Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Наталья Крандиевская
ГОТИКА ЛЮБВИ

Вечерняя отрада – вспоминать,

Кому она, скажите, незнакома?

На склоне лет присесть у водоема,

Смущая вод задумчивую гладь,

Не жизнь, а призрак жизни невесомый,

Не дом, а только тень былого дома

Из памяти послушной вызывать...

Наталья Крандиевская

Прелюдия встречи

Наталья Крандиевская – имя, мало кому знакомое, а уж современным девушкам и дамам оно вообще ничего не говорит: ни тепло, ни холодно. А между тем это была замечательная женщина. Красивая. Талантливая. Ею восторгались Бунин и Бальмонт. Она могла состояться как большой поэт, но предпочла раствориться в любимом муже – писателе Алексее Толстом. Что из этого вышло? Об этом наш печальный рассказ.

Наталья Крандиевская родилась 21 января (2 февраля) 1888 года в Москве, в пишущей семье. Отец – Василий Крандиевский – страстный библиофил, был редактором-издателем «Бюллетеней литературы и жизни». Мать – Анастасия Кузьмичева – окончила Высшие женские курсы В. Герье и с головой окунулась в литературное творчество. В сентябре 1900 года Горький писал Чехову: «Видел писательницу Крандиевскую – хороша. Скромная, о себе много не думает, видимо, хорошая мать, дети – славные...»

Дети – это старшая Наталья (домашнее имя Туся) и младшая Надежда (Дюна). Наталья – будущая поэтесса, Надежда – будущий скульптор. Сестры Крандиевские послужили прототипом для сестер Кати и Даши Булавиных в трилогии «Хождение по мукам».

«Каждый вечер сестры ходили на Тверской бульвар – слушать музыку... Духовой оркестр играл вальс «На сопках Маньчжурии». Ту, ту, ту, – печально пел трубный звук, улетая в вечернее небо. Даша брала Катину слабую, худую руку.

– Катюша, Катюша, – говорила она, глядя на свет заката, проступающий между ветвями, – ты помнишь:

 
О любовь моя незавершенная,
В сердце холодеющая нежность...
 

Я верю, – если мы будем мужественны, мы доживем – когда можно будет любить не мучаясь... Ведь мы знаем теперь, – ничего на свете нет выше любви...» (А. Н. Толстой. Хождение по мукам).

Катя Булавина – это Наталья Крандиевская, и процитированные Дашей строки – это отрывок из ее стихотворения.

Туся (Наталья Крандиевская) получила добротное домашнее воспитание, затем окончила московскую гимназию. В доме Крандиевских всегда бывали люди – писатели, журналисты, издатели, феминистски настроенные дамы и преданные идеалам социализма студенты. И это тоже стало для сестер Крандиевских хорошей школой человеческого общения. Бывавший частенько в доме Максим Горький из сестер выделял Тусю. «...Симпатия моя к ней не остывает ни на единый градус в течение 43 лет нашего с нею знакомства», – признавался спустя много лет Алексей Максимович. Он называл ее так: «Премудрая и милая Туся».

«Премудрая и милая Туся» начала писать стихи с семи лет. В 13 лет – первая публикация в журнале «Муравей». В 15 лет ее поэтическими опытами заинтересовался Иван Бунин. Он «поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов». Стихи у юной Крандиевской выходили четкие, ясные, музыкальные, как бы вослед пушкинско-тютчевской элегической традиции. Да и темы традиционные: мечты, любовь, природа России и ее история.

Вот одно из стихотворений, правда более позднее:

 
Так суждено преданьем, чтобы
У русской девы первый хмель
Одни лелеяли сугробы,
Румяный холод да метель.

И мне раскрылись колыбелью
Глухой Олонии снега
В краю, где сумрачною елью
Озер синеют берега,

Где невеселые просторы
Лишь ветер мерит да ямщик,
Когда, косясь на волчьи норы,
Проносят кони напрямик.
 

«Прекрасный и яростный мир», имя которому Русь, манил юную поэтессу. Но одно дело – стихи, некая абстракция, совсем другое – жизнь. Она тоже прекрасна и яростна, но по-своему, ибо густо замешена на быте. На том быте, с которым трудно порой сочетать творчество, особенно для женщины.

Но пока быт не засосал, не затянул, как болото, Наталья Крандиевская упивается жизнью. Она учится живописи под руководством Бакста и Добужинского в школе Званцевой. Отменно играет на фортепиано, даже сочиняет небольшие пьески. Активно печатается в журналах. Знакома с Блоком и Бальмонтом. Дружит с Балтрушайтисом и Волошиным. Красота и талант открывают ей дорогу на литературный Олимп.

В 1913 году выходит первый сборник – «Стихотворения». Критики отмечают «серьезность и строгость стихов», «свежесть и оригинальность рифм, богатство ритма... удивительное искусство выражать тончайшие настроения при большой глубине мысли...».

И еще. Существует такой способ проверки качества стиха – звучание. Читается стих или нет? Анна Ахматова любила отмечать: «Есть звук». Или: «Нет звука». У Крандиевской, и это сразу заметили критики, звучащие стихи. Они музыкальны и пластичны. В этом вы можете убедиться сами, прочитав вслух хотя бы вот это стихотворение:

 
Белой яхты движенья легки,
Ускользающий парус все меньше.
Есть на свете еще чудаки,
Что влюбляются в яхты, как в женщин.

Эти с берега долго глядят
На гонимую ветром Психею,
На ее подвенечный наряд,
На рассыпанный жемчуг за нею...
 

Стихи не только читаются, но и завораживают. А это уже магия таланта. Наталья Крандиевская была талантливой поэтессой. Но, как известно, со стихов капитал не приобретешь, опять же женская судьба: замуж надо выходить. А тут и удачная партия подвернулась: присяжный поверенный Федор Волькенштейн. В 1907 году 19-летняя Туся выходит замуж за довольно уже известного адвоката, а через год рождается первый сын – Федор.

За три года до его рождения 17-летняя Туся писала:

 
Я шла пустыней выжженной и знойной,
За мною тень моя ленивая ползла.
Был воздух впереди сухой и беспокойный,
И я не ведала, куда, зачем я шла.
И тень свою в тоске спросила я тогда:
– Скажи, сестра, куда идем с тобою?
И тень ответила с насмешкою глухою:
– Я за тобой, а ты, быть может, никуда.
 

Пророческие стихи: «...не ведала, куда, зачем я шла». Первый брак для поэтессы оказался дорогой в «никуда».

В 1915 году 27-летняя Наталья Крандиевская встречает 32-летнего писателя Алексея Толстого, которого в дальнейшем злые языки назовут «рабоче-крестьянским красным графом». Толстой и Волькенштейн принадлежали к разным типам мужчин, об этом упомянул в своих воспоминаниях Федор Крандиевский: «Мой отчим и мой отец были очень непохожими друг на друга. Это были антиподы, и личность одного из них особенно ярко проявлялась на фоне другого».

Вполне вероятно, что именно эта разность и поразила Наталью Крандиевскую: Алексей Толстой был совсем другим мужчиной (чисто женская реакция!).

Затасканное ныне выражение – «судьбоносная встреча», но она оказалась именно такой. Любовь захлестнула обоих, и сразу получили отставку и оказались забытыми муж Крандиевской – Федор Волькенштейн и жена Толстого – Софья Дымшиц. Впрочем, в случае с Алексеем Толстым ситуация была более запутанной. Сам Алексей Николаевич подавал ее так, рассказывая своей дочери Марианне от второго брака, с Софьей Дымшиц: «Понимаешь, я тогда был влюблен в Маргариту Кандаурову – благоухание ее юности околдовало меня. Но когда встретил Тусю, понял, что только она мне нужна. И будем мы вместе, пока живы». Кстати, это было сказано за два года до их разрыва, в 1933 году.

«Хождение по мукам» было не только у героев романа Алексея Толстого, но и у самого создателя романа. Были политические зигзаги, были и любовные повороты. Наталья Крандиевская стала его третьей женой. Первой была Юлия Рожанская, второй – Софья Дымшиц. Примечательно, что каждая женщина как бы благословляла Толстого на жизнь с новой женой. Так, Юлия Рожанская была абсолютно равнодушна к искусству и в момент охлаждения своих отношений с мужем сказала Алексею Николаевичу: «Если ты окончательно решил отдаться искусству, то Софья Исааковна тебе больше подходит». Софья Исааковна Дымшиц была художницей, натурой творческой. И когда наступил ее черед прощаться с Алексеем Толстым, то она поступила так же.

Вот запись из воспоминаний Софьи Дымшиц:

«В 1915 году у Алексея Николаевича были новые тяжелые переживания. Маргарита Кандаурова, предмет его страстного увлечения, отказалась выйти за него замуж:. Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая, семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде. Я, наоборот, узнав через некоторое время о предстоящем браке Алексея Николаевича с Натальей Васильевной Волькенштейн, я обрадовалась, считая, что талант его найдет себе верную и чуткую поддержку. Наталья Васильевна, дочь издателя Крандиевского и беллетристки, сама поэтесса, была в моем сознании достойной спутницей для Толстого. Алексей Николаевич входил в литературную семью, где его творческие и бытовые запросы должны были встретить полное понимание. Несмотря на горечь расставания (а она была, не могла не быть после стольких лет совместной жизни), это обстоятельство меня утешало и успокаивало».

Удивительное признание, не правда ли? Покинутые жены, вы способны так благородно передать своего бывшего мужа другой женщине, думая не о своей злосчастной доле, а прежде всего о благополучии ЕГО, бывшего любимого?.. Хотя, возможно, вопрос не очень корректный в данном случае. Софья Дымшиц сама охладела к Толстому, он не очень вписывался в круг ее художественных интересов, о чем свидетельствует ее более удачный брак с архитектором Генрихом Пессати.

Ну а Алексей Николаевич после отставки «достался» Наталье Крандиевской.

Жизнь с Алексеем Толстым

«В январе 1915 года мы жили еще на разных квартирах. Толстой – на Кривоарбатском переулке, я – на Хлебном, у своих родителей, – пишет в своих воспоминаниях Наталья Крандиевская. – В начале февраля Толстой выехал на турецкий фронт: корреспондентом от «Русских ведомостей». Вернулся он в Москву 17 февраля. За это время я подготовила для нас квартиру на Малой Молчановке,дом 8, где я встретила Толстого по приезду его с Кавказа. С этого дня началась наша совместная жизнь, продолжавшаяся до 1935 года, то есть немногим более двадцати лет».

Вскоре в доме на Молчановке поселилась тетка Толстого, Марья Тургенева. «Немного позже, – пишет Крандиевская, – семья наша пополнилась еще одним маленьким человеком – пятилетней дочерью Толстого от Софьи Исааковны Дымшиц – Марьяной».

Это событие, уже будучи взрослой, Марианна вспоминает так:

«Моя мать была страстно увлечена творчеством. Когда тетя Маша переехала к отцу на Молчановку, вопрос о моей жизни в новой семье решился, видимо, с полного согласия родителей. У меня появился восьмилетний сводный брат Федор. Мы быстро подружились...» В своих мемуарах Марианна отмечает, что не хочет произносить недоброе, холодное слово «мачеха»: «Всю жизнь я называла ее Тусей...»

Кроме Марьяны в дом вошла молодая бонна – эстонка Юленька, а 14 февраля 1917 года родился общий ребенок Крандиевской и Толстого – Никита. «Я родила сына Никиту и, еще лежа в больнице, узнала о свержении самодержавия, – пишет Крандиевская. – Жизнь развертывалась по новым спиралям и неслась лихорадочным темпом к целям, еще не ясным. У всех оказалось уйма новых обязанностей, деловой суеты, заседаний, митингов и банкетов...»

Однако стоп. Мы слишком забежали вперед. Вернемся к образованию новой семьи. Ее основой стала любовь. Для Крандиевской Алексей Толстой оказался мужчиной ее жизни, и этим сказано все. Толстой в новой любви нашел для себя опору. В одном из ранних писем к ней он утверждал: «Истинный труд, задача моей жизни – это работа с тобою. Любовь к тебе и работа с тобою – вот все» (февраль 1915 г.).

Еще раньше, осенью 1914-го, Алексей Толстой раскрывал перед Крандиевской дивные перспективы их отношений: «...земля будет чудесной для нас, и мы будем казаться чудесными людьми. Мы возьмем от любви, от земли, от радости, от жизни все, и... после нас останется то, что называют – чудом, искусством, красотой...»

Мечты чисто писательские. А адресат – поэтесса. Можно легко себе представить, как кружилась голова и сладко замирало сердце: любовь, искусство, красота!..

«Ты мне дала такое счастье, о котором я не мечтал», – писал Толстой после близости с возлюбленной в 1915 году. В 1928 году, спустя 13 лет после беззаветной любви и преданного служения жены: «Еслиты умрешь, то и я – сейчас же за тобой». Возможно, это писалось искренно. Так чувствовалось в данную минуту письма. Но не минуты определяют весь строй отношений, минуты лишь их искажают, дают неверную оценку всей совместной жизни.

Вернемся в 1917 год. «Седьмого мая, после развода с первым мужем, – пишет Крандиевская, – была наша свадьба. Шаферами при обряде венчания были: профессор Каллаш, писатель И. А. Новиков, философ Рачинский и В. Мусин-Пушкин, приятель Толстого. Через три недели после этого мы крестили трехмесячного сына Никиту...»

1917 год – не самый удачный год для России. Потрясение всех основ. Кончились литературные встречи и «посиделки», о которых вспоминал Дон Аминадо, захлебываясь в перечислении: московское просвещенное купечество – Морозовы, Мамонтовы, Бахрушины, Рябушинские, Тарасовы... писательский цвет – Арцыбашев, Бунин, Телешов, Рукавишников... «Алексей Толстой об руку с Наталией Крандиевской».

«Об руку» – очень уж идиллично и благополучно. В России – революция. Тревога. Стрельба. Кровь. Крандиевская вспоминает, как в один из первых дней нового отсчета времени они с Толстым увидели пожилого господина с бородкой, в пенсне, который сокрушенно произнес:

– Кончилась Россия!

И тут же чей-то веселый голос из толпы ответил:

– Это для вас кончилась, папаша. Для нас – только начинается!

Действительно, время интеллигенции, писателей и интеллектуалов кончилось. Это ясно понял Алексей Толстой. В отличие от Блока и Брюсова он не стал искать пути для сближения с новой властью, а решил с семьей эмигрировать.

Для тех, кто оставался в красной России, супруги Толстые были беглецы. Не случайно сарказмом и презрением дышат строки из книги воспоминаний Нины Берберовой «Курсив мой»:

«У А. Н. Толстого в доме уже чувствовался скорый отъезд всего семейства из России. Поэтесса Н. Крандиевская, его вторая жена, располневшая, беременная третьим сыном (первый, от ее брака с Волькенштейном, жил тут же), во всем согласная с мужем, писала стихи о своем «страстном теле» и каких-то «несытых объятиях», слушая которые, я чувствовала себя неловко...»

И о Толстом: «...по всему чувствовалось, что он не только больше всего на свете любит деньги тратить, но и очень любит их считать, презирает тех, у кого другие интересы, и этого не скрывает...»

Оставим строки Берберовой без комментариев.

Итак, семья отправилась из Москвы сначала в Одессу – на самый край России, а затем в Париж и Берлин. Началась эмиграция. Она требует особого рассказа, поэтому не будем на ней задерживаться. Приведем лишь яркое высказывание поэтессы Нины Петровской о пребывании в Берлине, куда съехалась масса русских эмигрантов: «Внутри дыра без содержания».

Жизнь без содержания – не жизнь, а сплошное мучение. Это раз. Жизнь в Советской России стала налаживаться – это два. Новые власти – новые перспективы, и некоторые беглецы решили рискнуть возвратиться назад, на родину.

1 августа 1923 года белоснежный немецкий пароход «Шлезиен» вошел в устье Невы. На нем вернулись в Петроград Алексей Толстой, Наталья Крандиевская с тремя сыновьями, младшему Мите было шесть месяцев. Их встречала остававшаяся в России Марианна: «Я сразу узнала Тусю – она все такая же красивая».

Семья поселилась в квартире на Ждановской набережной. В восприятии Марианны все было замечательно:

«Наш дом в те времена напоминал Ноев ковчег. В единую семью нужно было объединить после пятилетнего перерыва (и какого перерыва!) сводных детей, общих детей, тетю Машу, Юленьку. И семья сложилась быстро, скрепленная умной любовью ее главы и нежной доброжелательностью Туей. Вечерами отец читал только что написанные страницы. Если это была пьеса, он превращался в талантливого актера. За обедом рассказывались забавные истории, сопровождаемые его неповторимым смехом – с «подхрапыванием», по словам современников...»

Имеет смысл привести и воспоминания Ираклия Андроникова. 1925 год. Только что поступивший в университет Ираклий и его брат Элевтер, приехавший из Тбилиси, направились в гости к Федору Волькенштейну:

«Квартира нас поразила. Ковры. На стене – географические карты... Мебель времен Александра Первого. Старшие уехали в театр. Младшие спали. В десять часов нас повели в квартиру родителей пить чай.

Комната, в которой нас посадили за стол, украшенная полотнами мастеров XVII и XVIII веков, произвела на нас еще более сильное впечатление. Мы боялись насорить, уронить, разбить. Угощала нас тетка Алексея Николаевича, родная сестра его матери, «баба Маша» Тургенева – Мария Леонтьевна. Старенькая, сгорбленная, гостеприимная. Наклонясь над каждым из нас, она говорила:

– Кушай, мой миленький, кушай. Чаю хочешь еще? Ты не стесняйся. Да ты не объешь их. У Алеши сейчас деньги есть. Тебя звать-то как, Ираклий? Это кто ж тебе имя такое дал?..

Пока мы прохлаждались горячим чаем, раздался звонок. И мы, и хозяева наши выпрямились. Баба Маша сказала:

– Это Алеша с Тусей приехали. Да вы не пугайтесь, Алеша добрый. Он хороший, Алеша...

В дверях столовой появился высокий, элегантный, гладко выбритый барин. Мы вскочили. Помигав и всмотревшись в нас, он спросил:

– Фефочка! Это что это за ребятишки такие?

В этот миг в комнату вошла, смеясь и протягивая к нам руки, прелестная Наталья Васильевна.

– Алеша, я тебе говорила. Это мальчики Андрониковы, дети Луарсаба Николаевича...

– А, знаю. Их отец, – сказал Толстой медленно, скрывая улыбку, – тот благородный грузин, который помог мне вырвать тебя из объятий Ф. А. Волькенштейна. Фефочка! Эти мальчишки – грузины. Почему они у вас хлещут чай? Тащи сюда каберне и бокалы.

Налил нам по огромному зеленому фужеру и, радуясь и потирая лицо ладошкой, скомандовал:

– За здоровье дома и женщин! – Мы выпили.

– Теперь за вас! Молодое поколение.

И десяти минут не прошло, как скованность наша совершенно исчезла. Толстой рассматривал нас в упор. Посмотрит и похохочет:

– Фефочка! Где таких взяла?..»

Далее гости совсем расхрабрились и показали хозяевам «кавалерийскую школу» – скакали и прыгали через канапе. «Толстой хохотал утробно».

« – Туся, зови их на воскресенье обедать. Радловы, Щеголевы, Пе Пе Лаз (так звали в их доме Петра Петровича Лазарева, академика. – Ю. Б.), Дикий Алешка – да они все тут просто с ума сойдут. О-хо-хо! Держите меня, меня душит смех!..»

Еще один эпизод из воспоминаний Андроникова, как Толстой принимал у себя Василия Качалова:

« – Садись, ради Христа, кушай. Ты же оголодал... Туся, он весь холодный! (Смотрит на Качалова, мигает часто, смеется радостно,подпуская легкое рычание). Садись... Налейте ему. И стюдень бери, Вася. Неправдоподобный стюдень – прозрачный и весь дрожит. Ты только попробуй... Ты не знаешь, какая тут была безумная тоска без тебя. Сидят все, как поповны, тихие, скушные, говорят о постном, гоняют сопливые грибы по тарелкам. И все – непьющие...»

Ну и т. д. Картина сочная. Яркая. Живописная. Но кто-то это все организовывал? Готовил «неправдоподобный стюдень» и все прочее? Держал в достатке и гостеприимстве этот большой и многолюдный дом? Хозяйка, Наталья Васильевна, Туся. Правда, ей помогала челядь – домработницы, сестрички Надя и Нюра, затем появились Лена, повариха Паша, бонна Юля. Два шофера всегда были готовы поехать и привезти все необходимое. Все это так. И все же, все же: кто-то должен был все определить, срежиссировать, расписать роли. Когда произойдет разрыв с Алексеем Толстым, Крандиевская вспомнит это непомерное семейное бремя; разложит его по полочкам и дням:

«Встречи, заседания, парадные обеды, гости, телефонные звонки. Какое утомление жизни, какая суета! Над основной литературной работой всегда, как назойливые мухи, дела, заботы, хозяйские неурядицы. И все это по привычке – на меня, ибо кроме меня, на ком же еще? Секретаря при мне не было. Я оберегала его творческий покой, как умела. Плохо ли, хорошо ли, но я, не сопротивляясь, делала все.

Вспоминаю мой обычный день в Детском Селе:

Ответить в Лондон издателю Бруксу; в Берлин – агенту Каганскому; закончить корректуру.

Телефон.

Унять Митюшку (носится вверх и вниз по лестнице, мимо кабинета).

Выйти к просителям, к корреспондентам.

Выставить местного антиквара с очередным голландцем под мышкой.

В кабинете прослушать новую страницу, переписать отсюда и досюда.

– А где же стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу. Обещаю стихи.

– Кстати, ты распорядилась о вине? К обеду будут люди.

Позвонить в магазин.

Позвонить фининспектору.

Заполнить декларацию.

Принять отчет от столяра.

Вызвать обойщика, перевесить портьеры.

Нет миног к обеду, а ведь Алеша просил...

В город, в Госиздат, в Союз, в магазин.

И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию. Все было одушевлено и озарено. Все казалось праздником. Я участвовала в его жизни...»

Как говорят в народе, накипело и прорвало. Из этого точного отчета (примечательно: несбивчивого, и в этом проявился особый аккуратизм Крандиевской) видно, как вся ее жизнь была положена на алтарь любви к НЕМУ. Она участвовала в ЕГО жизни. Она целиком растворилась в НЕМ.

А он, Алексей Николаевич Толстой, «рабоче-крестьянский граф», набирал высоту, поднимался все выше и выше, парил под самым куполом социалистической литературы, был вторым писателем Октября вслед за «буревестником» Горьким. В полете демонстрировал чудеса высшего пилотажа, то есть ангажированности и конформизма по отношению к власти. Открыто угождал и льстил ей, заявляя, что «Октябрьская революция как художнику мне дала все». Хотя, возможно, он не лукавил. Действительно все: почет, уважение, регалии и премии, большой материальный достаток. Гедонист по натуре, Толстой получил от жизни практически все. Мог пить и бражничать, окружать себя приятными и дорогими вещами, весело шутить и балагурить, несколько изнемогая от свалившихся на него щедрот жизни.

Шутил он, как правило, грубо. Вот одна из его шуток: при входе в новый дом он так представлял свою Марианну: «Вот моя дочь Маша, ей шестнадцать лет, она страшная дура...» Со смехом, конечно, но все равно как-то оскорбительно и обидно.

Короче, в литературно-общественной и лично-семейной жизни Алексей Толстой парил, а его верная и обожаемая Туся оказалась в роли графской обслуги. После возвращения в Россию Крандиевская практически перестала писать стихи, оставила поэзию на долгие годы. И это было несправедливо, ведь ее сборник лирики «От лукавого», вышедший в 1922 году в Берлине, поразил всех, в нем Крандиевская предстала зрелым поэтом со своим голосом и отношением к миру, поэтом, обладающим психологической наблюдательностью и смелостью.

В своих мемуарах «Поезд на третьем пути» Дон Аминадо вспоминает свою берлинскую встречу с супругами Толстыми, как на одном из литературных вечеров Алексей Николаевич, набросившись на птифуры, жуя и захлебываясь, продекламировал:

 
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон...
 

«И позы, и цитата были неподражаемы... – пишет Дон Аминадо. – Взрыв смеха. А ”в стороне от веселых подруг”, как выразился ее собственный сиятельный муж, сидела на диване дышавшая какой-то особой прелестью и очарованием Наталия Крандиевская, только недавно написавшая так поразившие Алданова, и не его одного, целомудренно-пронзительные, обнаженно-правдивые стихи:

Высокомерная молодость,

Я о тебе не жалею.

Полное снега и холода,

Сердце беречь для кого?..»

Наталья Крандиевская все, что у нее было, свою молодость, красоту и прелесть, а заодно и свой поэтический талант – отдала Алексею Толстому. Его дому. Его детям. И она не считала это жертвой: то были ее дети, ее дом, ее любимый муж Алексей Толстой. Но все это только до поры до времени...

Федор Крандиевский вспоминает:

«Когда наступали сумерки, за окнами лиловело небо и в доме зажигались лампы, отчим часто созывал всю семью в столовую или гостиную, чтобы прочитать несколько последних, только что написанных страниц. Его нормой было – две машинописные страницы в день. Ему самому нужно было услышать написанное и проверить реакцию слушателей. В правой руке он держал открытое стило и подправлял знаки препинания... После чтения все восхищенно и почтительно молчали. Мама иногда делала мелкие критические замечания. Отец начинал сердиться. Но потом все же вносил те поправки, о которых говорила мама.

Отчим высоко ценил мамин безупречный литературный вкус и ее поэтический дар. Однажды солнечным утром отчим и композитор В. В. Пушков, гостивший тогда у нас, отправились на свою обычную утреннюю прогулку. Они шли по расчищенным и посыпанным песком дорожкам Александровского парка.

– Вот вы говорите, что я мастер. Какой я мастер?! – Отчим остановился на минутку. – Вот Туся – это действительно настоящий мастер!» (Ф. Крандиевский. По дорожкам детскосельских парков. Воспоминания).

Конечно, фраза «Туся – это... мастер!» показывает благородство самого «красного графа»: дескать, какой я писатель, есть сочинители и получше. Но толстовская фраза не была подкреплена ничем. Он не только не стимулировал творчество своей жены-подруги-секретаря-домоправительницы, но и не оставлял ей ни малейшего временного зазора для поэзии. Крандиевской элементарно не хватало времени сесть за стол и сосредоточиться на творческом процессе. Какой там творческий процесс в таком многолюдном доме! «...Дети подрастающие и взрослые, заявляющие с эгоизмом молодости о своих правах, две бабушки, две молодые невестки, трагедия Марьяны, Юлия, слуги, учителя, корреспонденты, поставщики, просители, люди, люди, люди», – читаем мы в воспоминаниях Крандиевской.

Когда-то в стихотворении «Гаданье» она писала:

 
Меж черных пик девяткой красной,
Упавшей дерзко с высоты,
Как запоздало, как напрасно
Моей судьбе предсказан ты!
1
На краткий миг, на миг единый
Скрестили карты два пути.
И путь наш длинный, длинный, длинный,
И жизнь торопит нас идти.

Чуть запылав, остынут угли,
И стороной пройдет гроза...
Зачем же веще, как хоругви,
Четыре падают туза?
 

Четыре туза означают исполнение самого заветного желания. Какого? Почти для любой женщины – встретить мужчину своей мечты, соединиться с ним, создать свой дом-гнездо и родить детей от любимого. Все это исполнилось. И все это было разрушено. Конечно, не сразу, а исподволь, так вода подмывает и разрушает основания домов в Венеции или основы какого-нибудь деревянного моста. Стоял годами и вдруг рухнул. Разрыв с человеком – это тоже длительный процесс во времени. Размывание чувств. Угасание страсти. Нарастающий вал раздражения.