Текст книги "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера"

И вот уже мы вновь продолжаем наш неспешный ход вдоль канала в прежнем неторопливом темпе. В человеческом потоке – многообразие лиц с разными оттенками кожи. Попадаются даже с каким-то необычным, зеленоватым отливом. Оказывается, это жители Суринама, бывшей колонии Нидерландов. Теперь, объясняет Татьяна Дас, пришло время отдавать им долги. Какие долги? Ну, как же, эксплуатировали их! Добавляет она это с такой горячей убежденностью, что невольно восхищаешься в который уже раз голландской толерантностью. А неприятный сигарный дым, который распространяется вслед за ними, ну да, так и есть – это запах травы. Да, покуривают. Столетиями их эксплуатировали, теперь могут расслабиться в метрополии.

Вода плещется почти у самых камней мостовой, старая баржа, превращенная в жилище, с клумбой ярких цветов, высаженных на корме, покачивается на волнах от проходящих моторных лодок. Обитатели этих барж сидят за столиками в шезлонгах посреди реки Амстел, и, похоже, их занимают совсем иные проблемы, чем нас, приехавших из России.

Конечно, кульминацией нашей голландской поездки было выступление Анастасии Ивановны в большой аудитории книжной ярмарки. Газеты, радио, телевидение уделили ему немалое внимание. Фотографии, интервью, мне кажется, оставили заметный след в культурной голландской жизни того лета. Насколько я знаю, в нашей стране никаких сообщений на эту тему не было. России в то время было не до того.

Наша жизнь в течение этих пятнадцати дней пребывания в Голландии складывалась из разных бытовых эпизодов и маленьких открытий. После скромной московской еды голландский хлеб и еда восхищали Анастасию Ивановну не меньше, чем пища духовная.

…Каждый день на столе разнообразие фруктов, – писала она в своем путевом дневнике. – Хлеб – о нем нужно сказать особо. Голландский хлеб мало похож на русский – круглой пластинкой, с орехами, изюмом, плотный, но нисколько на русские куличи не похожий. Я могла бы тут одним им питаться. Но очень белого – не видела, скорее – серый, как часто в Швейцарии.

Обед – поздний: суп в широких чашках, навстречу вегетарианству моему – салаты, помидоры, бобы, еще не называемая по-русски изысканность разнообразия, и – голландская селедка необыкновенно нежного вкуса. Говорят, бочонок такой селедки в начале рыболовецкого сезона рыбаки в знак уважения преподносят в дар королеве. Царский подарок!..

* * *

Ну, как побывать в Голландии и не увидеть знаменитых коров? Уж если «ловить жизнь за хвост», не лучше ли попытаться сделать это на голландской ферме?

Герда Мейеринк, устроительница книжной ярмарки, пригласила нас поехать с ней в ее родовое гнездо, к родной сестре – увидеть своими глазами, как коровы уже сейчас тестируют на себе электронную амуницию будущего – специальные чипы, сообщающие хозяевам об их самочувствии, их коровьей активности и качестве выдоенного молока. Анастасия Ивановна с радостью согласилась.

В доме, куда мы приехали, присутствовал старинный сельский уют, создаваемый не одним поколением. В гостиной печь и камин облицованы голубовато-синими изразцами с нанесенными на них характерными голландскими сюжетами. Вот островок суши и мельница в виде башни с четырьмя лопастями крыльев, к ней притулился домик под стриженной соломенной крышей; а вот рыбак, а может, крестьянин, копается возле лодки, а неподалеку парусник, наклонившийся от ветра.

Герда ласково поглаживает эмаль изразцов. Технология изготовления делфтского фарфора как будто не очень сложна. Разливают глину по формам, потом запекают в печи, как пирожки, только при высокой температуре, а после покрывают белой эмалью и уже по ней тонко выписывают кобальтом разные сюжеты. Так появляются знакомые нам синие мельницы, тюльпаны, кораблики под парусами.

…А вот еще изразец, Герда говорит: теперь такие уже редко где увидишь. Разве что – в музее.

Действительно старинный – весь в паутинках мелких трещин, особенно по углам. На нем густо-синим очень реалистично изображен дядька в шляпе с выпирающим из-под пиджака животом. Как будто даже слегка навеселе – старается держаться прямо. Подхватив рыбу за жабры, волочит ее хвостом по земле. Жанровая сценка.

Мы разглядываем развешанные на стенах написанные маслом картины с изображениями лошадей и собак, сцены охоты. А когда сели за стол, хозяйка фермы, лукаво щурясь, загадала нам загадку – принесла деревянный ящик с дырками в крышке, похожий на посылочный для фруктов.

Оказалось, в старину, когда еще не было современного отопления, его использовали для обогрева. Ставили под стол, за которым обедали. А внутрь помещали извлеченный из печки глиняный горшок, наполненный горячими углями, и сквозь дырки в крышке тепло распространялось вверх, согревало ноги.

Экскурсия заняла целый день, и я уже обеспокоился тем, что Анастасии Ивановне не удастся отдохнуть, прилечь хотя бы на полчаса, как она это обычно делает в Москве. Последние дни были особенно насыщены встречами, интервью. В зале Международной книжной ярмарки журналисты устремились к ней, но встретиться со всеми просто не было физической возможности. «Они доят меня, как своих коров», – отшучивалась А.И., стараясь по возможности не отказывать очередной даме с блокнотом, магнитофоном и неизменным букетом бледных роз.

После обеда с мясными блюдами, которые она украдкой, чтобы не обидеть хозяев, сгружала в мою тарелку, она переместилась в кресло у окна полюбоваться на идущее вдоль дороги пятнистое стадо, да так и просидела минут пятнадцать, уронив при этом на грудь отяжелевшую голову. После чего открыла глаза и слегка хрипловатым голосом спросила, включаясь в начатый перед этим разговор, так, будто и не засыпала. Хозяйка ответила, а Герда, ее сестра, которая нас сюда привезла, перевела с голландского на английский, что коров – двести, телят – уже не помню сколько, кажется, пятьдесят, еще есть лошади и пони. Четыре человека, включая хозяина и хозяйку, все это обслуживают. Летом, правда, нанимают двух-трех человек в помощь. Работают с рассвета и до заката.

Ближе к вечеру Герда Мейеринк посадила нас в машину, и через несколько минут мы оказались в помещении, сильно смахивающем на крепостной театр Юсупова в Архангельском под Москвой. Только сцена побольше и оформлена в конструктивистском стиле: хромированные трубы, напоминающие спортивные брусья.

Ниже ее в «оркестровой яме» помигивали зелеными лампочками одинаковые настенные приборы с маленькими дисплеями-экранами, бледно светящимися в полумраке.

Почти одновременно с нашим появлением, теснясь в проходе, на помост доильного цеха стали выходить главные героини этого спектакля. Недоверчиво косясь на нас, непривычных для них зрителей, каждая спешила с тяжелой грацией занять свое место в пространстве между отполированными брусьями, иногда отталкивала своих товарок и недовольно мычала, паркуясь при этом задом, как можно ближе к доильным аппаратам.

Тем временем, этажом ниже, в «оркестровой яме», два человека в зеленых, похожих на реанимационные, халатах принимаются за дело: обмывают им вымя теплым душем, крепят присоски доильной установки.

Коровы умиротворенно затихают и, кажется, – мгновение, и зазвучит сентиментальный вальс Чайковского или музыка из поднадоевшего «Лебединого озера». А может быть, она уже и звучит, только я внезапно отвлекся и как-то выпал из общего разговора… То ли вид этих ухоженных животных, то ли пара рюмок вина, выпитого за обедом, но меня как-то неожиданно повело и даже перенесло в родную Курскую губернию (в те времена – область), в сельскую участковую больницу, где мне пришлось пахать счастливые три года после института. Расскажи я сейчас моим спутницам, они бы сильно удивились и сочли за выдумку, узнав, что в богатом черноземом крае, в замечательные советские времена к весне коров уже нечем было кормить, приходилось сгребать с крыш солому и запаривать вместе с хвоей… Доярки с дюпюитреновскими контрактурами[7]7
  Контрактура Дюпюитрена – избыточное развитие соединительной ткани в области сухожилий сгибателей одного или нескольких пальцев. Приводит к ограничению разгибания и формированию сгибательной контрактуры одного или нескольких пальцев.


[Закрыть] не выдерживали, матерились, выдаивая чуть ли не до крови последние капли…

На мгновение даже мелькнул перед глазами поблекший от дождей и солнца транспарант на крыше коровника с ошибкой в слове «пятилетка» и жарким призывом перевыполнить план «по яйцу и молоку». И главное, руки, руки этих женщин с натянутыми, как струны, сухожилиями через всю ладонь… Секундное видение двадцатилетней давности.

Герда говорит негромко, словно мы находимся в операционной. Но я уже уловил паузу в ее пояснениях, вопросительный взгляд… Нет, нет, всё в порядке! Всё опять стало отчетливым. Навозная хлябь курского коровника так же неожиданно исчезла, как и появилась. Под ногами – прочный пол, а вокруг серо-зеленый кафель доильного зала.

И вот Татьян и меня подводят к рабочему, который следит за экраном прибора, там внутри что-то журчит. Что может журчать на молочной ферме? Над головой розовым облаком колышется вымя с гильзами подрагивающих присосок и трубок. Каждый миллилитр учитывается. Цифры набегают с нарастающей скоростью и, кажется, сейчас хлынут с экрана, как сбежавшее с плиты молоко.

Тем временем из пояснений Герды ухо неожиданно выхватывает знакомое слово: seeds – семена. Оказывается, они добавляют эти самые seeds в корм для жирности молока, если приборы показывают, что она недостаточно высока. Интересно, что же они добавляют, не коноплю ли? Тут все может быть – сказочная страна…

Вижу, как после моего вопроса лица моих спутниц вытягиваются в недоумении. Переглядываются. Что-то не так? Потом все вдруг начинают улыбаться, понимающе подмигивают мне.

Оказывается, это была шутка.

Сдержано смеются даже голландские мужики, правда, при этом не отвлекаясь от своих приборов. Вот так пошутил! Ну надо же, разбирается…

Между тем вечерний спектакль в этом пахнущем парным молоком зале подошел к концу, коровы, помахивая хвостами, с выражением достоинства и выполненного долга покидают доильный цех, и только одна – молодая и любопытная – не торопилась уходить. Наклонив голову, искоса, словно из-за кулис, разглядывала нас, вслушивалась, как будто хотела получше разобраться, о чем там говорят.

Когда мы вышли на улицу, увидели, как стадо медленно растворяется в золотистой дымке. За ним галопом, задрав хвост и поднимая пыль, неслась любопытная коровенка. Грузовик с серебристой цистерной мчал в противоположную сторону, торопясь к сыродельному заводу. И вся эта идиллия, включая удаляющийся грузовик с цистерной, казалось, уже многократно была запечатлена на полотнах старых мастеров.

…Анастасия Ивановна с нами не ездила, но после с интересом слушала подробности посещения доильного театра. А вечером, как обычно, записывала свои впечатления в блокнот, проложив между чистыми листами копирку.

* * *

Не помню точно, в какой из дней мы оказались в гостях у Хони Люберс или просто – Хони, как ласково называли ее Татьяны, а мы с Анастасией Ивановной – вслед за ними.

Хони переводила Маринины письма для голландского издания, того, которое нам бросилось в глаза на книжной ярмарке.

Ее дом в пригороде Амстердама с кошками и кроликами, похожими на овечек – с опущенными книзу ушами, – Анастасия Ивановна описала в своем очерке «Моя Голландия».

По сути это часть большого трехэтажного сооружения, состоящая из нескольких секций. Та, что принадлежит Хони, состоит из гостиной и кухни на первом этаже, двух спален на втором и кабинета со скошенной крышей на третьем.

В небольшом зеленом дворике, примыкающем к дому, я сделал несколько фотографий. На одной из них Анастасия Ивановна вместе с Хони сидят под деревом в садике рядом с домом. На дереве на разных уровнях расположилось несколько кошек, которые до фотографирования носились по веткам как угорелые, а тут вдруг, словно почувствовав значимость момента, замерли, позируя. Их чрезмерную активность А.И. объяснила консервированным кошачьим кормом, тогда еще мало известным в России. На другом снимке, сделанном ближе к вечеру, Анастасия Ивановна сидит в своей обычной шапочке крупной вязки и сосредоточенно пишет то ли письмо, то ли свои дневные впечатления в большом блокноте.

В очерке «Моя Голландия» неожиданно наткнулся на упоминание А.И. об успешном излечении сына Хони, девятилетнего мальчика. По правде сказать, никаких особых усилий не понадобилось. Мальчик кашлял, и довольно долго. Местный врач, видимо, заподозрив бронхит, а может быть, и пневмонию, назначил антибиотики, которые, судя по всему, особого эффекта не давали – сухой кашель продолжался и усиливался. Я осмотрел его, пневмонии не услышал. Как мне показалось, причиной кашля могла стать шерсть кроликов или безумных кошек, с которыми он спал в одной комнате, а порой даже брал к себе в постель. К счастью, в моей походной аптечке нашлись нужные таблетки. К утру многодневный кашель у мальчика прекратился. Вот, собственно, вся история исцеления. Но Хони была очень тронута. За завтраком это горячо обсуждалось.

Выехали довольно рано. Маленький «Фиат», с трудом вместивший нас, вела приятельница Хони, женщина с выдающимися формами, тесно обтянутыми спортивным костюмом, – приехала на несколько дней из Италии.

Слева и справа вдоль шоссе тянулись канавы, заполненные водой, отгораживая островки земли с уже знакомыми пятнистыми коровами, меланхолически жующими траву. Бесконечно плоская, местами вогнутая земля Голландии с редкими деревьями своим однообразием убаюкивала, навевала какое-то необычное ощущение монотонности.

Но вот откуда-то стали выезжать на обочину феерические ветряные мельницы. А впереди все как будто сдвинулось, вогнутость пропала, земля вернулась к изначальному плоскому состоянию. Убаюканные движением, мы не заметили, как оказались в самом центре города. Машина вдруг резко затормозила – встала у самого постамента, на вершине которого человек с упрямо-сосредоточенным лицом и топором в руке склонился над носом лодки.

– А там правее – домик, где он жил, – подсказала с заднего сидения Татьяна Дас.

Скромный домик Петра Первого оказался торжественным красного кирпича сооружением с фронтоном, с зеркальными окнами по фасаду и медальонами, где было написано, что здесь останавливался русский царь-реформатор.

Вскоре, однако, все прояснилось. Сооружение служит лишь внешней оболочкой, своеобразным футляром для сохранности действительно небольшого мемориального деревянного дома.

В текстах, собранных А.С. Пушкиным в разных архивах для написания «Истории Петра Первого»[8]8
  Незавершенный исторический труд, подготовительный текст А.С. Пушкина, в котором представлена хронология событий времени правления Петра Первого. Пушкин планировал на ее основании написать «Историю Петра I» и надеялся окончить работу над ней в течение шести месяцев или максимум – года. Однако замысел его остался неосуществленным. После смерти Пушкина «История Петра I» была запрещена Николаем I, затем ее рукопись была утеряна и найдена только в 1917 году. Была опубликована в 1938 году в большом советском академическом издании его сочинений.


[Закрыть], можно найти удивительные вещи о поездке молодого царя по европейским странам, в том числе и по Голландии, куда он особенно стремился.

Петр, даже учивший для этого голландский, отправился в Европу под вымышленной фамилией Михайлов в составе так называемого Великого посольства, – говоря современным языком, официальной делегации, им же посланной к европейским дворам с дипломатическими целями. Русский царь впервые покидал пределы своего государства и к тому же так надолго – на полтора года!

Великое посольство отправилось за рубеж в марте 1697 года, а возвратилось в сентябре 1698-го. Ни до, ни после в российской истории подобных примеров столь длительного отсутствия государя на троне не было.

Почему Петр решил не афишировать свою личность? Существуют разные предположения. Некоторые историки полагают, что неопытный в европейских церемониях царь опасался во время официальных встреч с главами государств нарушить принятый этикет. Иные утверждают, что Петр хотел лучше понять, как устроена жизнь страны изнутри, поработать на верфи, своими глазами увидеть, как строятся корабли и отливаются пушки.

Как бы то ни было, его инкогнито не было ни для кого секретом. Встречавшие высокопоставленные сановники и правители иностранных государств по пути следования русского посольства отлично знали, кто скрывается под этим псевдонимом.

Согласно официальному отчету того времени, вместе с ним туда отправились

…тайный советник Федор Алексеевич Головин и статский секретарь (думный дьяк) Прокофий Богданович Возницын. При них 4 секретаря; 40 господских детей знатных родов (в том числе и Меншиков) и 70 выборных салдат (орфография того времени) гвардии с их офицерами, всего 270 человек. Петр скрылся между дворянами посольства. Посольство отправилось из Москвы 9 марта 1697.

Возглавлял делегацию генерал-адмирал Франц Якоб Лефорт, имя и поныне хорошо известное в Москве, – любимец Петра, свободно владевший голландским и обучавший этому языку Петра. Появлению посольства в Соединенных Штатах Нидерландов (не отсюда ли впоследствии пошли Соединенные Штаты Америки?) предшествовал долгий путь из Москвы. В архивных материалах приводятся интересные, хотя порой и противоречивые подробности этого путешествия. Так, например, буквально написано:

…Путь лежал через Лифляндию, принадлежавшую тогда Швеции. Королю дано было предварительное известие о путешествии <…> государя с требованием безопасного проезда без церемоний, подобаемых его сану.

То есть – с одной стороны – государь путешествует инкогнито, но при этом шведскому королю сообщается о «путешествии государя».

Шведский двор понял эти слова так, как ему было удобно, и принял государя и русское посольство весьма прохладно, в буквальном смысле без церемоний, подобающих его сану. Им не отвели квартир, везде, где только можно, чинили препятствия. Доходило до того, что в крепость для покупок провианта разрешалось входить не более шести представителям русской миссии одновременно и то под присмотром военных людей и с тем, чтобы они к валам и к укреплениям близко не подходили. Оставаться в городе более двух часов не разрешалось.

Однажды даже остановили Петра и собирались в него стрелять, когда он поехал в коляске зафрахтовать корабль для переезда в Голландию. А чуть позже стало известно, что губернатор Лифляндии намеревается его задержать.

Петру ничего не оставалось, как тайно перебраться в Кёнигсберг. Послы сначала не знали, куда девался государь. Но через какое-то время, очевидно, когда он был уже в полной безопасности, за ним последовала вся миссия. Надо сказать, в Кёнигсберге, в отличие от Лифляндии, русское посольство принимали весьма дружески. Как сообщает историческая хроника, «их приняли с пушечной пальбою, дана им аудиенция», т. е. с пушечным салютом и официальным приемом августейшей особы, в данном случае курфюрста – местного князя, наделенного правом участвовать в выборах императора. На шапках русских послов сиял бриллиантовый герб. Курфюрст, почтительно сняв шляпу, слушал приветствие гостей и даже спросил их «о здравии государя (стоявшего от него в нескольких шагах). Послы отвечали, что оставили его в Москве в добром здравии».

Среди опасностей, подстерегавших путешественников на пути в Голландию, в «Истории Петра Первого» упоминается риск встречи в море с французскими каперами. Так немцы в те времена называли пиратов – французских корсаров, получивших право от верховной власти захватывать торговые суда неприятельского государства. Впрочем, каперы-корсары особо не разбирались и нередко захватывали корабли нейтральных государств. Но Петр торопился в Голландию.

Вероятно, чтобы не привлекать к себе внимания, он на маленьком судне в сопровождении семи дворян отправился в Амстердам, и лишь спустя четырнадцать дней туда прибыло посольство. Благополучно ли добралась основная группа, неизвестно. Во всяком случае, о стычках с пиратами сведений не было.

Как сообщает историческая хроника,

…приехав, нарядился он со своею свитою в матрозское платье и отправился в Саардам (Заандам; т. е. то место, куда мы приехали с А.И.) на ботике; не доезжая, увидел он в лодке рыбака, некогда бывшего корабельным плотником в Воронеже; Петр назвал его по имени и объявил, что намерен остановиться в его доме. Петр вышел на берег с веревкой в руках и не обратил на себя внимания. На другой день оделся он в рабочее платье, в красную байковую куртку и холстинные шаровары и смешался с прочими работниками. Рыбак, по приказанию Петра, никому не объявил о его настоящем имени, Петр знал уже по-голландски <…> упражнялся с утра до ночи в строении корабельном. Он купил буер и сделал на нем мачту (что было его изобретением), разъезжал из Амстердама в Сардам и обратно, правя сам рулем, между тем как дворяне его исправляли должность матрозскую. Иногда ходил закупать припасы на обед, и в отсутствие хозяйки сам готовил кушание. Он сделал себе кровать из своих рук и записался в цех плотников под именем Петра Михайлова. Корабельные мастера звали его Piter Bas, и сие название, напоминавшее ему деятельную, веселую и странную его молодость, сохранил он во всю жизнь.

Под звук постукивающей палки А.И. мы входим внутрь, в голландский дом, где останавливался в Заандаме Петр Первый, но звук не гулкий, как бывает в просторных помещениях, а какой-то глухой, стесненный.

Взгляд тут же упирается в старую бревенчатую конструкцию, которую отделяет от кирпичной стены чуть больше метра. Потемневшее от времени дерево стен и пола, окна тускловаты – вероятно, из слюды.

Неожиданно выглядит спальня Петра – размером с платяной шкаф с дверцей. Трудно представить, как он там со своим двухметровым ростом мог разместиться. Экскурсовод поясняет: в таком шкафу обычно спали полусидя, часто не раздеваясь. Почему полусидя? Опасались пожара, грабителей, последствий неумеренных застолий?

Хронология пребывания Петра в Заандаме, изложенная в голландских источниках, несколько иная: прибыл он сюда 18 августа, в воскресенье, а на следующий день с утра направился в лавку Якоба Оомеса, где приобрел столярные инструменты: пилу, сверло, топор. И с этого же дня начинает работать на корабельной верфи. В свободное время осматривает местные фабрики, мастерские, посещает семьи работавших в России мастеров. Однако слух о прибытии русского царя быстро распространился по окрестностям. Многочисленные посетители настолько утомили Петра, что спустя неделю после своего прибытия на небольшом паруснике (буере), купленном здесь же, он отбывает в Амстердам. Так утверждают голландские хроники.

В мемуарах Смирновой-Россет (фрейлины русского императорского двора, дружившей с А.С. Пушкиным) приводится разговор, за достоверность которого публикатор поручиться не может, однако выглядит этот исторический анекдот достаточно правдоподобно. Якобы император Николай I сказал Пушкину: «Мне бы хотелось, чтобы король Нидерландский отдал мне домик Петра Великого в Саардаме». Пушкин, которого из России за границу не выпускали, не то в шутку, не то всерьез на это ответил: «Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники». Государь рассмеялся и сказал: «Я согласен, а покамест назначаю тебя его историком и даю позволение работать в тайных архивах».

«История Петра Первого», к которой получил доступ А.С. Пушкин, свидетельствует о том, что Петр провел в Заандаме полтора месяца; после переехал он в Амстердам и, наняв близ Адмиралтейства домик, жил в нем под именем корабельного мастера. Тут заложил он собственными руками шестидесятипушечный корабль и ежедневно ходил на работу с топором за поясом.

Как видим, голландские свидетельства о пребывании Петра в королевстве Нидерландов и данные, почерпнутые Пушкиным в архивах, расходятся.

Уже много позже мне попалась книга современного английского историка Мэтью Андерсона, собравшего большой материал о Петре Первом и, в частности, о Великом посольстве. Как бы взгляд другой стороны.

В его описании Великое посольство не только представило Петра официальной Европе, но и позволило европейцам бросить первый поверхностный взгляд на российского правителя.

В европейских странах, которые он посетил, к Петру отнеслись по-разному. У одних вызывала восторг его энергия, любознательность в сочетании с врожденной интеллигентностью. Но наибольший интерес к Петру проявил папский нунций – постоянный дипломатический представитель папы римского. Он намеревался обратить в католичество сначала русского царя, а вслед за ним и население России. Однако Петр охладил его напор, отказавшись от этой идеи.

Иные отмечали сильное увлечение молодого царя и его окружения спиртным, как пишет историк, «поразительное даже по стандартам того некритического века». И еще в памяти многих, с кем ему приходилось встречаться, осталась искажавшая его лицо судорога в моменты напряжения. Утверждают, что он был обречен на это до конца своей жизни.

Совсем по-другому в книге выглядит встреча русской миссии с Кёнигсбергским курфюрстом. Действительно, посольство встречали с почестями и салютом орудий. Но в официальном документе раскрывается подлинный смысл инкогнито Петра, которое на самом деле оказалось на руку европейским правителям того времени. Вовсе не по наивности курфюрст задавал вопрос послам о государе, хотя прекрасно знал, что Петр стоит рядом с ним. Очевидно, это был понятный всем, принятый в те времена дипломатический способ неофициально познакомиться, завязать контакт, может быть, лучше узнать оппонента, избежав при этом каких-либо обязательств, которые могли бы впоследствии быть неверно истолкованы в соседних государствах.

В книге можно встретить и весьма язвительные замечания по поводу Петра. Так, австрийский представитель в Лондоне информировал Вену о том, что русский царь, стало быть, намеревается цивилизовать своих подданных, сделав их всех моряками. Епископ Солсбери выразился о Петре еще хлеще – в том смысле, что он скорее предназначен природой быть судовым плотником, чем великим князем.

Отзывы европейских дам о молодом царе были гораздо благосклоннее, чем мнение епископа и австрийского посланника. Одна из них, вдова курфюрста Ганноверского, после встречи с Петром в Германии в своих письмах восхищалась его внешностью, живостью ума, правда, удивлялась, узнав, что русские, танцуя, принимали жесткий китовый ус корсетов немецких дам за их ребра.

В своей книге Мэтью Андерсон порой противоречит себе, высказывает весьма спорную мысль о том, что поездка Петра в европейские страны не слишком расширила его интеллектуальные горизонты, поскольку, дескать, в то время наука и политика его мало интересовали.

Эти утверждения не соответствуют фактам, которые сам автор и приводит в этой книге. И тем более свидетельствам тех, кто сопровождал Петра и имел возможность и наблюдать за ним во время поездки. На самом деле в Голландии Петр встречался с разными учеными, приобрел уникальные для того времени оптические приборы, зарисовывал незнакомые ему орудия земледелия, расспрашивал и записывал о них в своем дневнике. Также хорошо известно, что Петр планировал создание в России Академии наук и устройство энциклопедического музея по примеру того, который он увидел в Голландии. Впоследствии Кунсткамера[9]9
  Кунсткамера (нем. Kunstkammer – комната искусства) – в прошлом название различных исторических, художественных, естественно-научных и других коллекций редкостей и места их хранения. В XVI–XVII веках кабинеты редкостей были принадлежностью многих княжеских и королевских дворов. Так, в XVII веке датским королем Фредериком III была основана Королевская Датская Кунсткамера, упоминаемая в сказке Г.Х. Андерсена «Принцесса на горошине».
  Петр I во время «великого посольства» в 1697–1698 годах осматривал крупные преуспевающие города Голландии и Англии. Увидел и заморские кабинеты «кунштов», т. е. редкостей, чудес. На страницах дневника, который приказал вести Петр, часто мелькает восклицание: «Зело дивно!». Есть запись и о новейшей науке анатомии: «Видел у доктора анатомию: вся внутренность разнята разно – сердце человеческое, легкое, почки… Жилы, которые в мозгу живут, – как нитки…» Петра очень заинтересовали подобные новшества, и царь, не скупясь, закупал целые коллекции и отдельные вещи: книги, приборы, инструменты, оружие, природные редкости. Эти предметы и легли в основу «Государева Кабинета», а потом и Петровской Кунсткамеры, первого российского естественнонаучного музея.
  Вернувшись в Россию, Петр занялся обустройством русского «кабинета редкостей». Распорядившись перенести столицу России из Москвы в Петербург, Петр также приказал перенести и «Государев Кабинет». Вся коллекция была размещена в Людских палатах при Летнем дворце. Помещение было названо на немецкий манер Кунсткамерой.


[Закрыть], взятая им за образец, была открыта в Санкт-Петербурге в 1718 году, а в 1721 году им была создана Академия наук.

Неизвестно, как долго еще продолжалось бы путешествие Петра по Европе. Из Австрии он собирался ехать в Италию, а после во Францию. Вполне возможно, вояж затянулся бы еще года на полтора. Но неожиданно Петру пришло известие из Москвы об очередном восстании стрельцов. Поездку пришлось прервать и срочно возвращаться в Россию…

Как относилась Анастасия Ивановна к роли Петра Первого в преобразовании России? В Голландии мы обсуждали это не один раз. Да, Петр построил Петербург. Но какой ценой? Сколько жизней было положено! Зачем насаждал употребление табака и крепкого алкоголя, из-за чего в России на многие годы утвердилась разрушительная традиция пьянства?

Я возражал ей в том смысле, что Петр совершил невероятное, с нуля построил город, свой Амстердам на Неве. Ввел законы, поскольку никаких понятных для всех установлений в ту пору не было. А, чтобы народ развлечь, специальным постановлением ввел новогодние праздники с елкой, с умыслом приобретал для кунсткамеры «собрание птиц, рыб, уродов и анатомические препараты».

К большому огорчению современников, а в ряде случаев дело доходило и до бунтов, Петр ввел в обиход забавы, каких на Руси до этого не было (порочные, как мы теперь понимаем), – курение табака и потребление алкоголя, от которого, как известно, земля под ногами начинает забавно вращаться, а казна успешно пополняться.

Да, согласна, пылко возражала Анастасия Ивановна, России нужен был флот, выход к Балтийскому морю, новые, как вы говорите, военные технологии. Но неужели нельзя было это сделать по-другому, не обесценивать до такой степени человеческую жизнь?

Что тут можно сказать? Спустя несколько столетий, уже в иные, казалось бы, более гуманные времена, ей довелось своими глазами увидеть, как человеческая жизнь не ставится «ни во грош». Что же говорить о нравах восемнадцатого века…

«Став главою новых идей, – писал А.С. Пушкин о Петре, – он, может быть, дал слишком крутой оборот огромным колесам государства». Этим, наверное, многое объясняется.

Из тех сказочных уголков зазеркалья, которые А.И. увидеть не довелось, – университетский госпиталь в Утрехте. В этом городе, некогда столице, объединившей Нидерланды в единое государство, мы оказались по приглашению Галины Левитиной, большой поклонницы Анастасии Ивановны.

Сидя на сцене рядом с ней, сквозь ослепительный свет юпитеров, падающий слева и справа, я почему-то видел только Татьян, сидевших близко к сцене. Все остальное зыбилось, терялось, пропадало среди ярких бликов. Но Галину Левитину, жадно ловившую каждое ее слово, как оказалось, я тоже запомнил, и, когда мы познакомились, мне показалось, что я ее уже где-то встречал.

Галина преподает английский. Каждый день ей приходится ездить за пятьдесят километров от Утрехта. Анастасия Ивановна тепло написала о ней в своем очерке «Моя Голландия».

В один из вечеров Галина позвала своих знакомых, среди которых оказалась ее приятельница, врач, заведующая отделением интенсивной терапии в местном университетском госпитале. По ее приглашению на следующий день мы должны были отправиться туда, познакомиться с голландской медициной.

Однако утром все изменилось. Анастасия Ивановна предпочла остаться дома, отдохнуть, привести свои записи в порядок. А я решил все-таки съездить посмотреть госпиталь еще и на тот случай, если обстоятельства вдруг так сложатся, что придется к ним обратиться за помощью.

Это была удивительная экскурсия.

Сам семиэтажный госпиталь размером с квартал стоит, как огромный прогулочный океанский лайнер, накрепко пришвартованный к берегу. Здесь в общей сложности работают около десяти тысяч человек, включая врачей, медсестер, вспомогательный персонал, а также персонал специального исследовательского центра.

На входе мы благополучно миновали двух немолодых вооруженных охранников (бывших полицейских, как подсказала моя провожатая, с настоящими пистолетами в кобурах).