Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2014"

По некоторым оценкам, дистанция власти невелика в странах, сумевших сделать рывок в социально-экономическом развитии (Япония, Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг и др.). То есть граждане, как бы они не ругали верхние этажи иерархии, что бывает практически всегда, все же воспринимают власть как «свою». Граждане оценивают власть как то, в чем они лично могут участвовать. Конечно, участие рядовых граждан в принятии решений наверху – достаточно субъективный и трудно определяемый критерий, но оно может приобретать институциональное оформление, относительно убедительное для большинства населения. Это тот субъективизм, который фиксирует определенную степень доверия в обществе. А доверие по вертикали часто является главным фактором успеха не только в «боевых условиях», но и в решении мирных задач социально-экономического развития.

Проведенный автором данной статьи экспертный опрос, касающийся проблем управления в информационном обществе, также свидетельствует об опасности потерь социального капитала в России за последние полтора-два десятилетия. Высококвалифицированные эксперты, имеющие не только серьезную теоретическую подготовку, но и большой практический опыт личного участия в государственном управлении и в бизнесе, отмечают нарастание разрывов по вертикальной составляющей социального управления и увеличение «дистанции власти». Это решающим образом сказывается на всей ситуации в стране и сводит почти к минимальным значениям даже перспективные сами по себе проекты (электронное правительство, построение информационного общества, выход в первые ряды различных мировых рейтингов и т.п.).

Итог. Сегодня в России мы имеем дело не столько с кризисом властно-управленческой вертикали, сколько с политикой создания экономических и социальных преимуществ для сравнительно узких групп населения, близких к самой власти или сливающейся с ней на всех ее уровнях. Фактически, преимущества создаются за счет средних и беднейших социальных групп, потенциал которых используется слабо, не мотивируется экономически и социально. В этом смысле вертикаль действует прежде всего в собственных интересах. Ее политику нельзя назвать «политикой для миллионов», как в свое время называли, например, программу К. Аденауэра и Л. Эрхарда. Скорее это политика для избранных «золотых миллионов» с определенными реальными вставками заботы обо всем населении, но по остаточному принципу.

Укрепляясь (что само по себе есть естественный процесс для любой власти, прежде всего в плане противостояния хаосу), властная вертикаль в то же время теряет социальный капитал и не находит тех схем социально-экономического взаимодействия с основной массой населения, которые предопределили бы возрастающую конкурентоспособность страны в мировых процессах.

Выход, в принципе, связан с трансформацией властно-управленческой вертикали только в одном направлении: накапливание социального капитала по вертикальному вектору, нахождение оптимального баланса горизонтальных и вертикальных составляющих, прежде всего в сфере социально-трудовых отношений, а также существенное переформатирование того, что в последнее время многие социологи, экономисты, историки и политики стали обозначать понятием социальный контракт.

Первая мировая: 100 лет назад

К осмылению Первой мировой войны8585
  * Работа выполнена в рамках проекта РГНФ № 13-01-00061.


[Закрыть]

В.М. Шевырин

Шевырин Виктор Михайлович – кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.

Русская литература вышла из гоголевской «Шинели», а новейшая мировая история – из Первой мировой войны. Мир широко и тревожно отмечает 100-летие войны потому, что он родом из «1914 года». В современных международных отношениях слишком много «горючего материала» и того, что имеет пугающие параллели в истории «сиамских близнецов» – двух первых глобальных конфликтов. Некоторые аналитики даже считают, что в мире снова запахло большой войной. Однако прецеденты Первой и Второй мировых войн двусмысленно-амбивалентны: фатальной неизбежности их не было, но они стали свершившимся фактом. У. Черчилль, например, писал, что «по окончании мировой войны 1914 г., почти все были глубоко убеждены и надеялись, что на всем свете воцарится мир». И он сам считал, что «сокровенное чаяние всех народов легко можно было осуществить, твердо отстаивая справедливые убеждения и проявляя необходимый здравый смысл и благоразумие» [53 с. 19].

Но прежде чем здравый смысл и благоразумие проявили себя, все народы в начале мировой войны пережили «медовый месяц» патриотического воодушевления, горячо поддержав своих правителей, которым действительно не доставало ни того, ни другого, когда они решились на роковой шаг. Им не доставало и многих других положительных качеств. Зато с лихвой было политического легкомыслия, эгоизма, корысти, неоправданных иллюзий. Только в ходе войны к народам приходило «отрезвление», отвращение к ней, которое в конце концов стало одним из решающих факторов прекращения этой бойни.

Тем не менее через два десятилетия произошел «исторический реверс», и разразилась еще более страшная мировая война, после которой человечество впервые в своей истории потеряло свой бессмертный «статус», став заложником атомного «прогресса» и «игры» политических сил.

Ныне многие исследователи, в сущности вслед за маршалом Фошем, отреагировавшим на подписание Версальского мирного договора провидческой фразой: «Это не мир. Это перемирие на двадцать лет», рассматривают Первую и Вторую мировые войны в одном историческом цикле. Они датируют его окончание 1945 годом. И с ними можно было бы согласиться, если бы против этого не восставал глубокий внутренний смысл Первой мировой войны, который не приемлет «ограничения» ее последствий такой датой. Он претендует на большее, расширяя пределы своего воздействия вплоть до современности и даже устремляя свой вектор в будущее мировое развитие.

Подобно уэллсовой невидимке, этот смысл реален, но «невидим», точнее, не приобретает в сознании людей своего истинного значения. Это вовсе не говорит о том, что вообще не предпринималось никаких попыток понять смысл войны. Напротив, такие попытки делались чуть ли не с августовских дней 1914 г. и словосочетание «смысл войны» было в большом ходу в публицистике и даже выносилось в заголовки статей и книг. Им часто пользовались корифеи, элита российской интеллигенции. Н.А. Бердяев писал, что «когда разразилась война, люди и народы не могут не ставить вопроса о смысле войны, они пытаются ее осмыслить…» [5, с. 226]. И он утверждал, что «можно увидеть глубокий смысл мировой войны, глубокие ее основания, несоизмеримые со злой волей правительств или господствующих классов». Но он лишь констатировал, что «в глубоком слое жизни совершается что-то значительное и знаменательное, осуществляется смысл, торжествует сложными, мучительными, часто незримыми путями разум истории» [6]. И П.Б. Струве сознавал новый, трагический отсчет времени, который начала война: «Произошла историческая катастрофа. Волны истории несут нас к новым берегам» [47]. Ему вторил С.Н. Булгаков: «Мы катастрофически вступаем в новый период истории» [31]. Стремились постичь смысл войны Е.Н. Трубецкой, С.Л. Франк [49; 50] и другие «властители дум».

Однако «докопаться» до внутреннего смысла войны в самом ее начале было делом практически невозможным. Трудность «фиксации» его была обусловлена прежде всего самой новизной явления войны как мирового, глобального феномена. Характерно, что в 1914–1918 гг. ее чаще всего называли «европейской», «великой», «Отечественной», т.е. давали определения войны «по старинке», – те, которые «бытовали» уже в XIX столетии. Этот смысл терялся и в «многосмыслии», – у каждой из воюющих сторон он был свой и определялся ими в зависимости от целей, которые они ставили. Н.А. Бердяев полагал, что война имеет свой смысл, но он не в том, в чем его видели борющиеся стороны. Война означает конец целой исторической эпохи и начало новой. Глубокий смысл мирового конфликта мог видеться, как и всё большое, лишь на расстоянии, только тогда, когда отгремят пушки на полях сражений, будут подведены итоги войны и обозначатся ее последствия для судеб мира. Однако случались и прозорливые откровения в отношении грядущего. Бывший московский городской голова князь В.М. Голицын 12 августа 1914 г. занес в свой дневник: «Мы присутствуем при небывалом еще повороте истории. Надо сказать себе, что каков бы ни был исход войны, а воспоследует потом “переоценка ценностей”, говоря современным языком, вся жизнь, частная и общественная, весь строй ее пойдет по другому руслу, не имеющему ничего общего с прежним». И позже он добавил, что «это событие “переиначит всю картину мира”, и “всё переменится, всё преобразуется, всё получит новый вид и новые формы”»8686
  ОР РГБ. Ф. 75. П. 31. Л. 107, 157.


[Закрыть]. Через несколько лет эти пророчества стали реальностью. В мае 1919 г. известный общественный деятель Н.И. Астров говорил: «На нашей старой планете происходят небывалые потрясения и сдвиги. Нашему поколению, нам, приходится быть свидетелями и участниками великих превращений… Разрушаются царства, падают веками утвержденные троны. Народы пришли в движение и великое беспокойство. Старые уклады изменились, привычки и обычаи, которые слагали жизнь человечества в веках, порвались, как истлевшие нити ткани. Среди этих потрясений изменились и основы человеческого духа. Мы не узнаем людей, видя в них новые движущие начала, и не видя старых, дорогих черт. Мы трепещем и волнуемся, вглядываясь в окружающее нас бушующее море и нависшие над миром кровавые туманы… Мировая война произвела потрясения и сдвиги. Она разрушила старую жизнь, разрушила стены и преграды… Человечество вступает в новую эру»8787
  ГА РФ. Ф. 5913. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 26–27.


[Закрыть].

Из этих «кровавых туманов» в «новую эру» выплыла и Вторая мировая война, и ожидающая своего часа на «скамейке запасных» гипотетическая Третья. По крайней мере многие историки резонно считают, что человечество, вступив в годы Первой мировой войны в новое историческое измерение, не прошло до конца этот цикл. По мнению академика Ю.А. Полякова, и ныне «выстрел в одной стране может всколыхнуть регион и охватить весь мир» [28, с. 11].

В сущности, война 1914–1918 гг. стала первым звеном в короткой цепи мировых войн, отражающих общее турбулентное состояние современной цивилизации, ее стремительно глобализирующееся обличье.

О неизбежности большой войны шумела вся европейская печать, особенно во время балканских кризисов и войн. В Западной Европе мало кто предвидел, какой будет эта война и к чему она приведет. Но один из таких провидцев, еще молодой тогда У. Черчилль, предрекал в Палате общин в 1901 г., что «войны народов будут ужаснее, чем войны королей». В начале августа 1914 г. народы европейских держав с патриотическим восторгом поддержали своих «королей», начавших мировую войну. А через несколько лет те же народы яростно выступили против войны и расправились со своими «королями». Такая «метаморфоза» произошла потому, что война народов 1914–1918 гг. была действительно ужаснее любой войны королей и по многомиллионным жертвам, и по беспрецедентным тяготам населения стран, участвовавших в ней, и по далеко идущим последствиям. Первая мировая война знаменовала собой новое состояние мира.

«Непостижимый» по своим масштабам размах этого вооруженного конфликта, втянувший в свою орбиту 38 государств, был в огромной степени обусловлен стремительным развитием в конце XIX – начале XX столетия промышленности, торговли, финансовой сферы, техники, транспорта, средств связи, науки и культуры, породившим диалектическое противоречие между растущей взаимосвязью различных государств друг с другом и обострением конфликтов между ними на почве противостоящих национальных интересов.

Этот процесс был глобальным. Потому и война стала мировой, т.е. глобальной. Термин «глобализация» в ту пору практически не использовался, хотя многие современные авторы усматривают элементы глобализации даже в истории древних и средневековых империй. Эти исследователи рассматривают глобализацию в широком смысле, как долгий и противоречивый путь человечества к единству, начатый еще в незапамятные времена. Это объективная, истинная глобализация, это сама поступь истории. «Изобретателем» термина «глобализация» в литературе называется К. Маркс, упомянувший это слово в письме к Ф. Энгельсу в 1851 г., применительно к торговле. Специалисты, рассматривающие глобализацию в «узком смысле», с 1960-х годов XX столетия творцом этого термина чаще всего считают американского экономиста Т. Левитта, в 1983 г. разразившегося статьей «Глобализация рынков».

Современность связана трагическими узами с Первой мировой войной – там истоки первобезумия человечества, возможности его самоуничтожения и там зародыш той планетарной борьбы за новый миропорядок, новейшая фаза которой разворачивается на наших глазах. Потому так вселенски и отмечается ныне вековая годовщина начала этого исторического обвала. В прошедшее столетие, в этот затянувшийся акт «дьяволова водевиля», «философия истории» из тиши кабинетов и прожектов политиков шагнула в практическую жизнь, апробируя различные схемы мироустройства в грандиозных, глобальных масштабах. И это практическое, хотя и крайне политизированное «осмысление» истории, решительные попытки осознанно влиять на мировой исторический процесс, так сказать, ухватить гегелевского «мирового духа» за «бороду» и принудить служить себе, явились из войны 1914–1918 гг. Самоубийственная внутренняя и внешняя политика элит, выпустивших на волю демона войны, привела к суициду империй, повлекшему за собой как бы «искусственное» и искаженное ускорение хода мировой истории, вторжение на ее арену радикально-насильственных «парадигм» мирового развития. «Образцы» нового миропорядка, густо настоянные на конфронтационных идеологиях, которые вызревали в годы войны и ее версальских последствий, начали активно «продвигаться» в жизнь. Исторический процесс пошел по «ускоренному», но очень «затратному», не эволюционному пути. «Смертный грех» государственных деятелей эпохи Первой мировой войны состоял в том, что они руководствовались старыми подходами к решению назревших проблем нового, преобразующегося мира. И этот мир «взорвал» империи, их политическая оболочка не выдержала его бурлящей новизны. Человечество «поскользнулось» тогда на отставании сознания элит европейских держав от стремительно преобразующейся реальности.

О. Бальзак после наполеоновских войн восклицал: «Довольно с нас великих войн, мне кажется наступило время великого мира». С тех пор пролито много крови в еще более великих войнах и развеяны в прах многие иллюзии. Но теперь его афоризм приобретает императивно-модальное звучание, ибо уже грозно встает перед мировым сообществом роковой вопрос: «Быть или не быть?»

Однако не случись войны 1914–1918 гг. такая дилемма могла бы и не возникнуть. И вся история XX столетия была бы иной. История, вопреки распространенному мнению, очень толерантна к сослагательному наклонению. Она только и жива тем, что тасует множество своих вариантов, и наконец, останавливается на том, который всем известен. Прелюдия войны, в которой явственно проступали мирная и немирная тенденции или «варианты», «вписывается» в общий глубокий внутренний смысл войны.

Факты показывают, что олицетворением мирной тенденции объективно была Россия, которая нередко брала на себя такую миссию, увлекаемая самим ходом событий. Это проявилось еще на начальной стадии образования Антанты.

Союз России и Франции, сдерживая размашисто-агрессивную Германию и ее сателлита Австро-Венгрию, обеспечивал равновесие сил в Европе и ее покой. Этот зародыш Антанты стал следствием изменения баланса сил в Европе. В 1864 г. Пруссия одолела Данию, отняв у нее Шлезвиг-Гольштейн, в 1866 г. нанесла поражение при Садовой Австро-Венгрии и «деликатно» склонила ее на свою сторону, в 1870 г. сокрушила Францию, навязав ей после Седана тяжкий Франкфуртский договор. В 1871 г. в Версальском дворце прусский король был провозглашен императором только что созданного нового германского рейха. От отношений Германии и России повеяло холодом. Прусские победы и образование Германской империи вызывали у многих тревогу. Военный министр Д.А. Милютин писал: «Могло ли быть выгодно… для России образование новой могущественной державы среди европейского континента?.. в русском обществе большинство людей мыслящих сознавало опасность, грозившую нам в будущем» [27, с. 46].

Такой ход событий вызвал необходимость введения в России всеобщей воинской повинности и проведения других военных реформ. Дипломатия Бисмарка на Берлинском (1878) конгрессе, пересмотревшего многие положения Сан-Стефанского мира (1878), который венчал русско-турецкую войну 1877–1878 гг. и был выгоден для России, добавила неприязни в русско-германские отношения и поколебала Союз трех императоров (1872–1887). Канцлер А.М. Горчаков, вернувшись с конгресса, направил записку Александру II, начав ее с фразы: «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере». Царь приписал на ее полях: «И в моей тоже». В 1879 г. Бисмарк и Андраши подписали договор о союзе. «Лоскутная империя» вызывала у российских монархов досаду тем, что она все активнее проявляла себя на Балканах, вторгаясь в сферу «славянских» интересов России. Все очевиднее проявлялись и экспансионистские устремления Второго рейха. «Железный канцлер» лелеял мечту окончательно сокрушить Францию. В 1887 г. он было занес свой меч над ней. Но был остановлен Россией, так как поражение Франции совершенно изменило бы «конфигурацию сил» в Европе, ослабило бы позиции России. Бисмарк был крайне раздражен таким поворотом дел. Любопытно замечание Ф. Энгельса, относящееся ко времени этого кризиса: «Тот, кто выступил бы первым, спровоцировал бы всеобщую мировую войну» [26, с. 261]. Если это так, то Россия своим миротворчеством предотвратила мировой пожар.

Несмотря на эпизодические осложнения отношений России и Франции, они все более сближались и в 1893 г. заключили военно-политический союз. Сознание слабости России, особенно перед растущей мощью Германии и возможностью оказаться в международной изоляции, во многом определяло курс царской дипломатии на союз с Францией. Он был необходимым и взаимовыгодным: Франция обрела в нем защиту от жгучего желания кайзера добить ее, устроив ей новый Седан, а Россия получила не только военный «контрфорс», но и финансовый, и дипломатический. Заключая уже при Николае II союз с Англией, Россия преследовала мирные цели: российский император был убежден, что Вильгельм II не рискнет напасть на могучее «сердечное согласие».

В самом конце XIX в. Россия заявила о себе как о главном поборнике мира на планете. Царь стал инициатором созыва I Гаагской мирной конференции (1899). Его предложение вызвало сочувствие иностранных держав, выразивших ему благодарность за «почин к упрочению всеобщего мира» [12, с. 161]. В конференции приняли участие 26 государств, представители которых рассматривали вопросы ограничения вооружений и обеспечения мира. Конференция стала как бы предтечей Лиги Наций и ООН. Миротворческая роль российского монарха увековечена в ООН: в одном из ее помещений стоит бюст Николая II. В определенной степени он выразил тревогу многих людей во всем мире невиданной гонкой вооружений, все большей смертоносностью орудий войны, превращением Европы в пороховой погреб. С.Ю. Витте при встрече с царем поздравил его с тем, что он принял на себя почин «великого и благородного дела». С.Ю. Витте видел «величайшую заслугу государя» в том, что он возбудил вопрос о мирном разрешении всех недоразумений между народами. Он считал «величайшим благом для Европы в частности и для всего мира вообще, если будет положен предел вооружению, если наконец люди и государства поймут, что от вооруженного мира народы страдают не менее, нежели от войны». Но сам Витте был полон скепсиса: «Потребуются столетия для того, чтобы идея о мирном разрешении всех недоразумений между народами вошла в практический обиход» [12, с. 160–162].

Но Николай II уже во время этой встречи с Витте знал о реакции на свою мирную инициативу кузена Вилли. Германский император «был так поражен и возбужден этим выступлением России», что послал царю телеграмму, в которой высмеял его предложение. Супруга кайзера говорила, что он «давно ничем не был так рассержен, как этим внезапным и глупым выступлением молодого царя». Князь Гогенлоэ и Бюлов «прилагали все усилия, чтобы… не сложилось представление, что тяжело ложившееся на все народы непрерывное усиление вооружений и несомненная напряженность международного положения вызваны немецким народом» [10, с. 126].

Николая II часто упрекали в том, что на деле он вовсе не руководствовался «мирными великими идеями». Так, например, считал и С.Ю. Витте, поставивший в вину царю Японскую войну [12, с. 162]. В историографии этот «тезис» с разной степенью экспрессии муссируется до сих пор. Но в действительности даже решение захватить Порт-Артур «никогда не было бы принято, если бы Германия вдруг не захватила Као-Чао. Столь же верно и то, что длительные и мучительные дебаты вокруг вывода войск из Маньчжурии начались только после того, как Боксерское восстание вынудило царя ввести войска в северо-восточные провинции Китая» [48, с. 345, 346, 347].

Царь войны не хотел и боялся ее [41, с. 273, 282]. В дневнике за 26 января 1904 г. он с возмущением отозвался на атаку японских миноносцев: «Это без объявления войны». Монарха легко понять, ведь до этого на совещании у него было принято решение не начинать войну [15, c 192, 193]. Даже цели войны «определились в голове Николая в самом ходе войны, а не в ее начале» [41, с. 282]. Миф о «маленькой победоносной войне», чтобы предотвратить революцию и спасти самодержавие, своими корнями уходит в краткий диалог, состоявшийся между А.Н. Куропаткиным и В.К. Плеве уже после начала этой войны. Куропаткин сказал Плеве, «что он, Плеве, был только один из министров, который эту войну желал». И Плеве ему ответил: «Алексей Николаевич, вы внутреннего положения России не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война» [12, с. 291]. Ни Россия, ни царь и его министры, не желали конфликта на Дальнем Востоке. Его жаждала и развязала Япония.

Война ее с Россией была той «прямо поставленной целью», которую министр иностранных дел В.Н. Ламздорф различил еще в 1901 г. И то, что подлинным агрессором в войне 1904–1905 гг. выступила именно Япония, признается и в новейших исследованиях. Так, Окамото Сюмпэй пишет, что Страна Восходящего солнца готовилась к войне с Россией с 1895 г., чтобы «создать основу для великого континентального объединения, включающего Маньчжурию, Монголию и Сибирь как один регион» [33, с. 87]. Японии помогали, прежде всего оказывая финансовую поддержку, Англия и США. Американский президент Теодор Рузвельт и душой болел за Японию. Характерна его реакция на Цусимское сражение: «Мои искренние поздравления японскому флоту с выдающейся победой. Это величайший феномен, который когда-либо видел мир. Даже Трафальгарская битва с этим не сравнится. Я сам не поверил, когда получил первый доклад об этом. Однако когда поступил второй и третий доклады, я разволновался так, будто сам был японцем, и никак не мог приступить к делам. Я провел весь день, общаясь с посетителями о битве в Японском море, потому что я считаю, что эта битва решила судьбу Японской империи» [33, с. 164–165]. Через 37 лет президент США, теперь уже Ф.Д. Рузвельт, скажет о Пёрл-Харборе: «День несмываемого позора». Цусимские радости вышли Америке боком.

Что касается России, то «маленькой победоносной войны» у нее не получилось и нельзя было ожидать от романовской империи этого «чуда». С.Ю. Витте был убежден: «Разбита не Россия, а порядки наши…» [12, с. 412]. Российский колосс во второй раз за полстолетия наступал на грабли отсталости. Первый раз – в Крымской кампании 1853–1856 гг. Быстро индустриализовавшаяся и по-европейски вооруженная Япония, одержимо рвалась к войне и навязала ее России, подбадривая себя «слоганом»: «Или теперь, или никогда!» Его потом повторили Вильгельм II в 1914 г. и Гитлер в 1941 г. Все они ошиблись: кайзер и фюрер – катастрофически для себя.

После поражения на Дальнем Востоке войны никто не хотел. Премьер-министр П.А. Столыпин находил, что Россия слишком слаба, чтобы война не привела ее к катастрофе. И правительство в 1905–1914 гг. волей-неволей проводило политику «самопринуждения к миру». Свою роль в Боснийском кризисе Столыпин, например, не без гордости комментировал (в семье): «Сегодня я спас Россию!» [44, с. 220]. Но он мечтал о Великой России, – сильной, могучей державе и считал, что стране нужны 10–20 лет покоя, внешнего и внутреннего. Тогда бы не страшны были ей никакие враги. И «не произойди в 1914 г. европейской войны», – как писал В.А. Маклаков, – «Россия могла бы продолжать выздоравливать без потрясений» [23, с. 411]. Это признавал и В.И. Ленин: «Не будь войны, Россия могла бы прожить годы и даже десятилетия без революции против капитализма» [20, т. 32, с. 31].

И та, и другая констатация – постфактум, уже после войны. А Николай II задолго до нее сознавал, что большая война чревата революцией и грозит самому существованию династии. Он не раз говорил, что «монархические державы должны избегать всего, что может пойти на пользу революционным элементам Европы», и «страх перед революцией… сильно владел царем» [10, с. 257, 258].

Уже поэтому император не был воинственным монархом. Посол Англии в России Дж. Бьюкенен даже наделял Николая II чертами миротворца, пекущегося о сохранении мира «совместимого с честью и интересами России» [9, с. 10].

Царь не допускал «и мысли о войне. Мы к ней не готовы» [18, с. 103]. Россия была настроена миролюбиво. И у нее не было империалистических устремлений. Бывший московский городской голова Н.И. Астров возмущался в эмиграции по поводу утверждений марксистских историков, что «буржуазия была за войну, имея в виду захватно-империалистические цели, а крупные промышленники (Рябушинские, Гучковы, Коновалов) стремились захватить власть, чтобы извлечь максималистские выгоды… Так пишется история!»8888
  ГА РФ. Ф. 5913. Д. 16. Л. 77.


[Закрыть] С.В. Бахрушин, прекрасно знавший предпринимательскую элиту Москвы, как бы продолжал мысль Астрова: «Часто обвиняли буржуазные круги в том, что они хотели и подготовляли войну. Я не знаю, на чем основываются эти обвинения помимо априорных суждений, построенных по неверной догматической схеме. Я знаю, что московские буржуазные круги боялись войны и сознавали, в какую пучину вовлечет голодную и невежественную Россию необходимость участвовать в войне общеевропейского масштаба». Москвичи не желали «вовлечения в какую-либо международную авантюру». Бахрушин убежденно писал о «совершенно определенном миролюбии широких общественных кругов» Москвы8989
  ЦИАМ. Ф. 2263. Оп. 1. Д. 3. Л. 1об.–2.


[Закрыть]. Даже те их представители, которые проповедовали идеи «Великой России», вовсе не помышляли об агрессии, а мечтали о могучем государстве, способном проводить самостоятельный, независимый внешнеполитический курс, без опасения за свою судьбу. Но, как писал Бахрушин, «вихрь налетел внезапно… Москву я застал в унынии и страхе. Войны боялись, вместе с тем сознавали, что сохранение нейтральности Россией невозможно без ущерба для ее национального достоинства. Через голову Сербии вызов был брошен России… На небольшом совещании из некоторых гласных [Московской городской думы. – В. Ш.], которые собрались у Н.И. Астрова в Кредитном обществе, это двойственное настроение обрисовалось вполне. Присутствовавшие в один голос говорили о полной неподготовленности России к войне, о недостатке способных и пользующихся доверием общества генералов, наконец о полной неспособности власти к предстоящей задаче, все ловили намеки на возможное мирное разрешение конфликта и вместе с тем считали своим долгом не только поддержать правительство, если бы оно стало на путь защиты Сербии, и даже побудить его к тому…»9090
  ЦИАМ. Ф. 2263. Оп. 1. Д. 3. Л. 4об.


[Закрыть]. Впоследствии Бахрушин считал такое решение проявлением ошибочной «панславистской романтики»: «Несмотря на ряд разочарований, та в высшей степени неблагодарная роль, которую играла Россия в качестве благодетельницы балканских славян, несмотря, наконец, на антипатичные и низкие черты, которые по отношению к русским и друг другу успели проявить христианские народности Балкан за короткое время их свобод от турецкого владычества, в русском обществе еще далеко не погасло слащаво-романтическое отношение к судьбам “угнетенного” славянства, и далеко не изжита была в сущности искусственно созданная идея о панславистских задачах России на Ближнем Востоке и в связи с этим мечта о кресте на соборе Св. Софии в Константинополе»9191
  Там же. – Л. 1.


[Закрыть].

Министр иностранных дел С.Д. Сазонов мечтал, что Россия обоснуется на берегах Черноморских проливов, если Англия даст согласие на это. А если не даст, «то вообще воевать России не из-за чего». Но многие старшие чины в МИДе недоумевали и посмеивались над наивностью Сазонова, «думавшего в эту войну получить то, что России не удалось в течение ее тысячелетней истории» [29, с. 87]. Царский контр-адмирал А.Д. Бубнов, уже в эмиграции касаясь вопроса о проливах, отмечал, что высшие военные руководители «не включили этого вопроса в план войны, вследствие чего перед Первой мировой войной не велось для его решения никакой подготовки» [8, с. 98].

В июльские дни 1914 г. и общественность, и «верхи» пытались погасить «бикфордов шнур», подожженный в Сараеве. П.Н. Милюков в газете «Речь» призывал «локализовать конфликт» [30, с. 42]. Царь никогда не чувствовал особенной симпатии к балканским народам: «Они стоили России много крови и денег, но Россия не встретила в ответ за это действительной благодарности и подлинной верности. Балканские народы думают только о себе, они настроены крайне эгоистично». Николай II считал, что «эти маленькие народы должны вести себя благоразумно, но, конечно, мы не можем допустить их уничтожения» [10, с. 78]. Но стремясь избежать большой войны, он предпринял интенсивные попытки направить резко обострившиеся сербско-австрийские отношения в мирное русло. Именно этим были продиктованы его обращения к Вильгельму II. Последовал обмен посланиями между монархами в период перед самым началом войны. По словам царя, «немецкий император отлично знал, что Россия хочет мира» [17, с. 258]. Незадолго до этого, в мае 1914 г. В.Н. Коковцов на вопрос Бюлова, «допускает ли он возможность войны», спокойно и твердо сказал: «Войны – нет. Если вы только нас не заставите, мы воевать не будем» [10, с. 328].