Текст книги "Разговор с ангелами"

Юрий Енцов
Разговор с ангелами

Воспоминания

Из датских времен

 
«О, бедный Гамлет!» – шут сказал,
и на могильный камень
упала мутная слеза.
На черный камень под ногами
в звенящих пестрых башмаках.
Все это быть могло, а, может, было
в давно минувших сумрачных веках —
такая встреча над могилой.
«О, бедный государь, ну как же так,
и как же получилось это,
что вы мертвы, а жив дурак?
Скажите мне, я жду ответа!».
И как могло случиться лишь тогда,
подобно старому вдруг Гамлет молодой,
печальной тенью став, пришел и дал
ответ: «Моей бедой,
и, может быть, твоею, Ёрик, тоже,
мой милый шут, явилось то,
что на шутов мы лишь похожи…
Похож на жабу бог Тритон,
а звезды в небесах – на светляков,
и мы лишь до тех пор на свете живы,
пока покладисто и терпеливо
проигрываем роли дураков».
 

Марш конкистадоров
(Подражание Киплингу)

 
Вперед за синий лес,
идти устал – беги,
ведь близок край небес,
пусть сбиты сапоги
 
 
и фляга пусть пуста,
но в небе голубом
чуть видная звезда
пьянит сильней, чем ром.
 
 
Пусть под кирасой взмок
рубахи ветхий шелк,
гляди смелей, стрелок,
ведь горн еще не смолк.
 
 
За тысячью ветров
остался отчий дом,
твой долгий путь суров,
но он в тебе самом.
 
 
Прямей держи мушкет,
ведь близок край небес,
ты там найдешь ответ,
зачем теперь ты здесь.
 
 
Быть может, рок грозит
прервать твой славный путь,
на небеса вблизи
ты обречен взглянуть,
 
 
а, может, горизонт
опять отступит вдаль,
а с ним и цель уйдет,
но к ней пути не жаль.
 
 
И сквозь преграды все,
сквозь стрелы дикарей
к заветной полосе
скорей, спеши, скорей!
 

Баллада о рыцаре, синьоре и вассале

 
Ты верен себе и не плачешь,
сжимая тяжелый эфес,
с бриллиантами легкой удачи,
на кои беспечно по трачен
святой палестинский трофей.
 
 
Скрывает колпак кумачовый
лицо, дорогое вчера,
с которым свергали основы,
с которым мы встретились снова
в компании его топора.
 
 
Он верной рукою когда-то
придерживал мне стремена.
Не знали вернее солдата,
но вот, головами богата,
на плаху взирает страна.
 
 
Платочек взмахнул одиноко,
так дым разгоняют и сон,
зажмурилось в прорези око,
быть может кто вскрикнет, но только,
не я, и не ты, и не он.
 

Воспоминание

 
Прованс. Французский без прононса
немного исковерканной латыни
и викингов – плечо к плечу
– чуть хрипловатый слог.
Немного мавританского – немного,
и что-то от испанок белокурых,
и – древнерусский. Почему? Не знаю.
А, впрочем, может, сходство и случайно.
Но что закономерно – это то,
что я вверяю знаком звуки,
испорченные временем слова
славянской речи.
Впрочем, было б легче
мне говорить на чьем-нибудь другом,
другом наречии.
Кто мне объяснит желанье это?
Может, счастлив тот,
кто видит несомненное отличье
и разность языков, путей и троп,
и рад идти своей родной тропою,
а не метаться, как мечусь,
прислушиваясь к звукам,
я.
А звуки эти пропадают в шуме ветра,
когда расходится туман,
И утренние сны – с туманом вместе.
И утренние сны туман уносит
куда-то в сумрачный лесной распадок,
И вот для моего доступен взгляда
стал замок графа Пуатье.
Он сам верхом по лугу скачет,
без свиты, сокол на руке.
И, незамеченный никем,
я покидаю влажный бор:
– Как спали, граф?
– О, это вы, я рад увидеть вас, де Борн
 

Огни святого Эльба

 
Вы видите, Огни святого Эльба!
И значат они – кое-что случиться,
на реи сели огненные птицы,
всем комендорам: превращаем стрельбы!
 
 
Всем комендорам: за борт фитили!
и порох вместе с ними за борт, за борт!
Вы слышите знакомый серный запах —
чёрт наш корабль как фитиль запалил!
 
 
Окончен бой и в штормовой волне
мелькнёт в последний раз погибший парус,
мы не одни, а с дьяволом на пару,
и в верности клянёмся сатане!
 
 
И он нам славно мачты разукрасил
своим холод своим холодным сумрачным огнём
и задрожала стрелка на компасе,
а это значит, мы куда-нибудь дойдём.
 
 
И это значит: мы сегодня живы,
и вновь под флагом старого корвета
увидим завтра первый луч рассвета,
нас снова ждут пассату и проливы.
 

Наблюдения и размышления

Соната для вокзальной гитары

 
Откуда эта тяга к перемене мест
и что тебя ведет, несет по свету?
Вчера ты где-то был, а нынче здесь
и забываешь быстро это «где-то».
 
 
Зачем? Зачем же эта перемена мест?
То там, то здесь твои напевы слышим,
быть может, крови бешеная смесь
тебя зовет, и ты в дорогу вышел.
 
 
Что значит тяга к перемене мест?
Наверно, ищешь что-то на планете,
но можешь даже в облака залезть,
ты никого не ошарашишь этим.
 
 
Пустая тяга к перемене мест,
она, наверно, очень, очень скоро
тебе наскучит, дико надоест,
и ты навек забудешь зов просторов.
 
 
Исчезнет эта тяга к перемене мест.
исчезнет так негаданно-нежданно,
как в белом дыме выцветших небес,
пыль от колес степного каравана.
 

Я устал дышать

 
Я устал дышать, и устал смотреть,
песни петь, мечтать, по ночам летать.
Даже волком выть – я устал.
 
 
Мне б прилечь, отдохнуть, как бывает с людьми,
но будь миг, что для сна предназначен,
я бросаюсь в него не для сна – для любви
и. увы, не умею иначе…
 
 
Торопящийся мир, загляденье,
лучезарность, сияющий бред —
убивающее наслажденье – мне все это иметь.
 
 
И нельзя понять, охватить всего,
в необъятности раствориться,
чтоб коснулся меня гор седых разговор,
чтоб узнать, что щебечут птицы.
 
 
А щебечут они, что, устав щебетать,
захотели упасть и разбиться,
а горам утомительна их высота,
но приходится с нею мириться…
 
 
Тем, кому утомительны рифма и ритм,
кто боится привычного слога,
кто стремится созвучия не повторить
и не может, тому – путь-дорога
 
 
между гор и летящих в заоблачье птиц
в леденящую ласковость дали,
прочь привычных раздумий, мелькающих
лиц, – ни судьбы, ни души, ни печали.
 

В лесу

 
Я шел и не слыхал, как пели соловьи
И не видал, как звезды загорались,
И слышал я шаги, шаги не знаю чьи
За мной в лесной глуши неслышно повторялись.
Я. Полонский
 
 
Мой кереметь, мой бог, мой идол.
Я в вас играл, когда мои друзья
друг в дружку весело из-за кустов стреляли
и попадали,
после – оживали,
друг друга на тропинках догоняли,
и снова в игры вечные играли,
еще не ведая, что можно проиграть.
А у меня была моя икона —
хороший парень, живший так давно,
давным-давно, во время оно,
когда надежды правили страной.
Я полюбил как он шутить со словом,
магическим бесстрашием гордясь,
И гордо чувствовал в основе
судеб
магическую связь…
Все было внове, внове, внове,
и я сурово хмурил брови
совсем как он,
как он. Как он
собрался ставить жизнь на кон,
а вышло – на кол.
Но, однако,
о том – позднее как-нибудь,
ведь все равно – поди забудь.
А нынче же о том, что юность
проходит, оставляя память,
которая – побеги тополей,
и на коре шершавой шрамы,
которая – тропинки на земле.
 
 
Я по одной из них шагаю,
Стараясь не шуршать листвой.
Тень на земле. Но вот – другая,
меня тревожа и пугая,
маячит предо мной:
– К чему деревьям звуки речи?
Я слышу эхо, может быть, оно
есть слов моих немое отраженье,
а может быть, как это ни смешно,
я сам пустое чье-то продолженье?
Зову по имени,
но не отозвалась
мелькающая впереди фигура.
Бегу, спешу, едва дышу,
В надежде обогнать или проснуться.
Не слышит. Листьев мерный шум
все глушит,
и листва ему мешает оглянуться.
Но кончился зеленый коридор,
Легла меж нами чистая поляна.
Он обернулся.
Это Командор!
И послан, видно, наказать смутьяна.
Он обернулся,
с очень давних пор
известно – это
верная примета:
пора начать серьезный разговор.
 
 
Но я молчу, мне нечего сказать!
Стоим по обе стороны поляны,
и ждем. Чего же? Пары пистолетов?
А если нет, тогда чего?
Тех, кто ушел, навеки сгинув?
А может тех, кто не дошел?
Он ждет вопроса по уставу духов,
Но я молчу, мне нечего сказать.
Быть может, я уже убит
и время грянуть оземь?
Быть может я мертворожден
и сам того не знал?
Но я стою, еще стою
пред ним в надменной позе,
и он стоит, глядит без зла,
и ждет, и ждет пока.
 
 
– Вы достоитесь, Командор,
Я вас предупреждаю,
Мы домолчимся до того,
что нам не хватит сил…
Мы достоимся до того,
Что станут птичьи стаи,
Нас простодушно позабыв,
На ветках голосить…
Но что с того!
Какое нам
до птиц веселых дело?
Они поют
затем чтоб петь
и чтоб иметь подруг.
А нам бы звук
произнести,
и эхо чтоб допело,
чтоб затерялись голоса
на сумрачной тропе.
 

Подражание Д. Б

 
Слова простые: ветер, дождь, случайность,
и символов нечаянных рожденья
мне предрекают, всуе обещают
листом забиться на намокшей ветке.
Туман и слякоть – славная компания,
для зелени, которой нет предела,
и дела нет вселенским водоносам
ни до чего, ни до чего…
И брызги бегают по листьям недалеким
повиснувшим в сплетенье струи и газа,
глаза хватают их среди полета,
и что-то исчезает в трепетанье,
и что-то появляется и гаснет
средь гуслей струй и музыки ветвей,
в разрывах из нелепых пешеходов
и в мареве замедленного дня.
Все это – прихоть моего ума.
а, может быть, неведомые свету,
приметы уходящего в неясность,
исчезнувшие ныне навсегда.
 

Океан возвращает все время

«Океан выбрасывает лишнее…»

Ныне забытый поэт А. Щ-в

 
Океан возвращает все время,
что ему не принадлежит,
что ему – непосильное бремя,
то он складывает у межи
 
 
между миром людей и собою,
не берет ничего вообще,
позволяет он только прибою
до чужих прикасаться вещей.
 
 
Он шевелит волнами кокосы
из далеких приплывшие стран,
ведь в Гвинее, наверное, осень…
И куда-то направился краб
 
 
меж струящихся воли и ракушек.
волны мочат животик ему,
ну, а крабу охота на сушу.
Лодкам волны качают корму;
 
 
волны носят по берегу доски
Магеллановых каравелл,
и тельняшек матросских полоски
чуть виднеются в донной траве.
 
 
Лист бумаги безжизненно жалкий,
а когда-то надушен и зол
был депешей от керченской Аллки,
но совсем не моряцкой слезой он размочен.
 
 
Он размочен. Тайваньская тара
как молитвенный барабан.
и ботинок неполная пара
и; далеких приплывшая стран.
 
 
Меж струящихся волн и ракушек
кучи пены – божественный дар.
Где-то, видимо, море тушат,
где-то, видно, случился пожар.
 
 
Самородной волшебною пеной
каждый хочет набить закрома,
но она исчезает мгновенно,
просто так исчезает сама…
 
 
Изумруд изумрудно-зеленый,
кто найдет его – благословен, —
это перстень царя Посейдона
чуть виднеется в донной траве.
 

Я тот, который на землю упал

 
Я тот, который на землю упал
иглой из пихтовой кроны
и стала чуть мягче лесная тропа
под пологом сине-зелёным.
Миллионы иголок лежат на земле
и тихо становятся ею,
и это продолжится множество лет,
покуда леса зеленеют.
 
 
Я тот, который на землю упал
с коня под копыта прочих,
была моя гибель смешна и глупа,
но кровь напитала почву.
И вырос на ней через год или два
пахучий букет ковылий,
ведь тёплую кровь обожает трава,
и травы меня полюбили,
 
 
Я тот, который на землю упал
из синей небесной дали,
мелькнул в вышине, пролетел и пропал,
и след в облаках растаял,
и мне уже впредь не светиться во мгле,
частица космической пыли
сгорела, однако, на этой Земле
желания чьи-нибудь сбылись.
 

Что такое четверть века?

 
Что такое четверть века? Четверть часа
дождь осенний на расцвете лет
льет и льет, а на вокзале касса,
к сожалению, закрыта на обед.
Нужно ехать мне сегодня в четверть
пятого,
проделав кучу дел,
но затеяли обедать черти!
не понять им торопящихся людей.
 

В жилище нашем нету стен

 
В жилище нашем нету стен,
ну что же – слава богу,
ведь сколько не придет гостей,
все уместиться смогут.
Раз нету стен, то окон нет,
ну, нет, так и не надо,
зато бесстыжий наш сосед
в окно не бросит взгляда.
ковром мы не покрыли пол
и счастливы весьма —
ведь обувь, когда в дом вошел,
не нужно нам снимать…
 

Из консервной банки сердце

 
Из консервной банки сердце
У меня в груди, Мне с ним легко,
Можно быть холодным дерзким,
И не думать ни о ком.
 
 
Можно мне не спать ночами,
Прировнять к созвездьям фонари,
Можно, на вопросы отвечая,
Лишь одну неправду говорить.
 
 
Можно все мне, нет запрета,
Право, что с такого взять,
И никто не призовет к ответу…
Только вот стихов писать нельзя,
 
 
Только вот нельзя иметь мне сына,
Или дочь с моим лицом.
Дочка будет куколка Мальвина,
Ну, а сын – известным подлецом.
 

Кошка на пешеходном переходе

 
Зеленый: «ти-ти-ти!» —
как я люблю вас, киса,
вы как всегда в пути,
и жизни вам не жаль.
 
 
А желтый лист летит,
и кем же он написан,
приехать кто сюда
решился в эту рань?
 
 
Везде куда ни глянь
лежит бесценный кадмий,
а киска по нему
тихонечко бежит.
 
 
Но вот вдали мелькнула
малиновая точка,
мелькнула и пропала,
а котик не спешит,
 
 
ему еще осталось
немного, очень мало
пройти, его дорога
нисколько не страшит.
 

Осень 1984

Заклинание

 
Тает, тает, исчезает!
Что за странный фокус?
– Осень.
Затуманило глаза и
куда-то нас уносит.
Мы в одном тумане, рядом
протянуть лишь только руку
и найдем друг-друга, надо
это нам, но мы – ни звука.
Небо заволок, зашторил
липкий и сырой туман,
уловить пытаюсь шорох,
лишь бы не сойти с ума.
Вот бы повезло, но страшно
сделать шаг, идти вперед.
Я стою на мокрой пашне,
выбирать пришёл черёд.
 

Маэстро Дворник, разрешите вас поздравить

 
Маэстро Дворник, разрешите вас поздравить,
вы с Осенью вступили в спор,
о ней – особый разговор,
но вас не вспомнить я не в праве.
 
 
Порисовать решило время года
на кадмий кобальт изменив.
в саду за считанные дни.
«Долой эксперимент такого рода!» —
 
 
вскричали вы. Маэстро, как вы правы!
Ведь Осень – не художник, а маляр.
И вы ее не стали умалять,
а подзанять решили славы.
 
 
Ведь в творческом пыла, в ударе
азартно кистями маша,
она заляпала спеша,
дорожки нашего бульвара…
 
 
И вот с утра вы взяли кисть свою,
чтоб Осени работу переделать.
К вам уважению нет предела,
и я за это вас пою!
 

Герой забытой пасторали

 
А это кто с ужасным ртом,
где зуб единственный, как стёршееся жало?
Ну, кто же он, ответьте, кто?
Природы стон, а, может, шалость?
 
 
Герой забытой пасторали
принёс нам уши-лопухи
– Представьтесь нам.
– Семён Израэль,
я прочитаю вам стихи,
 
 
Я автор стансов и элегий,
где всё изящно и легко,
где всё красиво, полно неги,
но ни о чём и ни о ком.
 
 
В моих стихах и краткий звук
есть память Золотого века,
где узнавал я суть наук,
непостижимых человеком.
 

Как на излёте вспугнутые птицы

 
Как на излёте вспугнутые птицы
или – как самые красивые цветы,
они явились, чтоб увять или разбиться,
стремятся в царство темноты.
 
 
Всё, что затем – о том особо,
будет
очень длинный разговор.
Не «между нами», ведь не надо чтобы
неверно понял кто-нибудь кого.
 
 
Всё, что затем, об этом не коснёмся,
Проснёмся, может быть, когда-нибудь,
а может быть – вовеки не проснемся,
Не в этом суть.
 
 
Для нас важнее вот сейчас и вечно,
что есть на свете птицы и цветы
и дети, непонятной речью
зовущие из темноты.
 

Нейтрино

 
Я Никто, Неоткуда, лечу в Никуда
и ничто меня не остановит,
Я – великое чудо, не в силах страдать,
мчусь сквозь тернии, к терниям новым.
Через горы на горы сквозь блеск ледников
сквозь такое, что вам и не снилось
с бесшабашным задором, не зная покой,
камнепад принимая как милость,
Я не чувствую бури, не вижу преград,
вспышки звёзд – и они не пугают,
и бесстрашный до дури
тому только рад, что гореть обречён на века я.
Я везде и нигде, и не зряч, и невидим,
и на этой Земле, и на сотнях других,
и в лазурной воде, и во льдах Антарктиды,
и ещё в вас самих, в вас самих!
Вездесущ и могуч, через всё пролетая
и нигде своего не оставив следа
я – мерцающий луч,
сам не вижу себя я,
и не встречу подобных себе
никогда.
 

Этот мальчик решил застрелиться

 
Этот мальчик решил застрелиться
Потому, что так сделал кумир,
Но сначала решительным блицем
Покроить поэтический мир.
 
 
Он приехал с далекого юга,
Повторив старомодный маршрут
Чтоб на город, взглянув без испуга,
Навсегда поселиться тут.
 
 
Навсегда – года на три четыре,
А потом улететь без следа,
Разбросав в поэтическом мире
То, что он, как сумел настрадал,
Нарыдал, наметался, намучил,
И с листвой в переулках нагреб…
 
 
Но счастливый представился случай —
Избавленье от радужных грез.
Не печатают! Что ж горя мало,
Значит горстку свинцовых пуль
В пункт приема цветного металла
Отнести и нырнуть в толпу.
Револьвер не оттянет кармана,
То ведь все-таки револьвер
 
 
Можно в доброй компании нагана
Постучатся в приличную дверь.
 

Поэту с поэтессой

 
Надев широкий «боливар»,
Его я встретил как-то «в школе»
Где он основы изучал
Свободы, воли, и неволи.
И тут же их ниспровергал.
 
 
Итак, герой моей «романы»,
Не претендует на бульвар,
Хотя он тип довольно странный
Среди московских Че Гевар.
Такая уж досталась доля.
 
 
(Как соучастник Рамаяны
Имею право так сказать.
Не нравится? Терпи, казак!
Терпи, герой своей Ромалы.
А надоест тебе терпеть,
Ты можешь петь).
 
 
И вот ручей моей судьбы
Грозит повторно стать потоком,
И тот же Демон волоокий
Глаголет: быть или убить?
Зачем, почем, кого и сколько.
 
 
Конечно, быть и быть убитым
Не раньше, чем придет черед
(привет, Танюша, ты не в счет),
Конечно нечет, а не чёт,
Так предназначено пиитам.
 
 
А если спросите по весу:
Зачем, почем, чего и сколько?
Вагон морозной тишины,
Пять этажей моей страны,
И мандариновую Дольку.
 

14 февраля 2009

Ночные солдаты

 
С кладбища на болото
С болота на кладбище,
Все ищем чего-то
Или кого-то ищем.
 
 
За кем же мы ходим
В зимней ночи?
За живыми вроде
Давай покричим:
 
 
Братья и сестры,
Ночные солдаты,
Зачем мы вместе,
В чем виноваты?
 
 
Братья смотрят
Не понимая.
Быть может постриг?
судьба такая.
 
 
Братья не ведают
чего творят
А если ведают
Не говорят.
 

23 февраля 2009

Мой друг безумец

 
Мой друг безумец, так я вам скажу
Почти как Батюшков, а может хуже,
Почти как Пушкин, просто жуть!
Но он себе живет, живет, не тужит.
 
 
А если тужит, все равно живет,
Не торопясь заказывает ужин,
Бокал опустошаю я и вот
Проснулся наконец или разбужен.
 
 
Жизнь это сон, жизнь это сон во сне,
Но если есть реальности остаток,
поедем в зимний лес, там на сосне —
моей ладони теплой отпечаток.
 

12 апреля 2009

Молитва призрака

 
Я тень отца. Совсем не то, что чтишь,
того, кем был я, больше нету.
Не из моих ты рук летал, смешной малыш,
навстречу небу, высоте и свету.
 
 
Того уж нет, а я совсем не он
и ты не верь моим речам суровым,
прочь уходи, заслышав этот стон
и никогда не возвращайся снова.
 
 
Я только слабость твоего отца,
лишь только стыд его и мука.
Ты не увидишь моего лица,
и не пожмешь протянутую руку.
 
 
Не торопись сюда, в туманный мир,
вино тут не пьянит, огонь не греет.
Пусть вечен погребальный пир,
но ты отсюда уходи скорее.
 
 
Отринь моих объятий пустоту
оставь для них холодный камень.
Позволь Гамлету быть по эту, а по ту —
пусть мать и отчим разберутся сами.
 
 
* * *
А я молитвой отодвину суету,
услышу звук забытой песни.
Ведь лишь поэтам быть по эту и по ту
позволено, мы тут все вместе.
 

15 октября 2009

Стихи о сакуре

 
Мы любуемся деревом сакуры,
и каждым ее цветком.
 
 
Цветы сакуры тихо любуются
друг на друга.
 
 
Мы любуемся сакурой, а сакура
любуется нами.
 

Фон Це, японский поэт ХVIII века

Какой же вы чудак, мой милый Николя

Николаю Гумилеву

 
Какой же вы чудак, мой милый Николя,
вас все еще манят неведомые страны?
вам хочется над кручей гнать коня?
А мне все это очень, очень странно…
 
 
Не лучше ли забыть, мой друг, про этот мир,
он пестр и суетлив и как-то так устроен
нелепо Богом или же людьми.
Мне право страшно за него порою.
 
 
Давайте лучше позабудем про других,
лишь вы и я, и ваша Анна,
но в коридоре слышатся шаги,
привычно рано, слишком-слишком рано.
 
 
Но время есть немного помечтать,
не повезло вам – родились героем.
Мечтатели – героям не чета,
а вы и то и то, бывает так порою.
 
 
Но лучше если что-нибудь одно:
герою – бой. Поэту – звуки.
Вы рвались в бой, а я же мой родной
в любом бою умру от скуки.
 
 
Страна воюет – как тут не скучать,
но этот вечер нам развеет скуку,
гремит засов и кажется сейчас
мы посмеемся, дайте ж вашу руку.
 

Я кем-то был и кем-то снова буду

 
Я кем-то был и кем-то снова буду,
вот только кем? Не стоит и пытать,
отмерено отсюда и досюда,
а далее, похоже – пустота.
 
 
Похоже пустота, как атмосфера
на пустоту похожа иногда,
похожа на безверье вера,
а на спасение беда.
 
 
Но, в общем, все – пустяк быстротекущий,
быстроутекший, стекший и пропавший,
как крошка леший в дикой пуще
растаял в светолистой каше.
 
 
А главное ни то, ни сё, ни это,
а главное – предутренний момент,
и две три мысли в переливах света,
двух-трехаккордный аккомпанемент
 
 
секунде пробужденья, вздоху,
где образов случайных череда
поведает, что все не так уж плохо,
все то, что вечер утру передал.
ГОСПОДИН ПОЭТ И ГРАЖДАНИН ЦАРЬ
 

 
Один поэт про батюшку царя
уже не первый год талдычит и талдычит.
Не то, что время он потратил зря,
строча стихи с упорством бычьим,
но просто царь в ответ – ни ме, ни бе —
натруженной ногой хромает, знай себе.
 
 
Не замечает этих звуков он,
хоть ростом и не слон, скорее мося,
которая, вскарабкалась на трон
и больше ничего уже не просит.
А требует, но очень-очень тихо,
только одно: чтоб не будили лиха.
 
 
Как будто бы оно у нас спалО
забывшись в клафелиновом дурмане,
не сращивало город и село,
не строило социализм в Афгане.
А кто там нахимичил в ЧеронобЫле?
Не перечислишь небыли и были.
 
 
Кто нам распутает змеиный сей клубок?
Ну разве что Андрей Малахов.
Уж он-то сможет, я б не смог,
взболтнуть их всех единым махом,
и примирить с любовницами жен.
А потому пусть дальше длится шоу.
 

Моська и слоны

(Ивану Андреичу и Владимиру Семенычу)

 
Однажды Моську Бог послал к слонам,
а я тогда как раз попал к воронам,
аж поседел – мне было тошно там,
но Моська не дремал во время оно.
 
 
И скоро сделался он самым первым псом,
тут все его слонихи полюбили,
а так же обезьяны из лесов
и бегемотихи в зеленом иле.
 
 
Слонов он напугал и приструнил,
привел туда, где очень много корма.
«Как будем без тебя!», – теперь скулят они…
Вороны ж каркают во все воронье горло.
 
 
Я это карканье сейчас переведу:
«Акелла не жилец, он стар и болен!»
Нам птицы шалые накаркают беду,
они ж вороны, чего же боле!
 
 
За Моськой вослед бредут как ишаки
Слоны с жирафами, ему покорны.
Лишь только те, кто от народа далеки
им сверху портят воздух горний.