Текст книги "Кумир"

Эмбрион

В одном из пафосных московских клубов со странным названием «Эмбрион»… за одним из самых модных столиков стояли хохот и завеса дыма. Символично, что во всем клубе курили только за этим столиком, несмотря на законы, запреты и общественные ограничения.

– Ну, это ж каким надо быть долб…бом, чтоб назвать клуб «Эмбрион»… – сетовал Жека.

– Отберем – переименуешь, – хохотнул Колян.

– Не, ну ты посмотри вокруг. Либо педерасты, либо бабы, которые в два раза страшнее смерти, – Жека не унимался.

– В три, – подытожил Игорь.

– Что в три?

– В три раза страшнее смерти. И не педерасты, а «парни хоть куда». Так интеллигентно.

Диалог был прерван очередным взрывом пацанского хохота.

– Игорь, Колян не рассказывал тебе историю про диджея Бобо? – Жека поймал кураж и веселился не на шутку.

– Что за диджей Бобо? – сдержанно улыбнулся Игорь.

– Рассказываю. Были мы в ссылке в Украине. Светиться особо нельзя, мордами торговать нельзя, короче, неприятности. Сидим в каком-то сраном гостиничном номере. Настроение – говно, погода – говно… и все – говно. Колян курит, а я думы думаю. Тут не выдерживаю напряга и уговариваю Коляна пойти в клуб рядом с гостиницей, который я заприметил, когда мы прибыли на точку. Клуб – такой же «Эмбрион»… только говно. И клиентура такая же, как здесь, только силикон в сиськах более провинциальный. Короче, выпиваем по коктейлю, по второму, по четвертому, а настроение – говно. Переместились в холл, сели на диван и смотрим, как педерасты…

– Парни хоть куда, – прервал рассказчика Колян. – Так интеллигентно.

– Не перебивай, когда я излагаю. Короче, смотрим, как геи циркулируют из сортира в сторону танцпола и обратно. И тут один подходит к нашему дивану. Стоит и мнется, мнется, не может заговорить. Смотрю, что Колян как-то напрягся и понимаю, что ситуацию надо брать под свой контроль, а то гей плохо кончит. «Шо надо? Тебе подсказать, где тут поссать можно?» – спрашиваю. А он говорит, что, мол, пришел с девушкой и уже отваливать хочет, но ему не хватает двадцать рублей, чтобы счет оплатить. Колян смотрит на него и выносит вердикт: «Так ты ж гей. У тебя серьга в ухе». Пацан растерялся, начал оправдываться, что серьга – это просто антураж, и он, правда, пришел с девушкой. «На сто рублей и выбрось свой антураж», – говорит Колян и протягивает пацану сотку. Тот обрадовался, выбросил серьгу, осмелел и спрашивает, мол, как нас зовут. А я сижу возле окна, за окном – столб, а на столбе – афиша какой-то дерьмовой вечеринки. И надпись на афише – Dj Bobo и Dj Alligator. «Я – диджей Бобо, а это – диджей Аллигатор», – представляю пацану Коляна. А пацан обрадовался и гонит: «Так я ж ваш фанат… Но у меня ни плаката нет с собой, вообще ничего нет». Я сжалился и говорю: «Неси маркер. Распишусь у тебя на руке ручно-наручно». Прибежал с маркером, и я ему гордо так автограф поставил – DJ BOBO. Сказал, чтоб не смывал.

«Дети», – подумал Игорь и от души рассмеялся.

Он действительно относился к этим пацанам, как к собственным детям, несмотря на то, что они были выходцами из криминального мира и одно упоминание их имен держало в страхе различные прослойки социума. Что касается самого Игоря, то его имени и фамилии было достаточно, чтобы держать в страхе не только социум, но и, собственно, самих представителей криминального мира, которые преклонялись перед его биографией и непоколебимым авторитетом. В возрасте двадцати трех лет его лицо было известно всем уважающим себя представителям спецслужб Украины и России. В двадцать пять Игоря «полюбил» Интерпол. Что касается самого Игоря, то ему виртуозно удавалось держать эту любовь на расстоянии. Бывший спецназовец, обладающий блестящей подготовкой, имел одно колоссальное преимущество: гениальную голову на широких плечах. Все свое детство Игорь прозябал в нищете в никому неизвестном селе, расположившемся под украинским городом Луганск. Нищета не радовала и не обнадеживала. В десять лет он решил стать пожарным, в тринадцать передумал, а к тридцати возглавлял одну из самых опасных преступных группировок в Москве. Видимо, детская тяга к пожарам иногда прорывалась наружу, потому что в середине девяностых борцы с организованной преступностью неоднократно обнаруживали сожженных заживо членов конкурирующих ОПГ. Игорь отчетливо знал, что Москва слезам не верит, зато она свято и безоговорочно верит в деньги, интеллект и жестокость. Он был мозгом и координатором, просчитывал наперед все шаги, чувствовал, кому можно переходить дорогу, а с кем достаточно просто договориться или элементарно купить. Сохранять позицию разумного нейтралитета удавалось не всегда, так как данная позиция присуща далеко не всем. Если в процессе передела имущества и власти лидеры преступных группировок ставили стандартную задачу «устранить», то Игорь ставил задачу «устранить жестоко и показательно». Безграничной изобретательности и жестокости, которую применяли Игорь и его «команда» в расправе над неудовлетворенными и врагами, позавидовали бы легендарные сицилийцы со своими «детскими» традициями из серии передачи шмоток и завернутой в них селедки, что означало, что бывший владелец данного одеяния давным-давно подкармливает рыб на дне великолепных итальянских озер.

Структура ОПГ состояла из «пятерок», которые имели определенные функциональные обязанности. Встречались «пятерки» на секретных квартирах. Каждый заранее получал сообщение на пейджер, в котором указывалось место встречи. Если один из пяти не приходил, то остальные быстро покидали место сбора. В годы абсолютного криминального беспредела позволялось и допускалось все, но в то же время ничто и никогда не прощалось. Любой неверный шаг мог стоить жизни, любое предательство каралось смертью, а любая преданность считалась бесценной редкостью… впрочем, как и во все времена.

Именно к преданным пацанам относились Жека и Колян. На «воспитание» к Игорю они попали практически детьми – детьми без будущего и без копейки в кармане, детьми голодными и готовыми на все. Ни один из них ни разу его не предал, не подставил и не заложил. Если они и подставляли, то лишь себя и исключительно ради спасения его шкуры, потому что количеству покушений на Игоря мог позавидовать великий реформатор Александр II, который бы нервно присвистнул, услышав число «17». Четыре пулевых ранения и три взорванных автомобиля были скромными абзацами на страницах его биографии.

Игорь был человеком жестким и принципиальным, но в то же время отчасти традиционным. Он откровенно не любил ментов. Просто не переносил их на дух. Практически все люди страдают фобиями, маниями и недугами, так вот Игорь страдал ментофобией. Недуг быстро распространился на всех представителей его группировки. Время от времени болезнь обострялась, например в день рождения Жеки, который пацаны отмечали в дорогом ресторане «Ришелье». Мероприятие было закрытым и ментов не приглашали. Но они пришли. Целый наряд… еще и без подарка. То ли Игоря разозлило, что менты ворвались с оружием в тот самый момент, когда Жека излагал и произносил тост, то ли Жеку разозлило, что менты пришли за Игорем и без подарка, но факт в том, что пятнадцать связанных ментов в полубессознательном состоянии под утро были найдены без штанов в свежеотремонтированном туалете новомодного заведения. Пару месяцев Игорю пришлось отсидеться заграницей, пока вопрос не был улажен. Что касается Коляна, то менты всегда вызывали у него диаметрально противоположную реакцию. Один раз во время задержания в Украине Колян послушно лег на пол, привычно сложил руки у себя за спиной… и к полному оцепенению сотрудников милиции… искренне захрапел. Впоследствии он признался пацанам, что не спал трое суток и просто не сдержался.

Нравы и времена изменились, но принципы, понятия и связи продолжали свое существование на высшем уровне. Уцелевшие криминальные авторитеты превратились в успешных влиятельных бизнесменов, сохранивших за собой былые привычки и методы воздействия. Денег и власти хватало с избытком: время уже было не таким шальным, но по-своему интересным. Игорь и его ребята «курировали» или «частично курировали» рентабельные направления собственного и чужого бизнеса, который при желании быстро превращался в собственный. Одно из направлений нравилось им особенно сильно, потому что вызывало бурные ассоциации и возрождало в памяти мощные воспоминания.

Еще в девяностые Игорь открыл один из самых популярных стрелковых клубов в Москве. Точнее, клуб располагался в Подмосковье и занимал внушительный кусок матушки-земли. Пострелять туда приезжали со всей России, потому что слухи распространялись быстро… и было много желающих поглазеть, как проводят досуг «звезды» криминального мира. Правда пускали туда далеко не всех. Мягко говоря, не всех. Клуб имел понятное всем название «Калибр» и представлял из себя хобби, служившее нуждам и потребностям девяностых. На территории располагался очень неплохой одноименный ресторан, как минимум потому, что повар отдавал себе отчет в том, для кого он готовит, и проявлял фантастические кулинарные способности. Бандиты и наемники жаловали это место по трем причинам: во-первых, там можно было оттачивать навыки, во-вторых, расслабиться, напиться и вкусно пожрать, а в-третьих – переночевать с компанией либо в одиночку.

Клуб существовал и по сей день, несмотря на то, что его неоднократно переименовывали и закрывали на капитальный ремонт. Да и «фейс-контроль» стал менее жестким. «Калибр» был и оставался своего рода талисманом. С ним были связаны сотни историй и судеб.

К столику подошел официант, который, предварительно извинившись, промямлил, что некоторые посетители недовольны, что курят только за одним столиком. Жека в недоумении посмотрел на официанта и спросил:

– Ты что здесь, новенький?

– Да, – замялся молодой парнишка-официант.

– Слушай, новенький, ты вроде как неплохой пацан. Передай недовольным, что это у них не курят, а у нас курят. Я им, б…, что… курить запретил? Иди. Нет. Стой. Если не поймут – передай, что я их заэмбрионю. ЗА-ЭМ-БРИ-О-НЮ. Понял?

– Понял, – кивнул официант и поспешил удалиться.

Над столиком еще не успел испариться молодежный запах “Kelvin Klein”, который исходил от сильно надушенного работника общепита и сопровождался Жекиной репликой «еще один парень хоть куда», как к нему примешался запах пота от тела Саши, который был одним из помощников Игоря и имел похвальную и потовыделяющую привычку в свободное время отжиматься на кулаках.

– Игорь Александрович, простите…

– Саш, ну я ж просил… всем отвечать, что я занят и чтоб связывались позже.

– Игорь Александрович, простите… Я б не тревожил, но звонят на ваш личный. Экстренный. Звонили уже трижды.

– Кто?

– Не знаю… Номер какой-то украинский, начинается с +38…

Игорь взял протянутый ему телефон и посмотрел на номер, который ровным счетом ничего ему не сказал. В эту секунду телефон зазвонил снова.

– Да, – сухо ответил Игорь.

– Игорь, слава богу… – в трубке раздался знакомый мужской голос.

– Гог, ты что ли? – удивился Игорь, поглядывая на часы, которые показывали три часа ночи по-московскому времени.

– Да… Прости, что так поздно беспокою… – голос звучал нервно и напряженно.

– Гог, да я рад тебе в любое время. Ты чего пострелять не заезжаешь? Как крымские съемки?

– Игорь, я в беде. Вернее, в жопе. Ты один? – Гога проигнорировал вопросы.

– Говори, – сказал Игорь, выходя из-за стола.

– Труп моей партнерши по фильму находится в моем старвагене. Меня подставили. И хотят убрать.

– Гог, ты, б…, нанюхался? – взорвался Игорь. – Твоя партнерша – Кира, телка Володи Бешеного. Ни один человек не будет с ним связываться… Твою мать… – аналитические способности Игоря быстро сделали свое дело. – Ты что… ее трахнул?

– Она мертва. А меня предупредили… с ее телефона, – мертвым голосом сказал Гога. – Я не могу никому доверять.

– Если бы хотели просто подставить, не предупреждали бы. Ты в надежном месте?

– Нет. С этим проблема. И с рожей моей проблема. Загримировался под бомжа в общественном сортире и сижу в парке в конце набережной. Телефон откупил у какого-то алкаша-иллюзиониста. Сказал, что жена рожает, а сотовый я в такси оставил.

– Дай мне пять минут. Подумаю, куда тебя деть с твоей физиономией, пока я не проясню ситуацию. Перезвоню.

– Жду.

– До связи…

– Игорь…

– Да…

– Спасибо.

Когда тебе страшно, минуты тянутся бесконечно. Когда страх заполняет мозг, ты начинаешь чувствовать его кожей. Ты не можешь привычно думать, соображать и дышать. Все начинает казаться нелепым и неестественным, потому что на кону самое важное – твоя жизнь. Тебе все равно, что пить, тебе безразлично, что есть… ты не можешь спать. Ты что-то говоришь, но голос твой звучит иначе. Ты смеешься, но твой смех принадлежит кому-то другому. Тебе хочется плакать, но ты больше не способен даже на это. Потому что впервые в жизни тебе по-настоящему страшно.

У тебя обостряются ощущения. Тебя раздражают слишком острые запахи и непривычно громкие звуки. Ты постепенно сходишь с ума от неопределенности… Хочется закричать – но нельзя, хочется сбежать на край света – но это утопия. Хочется сойти с ума… и больше ничего не чувствовать… и ты постепенно сходишь… Но адреналин вырабатывается с такой силой, а сердце проделывает такие сальто, что мир поневоле продолжает существовать вокруг тебя. И ты запредельно дорожишь этим миром, потому что это все, что у тебя было, и все, что тебе остается. Только между «было» и «остается» возникла пропасть немыслимых размеров под простым названием «п…ц», а над пропастью навис огромный вопросительный знак, понятный только тебе. «А что будет?» – ты снова погружаешься в неопределенность. Жизнь? Смерть? Или ничего? Ты не знаешь, что ответить… Не можешь спрогнозировать элементарное будущее, включая завтрашний день. В голову приходит знакомая цитата: «Лучше умереть сразу, чем жить и постоянно думать о смерти». И сегодня ты согласен с каждой сраной буквой этого изречения… и при всей твоей любви к литературе тебе абсолютно по х…р, кто это сказал… Просто потому что невозможно жить и думать о смерти каждую секунду. Потому что цитаты обесценились и стали слишком смертными. Потому что смертным стало абсолютно все. И каждый глоток воздуха может быть смертным и последним. И шелест долбаной листвы, которую возбуждает осенний ветер. И даже этот ветер… И эта ночь… И б…кое небо, на которое ты так давно не обращал внимания. Все… ровным счетом все… заставляет обращать на себя внимание, если между «было» и «остается» прорезалось жизненное слово «П…Ц». Очень правильно этот общеизвестный «п…ц» охарактеризовал Кастанеда, который сказал, что смерть находится везде. Она может принять вид зажженных фар, которые въезжают на холм позади нас. Она может оставаться видимой некоторое время, а потом исчезнуть в темноте, как если бы она покинула нас на время, но она опять появляется на следующем холме, чтобы потом исчезнуть вновь. Это огни на голове смерти. Она надевает их наподобие шляпы, прежде чем пуститься в галоп. Эти огни она зажгла, бросившись в погоню за нами. Смерть неуклонно преследует нас… и с каждой секундой она все ближе и ближе. Смерть никогда не останавливается. Просто иногда она гасит огни. Но это ничего не меняет…

Пять минут Игоря длились вечно. Наконец в кармане умышленно измазанной в грязи куртки заиграл телефон алкаша-иллюзиониста. Мелодия допотопной “Nokia” взбудоражила настолько, что Гогу затошнило:

«Я иду такая вся… в “Дольче Габбана”», – прорингтонил телефон.

«Е…ный стыд», – подумал Гога и судорожно нажал на кнопку с изображением трубки:

– Да, – робко произнес он.

– Слушай внимательно, – раздался низкий бас Игоря. – Поблизости есть одно место, где морду твою не узнают. Но гримируйся. Там есть свой человек, который нас иногда выручает. Он встретит и даст указания. Через сорок минут тебя подхватит мой парень и отвезет по назначению. Он передаст конверт. Там десятка на первое время. Постарайся, чтобы парень тебя не узнал. Одним телом меньше. Он наберет тебя на номер твоего приятеля-алкаша. От телефона сразу же избавься. Я с тобой свяжусь с помощью своего человека на точке.

 
…Я б не боявся, та ти наступаєш,
Так ти наступаєш,
Ти на абордаж.
Мені би мовчати,
Але ти все знаєш,
Мені би тікати,
Але ж ти не даш…
 

Святослав Вакарчук

In God we trust

Гога потерял счет времени. Последний раз подобные ощущения он испытывал в казино Вегаса, правда тогда ему было определенно повеселее, да и обстоятельства играли на руку. Глупо было сравнивать монастырскую келью действующего мужского монастыря с казино, но он ничего не мог с собой поделать. Он лежал на кровати и рассматривал одинокое распятие на стене напротив. Одинокое распятие. Иконостас. Полка для книг. Жесткая кровать. Ни света, ни заката, ни черта. В отелях, в которых он привык останавливаться, обстановка была более разнообразной. И там топили.

– Твою мать, – произнес Гога, глядя на крест и испугался звука собственного голоса.

«Ничего личного», – добавил он про себя, не отрываясь от распятия. Он ненавидел тишину, которая преследовала его последние несколько дней и все время заставляла думать. Думать. Вспоминать. Анализировать. В этой проклятой тишине не было ничего святого и божественного. Единственное, что ее прерывало, это какой-то монотонный глухой звук, который периодически доносился из соседней кельи. Наверное, там шел какой-то примитивный ремонт или какой-то не менее примитивный грешник корил себя за грехи и бился башкой об стену.

«Невероятно звездная компания: гробовая тишина, животный страх, полная неопределенность, никаких желаний и шизофреник за стенкой», – подумал Гога. Насчет желаний он, конечно, обманывал и себя, и собственные мысли. Однозначно, хотелось жить. Точнее, очень не хотелось умирать. Не было сил думать о Кире. Не было сил думать о Боге. Не было сил думать вообще. Да и в Бога он никогда не верил. Никогда и особенно сейчас. Сейчас он верил только в Игоря и доверял только ему, потому что себе он тоже больше доверять не мог. Он был напуган и боялся допустить малейший промах или совершить ошибку, которая могла стоить ему жизни. Возможно, Игорь прояснит ситуацию. Но когда? Хотелось определенности: «Тебя однозначно завалят. Помочь не могу». Или: «Вопрос решим. Все не то, чем казалось». Или?..

Он пытался хоть как-то отвлечься и разнообразить свои развлечения, которые сводились к смутным мыслям о будущем, редкой в прямом и переносном смысле еде и абсолютном отсутствии сна.

«Ничего личного», – мысленно повторил Гога, на этот раз обращаясь ни к фигурке на кресте, а к воспоминаниям о личном поваре, личном водителе, личном ассистенте и личных удовольствиях, которые он привык брать и получать от плутовки-жизни.

В келье находился еще один предмет интерьера, который Гога не успел досконально изучить за три дня сумасбродства и одиночества, – тумбочка возле адской кровати. Одиночество убивало. Казалось, что скоро от него начнут разлагаться тело, кости и душа.

«Господи, если ты есть…» – подумал Гога и с минимальной вероятностью какого-то подобия надежды приоткрыл верхний ящик чопорной деревянной тумбы. В своих тайных и сокровенных желаниях он надеялся, что в столь божественном месте содержимое ящика хоть отдаленно напомнит мини-бар “Four Seasons”, но там оказались книги. На удивление две. «Библия» – это святое, учитывая место, в котором он находился, но «Антология мыслей» Ницше явно не вписывалась в литературные вкусы местных обитателей.

Гога лениво и без энтузиазма перелистывал книжку. Качественную литературу он любил чуть меньше, чем красивых женщин, но Ницше точно не относился к числу его философов-фаворитов. И тем не менее… неожиданно для самого Гоги… его губы непроизвольно начали расплываться в знакомой, но утраченной улыбке. Очередная страница книги была исписана неаккуратным размашистым почерком: «Ульяна (мулатка!!!) 0689251990 Машка (татарка) 0957234168 Миша (поц 2300 евро не забыть забрать)».

«Пишет, как Аполлинер… без знаков препинания», – подумал Гога и хохотнул. Смех звучал как-то дико и отстраненно, но напоминал о том, что жизнь все еще существует.

Улыбка на лице Гоги исчезла гораздо быстрее, чем появилась, потому что запертая на ключ дверь кельи пошатнулась от постороннего вмешательства.

Гога точно знал, что его «смотрящий» или смотритель не имел привычки открывать дверь без условного предварительного стука, потому что лично выдавал ему ключ и «инструкции по выживанию». Гога бесшумно приподнялся на кровати и с парализованным от страха спокойствием наблюдал за дверью. «Сдохну, так сдохну, но Господи, если ты есть…» – пронеслось у него в голове…

– Открой, плиз, – по-пацански прозвучало за дверью.

Гога не дышал и не отвечал.

– Хватит молиться. Открывай давай, – голос икнул так искренне и естественно, что Гога не выдержал.

– Кто вы?

– Христос-спаситель. Снизошел к тебе. Так откроешь или нет?

Гога медленно провернул ключ и приоткрыл дверь. В лицо ему ударил резкий запах пожизненного перегара. За дверью стояло тело в монашеской рясе и с довольной улыбкой на типично бандитском лице. На лице «монаха» в связи с изрядной долей алкоголя в крови сияла яркая, как солнце, улыбка.

– Что вам нужно? – сдержанное поинтересовался Гога, машинально поправляя фальшивую бороду.

– Брат, ты того или ты здесь временно? Здесь обычно не закрываются, – снова икнуло тело.

– Не понял…

– Ну, в смысле, ты из нормальных? Здесь же каюты для нормальных? – хохотнул «монах».

– Что вы хотите?

– Штопор есть? – «монах» сделал сильный акцент на слове «штопор».

Услышав такое родное и знакомое слово, Гога заметно смягчился.

– А что, есть что открывать?

– Отличный рейнский рислинг и мерзкий савиньон чилийского разлива. Может, пустишь меня? Помолились бы вместе… – рассмеялось тело.

Гога второй раз за день улыбнулся и жестом пригласил тело войти.

– Милости прошу… брат.

Тело ввалилось в келью и озадаченно осматривалось по сторонам. Гога наблюдал за ним с неподдельным удовольствием. Приятно было видеть человека. Тем более пьяного.

– У тебя тоже номер без плазмы. Сегодня Милан с Барсой играют. Обидно…

Гога внимательно следил за каждым движением «монаха» и, игнорируя реплику по поводу футбольного матча, спросил:

– Это ты там что-то долбил?

– Ага… Хотел пробить окно в рай. Ни х…ра не получается. Ооо… – протянул монах, заприметив Ницше, – это пойдет. Ладно… пошли отсюда.

– Куда?

– Куда-куда? Ко мне. Или сиди скорби тут без мини-бара, – ответило тело, нежно прижимая к груди Фридриха Ницше.

Гога окинул взглядом клятую кровать и тоскливое распятие на голой стене. Выбор был сделан в долю секунды.

– У тебя правда есть вино?

От переизбытка чувств тело нечаянно уронило Ницше и перекрестилось в обратном направлении:

– Клянусь.

– Пойдем. Поскорбим вместе, – заулыбался Гога, выпустил тело из кельи и закрыл на ключ тяжелую дверь.