Текст книги "Я отвечаю за все"

Глава вторая

Появился Штуб

Часовая стрелка приближалась к одиннадцати, и начальник Управления МГБ Унчанской области Август Янович Штуб уже собирался домой и даже реглан натянул и люстрочку загасил, как вдруг на столе замигала лампочка, извещавшая, что его требуют к телефону.

– Штуб слушает, – сказал полковник.

– Здравствуйте, Август Янович, – услышал он твердый и независимый женский голос. – Мы когда-то с вами вместе работали в «Унчанском рабочем» – я Валя Ладыжникова, не помните такую?

– Помню, – сразу повеселев, ответил Штуб. – Только ты была не Валя Ладыжникова, а Валя Золотая, верно?

– А теперь я седая, больше не рыжая, – сказала Ладыжникова. – Но это все пустяки. Ты не можешь меня принять по весьма срочному делу?

– Сейчас?

– У меня через два часа уходит поезд.

Штуб помолчал. Он уже позвонил жене Зосе, что едет и что есть хочет, но отказывать было неловко.

– Если нельзя, то нельзя, – услышал Штуб насмешливо-сердитый голос. – Мне недавно один мой школьный товарищ через свою секретаршу изволил передать, что у министра школьных товарищей не бывает. Мы привыкшие!

– Ладно, приезжай! – сказал Штуб. – Тебе пропуск на Ладыжникову?

Положив трубку, он заварил чай и достал из ящика стола пачку печенья. В огромном, низком его кабинете было тепло от изразцовой печи, которая занимала треть комнаты, но Штуб все-таки мерз, в сырые вечера и в осенние ночи его мучили военные, плохо залеченные раны и нажитый в войну, в болотах, ревматизм. И нынче был такой вечер, совсем Штуба скрутило, но он сходил в санчасть, там сделали ему «укольчик», и сейчас как будто полегчало.

Валя действительно очень изменилась: это теперь была старая женщина, и, пожалуй, только по блеску глаз можно было в ней угадать ту Валю Золотую, которая крутила когда-то всем в редакции головы и в которую даже железный «разъездной корреспондент», а впоследствии редактор А. Штуб был слегка влюблен, но именно самую малость, в той мере, чтобы бриться ежедневно и стараться быть поостроумнее, нежели ты есть на самом деле, стараться писать так, чтобы Золотая похвалила, стараться выдержать натиск опровергателей, с тем чтобы довести до конца очередную справедливую газетную атаку.

– Вон ты какой стал, – сказала ему Валя, когда он снял с нее драповое пальто и зажег люстрочку, – вон какой!

– А какой же?

– Совсем седой. И орденов сколько, – добавила она, оглядывая орденские планки на его широкой груди. – Господи, Август, я столько и не видела…

– Да будет врать-то, «не видела», – усмехнулся он в ответ. – Садись лучше и выпей чаю, погода-то мозглая… Тебе крепкий? Зачем в наши края приехала?

Взяв в ладони стакан, Валя объяснила, что приезжает сюда уже во второй раз на сыновью могилу, в годы оккупации она тут похоронила своего Женю, который умер от саркомы плеча.

– Петя-то твой жив? – спросил Штуб.

– Петя погиб под Варшавой, – сказала Валя. – Так что я теперь совсем одна на свете. Но ты не думай, Август, я не с жалобами на вдовью свою долю, я по делу. Нынче учительница тут одна, старуха, некто Окаемова Татьяна Ефимовна, рассказала мне, что здесь, в Унчанске, покойный доктор Постников считается изменником и негодяем, а это совсем не так…

– То есть как это не так?

– Ты только мне, Август, непроницаемое лицо не делай, – усмехнувшись, произнесла Валя. – Я в оккупации была и всего повидала, не пугливая. Так уж хоть ты меня, сделай милость, не пугай. Постников – герой, и память его надобно от всякой мерзости и наветов очистить.

– Чем же он герой и откуда именно тебе известно, что он герой? – суховато, но с быстрым и горячим блеском в глазах спросил Штуб. – Ты, пожалуйста, все толком объясни.

– Объясню, – как бы даже с некоторой угрозой в голосе сказала Золотая. – Только боюсь – толку не будет. Не к перу это вашему брату и не к шерсти. Вы кого куда назначили, так тому и до смерти быть, и даже после смерти оставаться. Верно?

Штуб посоветовал:

– Не обобщала бы, Валюша.

– Посадишь? – усмехнулась она.

Он с грустью на нее поглядел, но промолчал.

– Так вот, – слегка откашлявшись, начала Золотая. – Может, это записать в виде протокола или как у вас это тут называется? Наверное, тебе, Август Янович, документ нужен с подписью…

Он отрицательно помотал головой, снял и протер очки с толстыми стеклами, закурил папиросу.

Валя тоже закурила. И в пятидесятый по крайней мере раз услышал Штуб историю чудовищной акции фашистов, называемой «Мрак и туман XXI». Но сейчас все было иначе, настолько иначе, что Август Янович положил перед собой на стекло лист бумаги и записал несколько фраз сокращенно, почти формулами, понятными только ему самому.

– Сколько лет было тогда твоему мальчику? – перебил он вдруг Валю.

– Жене? Одиннадцать, двенадцатый.

– Он не из фантазеров? Ты только не обижайся, Валюша, есть мальчишки-выдумщики, это отличная порода, в данном же случае мне точность необходима.

– Нет, – маленькими глотками отхлебывая чай, ответила Валя, – он никогда не выдумывал. Да и разве придумать такое возможно?

– Женя один-единственный спасся?

– Когда фашисты вломились и Постников начал в них стрелять, мой Женя выскочил на лестничную площадку. Он видел, что Постников выстрелил несколько раз, и побежал по коридору, когда Постников уже упал.

– По какому коридору? – спросил Штуб.

– По коридору второго этажа онкологической клиники. Оттуда был лаз на чердак, стремянка железная. Женя туда и юркнул, он ловкий был очень мальчик, даже несмотря на болезнь… Саркома…

Валя на мгновение отвернулась, видимо, больно было и тяжко вспоминать.

– Но они ведь здание подожгли? – спросил Штуб.

– Ты что, мне не веришь? – вспыхнула вдруг Золотая.

– Я тебе верю, – спокойно ответил Штуб, – но мне самому надобно себе картину полностью уяснить.

Золотая поставила стакан на стол и спросила:

– Может быть, ты мне не хочешь верить? Это ведь тоже важно. Для меня тогда узнать про Постникова было радостью. Я думала, что для тебя это будет… ну если не счастье, то, допустим, положительный факт. Ты же словно бы сопротивляешься.

– Ты желаешь, чтобы я воскликнул «какое счастье»? – осведомился Штуб. – Ты от меня непременно эмоций требуешь, Валя? Но ведь я всегда такой был – байбак, еще в редакции вы меня довольно обидно дразнили по этому поводу. Так уж давай так с тобой условимся и напоследок: если мне восклицать, то я на это не способен нисколько. Если же методически и точно, без вспышек и прекраснодушия, без воплей и патетики дело делать, то на это я, кажется, способен и на этом не сорвусь. Тебе мои восторги нужны или реабилитация имени Постникова?

Валя ответила, что, конечно, реабилитация. Ей сделалось, видимо, неловко за свою вспышку, она раздавила в пепельнице окурок и спросила, не глядя на Штуба, знал ли он сам лично Постникова.

Штуб ответил, что несколько раз видел.

– А Аглаю Петровну Устименко?

– Знал хорошо, – угрюмо ответил Штуб.

– И что ты по поводу нее думаешь? – осведомилась Валя.

– Ты мне про пожар так и не ответила, – сказал Штуб. – Известно, что каратели подожгли клинику. Как же спасся твой мальчик?

– Через чердак и по пожарной лестнице. Подожгли онкологический корпус они ведь не сразу, ты понимаешь? Пока разобрались с этой стрельбой Постникова, пока увезли на расстрел больных…

– Ну а вокруг здания разве охраны не было? – спросил Штуб. – Разве там фрицы не были расставлены, то есть солдаты?

– Наверное, были, но, когда стрельба началась, они побежали к парадной. Впрочем, это я не знаю, Женя про это, кажется, ничего не говорил.

Штуб молча на нее смотрел. Толстые стекла его очков блестели, глаз не было видно.

– Тут нужно желать верить, – опять сорвалась Золотая. – Ты как хочешь, Август Янович, то есть, конечно, я тебя не учу, но это все невозможно. Невозможно дойти до такой степени неверия, чтобы и сейчас ко мне подозрительно относиться. Я ведь весь нынешний день провела на могиле моего мальчика. Ведь для него Постников до самой смерти был героем, которого он видел. Понимаешь, Август Янович, видел! Он ведь им еще в больнице тайно рассказывал о победах наших войск. Он им врал, да, да, не удивляйся, но врал за Советскую власть. И делал это настолько вдохновенно, что Женечка мой дома, у меня, не верил, что дела тогда были еще вовсе не хороши. А ты смотришь на меня своими стеклами, и я чувствую, что ты хочешь одного, – чтобы я поскорее ушла…

Август Янович усмехнулся и снял за дужку очки.

– Так лучше? – кротко спросил он. – Тебе веселее, если я, как крот, совсем ничего не вижу? Вместо тебя одно только шевеление воздуха и более ничего. Это тебе нужно? Эх, Золотая-Золотая, Валя ты, Валюша…

Держа очки за дужку, он прошелся по своему мрачному кабинету и сказал каким-то мальчишеским голосом:

– Напиши мне все это подробнейшим образом, ничего не путая, как очерк написала, который я на первую полосу поставил, как он назывался-то?

– Не помню, – сказала Ладыжникова.

– Ну и я не помню. Стиль у тебя есть, пером владеешь. И будет, Валюша, это второй материал, реабилитирующий память Ивана Дмитриевича. Первый мы уже имеем – дежурная нянечка выжила, которую Постников за кипятком посылал. Она все так же, дословно, моим товарищам рассказала.

Голос его звенел – совсем мальчишкой казался Штуб без очков, несмотря на свои седины, таким, словно и не промчались эти длинные годы.

– Не понимаю, – сказала Валя, – ничего не понимаю. Почему же ты так угрюмо меня слушал?

– «Простим угрюмство, – процитировал Штуб, – разве это сокрытый движитель его?» Просто я выверял, Валюша, сверял в уме – сходится или нет. Один – старый, другой – малый, время прошло. Я этим делом давно занимаюсь и, знаешь ли… Впрочем, про это рано… Но есть еще некоторые соображения…

– Какие? – быстро спросила она.

Но он не ответил, какие и про что есть у него еще соображения. Зато он спросил ее про Аглаю Петровну Устименко.

– Я толком ничего не знаю, – сказала Валя, – но там был еще бухгалтер какой-то, пьянчужка Аверьянов, был он будто убит фашистами на улице. Эта самая Окаемова, которую я тебе назвала, что-то, по-моему, знает, но боится…

Штуб, надев очки, быстро записывал.

Валя встала.

– Мне пора, – сказала она. – Очень я рада, Август, что повидала тебя. И еще больше рада, что… ты… такой же. Что веришь…

Он молчал, стоя перед ней неподвижно, невысокий, с очень широкими плечами, с глубокими заломами в углах крепких губ, говорящих о сдержанной силе.

– Давай поцелуемся, – сказала она, – вряд ли судьба нас еще сведет.

Он обнял ее за плечи, поцеловал и предложил:

– А ты, когда к сыну приезжаешь на могилу, то…

– Что? – спросила она. – Что – то?

– Да ничего, – тихо улыбнулся он, подумав, что это как-то странно прозвучало: «когда к сыну приезжаешь на могилу, то…» – Ничего, Валюша, приедешь, наведайся…

Проводив ее до двери, он позвонил Сереже Колокольцеву, своему выученику и верному дружку, но того не было, и Штуб, прохаживаясь по кабинету, задумался, кому бы дать в работу это славное дело, как он определил будущую реабилитацию целой группы людей, – кто и достаточно энергичен, и доброжелателен, и пылок. Тут, несомненно, нужна была пылкость и приверженность идее справедливости. Но, кроме пылкости, нужна была и дотошность, чтобы существовала пропорция и пылкостью не застилало глаза…

Покуда он обдумывал соответствующую кандидатуру, перетасовывая в голове своих сотрудников, аккуратно постучавшись, явился майор Бодростин, служака, застегнутый обычно на все крючки, дотошный, добросовестный и исполнительный. Правда, пылкостью его природа не наделила.

А может быть, это здесь было и к лучшему, без фантазий?

«Подкорректирую в случае чего», – подумал Штуб и рассказал майору о новых сведениях про Постникова, про Окаемову и про убитого бухгалтера Аверьянова. Бодростин слушал молча, с застегнутым выражением бледного лица.

– Что молчите? – спросил Штуб.

– Да сведения-то все от оккупированных, – сказал Бодростин своим значительным баритоном. – Сами знаете, товарищ полковник, народец такой – рука руку моет.

Штуб вспылил:

– А мы всех имели возможность эвакуировать?

– Но все могли пойти в партизаны.

– А партизаны так уже всех и брали? И стариков и старух? Вы сами когда-нибудь на оккупированной территории были?

– Бог миловал, – с усмешкой ответил Бодростин.

– Что вы этим хотите сказать? – жестко оторвал Штуб. – Что-то я вашу точку зрения перестаю понимать.

Майор Бодростин промолчал.

Штуб еще прошелся по кабинету и спросил мирно:

– Ясна задача?

– Не совсем, товарищ полковник, – ответил Бодростин. – Более того, задача для меня в принципе сомнительна. Народ знает, что Постников – изменник, что это установлено неопровержимыми фактами. Сейчас мы, выходит, дадим обратные результаты? Дадим обывателю и антисоветчику козырь в руки – они-де ошибаются. А разве мы можем ошибаться? Разве можем допускать брак в работе? Мы есть орган карающий…

– Вы меня не учите, какой именно мы орган! – бешено вскипел Штуб. – Вам приказано, и извольте выполнять. Экой какой нашелся на всех карающий меч…

Бодростин молчал, на лице его не было решительно никакого выражения, он знал твердо, что время работает на него и что «карающий меч» еще обернется в его пользу.

– Исполняйте! – велел Штуб.

Майор ушел, бормоча по пути, что «это собес», а Штуб вызвал машину, чтобы уехать, наконец, домой.

«Вот что наделали песни твои!»

Проклятый Яковец все-таки заявился в Дом колхозника почти в полночь, когда Варвара, замученная всем этим днем, только что улеглась в девятнадцатой комнате. И нельзя было не ехать, потому что тогда Яковец, по его собственному выражению, «пострадал бы окончательно и непоправимо», в чем и сама Варвара, кстати, нисколько не сомневалась.

– Вы элементарный негодяй! – сказала она ему, спускаясь по широкой лестнице. – Таких, как вы, надо поголовно уничтожать.

– Так разве я возражаю? – униженно согласился конопатый подонок. – Разве ж я себя жалею? Я семейство свое жалею, детишек…

Он знал, чем пронять Варвару: она вечно тискала его действительно прелестных ребят-двойняшек.

– И почему в войну убивали хороших людей, а такие, как вы, пожалуйста, – живой, здоровый? – сказала Варвара. – Даже и не поранило вас как следует.

Яковец обиделся.

– Даже не поранило? – воскликнул он. – У меня почти что возле сердца пуля прошла, у меня в левом бедре осколок, у меня ухи отморожены…

– Не ухи, а уши, – миролюбиво поправила отходчивая Варвара. И осведомилась: – А что в кузове?

Яковец объяснил, что «картошечки немножко».

– Какой еще такой картошечки? – удивилась Варвара. – Новое дело – картошечка.

– Бизнес маленький, – сказал Яковец, – сейчас на Приреченской скинем, и – Вася. Я ж порожняком с самой Каменки сыпал.

Мотор не заводился. Варвару с дремоты пробирал озноб, да и пальто было еще сырое. Когда конопатый шофер вытаскивал из кабины ручку, чтобы завести машину, она почувствовала, что от него пахнет водкой и луком.

– Пьяница несчастный, – сказала Варвара, – вот отберут у вас права навечно – интересно, как тогда вы закукуете?

– Фары у меня не горят, вот что худо, – пожаловался Яковец. – А с водкой, Варвара Родионовна, конечно, подразболтался я. Но вообще, я вам так скажу, если на всю последнюю правду. Плохо у нас в экспедиции поставлена воспитательная работа. Никто надо мной не работает, никто меня не поднимает…

Варвара даже задохнулась от ярости.

– Вы все-таки удивительный негодяй, – сказала она. – Редчайший из редких. Это над вами-то не работали? Это вас не уговаривали? Это вашим липовым честным словам и клятвам не верили? Да кто вас товарищеским судом судил, не мы ли в Каменке? Гнусный и низкий вы тип, вот вы кто…

– До суда человека довести – дело нехитрое, – огрызнулся шофер, – вы не дайте ему скатиться, не дайте упасть, вот и будет порядок. Во мне тоже имеются положительные моменты.

Машина наконец двинулась с места, и Яковец, закурив, без всякой ложной скромности вспомнил то, что он сам назвал «своим подвигом». История действительно была «красивая». С одним из шоферов-«дальнобойщиков» – так назывались дальнорейсовики – случился сердечный припадок, и быть бы беде с автобусом, который он вел, если бы Яковец не оседлал радиатор и не влез на ходу в кабину чужой машины. Многие это видели и сгоряча посулили шоферюге даже орден или, на крайний случай, медаль, но впоследствии Яковец из-за художеств иного порядка вовсе ничего не получил.

– Справедливо? – спросил он Варвару. – Разве душа у меня не болит за это?

И он запел, зная, что поет хорошо и что ему многое прощается за его умение петь:

 
Начинаются дни золотые
Огневой, непродажной любви.
Эх вы, кони мои золотые,
Черны вороны, кони мои…
 

– Не гоните машину, – сказала Варвара, – моя жизнь нужна народу.

– Так луна же!

– А я говорю – не гоните, вы же пьяный, бандит за рулем.

– Я в пьяном виде ни одной аварии не имел. И даже нарушения. Я всю войну сто граммов доставлял бойцам, и никаких неприятностей. У меня автоматизм, товарищ Степанова, полностью отработан.

Он вновь запел тенорком, чувствительно и в то же время сильно:

 
Мы ушли от проклятой погони!
Перестань, мое счастье, дрожать!
Нас не выдадут черные кони…
 

Вот на этом самом трогательном романсе они и врезались, по-видимому, в выскочившую на улицу Ленина легковую машину. Как это произошло, Варвара не видела, она закрыла глаза, чтобы подремать, и сразу словно бы провалилась, а потом почувствовала удар, услышала грохот, скрежет и хруст и поняла, что произошло несчастье.

Было совсем тихо, так страшно тихо, как делается только после аварии, когда все уже кончено. Мотор полуторки сразу заглох, легковая, сшибленная ударом к тротуару, тоже молчала. Жесткий свет осенней луны мертво поблескивал в стеклах длинного черного автомобиля.

– Номер с нолями, – подавленно произнес Яковец. – Теперь, конечно, расстреляют.

– Почему расстреляют? – воскликнула Варвара.

– Да уж это верно, – лязгнув челюстью, сказал Яковец. – Это уж безвыходно.

Он даже пошевелиться от страха не мог.

– Так помогите же им, свинья! – вне себя крикнула она.

– Теперь уж что, теперь уж я пропал, – только и сказал он.

Варвара пыталась в это время открыть свою дверцу, но замок заклинило, и, только сильно ударив плечом, она оказалась на улице и подбежала к легковой – это была иномарка, «Опель», что ли.

– Живы? – спросила она, открыв на себя большую дверцу.

Там внутри светились приборы, и шофер умелыми руками старого солдата ощупывал своего пассажира.

– Живы? – опять спросила Варвара. – Ну что же вы молчите?

– Уйди к черту! – гаркнул на нее шофер. – Не умеешь, так не суйся за баранку…

Они оба, видимо, приняли ее за водителя, потому что пассажир, поправляя очки, сказал ей с кряхтеньем в голосе:

– Экая дура-баба! А если бы насмерть убила? Надо же уметь так вмазать.

И тут Варвару осенило. Она поняла, как всегда понимала каким-то шестым чувством, где и как можно помочь, поняла, что здесь в ее силах хотя бы спасти негодяя от тюрьмы. В расстрел она не верила, но в тюрьму его вполне могли засадить, а если он ей передал руль – ну, права отберут на срок.

– Он мне руля не давал! – воскликнула Варвара. – Я сама силой села за баранку. Он мне подчиненный, он мое приказание не мог не выполнить! Мы – из экспедиции, из геологической…

Понемножку возле поврежденных машин собралось несколько запоздалых зевак, среди которых были, как всегда, и знающие. Уже и Варвару назвали «бандиткой за рулем» – она все торчала возле машины Штуба.

– Ребра мне поломала, наверное, идиотка, – сказал полковник сердито. – Ты вот слева пощупай, Терещенко, не повернуться никак, зажало…

– Ниже, товарищ полковник.

– Сломано?

– Та вроде торчит…

– Торчит! – часто дыша, проговорил Штуб. – Наш драндулет-то может сдвинуться?

– Товарищ начальник, – жалостно произнесла Варвара, – вам нужно сейчас к доктору…

– Закрой дверь с той стороны, – велел ей полковник, – сейчас же закрой.

А пока она закрывала, Терещенко ей сказал гробовым голосом:

– Ну, шестнадцать сорок, помянешь меня за товарища Штуба. Будет тебе желтая жизнь.

«В самого Штуба впоролись!» – не без страха отметила про себя Варвара и окончательно поняла, что негодяй Яковец теперь без ее помощи пропадет окончательно и что она должна «стоять насмерть».

– Я вела машину, – вернувшись к своему грузовику, негромко, но раздельно и внятно, чтобы вбить ему, Яковцу, свой замысел в голову, сказала она, просунувшись в кабину. – Я – запомнил? Вы мне баранку, разумеется, не давали, но я самовольно перехватила еще у Дома крестьянина. Не могли же вы силой меня оттащить. Понятно? Ясно? Все запомнили?

– Как бы не вы, так известно, ничего не было бы, – подлым голосом сказал Яковец, – катил бы себе в Каменку, посвистывал. Нет, забери меня, – передразнил он Варвару, – ровно в семь жду. Вот – дождались!

– Негодяй и к тому же болван, – словно опомнившись, выругалась она, – но теперь ей обратного хода не было. – Я вас выручить хочу, а вы еще фордыбачитесь…

И вновь, сквозь зубы от отвращения к нему, она стала повторять свою версию, не слыша и не понимая собственных слов, слыша только, как не может сдвинуться своим ходом «Опель», как что-то ревет в его моторе и, захлебнувшись, смолкает.

– Дети мои, дети, – вдруг заплакав, сказал Яковец, – за что вы страдаете?

Выпив, Яковец всегда становился слезливым.

Варвара увидела, как Терещенко, выставив вперед длинные ноги, выскочил из-за баранки и побежал по улице Ленина наверх, к зданию МГБ. Тогда Варвара еще раз оказалась возле «Опеля», открыла дверку со стороны водителя, втиснулась коленками под стойку рулевой баранки и, заглядывая в белое лицо Штуба, пытаясь увидеть его глаза, горячо заговорила:

– Товарищ Штуб, пожалуйста, послушайте и ответьте. Нынче сюда приехал отличный доктор, травматолог, хирург, некто Устименко. Он тут рядом живет, за углом. Я из аптеки позвоню, и он придет.

Она дрожала от волнения и от своей низости, двуличия, оттого, что нашла в себе силы воспользоваться таким случаем, чтобы все-таки его увидеть. Несмотря ни на что, вопреки всему.

– Проваливали бы вы отсюда с вашей чуткостью, – с трудом ответил ей Штуб. – Убирайтесь!

Но она уже не могла отказаться от своей идеи. И не потому, что хотела увидеть Володю, это была неправда, в этом она только себя заподозрила, как всегда подозревала себя в дурном. Просто уж так сложилась ее жизнь, что в мгновение ужаса за человека в ней, в душе ее всегда неотступно жила мысль, что существует один, самый умный, самый надежный, самый умелый и находчивый, который, конечно, спасет. Этим единственным был Устименко. И, несмотря на грубые слова Штуба, Варвара позвонила из аптеки сонному и пьяноватому Женьке.

– Женюрчик, – быстро и деловито сказала она, – Женюрчик, котик, мне нужен доктор Устименко. Он у вас?

– Сумасшедшая, – ответил Женька, – мишугине, ты соображаешь, сколько времени?

Варвара помолчала. Его нужно было как следует испугать Женечку, чтобы он начал действовать. Его нужно было завести ручкой, иначе он не поедет.

– Я разбила грузовиком машину Штуба, знаешь, МГБ, полковник, – раздельно и внятно произнесла Варвара. – И Штуб пострадал. Начальник МГБ. Возможно – тяжело. Очухайся, приди в себя. Эта история может отразиться и на твоей судьбе. Мы тут – Ленина, двадцать восемь. Бегом, Женюрка! А если уедут, ищите дальше сами!

В трубке захрюкало и завизжало, но Варвара выскочила из автомата и тотчас же оказалась среди людей, которые теснились вокруг «Опеля», покалеченного полуторкой, помятого, старого джипа и шоферни с санитарами и с молоденьким доктором из санчасти МГБ, который все кричал, что «его не надо трогать, а надо как есть везти!».

Терещенко во исполнение этой идеи пятил джип, чтобы взять «Опель» на буксир, а Яковец ему дирижировал рукою.

– Поехали, Яковец, – сказала Варвара, дергая его за рукав, – слышите, поехали…

– Поедем, когда управимся, – ответил он ей.

– Поехали же! – чувствуя, что расплачется, крикнула Варвара. – Яковец, я вам говорю…

– А вы здесь мне не командир! – ощерился Яковец в азарте деятельности.

Толпа совсем загустела, задние напирали на передних, чтобы увидеть, как санитары будут забирать «тело», передние обжали машины, шоферы и санитары с врачом отпихивались локтями, и тогда Варвара услышала его голос, совершенно не изменившийся с тех лет, но только чуть более властный, чуть военный, приказывающий:

– Разойтись! Я – врач!

И она увидела его совсем близко от себя, он пробежал перед нею в криво застегнутом морском кителе, с непокрытой головой, огромный – почему-то показалось ей. И яркая луна освещала его худое лицо с темными бровями.

– Яковец же, – жалобно сказала она. – Яковец!

Но шофер не слышал. Он куда-то пропал, провалился. Варвара попятилась, прижалась спиной к радиатору полуторки, закрыла глаза. Шум стоял в ее ушах, гомон, грохот. «Пожалуй, я упаду, – подумала она, – пожалуй, мне больше не выдержать!»

Они не должны были, не могли сейчас увидеться. Во-первых, она старуха. Во-вторых, она жалкая. В-третьих, Женька скажет пошлость. В-четвертых, тут народ. Нет, это невозможно.

Но она знала, что они увидятся.

Она хотела этого.

И они, конечно, увиделись.

Не открывая глаз, она понимала, что он идет к ней. Никто так не ходил, а как – она не знала. Но она помнила! И свет вдруг погас, тень от него упала на ее лицо, на ее вконец измученные глаза, и они распахнулись навстречу ему.

– Здравствуй, – сказал Устименко. – Ты зачем же людей давишь?

– Здравствуй, – ответила она, забыв про старуху и про все остальное. – Я нечаянно, Володя, людей давлю.

И загадала, холодея от страха: если он поцелует ее сейчас, после стольких лет этой муки, то когда-нибудь она на нем женится. Именно такими словами она и загадала – с «женится».

И он поцеловал. Поцеловал своими твердыми, жесткими, нетерпеливыми губами, но бережно и нежно, именно так, как и должен был поцеловать после стольких лет несчастий, и сказал именно то, что и должен был непременно сказать:

– Вруша несчастная! Разве же это ты была за рулем?

А она ответила то, что ответила бы много лет тому назад на улице Красивой:

– Не твое дело!

Но он теперь говорил о другом. Он говорил про Штуба:

– Ничего страшного, я думаю. Трещина, наверно, в самом худшем случае. Это болезненно, даже очень, но скоро пройдет.

– Скоро пройдет? – переспросила она одними губами.

– Все проходит, – сказал Устименко.

– Да, все, – подтвердила она.

Сейчас она совсем плохо соображала, как будто ее, а не Штуба ударил грузовик. Она только вглядывалась в его лицо и не понимала, как могло случиться, что этот человек, смысл и счастье всей ее жизни, женат на другой и сейчас уйдет от нее в неведомый мир той семьи, в котором ее не будет.

– Ты что, тоже ушиблась? – спросил он.

– Нет, ничего, – совсем тихо ответила она. – Я нисколько не ушиблась. Я устала сегодня. Но и это пройдет?

– Пройдет, – уверенно и быстро произнес Устименко, – пройдет, Варюха. Только ты меня не избегай, – вдруг быстро добавил он, – это же дико – нам друга друга избегать…

Он хотел еще что-то сказать, но не успел, потому что, пыхтя от всего пережитого, подбежал Евгений и сообщил, что буксирный канат «привязали» и можно ехать.

Женька, разумеется, был очень зол и возбужден.

– Ладно, сестричка, – взъелся он на Варвару, – наделала делов, теперь можешь радоваться. – В его голосе Варваре послышалось даже бешенство. – Я тебе, дорогуша, это попомню, все попомню. Пошли же, Владимир Афанасьевич!

– До свидания, Варюха, – сказал ей Володя.

– До свидания!

Варвара опять закрыла глаза, чтобы не видеть, как он уходит. И не увидела. Она только услышала, как разъезжались машины и расходилась толпа. Потом Яковец потрогал ее плечо.

– Поехали, что ли? – спросил он.

Варвара, не ответив, села в кабину. Яковец еще долго заводил полуторку ручкой, потом в каком-то дворе они сваливали картошку и только часа в два пополуночи выехали из города.

– Что ж теперь будет? – осторожно осведомился он.

– Плохо будет, – ответила Варвара, думая о своем.

– Скажете все, как и было? – испугался шофер.

– Теперь поздно, – ответила она своим мыслям. – Теперь окончательно поздно. Теперь все!

До Выселок Яковец, слава Богу, молчал. Но когда выехали на широкую дорогу, набрался до того наглости, что сообщил:

– Теперь, между прочим, Варвара Родионовна, менять вам показания просто-таки невозможно. Сейчас, если вы даже на меня и скажете, вам не поверят. Это уж будьте уверены. Конечно, шоферишка шоферит, на такого побитого судьбой, как я, все можно взвалить, любое обвинение. Но только учтите, я человек семейный, я обязанности перед детьми имею и на себя доказывать не собираюсь. А вам ничего, – вы одиночка, ну, выговор заимеете – и вся недолга. И еще мелкий момент: вы сами меня на эту брехню подтолкнули, я такое даже и не думал…

Варвара молчала.

– Не желаете со мной говорить? – обиделся Яковец.

Она и на это не ответила.

– Ноль вниманья – фунт презренья, – обеспокоился ее молчанием Яковец. – Решили, что Яковец человек бессовестный. Как хотите, можете думать, но только учтите, если здорово подопрет, то и у меня совесть прорежется. Пока ведь без надобности.

– Помолчали бы вы, Яковец! – со вздохом попросила она.

– Совесть, Варвара Родионовна, дело темное, – вздохнул шофер. – Каждому своя…