Текст книги "TNT"

Юлия Зонис
TNT

Озеро – латунная крышка городского гроба. Руки зданий, как руки младенцев к соске, тянутся к этой опрокинутой вышине. У самого берега лебедь шевелит отмороженной лапой. Выкусывает блох из перьев.

Снежный дед ходит по воде с шаманским бубном, и вода замерзает под его подошвами. Снежный дед, черная маска из этнографического музея. Город построен на его костях, ветви деревьев – его сухожилия, трамвайные пути – линии на его ладонях.

У-у – ветер с озера опрокидывает прохожих лицом в снег, закрывает им глаза, чтобы не видели, не смотрели. Снежный дед, растащенный на лифтовые шахты и крепи подземки, таращится им вслед. Во взгляде его – зима.

Во взгляде этого старика зимы нет. Тусклые глаза несчастливца и поношенная куртка, блин, думаю я, хреново же работают абориджинал фандс. Старик трясется на ветру и затягивается неуверенно и протяжно, как протяжно свистит поезд – ту-у, у-у. Небось, дым успевает забраться во все полости щуплого тела, а он уже снова подносит сигарету к губам, сложенным трубочкой. Наверху, в центре, орет телевизор и звучат какие-то тамтамы. А были ли у индейцев тамтамы? Да ни хрена у них не было, кроме дырявых рубах, сварливых жен и контрабандной водки. И сейчас нет. Проедешь от озера Гурон на севере до Оттавы, не увидишь ничего, только призраки былого поглядывают из-за старых древесных стволов, призраки, паутина и водяная пыль.

– Старик, – говорю я, – бесценный мой, мне срочно нужен футаж. Нужна, понимаешь, пленка к гребаному фестивалю. Что думаешь ты, старик, о сексуальных меньшинствах среди коренного населения Канады?

Старик молчит, как пень, он и слов таких не знает. Наверху, в центре, веселятся здоровенные лбы. Пригласили бы хоть старикашку внутрь, напоили чаем. Нет, стоит тут, утаптывает снег. Мимо спешат деловитые корейцы, у них, у корейцев, сложная, насыщенная жизнь, им надо завоевывать мир. А старик уже проиграл эту войну, да что там, предки его проиграли, прапрадеды и прабабки, как сейчас проигрываю и я. Но я еще рыпаюсь, я еще не до конца принял неизбежность поражения, и потому мне надо пошевеливаться. Чертов ливанец, хозяин нашего фестиваля – известный также как Дева Малахия – решил впендюрить диск как можно большему количеству олухов, и этническая перчинка для этого самое оно.

– Старик, – говорю, – я слышал много раз, что количество нетрадиционных пар среди туземной молодежи растет.

Под нашим тлетворным влиянием, но это я опускаю. Сначала водка, затем неправильный секс. Последовательные стадии падения цивилизации. Хотя вот майя, к примеру. Что мы знаем о майя? Наверняка среди них так и кишели извращенцы всех мастей. Я уж не говорю об ацтеках, с ними-то все понятно, кремниевый нож, пронзающий плоть – да, тут и Фрейда не надо. Эх, Дева наша Малахия полжизни бы отдал за репортаж об ацтекских жрецах-педиках, но, увы, Кортес успел раньше.

– Старик, – говорю, – отверзни уста, тяжелые как мрамор, и скажи мне: как ты к этой печальной тенденции относишься?

Старикашка молчит, как ацтекский партизан на допросе. Глаза его безжизненны и подернуты мутной орлиной пленкой, морщины у рта забиты желтой крошкой. Глухой он, что ли? Черт с тобой, старик, думаю я, не дам я тебе вымотать остатки своих нервов, лучше расспрошу секретаря общества. Топаю вверх по ступенькам. Сумка с камерой оттягивает плечо. В последний раз оглядываюсь у дверей: старик стоит, ежится, спина его под курткой подрагивает мелко и часто, как крылья издыхающей птицы.

Через час, отловив и практически изнасиловав запуганного секретаря, я спускаюсь вниз. У входа мнется здоровенный индеец. В руках его полиэтиленовый пакет, из пакета торчат орлиные перья.

– Сколько воинов ты убил, чтобы заслужить этот убор?

Детина вздрагивает.

– А?

– Старик тут, – спрашиваю, – стоял. Тощий такой старикашка, кожа да кости. Вы хоть внутрь его пригласили? Замерзнет ведь.

Абориген бормочет что-то невнятное и тычет пальцем вниз, к подножию лестницы. Там торчит покосившийся столб, грубо расписанный под индейца. Верхушка столба присыпана снегом.

– Ты чего мне в эту хреновину пальцем тычешь?

– Гивэ дананг. Вы зовете его Полярной звездой. Старый дух иногда спускается с неба, чтобы покурить. Мы даем ему сигареты, только они не идут старику на пользу, и ему приходится возвращаться обратно. У бедняги рак легких, но там от этого не умирают.

Индеец поднимает глаза к наливающемуся чернотой небу. Над макушкой Полярной звезды зажигается фонарь. Я не верю ни единому слову индейца – наверняка старик докурил и ушел домой, в пропахшую китайским фастфудом многоэтажку на углу Блур и Спадайны. Я и сам живу неподалеку и знаю наверняка, что голоса предков не звучат из-под груза камней. Ремень сумки все сильнее врезается мне в плечо. Звезда Гивэ Дананг карабкается в небо над городскими окраинами. С нижней ступеньки коттеджей она бережно взбирается на коробки складов, а уже оттуда перепрыгивает на гудящую мачту небоскреба. Там легкое тело подхватывает ветер и швыряет вверх, в острозубый космос. На мостовой копошатся деловитые тени, надрывается полицейская сирена вдалеке, и месяц духов приносит с озера колючую снежную пыль.

2007