Текст книги "Путь веры"

Переписка ещё какое-то время продолжалась, но однажды она попросила о звонке. Просто позвонить… Ну ладно, почему бы нет? В тот раз её голос был несколько другим, не как обычно, с лёгким налётом «Лолиточности». Несмотря на то, что звонила она ему, а не наоборот, она казалась какой-то отстранённой и будто ждала, когда он начнёт выпытывать, что у неё произошло. Он не торопился, намеренно манипулируя ею в разговоре, чтобы она созналась сама, с чем связан её теперешний звонок. Наконец Настя сдалась, хотя по интонации было заметно, что она рассчитывала на несколько иной сценарий.

– В общем, нам надо расстаться, Дим, – произнесла она, усиленно стараясь казаться печальной.

– Ну, я понял, – он специально избегал подробных фраз и выяснений. Теперь он уже был уверен – она затем и позвонила, чтобы он услышал спектр эмоций в её интонациях. Правда, пока что был непонятен мотив.

– Тебе пофиг?

«Как быстро она разозлилась. Надо же! Ах да, четырнадцать лет, как я мог забыть», – ухмыльнулся он.

– Нет. Но это же твоё решение.

– Ну да, а ты понимаешь почему?

– Наверное, нет.

– Ты правда не понимаешь?

– Насть, чего ты от меня хочешь? Ты мне позвонила сообщить, что бросаешь меня, так? По законам жанра я должен начать страдать. Всё, страдаю. Пока!

– Подожди! – Настя громко окрикнула его в трубку.

– Ну, чего?

– Почему ты такой? Я думала, мы с тобой пара, а ты ни разу не позвал меня на свидание! – выпалила Настя. – Ты что же, думал, я так и буду с тобой дрочить до скончания века?

– Послушай, Настенька, я тебе, кажется, в любви не клялся, а если ты решила, что у нас любовь, так заруби себе на носу: любовь – это не хуй и кошелёк в безвозмездное пользование в любое удобное время, а как минимум забота. Тебе, естественно, всегда было пофиг, что я под статьёй хожу, а вот мне почему-то на удивление нет. Так что спасибо за секс и пока.

Он уже хотел положить трубку, как Настя закричала: «Я всё отнесу ментам!»

Отнесёт ментам… Письма и фотографии, как он понял. И что? Что они там увидят? Его член, высланную малолетке фотографию? Вероятно, гипотетически какая-то статья на эту тему имеется, но вот насчёт её реализации, и особенно в его случае… Это очень сомнительно.

Тем временем Настя успела подготовиться и включила на полную громкость запись на диктофон, подставив его к трубке телефона: «Мне четырнадцать», – искусно плакала Настя под запись.

«Я хочу тебя», – звучало голосом Мити.

«Конечно, мы встретимся. Пришли грудь в следующий раз. Сосочки… Давай… Мы будем трахаться».

Это всё были фразы, сказанные Митей по телефону, причём в разных с ней разговорах. Девчонка записала, склеила и теперь прокручивала ему.

– Ну и что ты имеешь в виду? – сохраняя спокойствие, уточнил он в трубку.

– Что имею, то и введу! – неуместно пошло съязвила девочка. – Ты под суд пойдёшь, гад. Я все наши диалоги писала и вот этот!

– И зачем тебе это?

А вот теперь он действительно абсолютно успокоился. Ну надо же, как всё просто решилось!

– А затем, что так не делается! Ты педофил! – Настя взвизгнула и бросила трубку.

Ему стало смешно. Заржав в голос, молодой специалист – психиатр и маг отвалился на спинку кресла. Сама того не ведая, сейчас Настя подарила ему лучший подарок, какой только можно было придумать. Подписалась на Метод, дав повод, а заодно подкинула тему для будущего опыта.

Опыта, в последствиях которого он пока не был уверен.

* * *

В тот день дома с дедом была одна Таня. Когда Андрей Васильевич не вышел ни к завтраку, ни к обеду, она не думала его беспокоить. С давнего инцидента молодости свёкра она боялась панически, стараясь никогда без особой нужды рядом с его комнатой не появляться. После рождения у неё сына Андрей Васильевич невестку больше никогда не задевал, ни словом, ни взглядом не напомнив о том происшествии, своё внимание и время переключив на внука. В первые месяцы, вновь вернувшись в пугающую её квартиру, теперь с младенцем на руках и так и не нормализовавшимися отношениями с мужем, Таня радовалась такому положению дел. Однако Митя подрастал, и с каждый днём женщина всё отчётливее ощущала образующуюся вокруг себя пустоту. Свою собственную неуместность в этой семье, этом мире, где она по слабости, повинуясь чужой воле, согласилась так и остаться никем, пустым местом, никому не интересным и ненужным человеком. Сын рос и, глядя на него, она не могла отыскать ни в его поведении, ни во внешних чертах ничего своего. Но вместо того, чтобы отрезать от себя этого чужого ребёнка, как недавно разрезали соединяющую её с ним пуповину, женщина всё больше «прирастала» к нему.

Так шли годы, и постепенно Таня смогла спокойно размышлять обо всём произошедшем и с ней самой, и в судьбе этой семьи. Она сопоставила события своей жизни и отдельные детали истории своей несостоявшейся свекрови Людмилы. Сложила воедино, заставив себя вспомнить и разобрать сны, что стали её посещать в её комнате. Вспомнила в конце концов и приказ старого «вампира»-свёкра им с Ромой поселиться непременно в бывшей комнате его умершей жены. Столкнувшись с реальными возможностями и действиями Цветова-старшего и его инфернальной фашистской солдатки, Таня впервые в своей жизни испугалась. Это не был страх перед фантастическими событиями, которых в реальном мире быть просто не может, вовсе нет. Более того, сказать, что она вообще во всех в них поверила, было бы неправильно. Ведь как бы усердно ни стирал ей память свёкор, вопреки всему, даже его гипнотическому воздействию и, возможно, каким-то препаратам, она помнила всё. Но она испугалась того, что стало происходить с ней самой. Женщина испугалась безумия. Настоящего сумасшествия, потери адекватности в этом мире, который до тех событий единственный был ей знаком. Она не хотела туда, не хотела в мир инфернальных теней на торжестве подсознания. Нет. Она реальный земной человек. Она простая советская женщина!

Таня догадалась, что с матерью Романа, скорее всего, произошло нечто подобное. С одной только поправкой: она была женой. Его, Андрея Васильевича женой, вынужденной сражаться с неизвестной ей женщиной то ли из его мрачного прошлого, то ли вовсе из потустороннего мира. Над этой несчастной они провели какой-то опыт, свой мрачный ритуал. И женщина сошла с ума, когда на свет появился Роман. Почему? Да потому что она знала, что он не её сын! Так же, как и сама Татьяна поняла, что Митя, не похожий ни на кого из родителей ребёнок, пахнущий, да-да, это не бред, пахнущий другой энергией ребёнок, не её. Мать всегда это чувствует. Женщина чувствует своё дитя через стены, годы, расстояния!

Таня поняла, что и она, и мать её мужа Романа были… Инкубаторами. Вот только Роман оказался неудавшимся результатом опыта. Он не вышел таким, какой нужен был его отцу. А Митя? А её Митя?

Всё же ближе к вечеру и возвращению сына и мужа, решила проверить, хотя бы дома ли свёкор. Когда женщина подошла близко к двери, она услышала хрипы, доносящиеся из комнаты. Сначала громко крикнула: «С вами всё в порядке, Андрей Васильевич?!» Но, когда старик не ответил, Таня попыталась открыть дверь. Было заперто. Она долго стучала – нет ответа. Тогда, сбив ручку двери топориком, всё-таки открыла и обнаружила свёкра в неестественной позе лежащим на полу. Тот едва дышал. Женщина ринулась к телефону, вызвала помощь, но современные дороги не рассчитаны на скорости болезней и смерти. Приехавший наряд диагностировал инсульт, и после ещё несколько часов добирались до больницы. Было упущено время, но все понимали, и прежде всего Митя, что дед не хотел приходить в себя, ему было неинтересно восстанавливаться. Старик выжил, но свет жизни угас в его глазах задолго до произошедшего, и сейчас он активно готовился только к одному – к смерти.

* * *

1997 г.

К концу 90-х годов перенесённый инсульт сделал из Андрея Васильевича Цветова беспомощного инвалида, он плохо двигался и почти ослеп. Старик плохо говорил и только недвижимо сидел в кресле, глядя в окно на серую бетонную стену дома напротив. Иногда из его комнаты раздавался тихий монотонный вой. Митя и родители прислушивались, думая, может быть, Андрей Васильевич их зовёт или пытается петь? Но однажды, когда по телевизору показывали какой-то документальный фильм о войне, Митя снова услышал похожий вой. Точно! Дед воспроизводил звук сирены, звучавшей в концентрационных лагерях в часы сжигания в печах тел заключённых.

От этого открытия Мите стало жутко. Он решил не делиться с Таней, отцу тем более не рассказал, но к деду стал присматриваться в такие моменты, когда он начинал выть. О чём он думает? Что происходит в его медленно умирающем мозге? Его глаза, раньше обладавшие гипнотическим взглядом, умеющим проникать вовнутрь, пугая своей пронзительной проницательностью, теперь совершенно потускнели. Митя не застал тот момент, когда у старика случился инсульт и речь шла о минутах. Быть может, если бы врачи вовремя занялись Андреем Васильевичем, последствия приступа были бы не столь серьёзными. Но в такие особые моменты, когда жизненный путь человека проходит очередную критическую черту, важен особый случай, никогда тем не менее не бывающий случайным фактором. Такой случай облегчает трафик на дороге, по которой едет машина скорой помощи. Оставляет незапертой дверь в квартиру человека, у которого внезапно «прихватит» сердце. Этот самый «особый случай» касается своей дланью людей, опоздавших на самолёт, которому суждено упасть.

И никогда, никогда этот фактор не бывает связан ни с возрастом, ни с личностными качествами. Здесь дело в энергии: какая больше нужна здесь и сейчас, та и останется. Жизнь постоянно, в режиме нон-стоп, претерпевает множество противоречивых ситуаций, вопреки вящему людскому желанию, не подвергая суду так называемых «очевидных преступников». Человеческая мораль, свод надуманных норм, не закон ни для жизни, ни для смерти. Однако единственное, чего не терпит жизнь, – это тупик. Как только энергия какого-то потенциала оказывается в критическом избытке, наступает естественный сброс, как в самых широких космических и природных значениях, так и на простейшем уровне человеческих существ.

Зов Полярной звезды

Как бы ни был занят, Митя каждый день находил время хоть немного побыть с дедом. Помощь ему не требовалась, у семьи всегда было достаточно средств оплачивать круглосуточную сиделку. Но Митя и как начинающий врач, и как внук понимал, что ничего важнее контакта с духовно близким человеком в таком состоянии нет.

В тот вечер он зашёл в комнату к деду после лекций, отправив сиделку. Андрей Васильевич не обернулся, но Митя сел рядом и, по обыкновению, не ожидая ответа, спросил, как дела.

И вдруг случилось то, чего он никак не ожидал. Дед заговорил!

В последнее время девяносточетырёхлетний Андрей Васильевич еле ворочал языком и произносил в лучшем случае односложные предложения, разгадать слова в которых не всегда удавалось. А тут его речь зазвучала ровно и спокойно, пусть и немного заплетался язык. Видно было, он долго готовился к этой речи, и Митя понял, эту информацию он хочет передать именно ему, и для чего-то она очень важна.

– Вервандлюнг… Вервандлюнг… Вервандлюнг…

Дед повторял немецкое слово, означающее «превращение», и Митя пытался понять, это он сообщает ему о том, что испытывает, что сейчас происходит по его ощущениям с ним самим, или мысли старика где-то далеко, и он по своему обыкновению размышляет о какой-то многоплановой истории. Торопить, задавать вопросы он сейчас не решался, боясь сбить его настрой.

– Ты пытаешься изобрести велосипед, – вдруг совершенно спокойно произнёс дед, не глядя на Митю. – Похвально, да только слишком много времени уходит зря.

Колдовство и рацио, как музыка, исполняемая оркестром. Льются звуки по дорожкам сознания, бегут параллельно друг другу. На своём пути они могут пересекаться, а могут и бежать, никогда не встречаясь. Течь по своим дорожкам, так никогда и не привнося в этот мир ничего важного, – ни самых главных встреч, в уплату берущих жизни; ни событий, преображающих мир; ни даже мыслей, совершающих главный этап высшей магии Вервандлюнг. Мыслей, как брюхатых баб самого времени, рождающих выбор. А уж он и сотворит реальность. И так будет из века в век – во все времена – бесконечно.

Он говорил, и Митя, отвыкший от «нормального» деда и почти забывший ту пору, когда старик был в силах, сейчас поражённо наблюдал за его трансформацией. Андрей Васильевич приосанился, весь собравшись, выпрямившись, окрепнув, как монумент.

Сначала дед зачем-то говорил о «гнусных чухонцах», недолго, хотя и очень зло. В общем-то, для Мити не было новостью отношение деда к эстонцам, о которых он всегда говорил исключительно как о предателях, и сторону своей нацистской натуры, испытывающей настоящую ненависть и презрение к некоторым народам, никогда не скрывал. В стране СССР не было принято активно и открыто не любить отдельные народы, однако и не запрещалось, не являясь актуальным поводом. Просто граждане этой страны, Митя прекрасно помнил те ощущения, всегда и везде себя чувствовали носителями какой-то силы, иррациональной, но оттого не менее значительной. Вот и тонули до поры настроения, подобные дедовым, за бравурными лозунгами о единстве, открытости и дружбе.

Вскоре старик поведал, что в 44-м советские войска оттеснили немцев к границе с Польшей. Тоже, по прежним его рассказам, конклавом ничтожных и поэтому крайне агрессивных псов. Его рота в основном стояла в сосновых лесах окрестностей Раквере, но однажды, в ходе разведоперации они с однополчанином – штык в штык – столкнулись с двумя немецкими офицерами. Взяли пленных, но тащить их к посёлку было опасно, там слишком мало своих и слишком много предателей. Решено было разделиться, и Цветов с двумя бойцами отправился сопровождать пленных в штаб.

– До замка добрались благополучно, там наша полуторка стояла.

Губы старика едва заметно дёрнулись в попытке улыбнуться. То была не улыбка радости, нервный тик от прожитой боли и страха, единственная доступная издёвка над прошлым.

– Я его сразу узнал, – продолжил дед через паузу. – Я не мог ошибиться… Такое не забывается. К тому же у них у всех были эти значки. – Слабой, еле шевелящейся рукой дед неловко потеребил рубашку в районе воротника. – Вот здесь… Но я его и так запомнил. Я всех их запомнил…

В машине нас было пятеро. Я, Вовка, Мишка за рулём и двое арестованных.

Дед помолчал немного, и Мите показалось, всё, что он говорил дальше, приносило ему облегчение, смешанное с удовольствием. Старик явно гордился собой и придавал этому эпизоду огромное значение.

– Этот знак. Точно такой же был у Германа и у… Впрочем, теперь уже неважно. У этих офицеров были такие, они, значит, служили в одном подразделении рейха… Мозг – удивительная штука. Не просто так в нём эти извилины – дороги. По ним и идёшь, как по лабиринту. Ты идёшь, куда тебе надо, со своим намерением и несёшь свою волю. И я шёл…

Митя видел, что дед с каждой минутой теряет силы и, кажется, сейчас заснёт. Ручаться за его сознание после пробуждения было нельзя, как и за то, что старик очнётся. Поэтому, стараясь не сбить разговорившегося деда, Митя осторожно подсказал:

– Ты шёл…

– На дороге было нельзя, там блокпосты наши на каждом шагу, – вернулся к своему рассказу дед. – Он сидел передо мной и смотрел. Смотрел мне в глаза, и я смотрел в его глаза… Когда полуторка въехала в лесную полосу, я понял: пора!

Он замолк, собираясь с мыслями. Дед смотрел на внука, пытаясь придумать, как донести до него главное. То, к чему, казалось, он готовился всю жизнь, для чего это всё… Митя внимательно слушал. Пока до конца не понимая, о чём говорит дед, видел, что сейчас тот в полном сознании, и это никакой не бред. И само признание, и глаза, и мозг – это всё части сути истории, которую ему предстоит понять.

– Эти знаки только на первый взгляд одинаковые. Если присмотреться, кто знает, заметит, там пометка стоит. Мне Герман показал. В его отделе у всех были такие. После того, что они делали, никто никого уже не узнавал, ничего не узнавал. Но Герман меня спас, не дал делать последний этап Вервандлюнг, «превращения», как они это называли. У нас это называли лоботомия, и с 44-го практиковали, да только всё не то… Они свои главные тайны хорошо зашифровали – никто не нашёл!

Дед засмеялся слабым болезненным смехом, и видно было, что он глубоко удовлетворён всем, что произошло и происходит теперь.

– Никто не нашёл, кроме меня! Фроляйн Шольц владела, подготовила меня… – гордо заметил он. – Когда въехали в лес, я приказал остановиться. Направил пистолет на Вовку, и Миха заглушил двигатель. Объяснять ничего не стал. Немчура всё равно мой тогда ещё плохой дойч не понимала, а наши… Да они бы не поняли всё равно.

Я застрелил их. Обоих. Сначала Вовку, потом Миху. Немцам не пришлось ничего объяснять.

От перенапряжения горла дед сильно закашлялся. Митя держал его за плечи, хлопал по спине. Он видел, что всё-таки этот рассказ невероятно изматывает его эмоционально. Как врач, хоть и начинающий, он понимал, что сейчас бы надо сделать перерыв. «Надорвётся ещё… Не выдержит…» Но также он понимал, что дед умирает. Печать смерти уже проступила на его лице, а это всегда видно, когда знаешь, на что смотреть. К тому же он давно замечал ледяную завесу, окружающую старика. Эти вещи Митя видел и чувствовал с детства. Поэтому, усадив его удобнее, подбодрил взглядом продолжать.

– Да и он меня узнал. Узнал и не выдал. Если бы этот офицер показал нашим, что знает меня и при каких обстоятельствах мы познакомились, первого застрелили бы меня…

За то, что не сообщил. За то, что выжил…

Офицеров сдуло из полуторки сразу. Но было уже неважно. Всё, что нужно, я им уже вложил. Своим донесли как надо. В штаб вернулся на той же машине. Наших привёз… Тела. Я же не садист, пускай похоронят.

Наступила тишина. Слышно было, как в кухне, в другом конце квартиры, капало из крана. Митя первым нарушил тишину.

– Дед, это… Сильно. Ты не переживай, оценивать я твой поступок не буду, права не имею. Но ты ведь мне не просто так это рассказал. Ты хочешь сказать, ты научился проникать в мозг других людей?

Андрей Васильевич, казалось, отдал сейчас все последние силы, что ещё держали его на этом свете. На его обычно грубоватом, суровом лице появилось выражение беззащитности и лёгкости, будто бесцветным туманом заволокло глаза, заострились черты лица. Митя знал, что это означает, да и вокруг деда фонило знакомым всем сенсам холодом.

Дед не мог долго держать глаза открытыми, слабые и тяжёлые веки смыкались, но позволить себе сон сейчас он не мог. Остаются последние вдохи, нужно брать!

Перед его почти слепыми глазами проплывали, как волны по чистой реке, картинами кадры жизни, словно невидимый киномеханик прокручивал специально для него кинофильм…

… Его план всё-таки сработал. Мальчика из рабочего класса, родившегося и росшего в бедности, с детства влекло ко всему неизвестному. Тайны мира, о которых никто не говорил вслух, но которые сами являли себя взору порой, оставляя в душе следы недосказанности, были недоступны ему так же, как крестьянину чертоги дворцов. Однако он был упрям, и, когда в начале 20-х годов по инициативе ОГПУ была предпринята научно-исследовательская экспедиция Барченко, юный Цветов стал искать и жадно изучать все труды, создаваемые учёным и оккультистом, исследовавшим феномен так называемого «меряченья»[3]3
  Меряченье – этноспецифическое психическое расстройство, разновидность истерии, характерная для ряда народов Восточной Сибири вплоть до второй половины XX века.


[Закрыть].

Андрей вырос в самой простой семье, где все упорно трудились, не придавая значения никаким «чудесам», и, конечно, никто, ни в семье, ни в окружении, не задумывался на тему справедливости распределения талантов и способностей среди людей. Тем не менее именно этот вопрос не давал юноше спокойно спать по ночам. Он не мог смириться с тем, что какая-то необразованная нерусская женщина из далёкого села, шаманка, описанная учёным, может больше, чем рядовой гражданин. Чем он сам, молодой и сильный парень. Он не верил, не желал верить ни в какую избранность отдельных народов, именно в связи с интересом и восхищением учёных, которых сам он считал элитой. Зависть и гнев с каждым новым узнанным фактом всё глубже прорастали в нём, вызывая желание восстановить справедливость. Стать выше и могущественнее этих «недолюдей», несовершенных уже в связи с их происхождением, национальностью, расой.

В формировавшихся в то время юношеских кружках Андрей проявлял себя как активный и инициативный ученик, часто привлекая внимание руководителей, в том числе неоднократно был упомянут в отчётах именитым учёным как помощник по работе в архивах. Тогда на него и обратил внимание сотрудник госполитуправления Яков Блюмкин, лично передавший Дзержинскому отчёт об опытах Барченко. Тогдашний председатель ОГПУ Дзержинский был заинтересован в привлечении в органы молодых, проверенных и перспективных товарищей, и, когда пришло время, о Цветове вспомнили.

В период работы в НКВД от большинства сотрудников аппарата Цветов ничем особенным не отличался, был верен присяге и нетерпим к врагам народа. Когда в 43-м сорокалетний Андрей Цветов со своей дивизией попал в плен и оказался в судьбоносных Польских лесах, ему выпал шанс познать настоящие чудеса – приобщиться к опытам немцев, хотя чудом было уже одно то, что он вообще выжил. Много лет спустя, став почтенными пенсионерами, он и его немецкий друг, офицер Герман Богер, поговорили по душам, и Андрей Васильевич всё-таки выяснил, чем же так приглянулся Герману, что не только избежал смерти, но и получил ни с чем не сравнимый опыт.

Немец тогда рассказал, что, когда Андрей под инъекцией выдал свою главную тайну о несправедливо наделённой великими возможностями шаманке и желании быть выше этих «нерусских недолюдей», он понял, что парень не случайно попал именно к нему. Его собственная, личная причина целиком и полностью поддерживать идею своего фюрера о расовой чистоте зиждилась на таком же несогласии с большими, в сравнении с ним самим, способностями многих знакомых ему евреев. Кроме того, мистическая составляющая, которой нашпигована вся религия этого народа, стремилась не просто к выделению своих членов из народных масс, но, ни много ни мало, к самому настоящему идеологическому мировому господству. Национальностью своего героя, ставшего Спасителем для всего мира, они сделали именно свою нацию и родиной, местом рождения Сына Божьего, свою землю! Для юного Германа эта идея о негласном превосходстве над ним казалась невыносимой.

Так что, услышав знакомые речи, не мог не заинтересоваться этим русским солдатом. Тот, кто должен был быть его идеологическим противником, на поверку оказался единомышленником. Идеи рейха в их адаптированной для внутреннего пользователя, солдат СС, форме на самом деле практически никто по-настоящему не разделял. По крайней мере, в его собственном окружении не было ни одного человека, чья борьба была бы основана на чём-то ином, кроме страха и денег. Первое – основное. Страх перед фюрером, а значит, системой, выстроенной им, и его машиной управления – руководством рейха, без всяких специальных мер воздействия превратил немецких солдат в послушное стадо. В отделе, которым руководил Герман, осуществлялись опыты над людьми, целью которых было создание живых роботов для формирования из них бригад особого назначения. Теоретические разработки задуманных гением извращённых фантазий Гитлером «солдаты-роботы» были осуществлены Йозефом Менгеле, и над созданием формул системы воздействия трудился целый научный отдел под его руководством. За фактическое осуществление отвечал Герман Богер, как наиболее продвинутый в области практического применения разработок данного отдела.

Над подопытными, недостаток которых был с лихвой компенсирован пленными солдатами вражеских армий, непосредственно во время войны на разных территориях проводилось несколько этапов подготовки универсальных воинов.

Над русскими солдатами, в числе которых был и заинтересовавший Германа Андрей Цветов, было проведено четыре из пяти опыта воздействия.

Все прошли их максимально достойно для своего физического состояния. Один из них после первого этапа – операции на шейном отделе – умер. Несколько других пребывали в ровном «переходном» состоянии, достаточном для того, чтобы произвести над ними итоговую операцию в рамках кампании Вервандлюнг. Выделялся среди них всех только Андрей. Этот мужчина средних лет не только не испытывал большинства послеоперационных физических мучений, но и пытался отмечать, анализируя все проведённые над ним опыты. Как ему это удавалось, никто из отдела не понимал, но Герман вовремя дал понять Андрею, чтобы тот скрывал свои физические способности и не привлекал к себе внимания. Последний этап превращения заключался в буквальном перекраивании мозга, после чего человек полностью утрачивал способность самостоятельно мыслить и был способен только выполнять приказы, оставаясь в идеальной физической форме. И снова спас Герман, который в последний момент смог увезти ставшего ему за это время другом русского солдата в безопасное место и спрятать.

Родственница Германа, его сводная сестра Вера Шольц, жила в деревне в Польше на границе с Литвой. Туда, в её дом, Герман и отвёз своего русского пленника пересидеть до более-менее подходящих обстоятельств для его дальнейшего перемещения. В этот период иллюзии относительно исхода войны уже никто не испытывал. Конечно, многие немецкие солдаты продолжали держаться за убеждение, что эта война – их личная война и сражаются они не за фюрера, а за себя и свою Родину. Но, на самом деле, страшнее возможных ранений и проигрыша в войне была реальная угроза возмездия за все те разрушения, которые они принесли на чужую землю.

Отвечать потом, в самый неожиданный час всегда страшнее.

От безвыходяги не влюбляются. Не любят, развлекаются только, меняя, как перчатки, ножки, глазки, губки. Когда она пришла к нему в первый раз, Андрей не увидел ни губок, ни ножек. Он увидел глаза. Никогда раньше он не встречал таких глаз. Стального оттенка, блестящие на солнце и под луной мерцающие загадочными огоньками. Чёрные ресницы окаймляли эти удивительные глаза, и, казалось, искусный живописец написал их в том особенном состоянии вдохновения, когда рождаются шедевры. Однако как бы ни блестели холодные глаза фашистки, экранной красотки, форма на которой сидела идеально, на её сердце зияла дыра. И ко всем чертям летел весь пафос захватчиков и победителей. Диссонанс впечатлений его от неё и её от советского солдата был настолько силён, что разразилась гроза, расшвыряв стулья на веранде дома. Поправ все законы, шаровой молнией пролетела над двумя врагами, первое время принципиально общающихся глазами, пронеся и скрепив на веки вечные между ними любовь.

Дома, в глубоком тылу, у него осталась жена, русская красавица Люда. Но ни дня, как ни страшно ему было себе в этом признаваться, он не тосковал по ней и по всей своей прошлой жизни, наслаждаясь разворачивающимися на его глазах событиями. Что ему пришлось пережить в плену: операции в рамках эксперимента, собственная боль и страхи – всё меркло перед величием факта войны и его непосредственном участии в этом событии. Себе он изначально писал особую роль в истории, никогда не сомневаясь, что так и будет.

Андрей был поражён, что совсем недалеко от зоны боевых действий, судя по времени их переезда, остались такие, не тронутые разрушениями войны, места. Последнее, что он помнил на Родине, были сожженные деревни и прогоревшие до черноты леса. Здесь же всё благоухало и цвело. Домики стояли ровными рядами, лоснясь белыми боками. Люди казались постоянно радостными и буквально источали здоровье, весёлость, уют и лишь иногда тревожно поглядывали в небо, когда доносилось эхо далёких взрывов.

Вера Шольц, надо сказать, сильно отличалась от своих же соседей. В её глазах не было и толики умиротворения этих селян, она была вся внимание. Однако внешняя холодность этой женщины была обманчива, он растопил этот лёд буквально за несколько дней, и, наконец, эта северная рысь сдалась, раскрыв ему своё сердце.

Вера была зрелой женщиной, наивная юность уже покинула её черты, но упругое тело манило скрытой за идеальной осанкой страстью. И начались ночи, казавшиеся бесконечными. Страсть струилась в холоде осенних дождей, разливалась в небесном мареве. Вера оказалась страстной, умелой любовницей, и в их жаркие ночи, казалось, не спала сама ночь. Аромат их любви имел терпкие нотки, сладость и сносящий оковы сознания опиатный дурман. Обладать, быть друг в друге, одним целым быть – вот единственная и единая одна на двоих цель. Забывая себя, выходить за границы собственной физической природы.

Die Verwandlung geschehen. So sei es![4]4
  Трансформация свершилась, да будет так!


[Закрыть]

После актов любви им нравилось просто глядеть друг на друга, в глаза, не отрываясь. И тогда, казалось, время замирало, принадлежа только им двоим. Андрей и Вера, советский солдат и немецкая ауфсехерин[5]5
  aufseherin – должность женщины-охранника в нацистских концентрационных лагерях во время Второй мировой войны.


[Закрыть] знали: их обоих убьют, если станет известно об их отношениях. Они знали, что кого-то из них непременно убьют. Но разве это важно, когда любовь не выход? Когда она не смирение, но вопреки.

Вера знала, что погибнет она. Потомок hexen[6]6
  hexen – (нем.) ведьмы.


[Закрыть], немецких ведьм, она обучалась семейным традициям колдовства с детства. Её мать и бабки в основном практиковали западную церемониальную магию, но и исконное природное колдовство было им известно. Они всему научили и Веру, дав ей говорящее имя, словно знали о встрече с мужчиной всей жизни, что ей предстоит.

А она научила Андрея. Зная, что расставание неизбежно, и вовсе не в тот час, когда будет всё равно, рассказала, как встретиться, когда придёт время. Как идти по глазам…

Веру Шольц расстреляли солдаты советской армии в сорок четвёртом. Женщина была беременна. Они оба предчувствовали это. Знали с самого начала, что закончится всё именно так, и, когда час уже был близок, Вера говорила Андрею, что у их сына должны быть её глаза.

Андрей был поблизости, когда русские пришли в их город, но не успел, всё решили секунды. Коварная энергия высшей магии перешла допустимый предел. Ведьме не дали жить, но и умереть кто ж ей позволит? Дьявол не отпускает так просто. Она была с ним слишком близка, чтобы был возможен обычный сброс. У Андрея был шанс умереть вместе с ней, быть расстрелянным, растерзанным штыками, руками людей, которых он предал. Но он знал: его жалкая смерть ничего не решит и не может быть платой для вечности.

Эта энергия ещё нужна…

Он вырезал плод из её живота. Сделал всё, как ведьма его научила. В древних славянских колдовских традициях существовал обряд «перепекания» ребёнка, осуществляемый над детьми, рождавшимися раньше срока либо больными. Недоношенный плод отправляли в тёплую печь, обмазав тестом. Символическая «готовка» плода проходила под прочтение особых молитв, обращений к Богам о жизни и здоровье продолжателя рода.