжеты и образы ассоциированы с художественными произведениями. Нюэнские портреты крестьян навеяны романом Золя «Жерминаль». Бульвары в «Доме художника» описаны в «Буваре и Пекюше» Флобера. Красные и зеленые тарасконские дилижансы – из «Тартарена» Доде. Знаменитое звездное небо в «Террасе кафе ночью» – из «Милого друга» Мопассана. Картина «Гора» создана под впечатлением «Смысла жизни» Эдуара Рода. Сцены труда шахтеров и фабричных рабочих написаны в духе «Тяжелых времен» Диккенса. Винсент вообще смотрел на мир как на вселенскую Книгу. Черные колючие кустарники на снежной глади в Боринаже виделись ему «шрифтом на белой бумаге», словно «страница Евангелия».

Все это тем более удивительно, что в целом для постимпрессионизма, к которому традиционно относят творчество Ван Гога, характерен отказ от «литературности». Ван Гог не столько развивает, сколько выводит этот метод на качественно новый уровень. Слово у него не иллюстрируется изображением, но перекодируется в живописный образ выстраиванием сложных ассоциаций, что черпаются из бездонного колодца Литературы.

Нередко книги заменяли художнику живых собеседников, поэтому в натюрмортах они никогда не использовались в качестве формальных украшений или интерьерных деталей, но всегда наделялись самостоятельным содержанием. Один из ключевых вангоговских принципов – толкование фигуры человека как органической части природы – проецируется на изображение книги как неотъемлемой составляющей культуры. Винсент решительно и упорно ведет свои книжные по́лки-полки́ к созданию нового языка живописи. Книги у него не дополняют, а создают предметную среду.

В натюрморте «Французские романы» десятка два томов произвольно разложены на столе – словно кто-то только что их бегло просматривал и оставил не убранными в шкаф. Кажущийся беспорядок – лишь внешняя видимость. Приглядевшись, можно заметить, что книги рассортированы стопками по два-три-четыре экземпляра. Все тот же желтый цвет обложек указывает, что это французские романы современных Ван Гогу авторов. Изображенная на переднем плане открытая книга словно приглашает зрителя стать читателем.

Винсент Ван Гог. Натюрморт с парижскими романами и розой, 1887, холст, масло

Винсент Ван Гог. Французские романы, 1887, холст, масло

Винсент Ван Гог. Ваза с олеандрами и книги, 1888, холст, масло

Винсент Ван Гог. Ветка цветущего миндаля в стакане и книга, 1888, холст, масло

Названия не подписаны – и потому для зрителя книги безъязыки, немы. Остается только домысливать и строить догадки… Внешне неотличимые друг от друга, они кажутся шарадой, живописным ребусом. Какие произведения удостоились на сей раз кисти Винсента? Какой текст на развороте раскрытой книги воображал он в процессе создания натюрморта? Есть ли здесь одинаковые экземпляры? Подчеркнутая простота и внешняя безыскусность лишь разжигают зрительское воображение.

Отчасти схожий с тем, что использован в натюрморте с гипсовой статуэткой, прием повторяется в «Олеандрах»: застывшая в неустойчивом равновесии пара книг. Одна из них – все тот же пышноцветный во всех смыслах роман «Радость жизни» в гармоничном единстве с цветочным букетом. Для Ван Гога олеандры, постоянно «дающие новые крепкие побеги», воплощали возрождающее начало и надежду на обновление мира. Аналогичные ассоциации вызывает цветущий миндаль в символическом соседстве с книгой. Возможно и другое толкование: миндаль символизирует тайное знание и скрытую истину, что в сочетании с образом закрытой неназванной книги создает изящную смысловую перекличку.

IV

Перебравшись в город Арль на юго-востоке Франции в феврале 1888 года, Винсент приятельствовал с супругами Жину, владельцами привокзального кафе. Стал завсегдатаем их уютного заведения, что располагалось прямо напротив его квартиры. Мадам Мари Жину с удовольствием позировала художнику. Благородная задумчивость, меланхолический взгляд – и книги как неотделимая составляющая образа.

Над знаменитой серией «Арлезианок» Ван Гог работал уже в психиатрической лечебнице, пережив первый приступ помутнения рассудка. Больничную рутину, помимо творчества, скрашивали любимые книги. Отлично вымуштрованные своим полководцем, они теперь бились с его немощью и тоской под предводительством «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу и «Рождественских рассказов» Чарлза Диккенса, изображенных в последней из четырех версий портрета мадам Жину. Образы Диккенса, сотканные из дыма, тумана и городской пыли, завораживали не одного художника. Это любимейший английский автор Винсента, которого он считал полноправным коллегой по цеху, говоря: «На мой взгляд, нет писателя, который был бы настолько живописцем и графиком, как Диккенс».

Винсент Ван Гог. Арлезианка (мадам Жину) IV, 1890, холст, масло

Винсент Ван Гог. Кресло Гогена, 1888, холст, масло

Для серии «Арлезианок» Винсент использовал портретный рисунок своего выдающегося французского современника Поля Гогена. «Портрет представляет собой обобщенный тип арлезианской женщины», – писал Ван Гог Гогену, прося его рассматривать эту картину как их совместную работу. В ранних версиях «Арлезианок» место книг занимали перчатки и зонтик. В портретной живописи изображение книг издавна было одним из приемов художественного обобщения, придающих конкретному человеку универсально типические черты.

На «Кресле Гогена» – его символическом портрете – тоже лежат книги. Мечты о дружбе двух гениев рухнули, но книги всегда остаются верными друзьями своих читателей. И остаются, когда люди уходят – временно или навечно… Картина написана под впечатлением от рисунка «Пустой стул» английского художника Сэмюэля Люка Филдса (1844–1927). Рисунок – дань памяти Диккенсу, чья внезапная смерть разрушила планы Филдса иллюстрировать его роман «Тайны Эдвина Друда». Однако семья писателя настаивала на продолжении работы над иллюстрациями и пригласила Филдса погостить. Войдя в библиотеку Диккенса, художник живо представил себе знаковый образ пустого места, некогда занятого человеком. Филдс нарисовал стул писателя в его рабочем кабинете-библиотеке.

Сэмюэль Люк Филдс. Пустой стул, 1870, литография с акварельного рисунка

Рисунок стал культовым и разошелся тысячами литографических отпечатков, украшавших кабинеты английских интеллектуалов. Сложилась философско-эстетическая концепция пустого стула как символа отсутствия или потери. Ван Гог заполнил пустоту дорогими его сердцу романами в желтых обложках и вновь поставил рядом свечу как символ бренности бытия.

Написанный сразу по возвращении из больницы натюрморт с чертежной доской, курительной трубкой, луковицами и свечой – живописная метафора внутренней драмы художника. На столе лежит популярный в то время народный лечебник французского физиолога Франсуа-Венсана Распая «Справочник здоровья, или Домашняя медицина и фармакология» (1860). Винсент обращался к нему в озабоченности своим здоровьем и в надежде излечиться самостоятельно. Сегодня такие издания куда как прозаичнее называют «литературой самопомощи» (англ. self-help-books).

Винсент Ван Гог. Чертежная доска, трубка, луковицы и свеча из красного воска, 1889, холст, масло

В болезни книга стала для Ван Гога последним оплотом надежды и символом веры. Он вновь обращается к Библии, читает и перечитывает любимых прозаиков, штудирует работы по живописи. Цепляется глазами за стройные строки, дающие отдых помраченному рассудку, дарящие иллюзию душевного равновесия и полноты бытия…

Он вспомнил, что у него есть книга Делакруа. Он пошарил в ящике, нашел ее и прижал кожаный переплет к сердцу. Книга его ободрила. Он был не в лечебнице, среди помешанных, он был с великим живописцем, чье мудрое и утешительное слово проникало сквозь твердый переплет прямо в его измученное сердце.

Ирвин Стоун «Жажда жизни», 1934

Возможно, в эти безотрадные, наполненные безнадегой дни Винсент вспоминал свои юношеские эпистолярии. Романтически пылкое: «Книга – это не только все произведения литературы, но также совесть, разум и искусство». Или философски парадоксальное: «Книги, искусство и действительность – для меня одно и то же».

V

Последним отрадным событием жизни Ван Гога стало общение с доктором Полем-Фердинандом Гаше. Всего семьдесят дней – это много или мало? В переписке с братом Винсент то уверял, что обрел в докторе настоящего друга, то ставил под сомнение психическое здоровье Гаше и усматривал в нем безумца. Художник-любитель и увлеченный коллекционер живописи, Поль настойчиво упрашивал написать его портрет.

Винсент Ван Гог. Портрет доктора Гаше, 1890, холст, масло

Доктор изображен с веточкой наперстянки и опять же с книгами. Наперстянка (дигиталис) применялась для лечения сердечной недостаточности, которой страдал Гаше, и купирования эпилептических припадков, которые случались у Ван Гога. В связи с этим одни исследователи считают ее профессиональным атрибутом доктора, другие – аллегорией болезни и скорби, третьи – символом отношений врача и пациента как антиподов-двойников.

Многозначный образ наперстянки столь же многозначительно дополнен романами братьев Гонкур «Манетт Саломон» (Manette Salomon, 1867) и «Жермини Ласерте», уже не раз возникавшими на вангоговских полотнах. Здесь они словно прощальный подарок одного читателя другому читателю. Или в русле «военной» метафоры – передача командования книжным полком. Именно так, с двумя книгами на столе, доктора Гаше напишет затем французский художник Норберт Генетт (1854–1894).

Норберт Генетт. Портрет доктора Гаше, 1891, дерево, масло

А еще у вангоговедов есть гипотеза, что это очередной иносказательный автопортрет. В связи с этим возможно истолковать картину мифопоэтически. В древнем поверье цветки наперстянки связывались с загробным миром и воплощали души умерших. Прозревая свой близящийся уход, Винсент запечатлел себя рядом с друзьями-книгами, не желая расставаться с ними даже после смерти. Всякая книга – завет и завещание.

Авторитетный швейцарский историк культуры Жан Старобинский в книге «Чернила меланхолии» (2012) высказывает предположение о том, что Ван Гог обобщил в этом портрете психологические признаки и визуальные символы меланхолии, которые систематизировал Поль-Фердинанд Гаше в своей диссертации и которые должен был опознать на картине. «Склоненное туловище, голова, подпираемая кулаком: в классическом живописном каноне такая поза обычно характеризует homo melancholicus, или Сатурна – покровителя меланхоликов, или аллегорические изображения самой Меланхолии в виде женской фигуры, – уточняет Старобинский. – Хотя в своем описании портрета Ван Гог о ней не упоминает, трудно усомниться в том, что ее иконологический смысл был ему прекрасно известен, учитывая его превосходное знание старых мастеров».

Георг Пенц. Меланхолия, 1545, дерево, масло

Доменико Фетти. Меланхолия, или Кающаяся Мария Магдалина, 1620, холст, масло

Не вдаваясь в детали этой, бесспорно, любопытной и весьма убедительной гипотезы, обратим внимание лишь на то, что в наборе аллегорических деталей Меланхолии постоянно присутствует книга. Вспомнить хотя бы знаменитую гравюру Альбрехта Дюрера или масляную работу Георга Пенца, «Меланхолии» Доменико Фетти, Бартоломеуса Хоффера, Джона Давида Несенталера…

Как бы там ни было, лицо на вангоговском портрете выражает неизбывную печаль на грани с отчаянием. По свидетельству брата, последними словами Винсента были: «Печаль будет длиться вечно». Через сто лет одна из двух версий этой поистине загадочной картины будет продана за рекордные 82,5 миллиона долларов и на протяжении пятнадцати лет будет оставаться самой дорогой из выставляемых на торги.