Текст книги "Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера"

Голландия

Мне казалось, она будет жить долго. По меньшей мере, до своего – невероятно представить – столетнего юбилея. Смеясь, с грустью говорила: «Боюсь этой трехзначной, нечеловеческой цифры. Наверно, буду походить на ведьму».

А в начале апреля 92-го, за полтора года до ее смерти, возникла идея ехать летом в Голландию. Оттуда прислали приглашение на Конгресс писательниц-женщин и Международную книжную ярмарку.

Анастасия Ивановна разыскала меня по телефону.

– Сможете? Я сказала им, что согласна, но только если – с вами. Не отказывайтесь. Мы ведь хорошо съездили в Коктебель.

Это было заманчиво. Еще бы – Голландия! Но слишком памятен был прошедший год, ее недавний тяжелый грипп с воспалением легких. Как она выкарабкивалась из него, знают только друзья и близкие, дежурившие днем и ночью у ее постели.

– Вы всегда осторожничаете. Как кот – лапой, – сказала она, как мне показалось, легкомысленно. – Уж если – судьба, ну так у вас на руках, когда-то все равно ведь – придется.

Как обычно, все затянулось: оформление паспортов, виз. Амстердамская затея уже началась, оттуда ежедневно звонки, а мы всё еще в Москве.

Наконец – день отъезда.

Багажник издательского автомобиля принял потертый чемодан, перевязанный для крепости бельевой веревкой, и мы, словно на гигантской карусели, в два прыжка перенеслись над пропастью, разделяющей дом на Большой Спасской и аэропорт в Амстердаме.

Перед отъездом А.И. не то чтобы трусила, но все же беспокоилась: перенесет ли самолет. Опыт воздухоплавания у нее был. Как ни странно, в ссылке. Подняла тяжелое бревно, и – отслоилась сетчатка глаза. Она настояла, чтобы ее отправили к окулисту, и вместе с мешком писем и провожатым ее втиснули в почтовый самолет. Разбег. Кочки на земле сменили ямы воздушные, за час уболтало до рвоты.

Теперь же предстояло целых три часа полета. Будет ли тошнить в воздухе? Говорят, накануне нужно плотно поесть. А может быть, лучше лететь на голодный желудок?

Таможенный контроль. Таможенник молодой да ранний. С улыбкой многоопытного циника:

– А я думал, все Цветаевы давно уже за границей.

Взгляд его падает на небольшую медную икону, высвеченную рентгеном в сумочке Анастасии Ивановны. Объясняю: икона ей подарена на девяностолетие и в Москву возвратится вместе с хозяйкой.

Вызывают старшего. Тот долго рассматривает гравировку на обратной стороне, по-моему, больше из любопытства. Листает новенький паспорт, сверяясь с возрастом, зачем-то разглядывает небесно-голубые билеты голландской авиакомпании. Наконец все улаживается, иконка вписывается в таможенную декларацию.

Следующее: проверка на оружие. Пистолет, граната? Почему бы и нет. Не я ли подложил, чтобы пронести в самолет? Взгляды проверяющих подозрительно ощупывают ее, меня. Всякое здесь случается. А.И. безропотно отдает свою сумочку с иконой (что это – лагерная привычка к шмону?), а через минуту, миновав детектор на металл, приятно удивляется, получив ее назад.

Надо сказать, международная гильдия писательниц оказалась чрезвычайно предусмотрительной и практичной, приобретя для нас дорогие билеты. Какое это имеет значение – дорогие, дешевые? Кресла иные? Кормят лучше? Да если и так – лететь-то всего три часа. Так я думал. Но оказалось, дорогой билет позволяет просто позвонить в агентство и перенести свой вылет с одной даты на другую. Нам это очень пригодилось, когда началась волынка с паспортами и визами.

Надо ли говорить, что оба наши места находились в лучшей части самолета, и мы невольно оказались в компании холеных господ, видно, часто летающих по этому маршруту и вовсе не изумляющихся уюту салона и улыбкам стюардесс. Видавшее виды нескладное пальто А.И., ее черепашьего цвета вязаная шапочка – родная сестра той, зимней, из облезлой цигейки, на этом отутюженном фоне смотрелись отменным контрастом. Хорошо еще, что чемодан с веревкой и рюкзак были сданы в багаж и покоились где-то неподалеку во чреве нашей железной птицы.

Всегда интересно наблюдать реакцию присутствующих – от недоумения и сострадания до легкого шока – при ее появлении на публике в каком-нибудь мусорного вида пальто с бахромой на рукавах и цигейковой шапке, местами истертой до кожи. Был ли в этом некий ее «вызов обществу», «протест»? Если и был, то неосознанный. Протест против чрезмерных усилий ума, растраты его на несущественное. Никогда Анастасия Ивановна это специально не декларировала. «Люблю свои старые вещи, мне в них удобно. И в общем-то все равно, что вы об этом думаете». Можно понять это так.

И при этом с первой же минуты нельзя было не заметить яркую оригинальность ее личности. Почувствовала ли это стюардесса, или ее повышенное внимание относилось к преклонному возрасту пассажирки? Респектабельные господа впереди нас и рядом развернули свои пухлые, толщиной в палец газеты, набитые цифрами котировок, биржевых цен, с редкими островками текста, кто-то продолжал беседу, а А.И. подслеповато посмотрела в круглое окошко иллюминатора и тихонько перекрестилась.

Самолет уже выруливал на взлетную полосу. Здесь же, в салоне, все было как-то по-особому уютно. Легкие ритмические толчки на стыках бетонных плит, негромкий гул двигателей действовали убаюкивающе. Она задремала, уронив голову на грудь. Не проснулась и в тот момент, когда позади от нас двигатели, подвешенные к крыльям самолета, мощно взревели и машина, набирая скорость, понеслась по взлетной полосе, с каждой секундой все сильнее вдавливая пассажиров в их кресла.

Когда Анастасия Ивановна открыла глаза, аэродром был уже далеко внизу. Мимо нас тянулась волокнистая вата облаков, внизу под неестественным углом проваливалась земля с пашнями, извилистыми речками, подмосковными лесами.

– Как? Уже в воздухе? Совершенно не заметила.

…Нежный, тающий во рту копченый лосось, камамбер, салат, маслины – все это после скромных московских обедов!

Из спинки стоящего впереди кресла выдвинут портативный столик, на него в отдельном судке подают тушеную морковь и зеленый горошек к мясу. А.И. заботливо перекладывает сочный бифштекс на мою тарелку со свойственной ей веротерпимостью к моему невегетарианству. На десерт – взбитые сливки со свежей клубникой. Но прежде по глотку красного вина – за наше необычное путешествие. Шутка ли – на высоте десять тысяч метров!

И несколько возбужденная вином, полетом, А.И. вдруг с подъемом начала читать любимые ее матерью и Мариной стихи Толстого, Алексея Константиновича.

 
Други, вы слышите ль крик
                                 оглушительный:
«…Много ли вас остается, мечтатели?
Сдайтеся натиску нового времени!
Мир отрезвился, прошли увлечения —
Где ж устоять вам, отжившему племени,
Против течения?»
Други, не верьте! Все та же единая
Сила нас манит к себе неизвестная,
Та же пленяет нас песнь соловьиная,
Те же нас радуют звезды небесные!
Правда все та же!
Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Смело гребите во имя прекрасного,
                                Против течения!
 

Я уже слышал однажды, как она их читала, но здесь, в полете, это звучит необыкновенно. Рядом в иллюминаторе глубокая синева неба, близость космоса. Луна еще не села то ли уже поднялась. Рокочут моторы, увлекающие нас к неведомой Голландии. И этот голос с виолончельным отливом. Она читает мастерски и в то же время безыскусно. Ей хочется дать эти стихи – дать возможность слушателю зримо почувствовать движение мысли, ее оттенки.

Сидевшие рядом деловые господа уже сняли пиджаки, пригубливали кто коньяк, кто пиво, с интересом и удивлением повертывали головы в нашу сторону. Один даже не утерпел, шепотом спросил у меня, кто эта пожилая дама. Я объяснил: русская писательница, Конгресс в Амстердаме, книжная ярмарка. Он понимающе закивал. Да, да, он слышал об этом, но Конгресс, кажется, уже начался…

Закончив читать, Анастасия Ивановна, гася пафос, шутливо добавила:

– Нечто вроде глотка поэтического вина в облаках.

Самолет начал снижаться. В круглом окошке, как в окуляре микроскопа, размытые очертания земли обрели резкость. Под крылом прошли красные черепичные крыши, ослепительно сверкнуло солнце, отразившись от стекол оранжерей. И вскоре раздались аплодисменты пассажиров позади нас, в экономическом классе самолета – скорее российская, чем европейская традиция отмечать искусство пилота, благополучно посадившего тяжелую машину на бетонную полосу.

Но прежде чем выпустить уже поднявшихся со своих мест пассажиров, стюардесса с необыкновенными глазами Джульетты Мазины из «Ночей Кабирии» подошла к нам и, подав руку Анастасии Ивановне, подвела ее к двери, передав другой, уже не склонной к улыбкам (скорее стиль деловитой учтивости) девушке в такой же элегантной сине-голубой форме Королевской воздухоплавательной компании. Вот здесь-то и выяснилось, на что способна KLM!

Мы миновали устланную ковром трубу-переход между самолетом и зданием аэровокзала и оказались перед открытым, похожим на игрушечный автомобильчиком. А.И. после некоторого удивления и замешательства села рядом с каэлэмовской девушкой, а я устроился сзади в открытом багажном отсеке, и мы славно покатили в аэровокзальной, почти московской по разнообразию лиц и скученности, толпе.

Время от времени, когда впереди особенно сгущалось, девушка негромко произносила какое-то слово. Публика расступалась, давая дорогу, и мы благополучно ехали дальше, пока не оказались в том месте, где нас встречали голландские Татьяны. Не представляю, как весь этот путь – почти с километр – моя немолодая спутница смогла бы преодолеть, не будь этого замечательного средства передвижения внутри аэровокзала.

Такси – холеный «Мерседес», арендованный устроителями Конгресса. Мы вместе с двумя голландскими Татьянами мчимся в нем по автобану в Амстердам, в центр города в мельтешении разноцветных, всевозможных оттенков серого, коричневого, карамельного, слитых в одну линию и как бы сросшихся боками классических голландских особняков.

Голландия – сказочная страна. Я во многих была за долгую мою жизнь. Я бывала в Италии, Швейцарии, Германии, во Франции – юность, зрелость и старость – и вот без двух месяцев девяносто восемь увидела Голландию. Именно о ней говорю: «сказочная»…

Лист бумаги, исписанный ее петлистыми буквами, успел пожелтеть за эти годы! Я разглядываю его, наверно, с той же пристальностью, с какой Шампольон рассматривал древнеегипетскую клинопись, и, удивительное дело, читаю почти со второй попытки, проникаю практически без труда в суть изложенного.

Да, так все и было – ощущение сказочности. Гостиница называлась «Красный лев», и в отведенном номере ждал большой букет мелких кремовых роз вперемешку с дымчатыми лилиями. И ваза с фруктами. Сейчас такие отборные «выставочные» экземпляры бананов, персиков, яблок можно увидеть и на наших улицах, а в 92-м году все это казалось футуристически-райским изобилием.

Как описать наш первый вечер в Амстердаме, блеск реки и каналов, мосты, отраженные в воде, сросшиеся в единое целое кварталы разноцветных старинных особняков!

Узкие тротуары старых улиц не вмещают нас четверых. Меж двух Татьян миниатюрная Анастасия Ивановна – как лягушка-путешественница из гаршинской сказки. Я же – позади, с чувством тревоги и беспокойства за темп, навязанный ей нашими молодыми провожатыми. На улицах еще много людей, но уже спускается откуда-то с небес северная зеркальная тишина. Свет неба отражается в каналах, и среди этого июльского благоденствия возбужденная речь, раскаты смеха особенно явственны, а порой и громки.

Зажигались окна, непривычные интерьеры с розоватым деревом потолков, внутренних лестниц, все окна – незанавешенные, демонстративно открыты взглядам.

Неожиданно с противоположной стороны канала послышался баритон, знакомая оперная мелодия. Нет, я не ошибся. Напористый сочный баритон разрастался, его подхватывали другие голоса, распахивались двери ресторанчиков, оттуда, словно на сцену, выходили всё новые участники этого невероятного, похожего на театральное, действа.

С удивлением Алисы в сказочной стране А.И. пыталась понять по нашим лицам – что происходит.

Между тем марш из «Аиды» разрастался, перелетал на другой берег канала. Оттуда ему вторили такие же победно-наступательные звуки. «Массовка» уже шла по обеим сторонам канала, вовлекая новых участников. Татьяны охотно поясняли, что как раз сегодня закончились занятия в университете и студенты по традиции отмечают это выдающееся событие возлияниями и шумным пением.

– Когда-то в России так праздновали Татьянин день, – восхищенно комментировала Анастасия Ивановна.

Мягкая и как будто немного виноватая улыбка, словно стесняется своего высокого происхождения, чу́дные темные глаза.

Мария Николаевна Львова. Мы познакомились с ней в «Русской православной зарубежной церкви» – так было написано на скромной табличке у одного из подъездов большого здания. И все последующие дни прошли под знаком ее присутствия. Оно вносило в нашу жизнь в Голландии свою краску – чистую и тоже как будто немного сказочную. Служил молодой темноволосый священник, прислуживали мальчики-подростки.

Церковь – что-то вроде квартиры, очень скромно убрана, бумажные иконки. Обстановка почти домашняя. Кроме нас с А.И., двух Татьян и Марии Николаевны Львовой, еще две пожилые дамы, плохо понимающие по-русски.

После службы мы пили чай с печеньем в помещении, напоминавшем московские кухни. Вот когда впервые зазвучала тема, одна из тем постоянного ее внутреннего спора, спора с самой собою. Тема, которая после обрела свое неожиданное и загадочное словесное воплощение в очерке «Моя Голландия».

…Обычно в России после Крещения, например, священника приглашают «за стол». А тут, в Голландии, вышло наоборот: после службы нас пригласил к чаю священник.

На хорошем русском языке (изучал в Париже) спросил о моих первых впечатлениях. На мое восхищение «раскованностью» голландцев ответил, что, к сожалению, оборотная сторона ее – грех. «О, конечно»…

Что означало это «О, конечно…»? Согласие c ним или только видимость согласия? Вздох по собственным душевным мукам?

«О, конечно…»

В Голландии присутствие Марии Николаевны постоянно ощущалось. Но и после, в Москве, особенно первое время, нам обоим ее не хватало. А в то июльское утро, выйдя из церкви, мы сели в ее небольшой автомобиль, Анастасия Ивановна впереди, я – между Татьянами, горячо обсуждающими, где нам находиться после окончания нашего срока в гостинице (обе настаивали, чтобы у них), – и Мария Николаевна повезла нас вдоль каналов, где зыбко покачивались разноцветные отражения двух-, трехэтажных домов с мягкими обводами фронтонов.

* * *

Здание, где проходила Пятая международная книжная ярмарка писательниц-женщин, занимало полквартала в центре Амстердама. На первый взгляд – кирпичный монстр, без окон, вызывающе громоздкий среди изысканных амстердамских особняков. Здание – историческое, когда-то здесь располагалась Амстердамская биржа, для которой оно и было построено в 1903 году в аскетичной манере, получившей впоследствии название «Северный модерн».

У входа толпился народ, висели красочные плакаты. По всему чувствовалось, книжная ярмарка – это событие в жизни города.

Однако внутри бывшая Биржа ошеломляла своеобразием стиля. Хрусталь люстр соседствовал с кирпичной шероховатостью стен, полированное дерево перил отражало свет солнца, проникающего сквозь стекла крыши. Среди этих столбов падающего сверху света дефилировала публика. Июльский зной, дававший о себе знать за стенами здания, здесь не чувствовался, в воздухе носился прохладный ветерок. Публика сочувственно отводила глаза от Анастасии Ивановны, одетой по-осеннему в пальто.

Дамы-распорядительницы нацепили нам на лацканы специальные гостевые бирки, повели знакомить с дамами, заведующими на выставке культурной программой. Те, в свою очередь, велели принести соки, кофе, фрукты, поглядывая на Анастасию Ивановну, восхищенно покачивали головами, приговаривая инкредибл, что означало – невероятно. Инкредибл – почти сто лет. Инкредибл – ясный ум в таком возрасте…

Потом повели показывать аудиторию, где завтра должно состояться выступление. Триста, а может быть, и больше, мягких кресел, поднимающихся амфитеатром к стеклянному потолку, выжидательная тишина. Неужели завтра, здесь? Сумеет ли овладеть вниманием такой большой аудитории, не понимающей русской речи?

Мы шли по галереям, переходам, просторным залам. Книжные развалы – чудеса современной полиграфии – зазывали к себе разноязыким хором. Не хотелось пропустить ни одну из выставленных книг. В большинстве случаев их представляли женщины. Не было здесь только книг на русском языке. И вдруг – словно в нашу сторону метнулся фиолетовый язычок пламени. С сумеречно-лиловой обложки на меня смотрели глаза Марины Цветаевой! В портрете легко угадывалась фотография коктебельского периода.

Это была книга стихов и прозы, переведенная на голландский Татьянами и еще двумя переводчицами.

Итак, завтра, здесь, в этом зале.

* * *

Большой номер в «Красном льве» А.И. обжила так же быстро, как и четыре года назад комнату в Коктебеле. Думаю, персонал этой фешенебельной гостиницы, много чего повидавший на своем веку, такого не видел. Всюду лежали вещи, проделавшие по воздуху путь из Москвы, прямиком со Спасской. Извлеченные из обшарпанного чемодана, они нисколько не страдали комплексом неполноценности, уютно расположились в шкафу, на диване, на стульях. На коврах рассыпались гомеопатические шарики, в ванной комнате среди мрамора и зеркал гордо стояла мятая алюминиевая кружка, видимо, привезенная еще из ссылки.

Смуглая индонезийка, прибиравшая каждый день в номере, только таращила от изумления ореховые глаза. Сегодня причин удивляться у нее было больше, чем обычно. Анастасию Ивановну трудно было узнать в светлом элегантном костюме, подаренном ей в Москве для этого случая Ольгой Рудаковой, дочерью ее подруги, эстонской художницы Ирины Бржеской.

Утро было ослепительным, за окнами гостиницы мягко погромыхивал трамвай. Мы завтракали в полутемной зале среди гравюр, посвященных первым голландским переселенцам в Америку. Анастасия Ивановна, прихлебывая кофе, говорила:

– Как вы думаете, что это будет? Я могу прочитать стихи – Маринины, свои.

Мне казалось, она испытывает волнение перед выступлением.

От гостиницы «Красный лев» до здания, где проходила книжная ярмарка, идти было совсем недалеко – всего один квартал. Но мы шли более получаса. Временами останавливались, А.И. о чем-нибудь спрашивала, толпа обтекала нас, как вода камень.

Однако к двенадцати мы были уже у входа. Теперь здесь висела свежая афиша, где понятные слова «Anastasia Tsvetajeva…» соседствовали с другими, читать – язык сломаешь. Впрочем, времени на это не было – к нам спешили устроительницы с уже знакомым «инкредибл» на устах. Теперь, правда, звучал и новый мотив. «Фул, фул», – говорили они с испуганными и восторженными улыбками. Зал заполнен до отказа. За время работы выставки такого еще не было. Инкредибл.

И вот – сцена. А.И. поднимается. Я же, проводив ее, спешу занять место где-нибудь в зале, поблизости. Но она просит, чтобы я сидел рядом с ней, настаивает.

Таким образом, я оказался на сцене перед несколькими сотнями глаз, в фокусе телекамер. Неуютность моего положения возмещалась, однако, возможностью наблюдать реакцию зала. Я видел вблизи от сцены лица Татьян, приветливо нам махавших, взволнованные глаза Марии Николаевны…

Расположение было таким: справа от Анастасии Ивановны сидела переводчица, а на некотором отдалении стоял свободный стул для дамы, той самой, которой предстояло вести программу. Скрестив руки на груди, она курила у кулис, щурясь от дыма, поглядывала то в сторону А.И., то на лист бумаги с распечатанным текстом. Казалось, мысленно прикидывает – какой жесткости вопросы способна выдержать пожилая леди.

…У Анастасии Ивановны разные оттенки голоса. Одни для друзей – уютные, насыщенные теплом. С людьми официальными голос учтив, но бывает и холоден. По-иному разговаривала с животными. Часто можно было услышать «душенька» и обращение на «вы» к какому-нибудь бродячему псу с несчастными глазами.

Но совершенно особым голосом читала стихи. Ясный, глубокий, похожий на звук альта или виолончели. Свидетельствую: так читала она в Амстердаме залу, где находилась малая часть тех, кто понимал русский, но слушающему мелодию ее речи завороженно.

Раньше мне не приходилось видеть ее выступающей перед большой аудиторией, теперь же я с восхищением отмечал ее способность мгновенно собираться, точность ответов, иронию, сопровождаемую одобрительным гулом собравшихся. Меня и раньше удивляла, а сегодня поразила и голландскую аудиторию потрясающая в этом возрасте память. Читает наизусть стихи Марины, свое, часть поэмы, посвященной Дж. Конраду, написанной ею по-английски…

Слушая ее, зал неистовствует, руки, кажется, сами по себе аплодируют, тогда как лица просветленны, и всем уже ясно, что если Марина гениальна, то Анастасия, по меньшей мере, феноменальна. Снимает телевидение Канады и Японии. Вопросы продолжаются. Поглядываю на маленький магнитофон, стоящий перед ней на столе, колесико крутится, лента неторопливо наматывается. Как хочется, чтобы сохранилось каждое ее слово, восторг зала, аплодисменты…

– Кто были ваши родители?

– Марина и я родились в Москве, в старинном доме со старинным укладом. Наш отец, профессор, преподавал историю изящных искусств в университете, на высших женских курсах и, кроме того, отдавал все силы созданию Музея изящных искусств, который неизвестно почему до сих пор называется Музеем имени А.С. Пушкина. Нами в основном занималась мать. Чрезвычайно, со всех сторон талантливый человек – великолепный музыкант, прекрасный художник. Знала многие европейские языки, переводила с них. При всем этом находила время заниматься нашим воспитанием. По складу души она была романтик. В детстве читала нам сказки, позднее – легенды, учила языкам. Тридцати семи лет умерла от туберкулеза.

– Как вы себя чувствовали после революции, продолжали писать?

– Я писала и после революции, но долго не печаталась. А в 1937 году была арестована и отправлена в лагерь без суда, как брали многих из интеллигенции. Десять лет была на Дальнем Востоке в общих бараках…

– Все эти годы была ли у вас какая-либо связь с вашей сестрой Мариной?

– Мы с ней виделись последний раз в 1927 году, когда Максим Горький пригласил меня в Сорренто. Туда Марина послала мне французскую визу, и я поехала в Париж. Это было последнее наше свидание.

– Когда вы узнали о смерти сестры? – Дама, задававшая вопросы, щурилась, и в этой повадке чудилось что-то рысье.

– Я догадывалась – что-то случилось. Я чувствовала. Я даже видела сон… Но я надеялась, что это фантазии, что она жива, – досижу срок, и мы увидимся. А в 1947 году до меня дошла весть, что она покончила с собой. Потом мне прислали телеграмму…

– Какова была Россия, когда вы вернулись из лагеря, – десять лет – немалый срок? – заглянув в свою бумагу с распечатанными вопросами, строго спросила ведущая.

– А я не вернулась. Только полтора года пожила у моего сына, который тоже был в лагере, далеко от меня – но к этому времени был освобожден. После чего меня снова арестовали и повезли на вечную ссылку в Сибирь – через пять пересыльных тюрем. Четыре с половиной месяца этапом – поездами… Там, в селе Пихтовка, я прожила семь лет. Об этом книга – «Моя Сибирь». А после смерти Сталина нас стали освобождать, затем реабилитировать. Только после реабилитации в 1959 году я смогла вернуться в Москву.

Вопросы продолжались. Слушая, я испытывал странную раздвоенность. С одной стороны, желание защитить ее от жестких вопросов. С другой – за трагической судьбой цветаевской семьи открывалась потрясающая панорама российской, почти столетней, жизни, и безнравственно было бы лишить права собравшихся в этом зале знать правду об этом.

– Можете ли вы рассказать, как отнеслись к самоубийству вашей сестры Марины? Какие, по вашему мнению, были причины?

– До самого последнего времени я была уверена, что причина одна – ее шестнадцатилетний сын. Дочь была похожа на отца, Эфрона. А сын Георгий – она звала его Мур, как кота, – похож был на Цветаевых характером, всем. Марина его обожала. В шестнадцать лет он был совсем взрослый человек. В Москве, которую им с началом войны пришлось покинуть, шла эвакуация, у него был свой круг. Когда они приехали в Елабугу, Мур ей заявил, что учиться здесь, «в этой дыре», как он выразился, не будет. И даже прозвучали такие жестокие слова: «Кого-то из нас вперед ногами отсюда вынесут». То есть пригрозил ей самоубийством. И тогда она решила, что должна поспешить это сделать сама, чтобы он жил. Так я думала. И это, несомненно, одна из причин и, может быть, главная. А в последнее время стало известно, что в Елабуге, где ей не давали работы, жилья, всячески притесняли, ее пригласили в КГБ и предложили сотрудничать. Тогда она поняла, что, если откажется, поставит сына в трудное положение, а согласиться – невозможно. В ее последнем письме (предсмертном) была такая загадочная фраза: «Я попала в тупик», – после этого и произошло самоубийство[1]1
  Беляков С.С. Парижские мальчики в сталинской Москве. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2021.


[Закрыть]. Собираясь возвратиться в Россию, Марина даже представить не могла, что я в лагере. Это скрыли от нее муж и дочь, которые уже были здесь, опасаясь, что она не поедет, – знала, что политикой я никогда не займусь, значит, попала в заключение – зря.

Колесико моего магнитофона крутится, бесстрастно записывается каждое ее слово, в том числе и вопросы, обращенные ко мне, например, читать то или иное стихотворение и в каком порядке.

Мне кажется, она не видит зал, и мощное его дыхание едва ли слышит. Скорее, только догадывается по яркому свету юпитеров о том, что она в центре внимания. А зал? Как передать эту атмосферу разрастающейся любви? Зал, начавший с любопытства, – не каждый день здесь бывают такие гости: девяностовосьмилетняя писательница из России, прошедшая лагеря и ссылки, – с каждым новым ответом все более проникается восторгом сопричастности.

Больше часа продолжалось ее выступление. Лента в магнитофоне остановилась, и мне в напряженной тишине, с которой зал слушал ее, неловко было щелкать крышкой и переворачивать кассету. Теперь жалею об этом, потому что шквал аплодисментов остался незаписанным.

Люди стояли в проходах, не расходились, аплодировали. Потом возникло стихийное движение из задних рядов амфитеатра к сцене. Словно хотели убедиться, что этот комок жизни и стойкости – не плод их воображения, а реальный человек. Возможно, это был час триумфа и признания. То, к чему она всегда относилась с иронической улыбкой.

Мы вышли в фойе вместе с тесным кругом обступивших ее, к ней тянулись руки с голландской книгой Марины с просьбой оставить автограф. Ей принесли стул. Она села и стала надписывать книги. И вдруг я увидел в ее руках книгу «Моя Сибирь» с потрепанной обложкой.

Книга эта здесь не продавалась, ее принес с собой молодой человек, как выяснилось, по фамилии Кунин. Прорвавшись к А.И. сквозь тесное кольцо, он сбивчиво рассказывал почти невероятное. Служил в армии под Москвой. Доведен был до такой грани, что уже собирался покончить с собой. Случилось так, что в библиотеке воинской части ему попала в руки «Моя Сибирь». Был потрясен. Женщина, оказавшись в тюрьме, потом в ссылке, выжила, не впала в отчаяние. Ее пример настолько его воодушевил, что он поверил в собственные силы, в то, что сумеет выстоять.

История могла бы показаться почти святочной, если бы сейчас на коленях у А.И. не лежала эта книга с затертой обложкой, проделавшая долгий путь из России.

Ее фотографии на следующий день обошли голландские газеты, запечатлев склонившуюся над книгой голову и сухую, покрытую рельефными венами руку с пером над развернутой страницей.

В один из вечеров мы возвратились в гостиницу довольно поздно. Шли по коридору к своим комнатам, и неожиданно я увидел на стене картину Сальвадора Дали с циферблатами часов, развешанными как блины на ветке дерева.

Я обратил на нее внимание Анастасии Ивановны. Она уже прошла вперед, но вернулась и с какой-то гримасой недоверия, приблизив к картине лицо, стала рассматривать изображенные предметы, потом, не оборачиваясь ко мне, все еще вглядываясь в картину, со скукой в голосе сказала:

– И что все это значит?

– Ну, вероятно, относительность времени, его текучесть, непостоянство…

Мне уже приходилось когда-то читать историю создания этой картины, одной из самых известных работ Сальвадора Дали. Дело было так: в тот день Гала, жена Дали, с кем-то из приятелей отправилась в кино, а его почему-то оставили дома.

Вот сидит он за столом. Печалится.

Искоса поглядывает, как муха летает по комнате. А мухи, известное дело, – «феи» Средиземноморья. Так, по крайней мере, полагали древние философы, и Дали с этим согласен. Он ее не отгоняет, в его трактовке муха еще и – Муза. И вдруг замечает: она садится на лежащий неподалеку, на краю стола, оплавляющийся на солнце круг сыра, камамбера.

Цепь ассоциаций в его голове включается мгновенно. На мольберте как будто специально дожидается своего часа небольшой пейзаж залива Порт-Льигата, законченный им несколькими днями ранее: пустынный берег, спокойно-равнодушное море.

Работает он быстро. На холсте появляется засохшая ветка старой оливы, на ней – оплывающий циферблат. Мертвое дерево и остановившиеся часы – воплощение ушедшей эпохи. Муравьи, а там, если присмотреться, есть еще и муравьи, облепившие положенные на стол циферблатом вниз оранжевые часы. Эти часы не деформированы, они в воображении Дали бескомпромиссно идут вперед, правда, зрителю без этих пояснений неясно, часы ли это вообще. Хотя все-таки, если внимательно приглядеться, догадываешься – часы, – изображена ребристая головка для их подзавода.

«Сюрреализм – это я», – писал о своем творческом методе Сальвадор Дали. Вероятно, с таким же правом он мог утверждать, что он еще и – символизм. Как и на картинах художников эпохи Возрождения, все, что изображает Дали, непременно что-то символизирует. К примеру, муравьи для него означают гниение. Поскольку еще в детстве он был потрясен видом мертвой летучей мыши, облепленной муравьями.

Покончив с муравьями, его кисть выводит лежащее на земле распластанное тело. Это даже не тело, а туловище и голова, в контурах которой, если приглядеться, можно угадать черты самого художника: опущенные веки с длинными ресницами, знакомая форма носа – с горбинкой.

Через несколько часов, к возвращению Галы, картина закончена.

Даже не понимая язык символов Сальвадора Дали, мимо этой работы трудно пройти, не остановив на ней взгляд. Соединенные вместе – старое дерево, часы, муравьи, морской пейзаж, – и другие детали создают притягивающую взгляд загадочную образность.