Текст книги "Авария, дочь мента (сборник)"

Пинчер остановился в хранилище драгоценностей, выбрал из громадной связки ключ и открыл сейф. Достал из серебряного кубка початую бутылку коньяка. Огляделся, выбирая достойную посуду, и протянул Бегуну высокий золотой бокал, оплетенный по кругу виноградной лозой из рубинов и изумрудов, второй такой же взял себе.

– Фаберже, – сказал он. – Подарок Николая императрице к последнему Рождеству. Бесценные вещицы.

– У кого конфисковали?

– Меньше знаешь – дольше живешь, – ответил Пинчер. – Ну, со свиданьицем.

Они выпили под глухими каменными сводами.

– Удивил… – опять покачал головой Пинчер. – Разбогатеть решил? Или с деньгами приперло? Ходить перестал?

– Всю осень ходил, – сказал Бегун. – Нет ничего. Вычистили всю Россию.

– Это ты зря, Беглов. Россия неисчерпаема… Просто все почему-то думают, что Россия – вот посюда, – рядом стояла чужеродная в этой сокровищнице, аляповатая, но довольно точная карта Советского Союза из полудрагоценного камня с золотой надписью «Дорогому Леониду Ильичу от имярек» – и Пинчер провел рукой по яшмовому Уральскому хребту. – А Россия – вот она, – он двинул руку дальше, по малахитовым лесным просторам. – Сибирь! Дремучая. Нечесаная…

Бегун молчал, он не понимал, куда клонит Пинчер. А тот снова разлил коньяк по императорским бокалам.

– В Гражданскую здесь ходил отряд ЧК, по указу от 22 февраля восемнадцатого года. Знаешь такой указ?

– О конфискации церковных ценностей?

– Вот именно… Письмом тогда никто не интересовался, брали только серебряные оклады, золото. Ну а в революционном порыве иногда перегибали палку: кресты сшибали, иконами печь топили. Командовал отрядом мой дед – Пинчук Иван Лукич. Меня в его честь Иваном назвали… Летом восемнадцатого он пришел в село Белоозеро. Вот сюда, – Пинчер указал точку за голубым амазонитовым Байкалом, в верховьях топазного Витима. – Говорят, богатый там храм был, хоть и в глуши. С чудотворной иконой. Местный Иерусалим. На праздники богомольцы за двести верст туда шли… А потом отряд исчез. Бесследно. Со всем конфискованным грузом. И село исчезло. То есть избы остались – люди исчезли. Скорее всего, белозерцы отбили свои святыни обратно и ушли в тайгу. Народ там крутой, белке за сто шагов пулю в глаз кладут.

– Послали бы экспедицию.

– Были экспедиции. Пустое дело. Там не экспедиция нужна, а хороший ходок. Который и разговорит, и выпьет, за вечер лучшим другом станет… Не могут же они восемьдесят лет в тайге сидеть. Должны у них быть какие-то контакты с большим миром… Вот ты и пойдешь.

Бегун отпил еще глоток, затягивая время, недоверчиво поглядывая на Пинчера.

– А вам это зачем? – наконец спросил он.

– А я, Беглов, за сорок лет своей собачьей службы – вы ведь меня Пинчером звали, а? – заработал только кипу грамот, которыми даже в сортире не подотрешься: бумага жесткая – и пенсию: с голода не сдохнешь, но и досыта не наешься. А кого я гонял, те на «мерсах» катаются. Обидно, Беглов! Привезешь доски – поделишься со стариком. Я много не возьму – всего-то процентов девяносто, – Пинчер невинно развел руками: такая, право, малость. – Заодно и про деда узнаешь. Хоть могила где?… Да и тебе лучше будет исчезнуть на какое-то время. И Рубля возьми. Он ходок еще тот, но пусть глаза не мозолит в Москве…

Бегун задумчиво смотрел на бескрайнюю малахитовую тайгу, плывущую под крылом кукурузника. Ярко зеленели верхушки сосен, на северном берегу реки, на припеке уже протаяла прошлогодняя трава, но сама река была покрыта прочным льдом, а в сумрачной глубине леса лежали не тронутые солнцем сугробы.

Тесный салон кукурузника был забит ящиками и почтовыми мешками, для Бегуна с Рублем остался только краешек скамьи у самой кабины. Левка, по уши заросший черной щетиной, мятый, с погасшими глазами, безвольно покачиваясь, бормотал в пространство:

– Букачача… Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Букачачу? Разве можно жить в городе, который называется Букачача? Если бы я родился в Букачаче, я удавился бы, не выходя из роддома… Интересно, как у них бабы называются – букачашки? Бегун, ты хотел бы трахнуть букачашку?

– Заткнись. Достал уже, – сказал Бегун, не отрываясь от иллюминатора.

– Я понимаю: ты влетел на пятнадцать штук, а за что я страдаю? Я мог бы пересидеть этот месяц на даче в Опалихе у девушки Тамары и не знать ничего про город Букачачу. Я не хочу больше болтаться по букачачам, я хочу лечь в свою ванну и спокойно умереть…

Первый пилот Петрович, пузатый, как языческий бог плодородия, поманил Бегуна в кабину.

– Гляди! – указал он, снижаясь к самым верхушкам. – Белоозеро! Вон само озеро, а там село.

Изогнутое серпом озерцо было заметено снегом, у кромки леса торчали коньки крыш и полусгнившая маковка деревянной церкви. Потревоженный треском мотора, выскочил из избы тощий медведь и ломанулся в лес.

– Так восемьдесят лет пустое и стоит… Говорят, под Рождество кто-то в церкви свечи зажигает. Брешут, наверное.

– А ты тут людей не видал? – крикнул Бегун.

– Мы тут не летаем. Из-за сопок вон, – указал Петрович на невысокий горный кряж, – восходящие потоки бьют. Меня раз, как мяч, зафутболило – кувыркался, едва откренил. Тут, знаешь, какие ветры бывают? Сел как-то, роженицу взял. А взлететь не могу – ветер жмет. И время не терпит: орет уже. Так на лыжах и пилил сто пятьдесят верст по реке… На черта они тебе сдались, белозерцы?

– Материал для кандидатской собираю. Песни, частушки…

– Так что ж ты сразу не сказал? – оживился Петрович. – Я тебе на докторскую спою! – и заорал, поводя штурвалом, выписывая коленца над тайгой:

 
Укоряю тещу я:
Больно дочка тощая!
Начинаю ея мять —
Только косточки гремять! —
 

он заложил лихой вираж. Рубль в салоне слетел со скамьи на пол.

– Слушай, давай я тебя в Рысий Глаз заброшу! Все равно по пути. Там сейчас заимщики пушнину сдают – у них спросишь, они тайгу лучше, чем ты свою бабу, знают, до последнего пупырышка. Если чего и в самом деле есть – расскажут…

– Куда летим? – уныло спросил Рубль, когда Бегун вернулся и сел рядом.

– В Рысий Глаз.

– Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Рысий Глаз?… Бегун, ты хотел бы трахнуть рысеглазку?…

Рысьим Глазом назывался десяток крепких рубленых изб, затерянных в глухой тайге. Со двора избы занесло вровень с крышей, а улица между ними, выходящая к реке, была продавлена в глубоком снегу траками вездеходов. Кукурузник сел на лед реки и выкатился на берег, прямо к крайним домам. Петрович остался у самолета распорядиться выгрузкой. Бегун направился к заготконторе, у дверей которой выстроились разноцветные «Бураны» с санями-прицепами и лежали в ожидании хозяев лайки. Рубль плелся следом.

В накуренной до синих сумерек избе было тесно, у дверей толпились охотники в распахнутых волчьих шубах, медвежьих кухлянках, высоких унтах, в необъятных лисьих малахаях, все как один бородатые, дубленые морозным солнцем и ветром, так что и крутоскулые буряты, и эвенки, и русские – все были на одно лицо.

За столом перед ними восседал плутомордый приемщик, он мельком, зажав папиросу в зубах, щуря глаза от дыма, оглядывал шкурки: ость, пух, мездру, прострелы, – называл цену и кидал назад, где на дощатом затоптанном полу громоздились меховые горы: соболя, колонок, горели красным закатным светом лисы-огневки, тускло серебрилась белка, белоснежным сугробом лежал горностай, отливали заиндевелой сталью волки, рядом черные медведи и янтарные рыси.

За вторым столом сидел кассир с ведомостями, брезентовым денежным мешком и автоматом на спинке стула и метал на замызганную столешницу многотысячные «кирпичи».

На гостей никто не обратил внимания. Шкурки сдавал русоволосый малый, стриженный по кругу, под горшок, вынимал из мешков, растряхивал. Приемщик едва глянул на соболя и небрежно бросил в кучу.

– Двадцать тысяч, – он показал малому два раза по десять пальцев. – Двадцать, понял?…

Тот кивнул. Приемщик взял следующую шкуру и почти без остановки кинул за спину.

– Тоже двадцать…

Охотники недовольно загудели.

– Эй, погоди, начальник! – протолкался вперед здоровенный таежник с рваной от виска ко рту щекой. – Откуда двадцать? Ты чо, ослеп? Глаза разуй – чистый баргузин!

– Ты бабки получил, Потехин? – ответил приемщик. – Претензий нет? Ну и иди, гуляй!

– А ты не командуй! Я таких командиров на болту вертел и подкидывал! Ты объясни, почему двадцать всего.

– Не выкунел соболь-то! По осени, должно, бил…

Тут охотники загалдели все разом, придвигаясь к столу:

– Где не выкунел? Бабе своей в койке мозги промывай! Зимний соболь!

– Гляди. – Потехин схватил соболя, показал мягкую белую мездру. – Если не выкунел – в синеву должно отдавать! Каждый год одно и то же! Тут дохнешь в тайге, яйца от мороза звенят, а он приезжает – не выкунел ему! И белка ему не перецвела, и заяц бусый!.. Шуряк мой в Германию ездил – наши соболя висят, так, говорит, нули сосчитать не мог – утомился считать! А тут, значит, двадцать штук деревянных? Нам, значит, и так хватит, хмырям таежным, мы, значит, и за двадцать штук тебя в твою канцелярскую жопу целовать должны? А ты чего стоишь, Еремей, как болт на морозе? – толкнул он хозяина соболей. – Сказать не можешь – вот так покажи! – он сунул под нос приемщику громадный кукиш.

– Что ты на меня-то орешь? – оправдывался приемщик. – Езжай в Букачачу, там права качай! Государственные расценки!

– Здесь государства нет, здесь тайга – закон, медведь – хозяин! Если считать не умеешь – сами посчитаем! – Потехин потянулся к мешку с деньгами.

– Назад! – кассир схватился за автомат.

– Ты свою пукалку-то брось, я тебя вместе с ней переломаю!

– Атас! – испуганно шепнул Рубль. – Сейчас разборка начнется!

– Погоди… – Бегун с интересом наблюдал за сварой. В разгоряченной толпе спокоен был только сам Еремей, глухонемой охотник. Он безучастно ждал, когда прекратится суета вокруг и можно будет сдать остальные шкурки.

– Здорово, мужики! – вошел в контору Петрович. – Чего за шум – за дверью слышно?

– Да снова мудрит, мудрило! – кивнул Потехин на приемщика. – Не выкунел ему соболь!

– Один был невыкуневший, – примирительно сказал тот. – Другие чистые. По сорок беру, – сказал он Еремею. – Вот черт глухой! Сорок, понял? – он четыре раза раскрыл пальцы.

Тот спокойно, с достоинством кивнул, и принялся складывать деньги в освободившийся от шкурок мешок.

– Все, закончили на сегодня, – скомандовал приемщик. – Грузи товар, Петрович!

– А нам чо, до другого самолета здесь жить, чо ли? – возмутились охотники, не успевшие сдать добычу.

– Меньше орать надо было, – злорадно ответил приемщик.

– Не грустите, мужики! – сказал Петрович. – Я вам тут гостей привез, – указал он на Бегуна с Рублем. – Белозерцев ищут.

Все обернулись к ним – видно было, что новые люди тут в диковинку. Даже Еремей оглянулся от стола.

– Белозерцев? – удивился Потехин. – Беляки есть, русаки есть… Лицензию, чо ли, взял? Почем за шкурку дают?

Изба вздрогнула от дружного хохота, так что синие волны табачного дыма заштормили вокруг голой лампы под потолком.

В соседней избе была гостиница, магазин и столовая сразу: в одной комнате стояли впритык кровати, на которые свалены были шубы, ружья, мешки с пушниной и деньгами, в другой – деревянные столы с батареями водочных бутылок, пустых и полных, шматками сала и золотистого копченого мяса. На прилавке в углу лежали консервы и патроны, хлеб и капсюли россыпью, пачки соли и коробки с порохом, водка и ружейное масло, тут же валялся ворох денег – любой мог подойти и взять что надо, расплатиться и отсчитать себе сдачу. По стенам висели оленьи рога и брюзгливые кабаньи рыла с клыками в палец длиной и толщиной.

Пили тут давно, без меры и отдыха, кто-то пел, натужно, будто лямку тянул, глядя перед собой оловянными глазами, двое ссорились через стол и, кажется, сошлись бы врукопашную, если бы могли только встать, кто-то, утомившись, спал, упав лицом в засаленную столешницу.

Приглядывала за порядком хозяйка, крутобедрая Елизавета, в грубом свитере с закатанными по локоть рукавами. Она без труда взвалила на плечо уставшего охотника и, как сестричка с поля боя, вынесла его в другую комнату и сбросила на кровать. Она с откровенным интересом поглядывала на Бегуна, подходила к его столу кстати и некстати, а потянувшись через него убрать лишние стаканы, как бы невзначай прижалась могучей грудью. Сидящий рядом Потехин тут же уцепил ее за обтянутый джинсами зад. Елизавета огрела его кулаком промеж лопаток и отошла.

– Ух-х, ведьма! – проводил он ее жадными глазами.

– Вот тебе и рысеглазка, – сказал с другой стороны уже надравшийся на халяву Рубль. – Кажется, у тебя тут будет мягкая посадка, Бегун?

– Так чо я говорю, – продолжал Потехин. – Какие, к лешему, белозерцы? Это вы, москали, в муравейнике своем вонючем друг у друга на голове сидите и на карту глядите: вон она, Сибирь – у-у! – нехожена, немерена! Не то белозерцы – может, мамонты еще есть. А вот спроси у них, – указал он на охотников, – каждый свой угол до травинки знает, до камушка – никто твоих белозерцев не видал! Когда БАМ тянули – геологи все прочесали от Олекмы до Шилки. А ты говоришь – село целое! – махнул он рукой. – Может, севернее чего есть, по Лене, по Енисею… Давай лучше еще по одной в бак зальем, чтоб мотор тарахтел, – он разлил водку по стаканам.

За столом говорили все сразу.

– Неписаной красоты соболюга! – рассказывал охотник напротив. Он уже едва двигал языком и потому больше изображал сцену в лицах. – Я скрадываю помаленечку, – потопал он цыпочками под столом. – И – на тебе! – веточка под снегом: хрусть! Он собрался – и полетел. Ах, гад, думаю, уйдет – и следом ему, влет! Подхожу, думаю: попортил шкуру-то. Подымаю, смотрю… – он замер, победоносно оглядывая слушателей.

– Ну? – крикнул Потехин.

– Ну!

– Что?

– В глаз вошло, в другой вышло!

– Брешешь! – радостно засмеялся Потехин. – Брешешь, как Троцкий! Ты в кирпич влет не попадешь!

– Я?! – тот с трудом сфокусировал взгляд на смеющемся Потехине. – Да я… На что спорим?

– А вот! – Потехин грохнул об стол пачкой денег, так что прыгнули бутылки. – Попади!

Охотник вскочил и, заплетаясь ногой об ногу, яростно бормоча что-то под нос, бросился в другую комнату за винтовкой.

– Кидай! – заорал он, дергая затвор непослушными руками.

Потехин подкинул пачку, тот поднял винтовку и выстрелил. Обертка лопнула, деньги, кружась, посыпались на пол.

– Кто стрелял? – Елизавета возникла в дверях подсобки, уперла руки в пояс. – Я предупреждала: один выстрел – и всех разгоню к едрене матери! Все стены попортили!.. А ну, убирай! – кивнула она на засыпанный деньгами пол.

– Все твое! – царственно махнул охотник.

– Убирай, я сказала! – Елизавета швырнула в него веник, и тот под общий радостный гогот покорно принялся сметать пробитые пулей деньги в кучу.

В избу тихо вошел глухонемой охотник.

– Еремей! – заорал Потехин, хватая его за руку. – Садись, братан, выпьем-закусим! Хоть раз уважь! Ну, посиди хоть с хорошими людьми, помолчи за компанию! – указал он на стол.

Тот, пряча глаза, покачал головой и пошел к прилавку.

– Отличный мужик, – кивнул ему вслед Потехин. – Одна беда – не пьет, не курит.

– А как он охотится, глухой-то? – спросил Бегун.

– Кто в тайге родился, тот кожей слышит. А что немой, так оно и лучше: все одно говорить не с кем.

Бегун пристально наблюдал, как Еремей жестами объясняется с Елизаветой, складывает в заплечную торбу пачки с солью, сахар, патроны, свечи, иглы, несколько ножовочных полотен…

– Где он живет? – толкнул он Потехина.

– Кто? – обернулся тот. – Еремей-то? К Витиму где-то, далеко.

– Один?

– Кто ж его знает. Один, наверное.

– А берет, как на роту… Часто здесь бывает?

– Осенью да вот весной.

Бегун все внимательнее приглядывался к Еремею, к его покупкам. Тот заметил, что за ним следят, стрельнул глазами через плечо, заторопился.

– На что он тебе сдался? – спросил сзади Рубль.

– Ты знаешь, а ведь он не немой, – задумчиво сказал Бегун. – Я много убогих видел по деревням. А он просто говорить не хочет. И слышать ничего не хочет, и видеть…

– Да брось, – отмахнулся Рубль и горячо зашептал на ухо: – Слушай, здесь такие бабки можно на соболе сделать! Я уже договорился…

Еремей поднял тяжелую торбу за спину и, держа в руках несколько пачек соли, двинулся к выходу. Бегун, не дослушав Леву, встал, издалека улыбаясь Елизавете, доставая из кармана деньги, шагнул к прилавку и, будто качнувшись спьяну, ударил Еремея плечом. Окаменевшие кирпичи соли повалились на пол.

– Извини, друг, – он наклонился одновременно с охотником и заметил мелькнувший у того за пазухой тяжелый бронзовый крест на сыромятной тесьме. Еремей торопливо заправил крест глубже и в упор тяжело глянул ему в глаза.

– Давай помогу. – Бегун, как ни в чем не бывало, поднял соль и первым пошел к двери. Дыша горячим паром в синих морозных сумерках, они уложили поклажу в легкие салазки, стоящие у крыльца рядом с широкими камусными лыжами, и молча вернулись в избу: Еремей лег в комнате, отвернувшись к стене, Бегун опять сел за стол.

Потехин оглушительно храпел, раскинувшись во сне, так, что откликались звоном оконные стекла. Охотники спали вповалку, не раздеваясь, на полу между кроватей валялись просыпанные из мешка деньги, пустые бутылки и дотлевшие самокрутки. Еремей бесшумно поднялся и тенью выскользнул из избы. Бегун следил за ним, не поднимая головы. Переждав время, вышел на крыльцо.

В предрассветной серой мгле охотник быстро, размашисто шагал к лесу с громадной торбой за плечами и салазками на постромках. Впереди бежала рыжая лайка, нетерпеливо оглядываясь на хозяина. Еремей увидел Бегуна на крыльце – и предостерегающе покачал головой…

Когда он скрылся из виду, Бегун закурил, зябко ежась на морозце, глядя то в медленно светающее небо, то на уходящий в тайгу лыжный след. Вернулся в душную избу, растолкал Потехина:

– Слышь, «Буран» возьму?

– Да бери чо хочешь, отвяжись только, – буркнул тот и захрапел пуще прежнего.

Лева успел надраться в дым. Бегун таскал его за уши, лил в лицо воду, пытался поставить на ноги, но колени у того подламывались, а голова безвольно падала на грудь. Бегун выволок его на крыльцо и погрузил в прицеп, накрыв лежащей там медвежьей шкурой. В прицепе уложены были охотничьи припасы, закупленные Потехиным в обратную дорогу, вдоль бортов стояли канистры. Бегун взвесил на руке одну, другую – полны под горло.

Он завел мотор, проехал по улице между спящих домов, провожаемый только ленивым собачьим лаем, и свернул в тайгу по Еремееву следу.

Он не смог бы внятно объяснить, почему кинулся в погоню за немым охотником. Им овладело томительное беспокойство, какое испытывает, наверное, охотничий пес, еще не взявший верный след, но уже почуявший рядом запах зверя. Такое случалось с ним, когда, пройдя деревню до околицы, он вдруг поворачивал назад, к ничем не примечательной избе, чувствуя, что здесь ждет удача.

Однажды это беспокойство заставило его остановиться у заброшенного храма в вологодской глуши и отпустить редкую здесь попутку. До ночи он обшаривал церковь, перерыл горы прелой картошки, сваленной перед слепым иконостасом. А когда, вконец обессилев, вышел и сел перекурить у ворот – вдруг увидел отразившуюся в мелком ручье изнанку перекинутого через канаву мостка: это была Троица сказочного мстерского письма…

Еремей срезал по тайге широкую речную излучину. Выехав через час пути на высокий берег, Бегун увидал его вдали – черной точкой на снежной целине. Бегун отыскал в прицепе топор, сделал на береговой сосне глубокую зарубку. Подождал, пока охотник скроется в чащобе на другом берегу, – и двинулся следом.

Громадные сосны высились кругом. В чаще они тонули в снегу по нижние лапы, многоярусные снежные дворцы поднимались с одной ветви на другую, а там, где деревья чуть расступались, сугробы просели под весенним солнцем и обнажили припорошенный инеем подлесок. За треском мотора Бегун не слышал ни одного живого звука, и тайга казалась глухой и неподвижной, как дно холодного океана, просвеченное с поверхности зыбкой солнечной рябью. Он был чужим здесь, и снежный пейзаж, наполненный, должно быть, множеством точных примет для опытного таежника, был для него неотличим от виденного час и три часа назад. Чтобы не выдать себя звуком мотора, Бегун отстал от Еремея километров на пять, ехал не торопясь, притормаживая, чтобы оставить зарубки. След тяжело груженных салазок был отчетливо виден даже на льдистом насте, поэтому Бегун не боялся потерять охотника в тайге.

Солнце уже начало скатываться к горизонту, когда медвежья шкура в прицепе зашевелилась, из-под нее вынырнула всклокоченная Левкина голова. Он повел вокруг совиными глазами, мучительно пытаясь вспомнить, что было вчера и как он очутился в глухом лесу в обнимку с вонючей бензиновой канистрой.

– Эй!.. Где это мы?

– В Сибири! – крикнул Бегун.

Вскоре стало темнеть. Солнце еще подсвечивало верхушки сосен, а внизу, под покровом широких ветвей, сгущались сумерки, снег стремительно, с каждой минутой менял оттенки: от небесно-лазурного – в пронзительную синеву и, наконец, до чернильно-фиолетового.

Бегун включил фару. Короткий луч света плыл в кромешной тьме перед снегоходом, скользя по черным стволам, зависая в пустоте над оврагом и снова упрямо нащупывая лыжный след.

Наконец Бегун остановился. Он предпочел бы ехать ночь напролет, не слезая с седла, одолевая сон, чем ночевать в тайге, но боялся догнать Еремея. Рано или поздно охотник тоже станет на ночлег, не железный же он, в конце концов, – за весь дневной переход, судя по следам, Еремей ненадолго остановился всего два раза.

– Костер умеешь разжигать? – спросил Бегун.

– В пионерском лагере учили когда-то, – сказал Рубль. – Можно «шалашом», можно «колодцем».

Они утоптали круг снега, нарубили сосновых ветвей, и Лева соорудил из них сложную конструкцию. Потом прилег рядом, пытаясь раздуть огонек, давясь дымом и кашляя.

– Уйди, следопыт хренов. – Бегун облил ветки бензином и бросил спичку. Опалив ресницы, пыхнуло бесцветное пламя, сырые дрова кое-как разгорелись. Он достал из прицепа тушенку и хлеб, натопил в котелке снега, заварил чаю.

– Далеко еще ехать? – спросил Левка.

– Догони – спроси, – предложил Бегун.

Теперь, когда умолк мотор, слышны были таинственные звуки в ночной тайге: надсадный скрип ветвей, уставших под тяжестью снеговых шапок, внезапный вскрик какой-то птицы. Оба невольно жались ближе к огню, опасливо поглядывая через плечо в темноту, где чудились движение и пристальный взгляд в спину.

– Ружья даже нет, – сказал Рубль. – А если медведь?

– Медведь не пойдет на запах бензина.

– Откуда ты знаешь?

– Книги читать надо.

– А если шибко голодный?

– Не волнуйся. Тебя жрать – лучше с голоду сдохнуть, – Бегун расстелил в прицепе медвежью шкуру. – Раздевайся, – велел он Рублю.

– Что-то не замечал я у тебя этих наклонностей, – подозрительно сказал тот.

– Спать надо голыми, кретин, а то замерзнем поодиночке.

Они прижались друг к другу, накрывшись одеждой.

– Разит же от тебя, – поморщился Лева.

– Можно подумать, от тебя лучше.

– О, Господи, – вздохнул Рубль. – Об этом ли ты мечтал, Лева?

Они затихли, настороженно прислушиваясь к голосам тайги…

Бегун с трудом разомкнул воспаленные, слезящиеся глаза. Солнце уже стояло в верхушках сосен. Он растолкал Левку, оделся, едва двигая ватными руками, потер снегом лицо, заросшее густой щетиной, покрытое гарью ночных костров. В груди клокотало на каждом вздохе, он надолго мучительно закашлялся. Глянул на уходящий в глубину леса бесконечный лыжный след, качнул одну канистру, другую, нашел полную.

– Куда? – Лева с безумными глазами вцепился в канистру. – Не дам! Нам же не хватит назад!

– Последняя. Остальные на обратную дорогу.

– Ты вчера говорил – последняя! Мы сдохнем здесь! Понимаешь – сдохнем ни за что! Никто не узнает даже, костей не найдут! – чуть не плакал Рубль.

Бегун молча вырвал у него из рук канистру и слил в бак.

– Я не поеду дальше. – Рубль вылез из саней. – Ты идиот! Упертый идиот! По тебе психушка плачет! С чего ты взял, что он из Белоозера?

– Чувствую, – упрямо ответил Бегун. – Садись, поехали!

– Не поеду! Мне не нужно ничего! Я не хочу подыхать здесь!

Бегун молча завел мотор и тронулся.

– Эй… Подожди! – Левка, проваливаясь в снег по пояс, кинулся за санями, уцепился за борт и перевалился внутрь, продолжая кричать что-то и бессильно грозить кулаком.

И снова они ехали по безмолвной снежной, равнодушной тайге, по охотничьей лыжне, как по рельсам – ни на шаг ни влево, ни вправо. Бегун щурил слезящиеся глаза, сжав зубы, давил в груди кашель. Изредка поглядывал назад – Леве тоже было худо, он сидел в санях, завернувшись в шкуру, безвольно покачиваясь, время от времени прикладываясь к водке из потехинских запасов.

Лыжня ушла в низину – и уперлась в бурелом. Стволы сосен, полузасыпанные снегом, лежали, как противотанковые ежи, растопырив громадные сучья. И в одну сторону, и в другую, на сколько хватал глаз, путь для снегохода был закрыт. Лыжня быстро запетляла – вот здесь Еремей перетащил салазки через ствол, там прополз под другим.

Бегун соскочил с седла, лихорадочно оглядываясь, не веря, не желая верить, что это конец пути. Можно было насыпать горку и перетащить «Буран» через один ствол и прорубить проход в частоколе сучьев под другим, но пересечь на снегоходе весь завал было нереально.

– Вылезай! – заорал Бегун. Он вытащил из прицепа две пары охотничьих лыж – камусные и гольцы, с просторной петлей для валенок посередине.

– Я не пойду, – вяло сказал Рубль.

– Пойдешь! – Бегун встряхнул его за шиворот. – Да пойми – нам ближе туда, чем назад! Для чего было дохнуть пять дней – чтобы обратно повернуть? Вернуться мы всегда успеем, а сюда больше никогда не попадем! Рублик, милый! Червончик, вставай… Вставай, говорю, сука! Мы рядом уже, я чувствую! Он ведь не двужильный, – махнул Бегун вслед Еремею. – Мы на «Буране», а он на своих двоих всю дорогу, он больше нас устал, он скоро придет, и мы за ним!

Он вставил Левкины ноги в петли и, не оглядываясь, двинулся вперед. Лева поплелся следом – у него не было уже сил спорить и сопротивляться, проще было бездумно и бесцельно переступать ногами.

Они преодолели бурелом и пошли дальше по лыжне, неловко с непривычки шагая на широких тупоносых снегоступах, теряя их из петель, падая и поднимаясь. Пейзаж за буреломом изменился – редкие чахлые деревца, кое-где из-под снега торчала болотная осока. Горячий пот заливал лицо, в глазах рябили белые пятна все гуще, все плотнее, пока белая пелена не повисла кругом… Бегун вдруг встал и глянул вверх: снег валил с неба, тяжелый, вполладони, падал не кружась, налипая на ветви, выравнивая следы.

– Снег! – в ужасе крикнул он. – Лыжню заметет! Скорее!

Они, как могли, прибавили шагу, задыхаясь, волоча на лыжах комья липкого снега.

– Смотри, еще лыжня! – указал Бегун. – Значит, жилье близко!

Они подошли к развилке следов.

– Это наша лыжня, – сказал Рубль.

Бегун огляделся вокруг. Они, действительно, проходили здесь часа три назад.

– По кругу водит, – ахнул он. Теперь понятно было, что охотник заметил погоню и нарочно повел их через бурелом, чтобы спéшить, а теперь путает след.

Лева бессильно сел в снег.

– Вставай! – Бегун подхватил его под мышки, пытаясь поднять. – Пойдем назад!

– Куда – назад? Налево? Направо? – заплетающимся языком спросил Левка. Он засыпал, свесив голову на грудь.

– Куда угодно, только не спи! – Бегун сам едва держался на ногах, тяжелые веки закрывались, и будто горячая рука давила в затылок, пригибая голову. Он отчетливо понимал, что нельзя спать – это смерть, из последних сил заставлял себя двигаться. Он наломал веток, вытряхнул из карманов какие-то бумажки с бессмысленными теперь телефонами, паспорт, деньги, билеты, скомкал и поджег. Мерзлая кора шипела и не разгоралась.

– Нельзя сидеть… – сказал Бегун и сел. – Только не спать… – он закрыл глаза. – Надо идти… Нельзя умирать так глупо… – сладостное тепло разливалось по усталому телу, он тонул в горячем багровом тумане…

– …Возмутилася вода под небесем, изыдоша из моря двенадесят жен простовласых и окоянных видением их диавольским… И вопрошает их святый Силиний и Сихайло и Апостоли, четыре Евангелисты: что имена ваши? Едина рече: мне имя Огния – коего поймаю, тот разгорится, аки пламень в печи. Вторая рече: мне имя Ледиха – коего поймаю, тот не может в печи согреться. Третья рече: мне имя Желтая – аки цвет дубравный. Четвертая рече: мне имя Глохня, котораго поймаю, тот может глух быти…

Багровый вязкий туман клокотал в груди, не давая насытиться воздухом, Бегун часто и с силой вдыхал, пытался разодрать легкие, как заскорузлые слежавшиеся меха дедовской гармони. Он то плавился от нестерпимого жара, извивался, будто пытаясь выползти из раскаленной кожи, – сердце не справлялось, стучало реже, пропуская каждый следующий такт, – то замерзал и скручивался в клубок, стараясь уменьшиться размером, не чуя окоченевших пальцев.

– …Шестая рече: мне имя Юдея – коего поймаю, тот не может насытиться многим брашном. Седьмая рече: мне имя Корчея – коего поймаю, тот корчится вместе руками и ногами, не пьет, не ест. Восьмая рече: мне имя Грудея – котораго поймаю, лежу на грудях и выхожу храпом внутрь. Девятая рече: мне имя Проклятая, коего поймаю, лежу у сердца, аки лютая змея, и тот человек лежит трудно. Десятая рече: мне имя Ломея – аки сильная буря древо ломит, тако же и аз ломаю кости и спину. Одиннадцатая рече: мне имя Глядея – коего поймаю, тому сна нет, и приступит к нему и мутится. Двенадцатая рече: мне имя Огнеястра – коего поймаю, тот не может жив быти…

Иногда Бегун на мгновение поднимал голову над поверхностью багрового тумана и тогда видел то склонившуюся к нему страшную крючконосую старуху в повязанном ниже бровей платке, то суровые бородатые лики, но не успевал он глотнуть свежего воздуха, как та же большая горячая рука упиралась ему в затылок и пригибала. Он яростно сопротивлялся, барахтался и звал на помощь – и снова захлебывался и тонул, шел на дно багрового тумана, где плясали двенадцать безобразных голых девок с распущенными до пят слипшимися волосами. И сквозь все видения неотрывно, пристально смотрели на него детские глаза Христа Спасителя.

– …Крест – хранитель вся вселенная. Крест – красота церковная, крест – царев скипетр, крест – князем держава, крест – верным утверждение, крест– бесам язва, крест – трясовицам прогнание; прогонитесь от рабов Божиих сих всегда и ныне и присно и во веки веков. Аминь!..

Когда Бегун окончательно пришел в себя, первое, что он увидел, был лик Христа-младенца на бревенчатой стене над тлеющей лампадкой. Сам Бегун лежал на матрасе, набитом соломой, укрытый засаленной шкурой. Рядом лежал истончавший вдвое Рубль с провалившимися, как у покойника, глазами и бородой. Он тоже смотрел на икону.