Текст книги "Храм над обрывом"

Я тогда еще не знал историю строительства храма, и поэтому во мне вызывало недоумение лишь то, что он построен в такой глуши, где оказывается и народу лишь семь человек. Мне хватало чему удивляться к тому моменту от тех событий, которые произошли за день. Я зашел в храм – внутри не было ни души. Нельзя сказать, что уж очень воцерковленный я человек: так получилось, что мой фанатичный в молодости атеизм перешел в зрелом возрасте в осознанную веру в Бога, но привычка ходить в церковь не появилась – службу посещал только в Пасхальную ночь раз в год. Поэтому и внутреннее устройство храма с их названиями знал я плохо. Знал, например, что после входа попадаешь в притвор, дальше – основной зал, называемый средней частью, потом есть иконостас с царскими вратами. Пожалуй, на этом и все. Здесь же, когда попал внутрь и встал в центе зала под куполом, я растерялся: все вокруг, кроме зеленоватого с серыми вкраплениями пола из неведомого мне материала, было белое. Не было даже икон, что было необычно даже для такого человека, как я. Из-за этого раскрытого пространства белого цвета внутри храм мне показался, как минимум, два раза больше, чем я ожидал увидеть, глядя снаружи. Только открытые царские врата по случаю Светлой седмицы, которые со стороны алтаря были покрыты сусальным золотом, и внутреннее убранство за ними выделялись на этом фоне. Я подошел вначале к вратам. Мне показалось необычным тот факт, что стена здесь была несущей в полметра толщиной, а не являлась лишь символической перегородкой. Внутри, за вратами, все сияло в золоте и красках, в основном – красном, и уже там было много икон, горели лампадки. Поистине, вроде бы все так было просто, но из-за такого необычного подхода раскрытые и покрытые золотом врата действительно символизировали Рай – это чувствовалось очень контрастно. Через какое-то время я заметил, что кроме основного зала, по бокам имеются арочные проходы, которые на белом фоне первоначально остались вне поля моего зрения. Я решил исследовать небольшие эти помещения. В правом приделе не было ничего особого: те же чистые ровные белые стены и своды, если, конечно, не считать керамической плитки на полу в тон пола основной части; одно небольшое окно и деревянная низкая и узкая лавка-скамейка вдоль задней стены. Зайдя же в левый придел, мое внимание сразу же привлек нарисованный на стене в натуральную величину образ Спасителя, распятого на кресте. Я долго стоял, рассматривая детали фрески. Стиль письма был необычным: сколько бы ни разглядывал, нигде не было видно следов кисти. Также меня сильно удивило то, что везде, даже от всех мелких элементов, была прорисована тень очень тщательно. Мне, знакомому с детства фотографией, подумалось даже, что это необычное, какое-нибудь очень дорогое современное нанесение изображения. Меня поразило еще и то, что границ у фрески не было: под своды уходило серовато-голубое небо; а за Спасителем, чуть выше распятия, нависала грозная туча; по бокам, чуть не доходя до угла стены, рисунок медленно таял, переходя в белый фон, но при этом мелкие детали всё так же очень четок просматривались вблизи. Я отошел назад к той стене, где так же, как и в правом приделе, стояла лавка. Ноги невыносимо ныли, и я присел на нее. Когда я только зашел в придел, то на фигуру Спасителя лишь бросил взгляд, а все мое внимание привлекло то, что было вокруг Него, так как изумительная естественность мелких деталей вокруг Христа завораживала. Сейчас же, когда отошел метров на пять-шесть, я весь, незаметно для себя, сконцентрировалось на лице Спасителя: Он не смотрел вверх, как часто рисовали художники Возрождения; Он не смотрел вниз, как часто мы видим на иконах – Он смотрел на меня и я чувствовал, что он мучается на кресте не из-за физической боли, а из-за моих грехов. В какой-то момент мне показалось, что фреска ожила: я видел явно, как колышется знойный воздух, как движется черная туча, увеличиваясь и постепенно надвигаясь из-за горизонта за спиной Спасителя, и как даже промелькнули шлем и кончик пилума у Его ног и исчезли. Я был в каком-то состоянии гипноза и не мог шевельнуться. Так бывает, когда спишь и видишь сон, и при этом знаешь, что это сон, но не можешь проснуться. Так было в тот момент со мной. Я смотрел в глаза Христа, и в моей памяти начали оживать все мои плохие поступки, которые я делал в течение всей своей жизни, начиная с того возраста, когда я стал себя осознавать. На меня навалился невыносимо тяжелый груз и этот груз давил одновременно со всех сторон, и я его чувствовал физически и при этом не мог шевельнуть даже пальцем. Я не помню даже, как и в какой момент, я очутился вначале на коленях, а потом, распростёршись ниц, стал рыдать, и слезы стекали с лица на пол. Я плакал, и от этого мне немного становилось легче. Не знаю, сколько так я пролежал, но постепенно я пришел в себя. Надо было вставать, но я боялся снова взглянуть в лик Спасителя. Я встал на колени и поднял глаза. Не знаю почему, но мой взгляд приковала капля, которая висела на длинной колючке тернового венца: она все увеличивалась и могла вот-вот упасть на пол. Я на коленях, насколько быстро мог, придвинулся к противоположной стене и протянул руки к подножию креста. Капля крови Христа упала мне на ладонь, и я приник к ней губами. Я еле-еле дополз обратно к лавке, упал на нее и потерял сознание.

Я очнулся от прикосновения чьей-то руки к моему плечу – передо мной стоял Яхно. Он, ничего не сказав, поманил рукой и вышел из придела.

Мы зашли в небольшую комнатку, которая находилась на первом этаже колокольни. Меня, еще не вполне пришедшего в себя, поразило то, что стены, потолок, стол с тремя стульями в центре и пол из керамической плитки – все было белое. Три окна: на юг, на север и на запад – были открыты, и длинные белые тюлевые занавески до пола тихо колыхались на сквозняке. Это плавное движение невесомых занавесок в лучах вечернего майского солнца создавало ощущение сна. Олег подошел к западному окну и закрыл его – сквозняк немного успокоился. Он взял стул и сел с одной стороны южного окна. Я, по его примеру, сел рядом с ним с другой стороны. Яхно отодвинул занавеску вбок и, вглядываясь вдаль, спросил, подбирая слова:

– Ты видел?.. Видел каплю крови?.. Она была?

Я долго молчал, вспоминая все, что со мной произошло в приделе.

– Да, – тихо сказал я, не узнавая своего голоса.

Дальше об этом говорить не было смысла: мы поняли друг друга. Я почувствовал, с ним произошло то же самое, что и со мной, когда он впервые остался один на один с образом Спасителя (с образом ли?).

– А кто нарисовал эту фреску? – спросил я Яхно после долгой паузы.

– Тебе про это потом Максим расскажет, – сказал Олег. – Я же пока расскажу про Ивана, коли обещал. Если вы были друзьями в детстве, то знаешь, наверное, что он еще до школы, в пять лет, упал с сеновала и повредил оба колени, да?

Да, вспомнил: я помню, как Ваня говорил, что после школы он пойдет сразу в армию. Я тогда удивился и спросил: «Как это так? Ты что, в одном классе два года просидел?» Ваня рассмеялся и рассказал про то, как сломал ноги и как пролежал год в кровати.

– Если я не ошибаюсь, то, вроде бы, у врачей никак не получалось поставить его на ноги? – спросил я Олега.

– Так и есть, – сказал она, все также глядя вдаль. – Отец у него умер от ран, когда Ивану было три года всего. Тяжело было его матери: она же тоже фронтовичкой была и также была несколько раз ранена, как и отец Ивана. Сам Иван был единственным и поздним ребенком: из-за ран долго у его родителей не получалось с этим делом. А тут еще и единственный сын, после смерти мужа, калекой стал. Она возила его к разным врачам, и даже к столичным, но результата не было. Когда в очередной раз они вдвоем ездили в Москву, то какая-то богомольная старушка посоветовала поехать в Беломорье к одному монаху-чудотворцу. В безысходном горе хватаешься же за любую соломинку – мать Ивана, взяв сына, поехала туда. Как она разыскала этого монаха – я не знаю, но все же разыскала, и этот монах поставил маленького больного мальчика на ноги…. К чему я это говорю? Было еще одно чудо, если можно сказать так, уже в Афгане – потом узнаешь. А пока скажу немного про себя. Ты, Валера, если взять по военному табелю о рангах, по званию будешь никак не меньше полковника, а то и выше, да? Сколько народу у тебя в подчинении?

– Ну, народу не так уж и много, только каждый человек у меня в подчинении – сплошь самородки и таланты… почти.

– Я про это и хотел сказать. Сам я полковник ГРУ в отставке. У нас взвод количественно как обычное отделение. Да-а, были дела…. От службы отошел еще в конце 1995 после очередного ранения в Чечне, к тому же у меня появилась Соня. Вот тогда я познакомился с… отцом Максима, с Колесовым Петром Львовичем и стал работать у него (про него потом). Матери у Сони нет – я ее грудным ребенком нашел в развалинах Грозного весной 95-го. Так моя цыганская жизнь обрела смысл: дороже ее, и кроме нее…, у меня нет никого на свете. Я в Афгане был тяжело ранен: граната взорвалась прямо под ногами. Тело от осколков спас бронежилет, а ноги посекло, и… я уже не мог стать отцом. Ну, ладно, давай по порядку. Извини, что так обрывочно рассказываю тебе – я не знаю с чего начать….

РАССКАЗ ЯХНО.

Попал я в Афганистан почти сразу после Рязанского училища, которое я закончил, к слову сказать, с красным дипломом и имея звание мастера спорта по самбо и по плаванию. Была специальная подготовка в течение некоторого времени, после чего я стал командиром взвода спецназа ГРУ. Был 1984 – как мы были молоды тогда, Боже мой! В 1985, вроде бы осенью, в мой взвод перешел зам комвзводом из соседнего взвода нашей же роты Иван Левков: мой сержант уволился, уволились еще несколько сержантов в роте, ну, и командирами становились самые опытные и способные. Я не знаю, как Иван попал вообще в Афганистан: единственных в семье детей не брали туда. Видимо, он настоял на своем. У нас так-то не было случайных людей: был жесткий отбор вначале, а потом полгода учебки в той же Рязани. Нельзя сказать, что мы подружились или нашлись какие-то общие темы для разговора – нет, ничего такого не было. Была тяжелая служба в сложнейших условиях: то мерзнешь на горных перевалах, то сидишь в засаде среди раскаленных камней в выжженной солнцем долине. Впрочем, все это мелочи, когда тебе двадцать три. Тяжело было, когда мы теряли таких же молодых, как и сам тогда, парней.

Нас было на том задании одиннадцать. Я помню их всех до сих пор и могу назвать фамилии, но тебе эти фамилии ничего не скажут. Высадились мы утром 31 декабря 1985 в горах недалеко от афгано-пакистанской границы. Была информация, что моджахеды хотят перевезти сразу большой караван со «Стингерами», и что всю операцию тщательно планируют американцы. У нас план был такой: расставить небольшие группы на всех потенциально возможных путях перехода каравана и, в случае чего, высадить десант на вертолетах и уничтожить этот караван. Вроде бы все просто, да мы недооценили врага, и это дорого нам обошлось.

Тогда за этими ПЗРК мы постоянно охотились, и дело не Звездах Героя, которые были обещаны, а в элементарном чувстве самосохранения: мы же на все операции летали на вертолетах, а «Стингер» штука очень противная как для вертолетов, так и для самолетов, особенно для пассажирских лайнеров при взлете. Все мы хотели живыми вернуться домой.

Да, нас было одиннадцать…. И место, казалось, выбрали идеальное для засады. Одного не учли: те, кто планировали операцию по переброске ракет, тоже имели это в виду и организовали засаду на тех, кто собирался залечь в засаде в том месте. В моем отряде были, кроме меня, семь моих солдат, а также приданные два сапера и один связист. В случае выведения рации из строя, мы должны были дать сигнал ракетами. Так вот, как и говорил, мы думали, что нашли идеальное место для засады, а оказалось, что посреди того места, где мы рассредоточились, были хитро устроены места для двух душманов: под двумя большими камнями были вырыты углубления, сверху уложена сваренная арматура и все это завалена аккуратно камнями. Даже камни были подточены и вставлены в ячейки арматуры, словно бриллианты в оправу. Часовые были выставлены выше и ниже по склону горы, а то, что прямо из-под земли появятся два моджахеда-смертника посреди отряда, словно джинны из бутылки, – это было что-то! У одного был гранатомет, и его выстрел взорвал радиста вместе с рацией – его после выстрела сразу же срезал Иван. Второй выскочил сразу после взрыва, кинул связку гранат в сторону троих солдат, сидевших вместе и ужинавших тушенкой из одной большой банки, а сам, обвешанный противопехотными минами МОН-50, побежал в мою сторону. Я даже не помню, какая сила меня подбросила за камень, так как видел, что Иван среагировал быстро и стал стрелять по второму. Взрыв был очень сильный, и убило еще двоих и ранило, правда, легко, одного. Мы остались вшестером, к тому же без радиста и рации. Надвигалась страшная для нас Новогодняя ночь. Мы понимали, что караван, скорей всего пойдет через нас, но пока каравана не было, и мы не могли дать сигнал ракетами: а если у других групп произошло подобное тому, что случилось с нами? Может, это специально сделано для того, чтобы мы выстрелили сигнальными ракетами и все силы бросили сюда, а «Стингеры» в это время спокойно перевезут совсем в другом месте. Надо было переждать ночь рядом с телами убитых моих солдат.

Они появились полпервого ночи, с наступлением Нового 1986 года. Когда стало ясно, что это и есть тот большой караван, загруженный ящиками ПЗРК (их везли на мулах), я выстрелил красной ракетой. Тут же в разных местах начался чуть ли не новогодний салют из таких же ракет и притом как красных, так и зеленых и СХТ. Затем выстрелил зеленым – опять такой же фейерверк. Потом еще раз зеленым – все то же самое. Стало ясно, что помощь придет поздно, очень поздно. Приходилось надеяться на то, что соседние группы, если с ними ничего подобного нам не случилось, и рация у них цела, то, услышав звуки боя, сообразят вызвать вертушки.

Описывать бой бессмысленно…. Было уже около шести, когда стало светать, а нас в живых осталось только двое: я и Иван. Мы оба были легко ранены: я – в левое плечо и в ногу, Иван – осколком мины в грудь. Этот осколок залетел с левого бока, минуя бронежилет, и он же через тридцать с лишним лет впился ему в сердце, как я потом узнал. Странная штука – жизнь! Оглядываясь назад на все события в моей жизни, я вижу их как некие кружева, которые плетутся одной нитью – не знаю, как эта техника называется, но видел в детстве, как моя бабушка плела такие кружева…

Моджахеды, поняв, что мы хорошо обучены и будем сражаться до конца, послали в самом начале боя в обход, с другой стороны горы, группу с легким минометом, чтобы на крайний случай, до восхода, точно уничтожить нас. Мы ожидали этого, но не знали, когда они появятся. Я помню выстрелы и гранату, прилетевшую под ноги, а дальше – провал. Очнулся под большим камнем, запихнутым в логово смертника. Я не чувствовал ни ног, ни рук: какая-то тупая боль в голове и все. Как во сне видел Ивана, который был весь в крови – моего и своего – это он, как оказалось потом, закрыл меня своим телом, а потом оттащил в яму. В него стреляли и снизу и сверху, взрывы мин со всех сторон. Я помню лицо Ивана, когда он подполз ко мне из последних сил и закрыл своим телом меня повторно. Потом послышалась автоматная очередь. В такт этим звукам тело Ивана вздрагивало надо мной, словно кто-то дергал его с бешеной частотой. Те моджахеды, которые вышли в обход на нас сверху, видимо не ведали про эти ямки смертников под козырьком большого валуна, и поэтому не знали, что под Иваном есть еще кто-то. Они выдернули автомат из рук Ивана, и, как я понял, пошли вниз к своим. Я услышал только приглушенный удаляющийся крик на пуштунском: «Все, путь свободен! В живых никого». Тут Иван надо мной стал шевелиться. Изо рта у него капала кровь на мои руки, и при этом он стал шептать: «Ванечка, давай, ножками… давай, вставай…, ножками… вставай…». До того, как я потерял сознание после взрыва гранаты, у меня в руках была снайперская винтовка, а за спиной – автомат. Наверное, Иван их закинул в нишу под камень, когда перетаскивал меня, чтобы не оставлять меня без оружия. Когда же он подполз и закрыл меня, то и автомат, и винтовка стали не видны. Иван еле-еле встал на колени и, шатаясь из стороны в сторону, взял автомат. Послышалась очередь, затем еще одна длинная: Иван расстрелял в спину спускающийся отряд, который обошел перед этим нас. Опять начался страшный обстрел, а в автомате у Ивана закончились патроны. Я не все, что происходило тогда, видел глазами, поэтому частично сочиняю по тем звукам, которые я слышал, валясь в полубессознательном состоянии в яме. Так вот, Иван подполз обратно и взял снайперскую винтовку. В это время, так как моджахеды решили, что путь свободен, внизу, вдоль небольшой горной речки, уже шли мулы с притороченными «Стингерами». Иван стал стрелять по мулам, – как я потом узнал, – что привело на некоторое время в ступор душманов, так как два мула упали в бурное течение, и их стало сносить вниз. Видимо, часть людей из каравана бросились вытаскивать груз, а остальные с отчаянием обреченных бросились к нам. Нас уже ничто бы не спасло – они бы нас искромсали на части от злобы, но тут подоспела помощь: из-за гребня горы на низкой высоте выскочили друг за другом две пары МИ-24. В считанные секунды моджахеды, собравшиеся в кучу, были сметены огнем. Остались только те, кто спасал «Стингеры».

Я очнулся через неделю в самолете, на котором перевозили раненых из Кабула в Москву. Так пути наши с Иваном разошлись. Я слышал, что его лечили в Ташкенте. Знал, что ему дали Звезду Героя, чему я был несказанно рад: если не ему, то кому же еще? Можно было, конечно, потом его и разыскать, но для чего? Вспоминать тот бой мне никогда не хотелось и не хочется: кроме того, что я выжил, надо вспоминать и тех, кто погиб в том бою – все это очень тяжело. Да и тогда же не было таких средств коммуникаций, как сейчас. Писать письма? А куда? Пока мы лечились и приходили в себя, уже и страна стала постепенно разваливаться. Для меня, как офицера спецназа ГРУ, война продолжалась, только не в Афганистане. Слава Богу, что мои раны затянулись и меня не откомиссовали из армии. Я, кроме как, воевать, ничего же не умел….

– Постой, – сказал я, когда Олег замолчал. – Колесов. Колесов Петр Львович. Это не тот миллиардер, который погиб в поезде «Гранд-Экспресс»? Что-то вроде бы на работе говорили про это. Я за новостями вообще в последнее время не слежу – времени не было, да и неинтересно в целом. Когда же это было?..

– Полтора года прошло: в конце ноября позапрошлого года. Это он и был.

– И значит Максим – единственный наследник всей империи своего отца?

– Так и есть. Я как-нибудь расскажу про ту катастрофу, а сейчас мне надо ехать в аэропорт – самолет ждет, на котором прилетела Соня. Дел очень много: Максим все взвалил на меня, а это тяжелый труд. Нельзя все просто так бросить: десятки тысяч людей могут лишиться работы, если пустить все на самотек. Надеюсь, Максим с моей помощью найдет хорошего управляющего или же сам займется этим. Пока же он даже на одну ночь из Лазорево выбирается крайне редко.

– Но что же связывает, вернее, связывал, его и Ивана – никак не пойму. Почему он сюда приехал и остался? Этот волк – он же Ивана, да? – почему он ходит за Максимом?

– Валера, – сказал Олег и посмотрел на меня каким-то мучительным взглядом. – Валера, я не могу ответить на твои вопросы. Если Максим пригласил тебя сюда, то значит, думаю, он сам тебе после все расскажет.

Послышался звук закрываемой двери, затем – шелест слегка шаркающих шагов, и дверь в нашу комнату открылась – на пороге стоял старый монах с посохом в руке. Мне Максим говорил, что службу ведет иеромонах, отец Савва, – а это был он, – но его внезапное появление меня сильно смутило. Смутило не строгий взгляд, какой часто можно встретить у схимников, и что напрочь отсутствовал у отца Саввы, а именно факт того, что это – старый монах да еще с посохом.

– А я тебя жду, отец Савва: покажешь Валере все тут? – спокойно обратился к старому монаху Яхно. – Мне пора ехать. Вы тут сами уж познакомитесь без всяких политес.

Олег пожал на прощание мне руку, обнял отца Савву и вышел на улицу. Монах все так же стоял на пороге и смотрел на меня с почти незаметной улыбкой: улыбались глаза, как мне казалось, а лицо при этом оставалось в спокойном выражении смиренности и покоя. Я не знал, как себя вести с духовным лицом, как обратиться к нему и что делать дальше, а отец Савва продолжал стоять и смотреть на меня.

– Мне Максим сказал, что ты знал Ивана в детстве? – наконец, нарушил молчание монах.

– Простите меня, я не знаю, как к Вам обращаться, – промямлил я прямо.

– Зови, как все меня зовут – отец Савва. Вполне меня это устроит. И не надо на Вы: недостоин я, грешный, того, чтобы ко мне на Вы обращались. Ты, Валера, был уже в храме и… видел все, да?

– Да, видел, – ответил я, почувствовав, что старый человек все знает уже, что со мной происходило в храме перед Спасителем.

– Ну, пойдем тогда вниз. Там моя келья. Я сам люблю разные травяные отвары пить – угощу и тебя, если понравится, конечно. Тебе, наверное, как человеку техническому, интересно будет увидеть нижний этаж. О-о, фундамент этого храма очень интересен и в плане материальном, и в плане духовном! Я благодарен Богу, что оказался здесь в конце своей земной жизни. Пойдем.

Отец Савва зашагал по коридору к выходу – я последовал за ним.

Я про себя предполагал, что нижняя часть храма должна была быть замысловатой в техническом плане, но никак не ожидал, что до такой степени…. Оказалось, что стена между притвором и средней частью храма, как и стена, на которой был оборудован иконостас с царскими вратами, были продолжением стены подклети. Слово «подклеть» применяется в современном языке, пожалуй, только применительно к цокольной части церкви. Поэтому, сложно подобрать слово, чтобы правильней назвать нижнюю часть Лазоревского храма, поскольку она была уникальна. Если взять терминологию подводной лодки (почему-то мне подвальная часть напомнила именно субмарину), то она была разделена на пять отсеков. Первый отсек – это от входного портала до поперечной стены, на которую опирался храм правой частью, если смотреть со стороны колокольни. Левая стена храма и следующая поперечная стена составляли единую плоскость, и, соответственно, под зданием церкви был второй отсек. Дальше шел третий и самый большой отсек, который был в длину как первые два вместе взятые. Из зала, который был под средней частью храма, через арочный проход меньшего размера, нежели арки, которые соединяли первые три отсека между собой, можно было попасть в небольшие, симметрично расположенные по бокам, отсеки, задние стены которых несли функцию фундамента стены за царскими вратами и притвора соответственно. Отец Савва, быстро ознакомив меня в первом приближении этим бетонно-кирпичным чудом подземного строительства, завел в свою комнату в первом отсеке. Этот первый отсек из себя представлял нечто похожее на двухэтажный дом, если можно было бы достать его из земли и показать со всех сторон. Сразу за воротами, сделанными из сэндвич панелей, был проезд высотой в три метра и шириной на метр больше размера ворот с каждой стороны. Через пластиковую же дверь можно было попасть в жилую часть этого отсека, который был сам по себе довольно замысловатым, чтобы описывать. Скажу только, что на первом этаже и была резиденция отца Саввы. Это была скорее не жилая келья, как сам монах выразился, а котельная: вдоль одной из стен стояли два твёрдотопливных котла, а в углу, с одной из сторон этих котлов, была выложена из кирпича аккуратная небольшая печка лежанка. Рядом с печкой стояла самодельная крепкая деревянная кровать с пружинным матрацем. В противоположном углу был небольшой кухонный уголок с варочной газовой панелью и мойкой.

– Эти отопительные печки были смонтированы Иваном давно уже, – сказал отец Савва, когда мы зашли в его комнату, заметив, что я удивлен присутствием разнообразием печей наряду с газовой варочной панелью. – Сейчас у нас есть огромная котельная рядом с жилым домом. Это там, в сторону леса – не с деревянным, а с кирпичным домом. И вода горячая тут есть постоянно – благодать, а не житие.

Мы попили чудесный ароматный травяной чай с медом.

– Отец Савва, а что же было с Иваном после службы в армии? – спросил я монаха после второй кружки. – Мне Олег рассказал о том, как они служили в Афганистане и были оба тяжело ранены….

– Да, знаю. Олег же, пожалуй, и не ведает обо всем про Ивана. Ко мне же, в монастырь на острове в Белом море, он появился вот примерно в такое же время, в начале мае, в 1988 году. Ему было 22 года тогда. Он потерял смысл жизни в таком молодом возрасте после смерти своей жены и не знал, что делать. Вот мы так, как сейчас с тобой, сидели в моем келье и проговорили всю ночь. Я тогда и сам был молодой – что мог ему посоветовать? Он видел грани жизни и смерти в всесокрушающем бою; потом потеря матери, когда лечился больше года; а через полтора года – трагедия с женой и не родившимся ребенком… Я же всю жизнь, отошедши от мирской суеты, просидел на острове…. Впрочем, давай по порядку.

РАССКАЗ ОТЦА САВВЫ.

Иван шел по тропинке по пустырю между станцией метро «Каширская» и музеем-усадьбой «Коломенское». Впервые за полтора года он чувствовал, что он живой человек и ему хотелось радоваться жизни. Сегодня он сдал первый экзамен по физике для поступления в Московский инженерно-физический институт и сдал на десять баллов, что было максимальной оценкой. Иван боялся, что все позабыл за три года, прошедших после школы. Он много готовился, но последствия тяжелого ранения давали себя знать: быстро уставала голова, постоянно надо было делать усилия для концентрации, ныло тело от изменений погоды. Иван сам себе удивился, когда взял билет и, казалось бы, попалась самая трудная тема под вопросом номер один, которая была для него больше всего непонятней, но не было никаких волнений – он спокойно сел и начал писать. Вначале сразу же решил задачу, затем переключился на письменный ответ по теоретическим вопросам. Иван писал и постепенно начинал радоваться тому, что впервые испытывает полный покой, притом в тот момент, когда надо бы больше всего беспокоиться. Тот материал, который раньше, как он думал, никак не мог запомнить, сейчас был в голове наподобие раскрытой книги: он просто смотрел в нее и переписывал. И когда его вызвал отвечать суровый профессор с рыжими волосами и в очках, про которого говорили, что он срезает за любую ошибку и никогда не ставит максимальный балл, Иван был абсолютно спокоен. Рыжий профессор почему-то не задал ни одного дополнительного вопроса: выслушав ответ Ивана и посмотрев на решенную задачу, поставил «десятку». Иван даже засомневался: неужели узнали про него все, хотя он ничего в анкете не писал о своих наградах и о ранении? Иван не хотел поступать вне конкурса: поступить можно, прикрывшись своим званием, а если потом не выдержит учебы, что тогда? Позор? Он хотел испытать себя, чтобы почувствовать себя молодым, полным сил для будущего, человеком, а не инвалидом, которому уже все положено просто так. И только когда профессор похвалил его, обращаясь к пожилой женщине, которая принимала рядом экзамен у парня, что, вот, мол, впервые вижу абитуриента, который раскрыл свои темы так, что и спрашивать нечего – он успокоился.

Иван, выйдя на Каширское шоссе, решил пройтись по центру Москвы, где еще ни разу не успел побывать. Потом думал пройтись по Парку Культуры и посмотреть со стороны на корпус травматологии первой Градской больницы, где он пролежал три месяца – там ему подлечили разбитые пулей ступню. Впереди был экзамен по математике, но сегодня Иван решил немного отдохнуть. Дойдя до станции метро, ему расхотелось ехать в центр. Он захотел побыть в одиночестве. Иван, когда только приехал сдавать документы, шагая вдоль шоссе к институту, заприметил вдали деревянный домик, чему сильно удивился. Постояв и подумав минуту, он перешел по подземному переходу в другую сторону шоссе и зашагал по тропинке в направлении церкви, который возвышался над зеленым массивом парка – этот деревянный домик должен был находиться где-то там. Был рабочий день. Июльское солнце наполняло зноем пространство дня. Вокруг не было почти никого: только редкие прохожие, идущие быстрым шагом, иногда нарушали идиллию одиночества. Свернув вправо в сторону Москвы-реки, чтобы посмотреть-таки, что за деревянный дом был на пустыре, Иван наткнулся на заросли полудикой вишни. Созревшие ягоды неудержимо манили к себе, и не попробовать их попросту не было сил. Иван ягоду за ягодой ел вкусные, слегка кисловатые, вишенки и наслаждался полнотой счастья. Почти полтора года, проведенные в госпиталях, в больницах и в реабилитационных центрах; череда сложнейших операций под общим и местным наркозами; а еще смерть матери и невозможность присутствовать на ее похоронах, так как ходить он по новой научился только год спустя – все это лежало тяжелым камнем в душе. После ранения его ввели в искусственную кому, и очнулся Иван лишь в Ташкенте через две недели. В ту новогоднюю ночь моджахеды специально организовали еще три отвлекающих ложных каравана, и в стычках с этими отрядами полностью погибла такая же группа спецназа ГРУ, как взвод Яхно. В канцелярии штаба перепутали сержантов в этих группах и матери Ивана послали похоронку. Весть о гибели сына старая женщина вынесла, но когда пришли из военкомата через месяц объяснить, что ее сын живой, правда, очень тяжело ранен – сердце ее не выдержало.

Вкус вишни наполняло душу Ивана вкусом жизни: ему всего-то 22 года и, несмотря ни на что, надо радоваться жизни пока ты живой. Он так увлекся вкушением ягод, что не заметил, как испачкал свою единственную парадную рубашку, которую берег исключительно для экзаменов. С собой у него было три рубашки, причем одна – солдатская, а в общежитии, как назло, выключили горячую воду, чтобы постирать. К тому же не было утюга, а ходить и просить Иван не любил… По счастливой «случайности» ни пули, ни осколки в том новогоднем бою не угодили в лицо. Это при том, что на теле буквально живого места не было от следов ран и многочисленных операций. Даже одна пуля, зайдя со стороны плеча, вышла из-под ключицы между первой и второй пуговицами рубашки. Поэтому Иван ходил с застегнутой верхней пуговицей и никогда не закатывал рукава. Из-за этого воротник и края рукавов рубашки быстро пачкались в жару, но что поделать? Честно говоря, Ивана это не очень волновало. И сейчас, он посмотрел с легким огорчением на вишенное пятно почти на самом видимом месте и зашагал дальше. Иван шел, радуясь всему, что его окружало, и это радость вначале показалась ему странной и немного даже испугала – до такой степени он отвык от этого, казалось бы, необходимого чувства живого организма. Но жизнь есть жизнь, и человек должен радоваться голубому небу, июльскому солнцу, спелым ягодам вишни. Позабыв давно о том, что он направлялся поглядеть забавную деревню посреди Москвы, Иван все шел и шел ни о чем особо не думая, пока над ним не замаячил купол с крестом той церкви, которая была видная от Каширского шоссе. Подойдя поближе, он уткнулся на фрагмент старого кованого забора. Слева и справа от него виднелись полуразрушенные кирпичные столбы, но уже без решеток. Иван обошел забор и засмотрелся на храм. Послышался свист и мальчишеский озорной смех – где-то за храмом, на склоне крутого оврага, играли ребятишки. Иван осмотрелся и только сейчас заметил, что в метрах ста от него, из-за полуразрушенной арки старой церковной ограды выглядывает мольберт, при этом сам художник оставался невидимым за кирпичной кладкой. Так как кроме него и художника с мольбертом на поляне перед храмом никого не было, Иван решил подойти к арке и посмотреть, как рисуют. Ему с детства было интересно узнать, как же рисуют масляной краской, хотя сам он рисовал довольно плохо даже цветными карандашами.