Текст книги "Храм над обрывом"

Когда настало время прощаться, Михаил объявил, что он сделал свою работу, как и обещал. Он, как и Иван меня перед этим в первый раз, проводил его до входа, а сам остался. Что там конкретно с ним произошло – я не знаю, как и не знаю того, что произошло с тобой вчера, как не хочу и не знаю как, объяснить то, что со мной произошло, когда я впервые увидел Христа на кресте. Только один раз, именно в тот день, когда я спустился из храма, и мы сидели тут вот, он, видя мое душевное смятение, рассказал, как он вышел сегодня утром из храма и валялся на земле, катаясь среди лопухов и ревел.

«Господи! Господи! – кричал он в слезах с мольбой, повторяя одно и то же – Не сделал ничего благого в своей жизни!»

Иван с удивлением тогда отметил, что Бенгур единственный раз в жизни облизал его лицо, которое было в слезах и грязи. Тогда он успокоился, и, опять же, Бенгур повел его обратно к Михаилу. Когда они подошли к журналисту, то волк, встал на задние лапы, и положил передние на плечи Михаилу, словно пытаясь обнять гостя. Иван даже испугался вначале, думая, что волк хочет вцепиться в горло журналисту и хотел крикнуть, но застыл в немом удивлении, когда человек и волк действительно обнялись. После этого Бенгур подошел к Ивану и сел возле его ног. Михаил же, подойдя вслед за волком к его хозяину, обнял его и сказал:

«До свидания. Может, случится так, что еще увидимся. У тебя очень умный волк: если что будет непонятно, его вой тебе покажет правильный путь – прислушивайся, когда будешь пребывать в тишине. Мне было очень интересно общаться с тобой. Теперь жди появления журнала. Напоследок я хотел вот еще что спросить: какие мечты живут в твоей душе, когда ты считаешь, что большая часть жизни прожита?»

«Да, прожита. Только, мне кажется, что все в пустую: храм никому не нужен, службу нести некому, я и сам чувствую себя не очень. Вот бы если сюда пришли люди, хотя бы несколько человек и вдохнули жизнь в эту деревню. Жаль, что моя жизнь заканчивается, а так, была бы моя Вера, построили бы мы с ней дом и…. Я почти забыл, какая она была при жизни».

Вот так, этот журналист уехал, а после обеда появился я. И все это в течение одного дня. Да, эта фреска очень необычна – ты, наверное, заметил? Иван говорил, что у него были приготовлены краски и все, что полагается для писания икон: он зимой еще до этого договорился с двумя иконописцами из Софрино, что они в начале лета начнут расписывать храм, но у них что-то не сложилось и все осталось так, как есть. Эти мастера дали список всего, что надо приготовить – и Иван приготовил, но Михаил к ним даже не притронулся, хотя вначале и спрашивал про наличие красок и кисточек. Если присмотреться к технике нанесения изображения, то мне кажется, что там нет этого самого изображения, как бы ни странно это не звучало. У меня такое чувство, что где-то там спрятан проектор и картина проецируется на поверхность белой стены. Я понимаю, что несу чушь, но это мое восприятие этой «фрески», как ты сказал.

Я повторюсь: не хочу ничего анализировать и препарировать, так как любые мои объяснения будут ложны. Поэтому я расскажу, что было дальше.

Я чуть ли не со следующего дня занялся заказом необходимых для начала службы вещей. Отец Феликс сюда приехал только прошлым летом – он сам из Сергиева Посада. А тогда мы были с Иваном. Я ему рассказывал о церковных порядках и обо всем том, что называется церковной службой. Если говорить честно, он почему-то к этой информации относился немного прохладно, но это мелочи. Он тогда был занят поиском покупателя квартиры Веры, которую он до сих пор сдавал. Он хотел на полученные деньги сразу заказать колокола. Конечно, служба службой, но какой храм без колоколов? После долгих переговоров и переписок Иван, посоветовавшись со мной, решил заказать колокола в Воронеже и собирался ехать туда в начале декабря, а лучше сразу после Нового года. На том и решили.

Однажды, в конце ноября, рано утром я поднялся по лестнице к храму. Осень тогда была холодной, но снега не было. Подхожу к дверям, открываю, а на полу лежит журнал «Репортер». На обложке – наш храм на фоне леса и голубого неба. Я решил, что Слава-почтальон постарался нас обрадовать, только удивился тому, что он не побоялся Бенгура и пришел так рано. Он до этого всегда издали присматривался на предмет того, есть ли Иван рядом с храмом – так, на всякий случай, – и только после этого появлялся здесь. Как оказалось, журнал к нам принес не он. Может, курьер какой-нибудь специально по заказу того журналиста – не знаю. Я взял этот журнал и отнес вниз, в котельную. Там его оставил и забыл. Храм здесь необычный и служба тогда была необычная, которую я проводил. Она проходила по сокращенному варианту, если можно так сказать, но это только между нами. Обычно минут через пятнадцать появлялся Иван, и мы с ним вместе молились. Все было обычно в тот день. После службы мы пошли с тачкой за дровами, потом затопили печку в деревянном доме, попили чай и только тогда я вспомнил про утренний журнал. Я поделился с Иваном своим удивлением по поводу странности его появления, мол, может, у Славы случилось что, если он так рано принес журнал. Иван тоже удивился, сказав, что он, как правило, один журнал или один номер газеты никогда не приносил: дорога же не близкая из Кузнецово до Лазорево. Я после утренней службы всегда немного отдыхаю – есть у меня такой грех. Тогда я тоже прилег на первом этаже, как обычно, а Иван, пожелав мне приятного отдыха, пошел топить котлы под храмом и заодно полистать загадочным образом появившийся журнал со статьей о нем.

Когда через час я спустился вниз и зашел в котельную, то, увидев Ивана, решил, что с ним случился приступ: он время от времени жаловался на боль возле сердца, где у него остался осколок. Иван сидел на скамейке, прислонившись к стене, и смотрел в одну точку, а на полу, рядом с ногами, лежал развернутый журнал. Я подбежал и взял его за руку:

«Иван, что с тобой? Может, скорую вызвать?»

«Не надо, отец Савва, – спокойно сказал он, глядя все так же в одну точку на стене. – Мне врачи не помогут».

Я не понимал, что с ним случилось.

«В журнале, может, не так про тебя написали?» – спросил я, не зная, что говорить.

«Да, журнал. Где он?!» – вдруг вскрикнул он, отчего я довольно сильно испугался: не помутнение ли рассудка?

Тут Иван заметил, – не знаю, как сказать: злополучный или благополучный, – журнал под своими ногами и смутился, увидев мой растерянный взгляд. Он поднял его с пола, открыл тыльную сторону задника обложки, – я не видел, что там было запечатлено, – и долго смотрел на эту страницу. Я даже подумал, что Иван хочет мне показать то, из-за чего он пришел в состояние, близкое к безумию, – но напрасно: он резко закрыл обложку, скрутил в трубку журнал и, резко вскочив, открыл дверцу топившегося котла и бросил его в огонь. Я не успел ничего ни сказать, ни сделать – все произошло так стремительно. Иван, после того, как бросил журнал в жерло печки, опять застыл и стал смотреть, как лист за листом страницы скручиваются и пожираются пламенем. Только тогда, когда от журнала ничего не осталось, Иван медленно закрыл дверцу и уселся на скамейку опять в том же положении, в каком я нашел его, зайдя в котельную. Я сел рядом с ним и стал ждать, что он скажет. Иван молчал, и лишь его прерывистое дыхание, которое появилось у него за неделю до его отъезда, да легкое потрескивание дров в горниле котла, нарушали мертвую тишину.

– Отец Савва, – наконец заговорил Иван, – мне надо ехать в Москву. Ты только не спрашивай ничего, ладно? Я сам пока ничего не понимаю, но так надо. Покупатели на Верину квартиру есть. Меня и риелтор все торопил приехать – вот и поеду. Колокола закажу там же, в Москве. Я тебе говорил про мастерскую на Каширском шоссе – там все рядом. Да, знаю, дороже, но попробую договориться. В крайнем случае, какой-нибудь из колоколов из набора оставим на потом.

Я слушал и ничего не понимал: какая связь сгоревшего журнала, где написали про него, с состоянием моего друга? И почему эта преждевременная поездка, если квартиру и так обещали продать без него и перечислить деньги на его счет, да еще в Москву? Что колокола, что доставка – в столице были значительно дороже. Можно было подумать, что Иван, чувствуя неминуемое, хочет в последний раз увидеть то место, где был счастлив недолгое время в своей далекой молодости, но он, с другой стороны, ездил в Москву в начале лета. Других же версий у меня не было, хотя понимал, что настоящая причина в журнале, но какая именно – оставалось загадкой.

– А как же Бенгур? – спросил я, не зная, что говорить. – Он меня не съест?

– Я с ним поговорю, чтобы тебя он не смел есть, – как-то измученно улыбнулся Иван и грустно посмотрел на меня. – У него еды много в лесах – за него не беспокойся. Он умнее некоторых людей. Ты тут будешь под его охраной. Когда я буду в отъезде, ты его даже видеть не будешь.

Больше я не стал ничего спрашивать, уважая просьбу Ивана; лишь, видя его состояние легкого помешательства, старался быть постоянно рядом с ним. Так прошло три дня. Наступило утро расставания. Как раз в ту предшествующую ночь выпал небольшой снег. Я помню, как мы с Бенгуром провожали его до конца той лесопосадки. Вернее, я дошел до той дальней большой сосны, а волк пошел дальше с ним, и Бенгура я не видел до возвращения Ивана, хотя следы его попадались вокруг постоянно, и даже событие, которое произошло на следующий день, никак не повлияло на поведение волка. Я говорю о появлении в Лазорево китайской пары. И как ни странно, они свое прибытие сюда объяснили со статьей в том же снова номере журнала. Денис и Лена – настоящие их имена Динг и Лян Годун – это совсем другая история, и ее тебе они сами расскажут. Им, горемычным, случайно попались за две недели до этого вырванные листы из этого самого журнала, где была статья про Ивана. Они то ли в колхозе где-то работали на границе чуть ли не с Китаем, то ли в тепличном хозяйстве, но в целом, жили без всяких перспектив, и, прочитав, что человек один живет в лесу и строит храм, решили приехать к нему. Денис сам крещеный – у него дед был глубоко верующим, что было очень непросто в Китае в его времена. Впрочем, я отвлекся на наших Годуновых. Ты поговори сам с Денисом как-нибудь о его жизни – узнаешь много интересного.

Так вот, Иван вернулся обратно через шесть дней, а конкретно – 3 декабря, и был он не один: его буквально на себе дотащил до Лазорево Игорь…. Я сам не видел – Денис мне рассказал. Ко мне тогда приезжал наш епископ, чтобы посмотреть храм и привезти кой-какую утварь. Он приехал с утра, помнится, а потом я поехал провожать его до Кузнецово: для епископа машину Лежнин специально выделил – большой трехосный КАМАЗ. Я туда ехал, а обратно шел пешком – так и опоздал…

Отец Савва задумался и замолк. Я даже подумал, что ему стало плохо, так как мы сидели на самом солнцепеке, и стало совсем жарко. Я встал и стал, черпая ладонью, пить воду из родника. Вода оказалась действительно очень вкусной. Поняв, что монах просто глубоко задумался, я успокоился и начал с интересом осматривать отделку родника. Дорога проходила по берегу выше уровня речки метра на два, а от кромки берега до края дороги возле беседки было с метра три. На этом не слишком крутом, но и не слишком пологом террасном склоне, примерно посередине, выходил миниатюрный тоннель, искусно выложенный из полнотелого кирпича. На входе к кладке была прикручена бронзовая сетка, – по крайней мере, мне так показалось, что это именно бронза, – чтобы внутрь жерла не попадал мусор, и не забредала разная живность. По обеим сторонам от выхода этого мини тоннеля все было также выложено таким же красным кирпичом в форме буквы «П» и составляло единое целое. Желоб, по которому вода текла до речки, а также площадки, вокруг него по обе стороны, были тщательно и аккуратно забетонированы так, что не было никаких трещин. Я залюбовался тем, как такая вроде бы мелочь, если сравнивать с храмом, сделана с такой любовью и с таким трудом. Странное существо – человек! Один от любого пинка жизни уходит в уныние и ставит крест на себе, другой уходит из-за лени в праздность и тоже губит себя, отравляя жизнь близких. А вот так, как прожил жизнь Иван – возможно ли такое? Какую силу духа надо иметь, чтобы не то что этот величественный храм построить, а всего лишь, например, обустроить этот родник вот так? Люди, как правило, не всегда те, кого они пытаются играть. Как мы оцениваем и характеризуем тех, с кем нам приходится жить, работать или просто ехать в течение ночи в одном купе в поезде? Когда нас спрашивают о том или ином человеке, мы пользуемся стандартным набором слов: честный, порядочный, культурный и так далее, если это положительный персонаж; или же непорядочный, бесчестный, липкие жирные волосы, гнилые зубы с плохим запахом изо рта, если нам тот или иной персонаж не нравится. Но это все субъективная оценка, а как оценить объективно человека – возможно ли, дано ли? Вот Иван построил храм и вокруг него, среди этой лесной пустыни, возрождается жизнь. Вот конкретно я, когда он ездил в Москву, встретил бы его там где-нибудь – заросшего, может быть, небритого; может, быть от него плохо пахло; может быть, был одет не очень опрятно – как бы я себя повел по отношению к нему, если б даже и узнал? Не знаю, не знаю. Кто он чеховский эстет, у которого все внешне прекрасно – не варвар ли? А кто я? Не такой ли варвар-эстет и есть? Все жизнь положил для укрепления обороны нашей страны, получал за это награды, мне пели дифирамбы за мой якобы талант конструктора и организатора, а что конкретно оборонять, если даже своя деревня исчезла из карты и не числится в списках, словно неизвестный солдат, погибший в бою. Тут я вспомнил слова генерала Лежнина про то, что прошлой осенью он подготовил фундамент для дома.

«Черт возьми, надо тоже построить дом! – Вдруг осенила меня сумасшедшая идея, и я почувствовал, как что-то загорелось внутри и стало тепло и легко: так было, когда я уезжал из своей деревни навстречу неизвестности, выйдя на свой путь. – Можно на том месте, в Гарях, где стоял дом, а можно и здесь, среди людей, которые стали почти родными для меня. Впрочем, я не знаю, как они смотрят на меня…».

Тишину разорвал глухой звук автомобильного сигнала сверху, прервав сумбурные мои мысли. Отец Савва оживился:

– Должно быть, это – Максим. Соня сказала, что он обещал к обеду вернуться. Пойдем наверх.

Я еще раз зачерпнул ладонями воду из родника и сделал несколько глотков.

Мы с монахом поднялись наверх и обошли храм, чтобы посмотреть и удостовериться, что это действительно приехал Максим. Нам повезло выйти из-за колокольни именно в тот момент, когда Максим и Соня подбежали друг к другу и обнялись, затем Максим взял свою супруг на руки и закрутил, словно заправский премьер в балете свою приму.

– Когда я смотрю на Максима с Соней, – заулыбался отец Савва, – то мне кажется, что это Адама и Еву Бог простил и вернул обратно в рай.

Монах был прав: что-то было в них такое, как будто бы они знали и любили друг друга еще в те времена, когда мир был только-только сотворен, а потом их разлучили, и вот они встретились друг с другом через страшные пропасти веков. Они нас изначально не видели, но когда мы появились в их поле зрения, Максим и Соня перестали обниматься и даже немного стушевались от того, что кто-то увидел их любовь.

– Отец Савва! Валера! – крикнул нам Максим и помахал рукой. – Пойдемте обедать!

– Ты же еще не был в ихнем дворце? – спросил монах и тронул меня за плечо. – Хотя, Лена вчера чистила летнюю столовую: думаю, обед состоится там. Это за кирпичным домом. Там стоят газовые котлы, а на крыше спутниковая тарелка – видел, нет?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, да, – указал пальцем отец Савва, – они туда и идут. Лена готовит удивительно вкусно. Даже меня, старого монаха, постоянно вводит в искушение своей китайской кухней. Пойдем за ними.

И мы пошли вслед за Максимом и Соней навстречу вкусному обеду, который, действительно, был изумительным. Обедали мы, как и сказал отец Савва, в летней столовой. Я даже не предполагал, что за большим домом обитателей Лазорева есть еще одна постройка. Она представляла собой кирпичное здание размером примерно пять на восемь метров, к стене которого с южной стороны прилегала утепленная терраса из пластиковых профилей со стеклопакетами. Посреди этой террасы стояла комбинированная печка, которая с одной стороны напоминала небольшую русскую печь, а с другой – плиту, на которой лежала огромная то ли чугунная, то ли стальная плита размером метр на полтора. Вокруг этого лазоревского очага, в форме буквы «П», был стол, где могли бы уместиться свободно человек двадцать. Все было удобно как для едоков, так и тем, кто готовил: вдоль капитальной стены висели шкафы с посудой и разнообразными ингредиентами для кулинарной алхимии; под шкафами шла столешница с врезанными двумя мойками; под столешницей опять же тумбочки с дверцами, где хранились запасы; рядом с печкой для повара имелась особая столешница из камня, на которой также была врезана мойка – все было продумано и очень удобно. На «первое», как раньше говорили в советских столовых, была благоухающая лапша в мясном бульоне с овощами, чем-то схожее с лагманом. Затем Лена выставила на стол большую фарфоровую миску со свининой в кисло-сладком соусе. Закончили обед тающими во рту сладкими, обжаренными во фритюре, рисовыми шариками, покрытыми сверху кунжутными семечками, а внутри начиненными сливочным суфле. Тут я вспомнил про чай, который утром привез Слава.

– Ой, как хорошо, – впервые я услышал голос Лены, которая до этого только поздоровалась со всеми кивком головы, когда мы зашли на террасу. – У Дениса без чая начинает болеть голова, и он плохо чувствует себя. Я тоже без чая ничего не могу делать. Все ломается в руках – так, вроде говорят, да? Я правильно сказала?

– Леночка, все правильно, – сказал отец Савва, – хотя, если скажешь «валится из рук», то будет звучать интересней.

Китаянка рассмеялась, поняв шутку монаха, словно задребезжал серебряный колокольчик. Лена говорила с сильным акцентом, но словарный запас чувствовался довольно приличный.

– А где же Денис и отец Феликс? – спросил я Максима.

– Они так сильно заразились идеей восстановить поле за Пижой, что я боюсь за них, – сказал он и обратился к Лене. – Надеюсь, они с собой поесть взяли?

– Да, – ответила она, – они много взяли. Сказали, что и ужинать будут на поле.

– А люди из команды Олега? – снова я обратился к Максиму.

– Ну, у них свой распорядок и своя служба. У нас есть договоренность, как я тебе говорил, о том, что их не должно быть видно. Бенгур очень не любит людей с ружьями, с автоматами и с прочим оружием. У них есть вагончики, напичканные разной электроникой для слежения за всеми движениями вокруг Лазорево, где они и сидят. В каждом таком вагончике есть холодильник, плита и все, что нужно для нормальной жизни. У них свой завхоз и свой завоз продуктов. Так, сколько же их – дай посчитаю…. Надо же: нас охраняют двенадцать человек! Да у нас тут самое безопасное место в мире! Если даже нехороший человек, какой-то враг, прорвется через них, то наткнется на Бенгура, который никого не проспит даже без всяких тепловизоров, камер и датчиков движения. На самом деле, я считаю, это блажью Олега, но это его работа – пусть будет так. Кстати, ты еще не спросил: где ребенок Лены?

Все рассмеялись, кроме Лены – она немного стушевалась.

– Лена, ты не так поняла, – подбодрил ее Игорь. – Лена у нас просто электровеник – все успевает. Сейчас Денис занят, и я стараюсь исполнять роль деда. А маленький коренной житель нашей деревни спит там, за дверью.

Игорь показал рукой в сторону плотно закрытой пластиковой двери в кирпичной стене.

– Маленький Джек, он же Джеки Чан, он же Евгений Денисович личность с нордическим характером, – сказал Максим. – Я не помню, чтобы он ночами плакал. Ну, может, днем иногда для порядка похнычет, но недолго.

Лена совсем потерялась, не до конца понимая дружеские шутки. Видя это, к ней подошла Соня и обняла ее.

После обеда все разошлись по своим делам: отец Савва хотел перебрать свои облачения; Игорь, посоветовавшись с Леной, ушел в теплицу; Лена стала убирать посуду, а Соня стала ей помогать. Я хотел просто сидеть и смотреть, как звезда мирового балета двигается по террасе, но Максим взял меня за руку и потащил на улицу.

– Ты не обижаешься, что я несколько обделяю тебя вниманием, – спросил он меня, когда мы вышли из помещения и стали спускаться к речке в противоположную сторону от храма.

– Да что ты, Максим! – удивленно посмотрел я на него. – Какие обиды. Как я благодарен тебе, что очутился здесь. Лена вот сказала про своего Дениса, что у него болит голова без китайского чая, а я перестал замечать даже эту свою головную боль: ныла она постоянно. А сегодня я проснулся без этой боли и целый день так мне хорошо – только за это стоило мне приехать к вам.

– Моя Соня завтра улетаетт, и мы с тобой еще наговоримся потом, хорошо? Ты вино пьешь? Отец Савва, случайно, не показал наши запасы вина?

Я сказал, что пью только сухое вино, да и то редко.

– Вот и хорошо, – сказал Максим. – Завтра вечером обещал прилететь Олег: он сказал, что все дела сделал. Яхно старается всегда сам контролировать поездки дочери. Кстати, Валера, ты рулить умеешь? Мы же обещали твоей тете Рае привезти ее к нам в церковь, а обещания надо исполнять. Видишь, сколько у нас забот и хлопот? Лето проходит быстро – надо в этом году насыпь полностью сделать и засыпать щебенкой. Еще хочу небольшой кирпичный завод поставить недалеко от того места, где мы с тобой встретились. Думаешь, я от нечего делать шастал с удочками? Удочки – это для отвода глаз, на самом деле брал пробы глины и отправил с Олегом для анализа. Ты ж местный и слышал, пожалуй, о том, что в соседнем Онучино до революции делали глиняные горшки и били кирпичи, а глину брали именно на том крутом склоне. Там до сих пор небольшие ямы остались от старых разработок. А еще надо за лето поднять четыре дома.

– А что, у вас есть свободные машины? – Я вернул русло разговора к нашей первоначальной теме. – Я бы с удовольствием съездил бы в разведку. Честно говоря, для меня эти места – терра инкогнита.

– С другой стороны котельной под навесом стоят такие же два джипа, у них номера даже одинаковые – разница только в последних буковках. Бери любую и – вперед.

Все были заняты своими делами, у всех были свои планы. Меня откровенно радовало такой уклад жизни в Лазорево: никто никого не понуждал, никто никому не навязывался. Конечно, это был мой поверхностный взгляд, и, скорей всего, у них есть множество столкновений характеров, – без этого никуда, – но что-то общее объединяло их, и поэтому все у них получалось и спорилось. В целом, они нашли тот деревенский уклад, который помогает жить и делать общие дела. Если этого нет, то деревня превращается в садовое товарищество, где каждый сам по себе, и оттого начинаются бесконечные локальные войны между отчужденными друг от друга хозяевами участков.

Я же, оправдывая в себе свою праздность не леностью, а короткой наградой за тяжелый труд за предыдущие годы, зашагал за здание котельной, где должны были стоять внедорожники. Навес оказался сваренным из толстых металлических труб, покрашенных коричневой, в цвет кирпича, краской, и покрытых сверху профнастилом зеленого цвета, из-за чего он немного сливался с кирпичной стеной хозяйственного здания. До этого момента все мое внимание каждый раз в Лазорево занимал храм с ее чудесной красоте, но оказалось, что кроме храма, двух домов и хозяйственного комплекса, включающего в себя котельную, столовую и навес для трех машин, было еще много чего. Вдоль границы леса с открытым участком, дальше на восток, виднелись: еще один навес, видимо для трактора и навесного оборудования к нему; три вагончика-бытовки, довольно больших и добротных; готовый деревянный сруб со стропилами. Кроме всего этого, аккуратно рядами, в огромном количестве, за навесом виднелись поддоны кирпичей в полиэтиленовой пленке.

Приехал я обратно в Лазорево после прогулочной поездки уже когда садилось солнце. Как Максим сказал, так и случилось: я заплутал, и не помогли ни знание направления, ни навигатор. Когда я оказывался на высоком месте, откуда можно было видеть почти все, то казалось – все же радом, но когда спускался в низину, то неизбежно утыкался на непроходимые овраги с поваленными старыми деревьями по краям. Приходилось ехать по склону вдоль этих балок и следить, чтобы не попасть в какую-нибудь яму. Мне было удивительно то, как Максим знал эти места: он проехал чуть ли не с закрытыми глазами! В итоге я так и не добрался до асфальтовой дороги: попав в лабиринты лесочков, разных рощиц и балок с неизбежным противотанковым оврагом внизу, – еле-еле нашел путь обратно в Лазорево. Но теперь, по крайней мере, я знал: как и куда не надо заезжать. Хорошо еще то, что почва, не считая низинных мест, везде была довольно твердой: поля лет двадцать уже не пахали, и потому это уже была целина с плотным ковром дерна.

Послушал я во время своей поездки и колокольный звон из Лазорево, находясь на расстоянии от села, наверное, километра три. Это было удивительно! Колокольный звон с близкого расстояния всегда для меня слишком громок, но как же было чудесно слушать его издали в тишине. Звон плыл над ковром из сосновой поросли, над верхушками лесов и рощ, по балкам и приобретал какой-то приятный таящий звук. Только сейчас я оценил и талант Игоря, – а это звонил он, – в трезвоне «во вся» была особая музыка.

«Надо бы поговорить с Игорем, – подумал я, добравшись до Лазорево. – Вроде бы он что-то говорил про какую-то «прошлую жизнь», и в той жизни якобы он был учителем музыки в школе. Как и где он встретился с Иваном и о чем они говорили в последние его дни и часы?»

Вечерняя служба уже закончилась, когда я подошел к дверям храма. Это я понял по тому, как Игорь поднимался по лестнице на колокольню.

– Куда это Игорь? – спросил я вышедшего на улицу отца Савву. – Опять будет звонить?

– Нет. Он сказал, что якобы веревка на одном из подзвонных колоколов оборвалась – пошел менять.

– А вы не обижаетесь, что не все постоянно в храм ходят? – спросил я.

– Ну, что ты, Валера? – Лицо монаха озарилось доброй улыбкой. – Нам с Игорем все делегировали на данный момент все свои обязанности по этой части – мы и усердно молимся. На самом деле нас всех связал построенный Иваном храм. Здесь есть Бог – ты разве не почувствовал? И определенные каноном часы для службы – это только малая часть нашей жизни во Христе. Вот, можно подумать, что отец Феликс нехорошо делает, отсутствуя на службе – он же все-таки иеромонах, а не мирянин. Но это как посмотреть! Мы с ним подумали об этом и решили, что работа по спасению полей, которые политы потом предыдущих поколений – это тоже тяжелая молитва. Там, где присутствует любовь – там есть Бог, и когда в нашем сердце есть любовь – душа наша непрестанно молится без слов. Да и время сейчас такое – весна! Эх, мне бы сбросить хоть лет двадцать! Смотри, сколько дел надо делать: поля надо пахать, если мы собираемся жить в этой стране; дома надо строить – фундаменты залиты и ждут каменщиков; к концу недели должны привести заказанные еще осенью саженцы – надо просмотреть приготовленные ямы и добавить новые; а еще дорога, кирпичный завод вот Максим хочет заложить – все даже не перечислишь. Когда есть вера, то от всего этого количества работ – радость, если нет веры в Бога – тоска и печаль. У нас уже так принято, что все хоть раз за день заходят в храм, чтобы посмотреть на себя. В городах же принято: перед тем как выйти на улицу посмотреть в зеркало, а здесь мы смотрим на лик Христа и видим отражение нашего внутреннего «Я» в его глазах. Все молятся в словах одними молитвами, но разные молитвы в делах и в молчании. Кстати, можешь посмотреть на молитву Софьюшки. Правда они с Максимом не любят, когда кто-то присутствует при этом в храме. Ты только не говори, что это я подсказал: в районе десяти-одиннадцати ты следи за домом, и как они появятся, то выйди, как будто бы к нему собирался – может и возьмут с собой. Ты балет любишь?

– А причем тут балет?

– Там увидишь, – сказал монах, и в его глазах мелькнуло мальчишечье озорство.

Послышался шум шагов, и на улице появился Игорь с кучей разных веревок, собранных в клубок.

– Вот, отец Савва, – радостно сказал он, показывая нам его, – у всех подзвонных поменял. И длины подрегулировал.

– Я слушал твой звон, Игорь, – сказал я, трогая его за плечо. – Это было чудесно. Ты звонил так, как будто бы играл оркестр. Когда стоишь рядом, то звон малых колоколов плохо слышен, хотя, может, это у меня слух не музыкальный. Спасибо тебе: я выехал из леса на звук колоколов как на маяк, думал, что уже заплутал и заблудился.

Игорь засмеялся, и только сейчас я заметил, что у него почти нет задних зубов.

– Ребята, вы поговорите, – сказал отец Савва, – а я пойду, полежу. Ноет поясница – видимо погода меняется.

Мы все втроем спустились вниз. Затем монах ушел к себе в «келью», как он называл свою комнатку в подвалах храма, а мы с Игорем молча зашагали к беседке возле родника. Игорь как будто чувствовал, что я хочу с ним поговорить, а, может, он хотел выговориться – трудно сказать. Некоторое время мы сидели молча: я искал правильный вопрос, чтобы начать разговор; Игорь, видимо, думал, с чего начинать.

– Игорь, – сказал я, нарушив первым безмолвие, – а как ты с Иваном познакомился? Ты сам же не местный, да?

– Да, не местный, – ответил он и как-то горестно вздохнул. – Я сам из шахтерской семьи, из Донецкой области. Отец был шахтером, погиб он под завалом, когда мне было пять лет. Мать была учительницей музыки в училище, и оттого я в семь лет уже играл на пианино, потом освоил баян, играл на скрипке, пытался сам сочинять музыку, но Бог на это не дал таланта. Потом, в начале девяностых умерла мама, с женой пришлось расстаться: детей у нас не было, а зарплата (к тому времени я сам уже был учителем музыки в школе) моя была маленькая – обычная история. Приехал на заработки в Москву, и все завертелось кувырком. Когда очнулся – был уже вокзальным бомжом с пятнадцатилетним стажем. Не знаю даже, как столько долго прожил. Есть у меня старшая сестра, но связь с ней потерял еще до того, как поехал на заработки в Москву. Не знаю даже: жива она или нет. Она вышла замуж за барыгу из Запорожья и перебралась к мужу еще на заре перестройки. Как быстро жизнь прошла! Вот бы с нынешним умом да в двадцать лет!.. Было это за день до смерти Ивана. Помню, шел мокрый снег весь день. К вечеру я промок насквозь: одежда мокрая, ботинки мокрые, вес я грязный – непонятно что-то с чем-то. Сунулся в одно место передохнуть и обсушиться – прогнали, в другое место – тоже неудача. Около полуночи пришел на Казанский вокзал. Вдобавок ко всему, накануне один старый кореш помер от туберкулеза, и поэтому настроение было такое, что уже мысли лезли: броситься под поезд, – и закончатся все мои бессмысленные мучения. Зашел я центральный зал вокзала, иду и высматриваю уголок, где меньше народу, чтобы не раздражать своим видом и запахом людей. Смотрю, в уголку сидит пожилой мужчина, руки прижал к груди и то ли спит, то ли пьяный, то ли наркоша – поза непонятная. Я подошел и, – Бог мой, – рядом с ним, на соседнем сиденье рюкзак полуоткрытый, а из бокового кармашка торчит порядочная пачка пятитысячных купюр. Меня даже в пот бросило, хотя до этого сильно знобило. Ну, думаю, кончилась череда моих неудач – сейчас сяду и потихоньку вытащу деньги. Для меня это было не впервой. Что ж не брать, если деньги сами в руки просятся. Я сел прямо на это сиденье, где был рюкзак, и уже протянул руку за деньгами, но что-то остановило меня: то ли совесть проснулась впервые за многие годы, то ли еще что – не знаю. Может, мама моя с того свету оттолкнула мою руку от рюкзака: она меня всегда в детстве учила не брать никогда чужого. И я вместо того, чтобы вытащить деньги, начал будить мужчину. «Эй, братишка, – говорю, – смотри, у тебя деньги в растопырку из рюкзака торчат». Вот так мы с Иваном встретились. Он тогда на меня посмотрел с такой болью в глазах, что я почувствовал себя счастливым по сравнению с ним. «Ты кто?» – спросил он меня. Я говорю: «Надеюсь, что друг». – «Если друг, помоги мне доехать до моей деревни. Я тебе оплачу твое время: сколько скажешь – столько и получишь. Я обещал вернуться, да вот, видишь ли, какая напасть: осколок от мины возле сердца зашевелился». Я говорю, что паспорта у меня нет, и что я бомж и все остальное, но Иван сказал, что эта проблема решаема, – и решил. Мне было все равно, лишь бы прилечь и поспать в сухом месте, а тут предлагают постель с чистым бельем, нормальную человеческую еду, – короче, комфорт, – как от этого отказываться? Ехали мы вдвоем в купе. Иван уже тогда начал прихрамывать на левую ногу, и я его чуть ли не на себе волок. Проводница, когда нас увидела, решила, что вот так пара! Но Иван, видимо, показал-таки свою корочку Героя на кассе, и поэтому нас до купе проводил и усадил дежурный по вокзалу – спасибо ему. Я помню, когда поезд тронулся, то Иван спросил меня: «Игорь, а ты не хотел бы свою жизнь начать с нуля, как бы снова?» Я говорю, как это, мол, снова: мне же за пятьдесят уже. Он замолчал и лег на свое место, скрючившись и прижав подушку к груди. Я же, хотя и не спал больше суток до этого, несмотря на мягкую постель и теплое купе, почти до утра не смог сомкнуть глаз: отчасти из-за того, что Иван время от времени в полубеспамятстве начинал стонать, и я вставал и вглядывался в очертания его тела – дышит ли; но в большей степени из-за того, что слова Ивана открыли в моей душе то ли старые раны, то ли, наоборот, какой-то жизненный источник, – не мог понять, – но я будто бы перевернул в ту ночь в поезде страницу в своей жизни, где я играл роль бомжа. Почему-то очень болезненно я стал вспоминать свое детство, свое увлечение музыкой, свою родительницу и своего родного отца, словно в дымке, как стоп-кадр: вот он сажает меня на шею, и мы идем по летней степи мимо величественного кургана – отвала папиной шахты…