Текст книги "Авария, дочь мента (сборник)"

– Спас Эммануил, – отрапортовал он. – Три тыщи грин. С прибытием, Бегун…

Бегун с трудом приподнялся на локтях и сел, оглядываясь по сторонам. Изба была поделена холщовым застенком. В той половине, где лежали на сдвинутых скамьях они с Левой, была глинобитная беленая печь с горшками и чугунными котлами, с деревянным ухватом, от нее тянулись поверху дощатые полати; на поставцах – подобии этажерки – стояла посуда, резная деревянная и медная: рассольники и ендовы, ковши и еще что-то, чему Бегун не знал названия; высокий светильник: три тонких железных прута для зажимания лучины и сама лучина тут же, на особой полке, наструганная впрок; стол и лавки покрыты полотном с яркой старинной вышивкой, на полу узорные рогожки – похоже было, что дом празднично прибран. В окно, затянутое промасленным холстом вместо стекла, сочились синие сумерки. На второй половине, за отдернутым застенком видны были еще две скамьи с приголовниками, подвешенная к низкой прокопченной матице резная люлька, самопрялка и простенький ткацкий станок с брошенной на середине работой. Во всем доме не было ни души; с улицы, издалека глухо доносился протяжный крик – затихал и снова звучал через минуту, будто звали кого-то и ждали ответа.

Бегун встал и обнаружил, что одет в исподнюю холщовую сорочку до колен, с одним только крестом под ней. Тело казалось невесомым, будто полым изнутри, будто осталась от него одна оболочка. Он вдруг увидел, что стол празднично накрыт, и стал жадно есть, не разбирая вкуса, загребая еду руками, обливаясь соком и чавкая. Насытившись и отяжелев, вышел в сени, ступил босыми ногами в меховые сапоги, накинул тяжелый медвежий тулуп и открыл дверь.

Он задохнулся свежим морозным воздухом и встал на пороге, зажмурившись, пережидая, пока пройдет головокружение.

– Ни хрена себе, думаю… – Левка выполз следом, зябко обняв себя за плечи, изумленно оглядываясь. – Это мы в каком веке?

Под сплошным навесом сосновых лап стояли вросшие в землю избы – Бегун насчитал с десяток, – крытые, как шифером, кусками бересты, низкие, но ладные, с резными наличниками и коньками, крылечками наооборот – со двора вниз в избу. Посредине была бревенчатая церковь с надвратной иконой под стрехой, тоже маленькая – до маковки допрыгнуть можно. Тут и там висели на ветвях прутяные венки, переплетенные красной лентой. Избы были пусты; вдали, за деревьями, горел костер, на фоне огня мелькали, кружились маленькие человеческие фигурки.

– Что празднуют-то? – спросил Рубль. – Может, костер для нас? Ленточками обвяжут и зажарят с песнями.

– Бог с тобой, Лева. Православные же…

Часы болтались у Бегуна на высохшей руке – должно быть, когда раздевали, не справились с застежкой. Он повернул циферблат к себе и глянул на календарь, соображая.

– Пасха прошла… Две недели провалялись. Христос воскрес, Лева!

– И тебя также.

– Вроде Красная горка сегодня.

В лесу, ближе, чем костер, снова раздался зовущий женский голос:

– Ну да, весну кличут! – догадался Бегун. Пошатываясь от слабости, он пошел на голос.

Сосны уже освободились от снега, последний, кружевной, пробитый капелью снег лежал только под самыми стволами и в низинах, но и сквозь него уже видна была прошлогодняя трава. Голос далеко разносился в сыром чутком лесу. Потом он затих. Бегун прошел еще с полсотни шагов наугад – и вдруг голос зазвучал прямо над ним. Бегун вскинул глаза – и замер.

На высоком, сухом уже пригорке спиной к вечерней заре стояла неподвижно, как изваяние, девка, подняв вверх открытые ладони, закинув голову и вся вытянувшись к небу. Тяжелые белые волосы, распущенные ниже колен, перехвачены на темени берестяным кокошником, расшитым цветной нитью и бисером; высокие рукава холщовой рубахи затянуты на запястье красным шнуром, под заячьей телогреей виден был передник с красным весенним узором по краю, юбка открывала только носы сапожек. Девка была необыкновенно красива, но непривычной, неровной красотой, ее лицо будто повторяло рисунок окрестной природы: ясный детский лоб и огромные синие глаза, опушенные густыми черными ресницами – от неба, резкие вразлет скулы и крупные сильные губы – от таежного зверя.

Устремленная ввысь, она не заметила человека у самых ног и снова закричала, сразу во всю грудь с первого звука, враспев растягивая слова и срываясь голосом на середине строки. Последний звук она тянула докуда хватало дыхания, а когда умолкала, медленно, широко набирая в грудь воздуха, слышно было отдающееся все дальше и глуше эхо и других девок, кличущих в стороне.

 
Ты пчелынька-а-а…
Пчелка ярая!..
Ты вылети за море…
Ты вынеси ключики…
Ключики золотые…
Ты замкни зимыньку…
Зимыньку студеную…
Отомкни летечко…
Летечко теплое…
Лето хлебородное!..
 

Бегун не знал, сколько времени он, завороженный, смотрел на нее, когда девка вдруг глянула вниз и с ужасом увидала его – иссохшего, черного, в медвежьей шерсти с головы до пят. Она взвизгнула и кинулась с пригорка.

– Шишига! Шишига! Чур меня, чур! – Она отбежала, крестясь. Заметив, что шишига не гонится следом, остановилась, подхватила снегу и запустила в него.

Тяжелый мокрый снег залепил ему лицо. Пока он прочищал глаза, на крик прибежали от костра мужики и бабы, парни, девки и ребятня, перепоясанные яркими праздничными кушаками, бабы в корунах, девки в кокошниках с лентами, – и с хохотом, обступив, принялись закидывать его снегом. Ему опять досталось и в лицо, и в голову, и за пазуху, он вслепую махал руками, пытаясь заслониться, пока не сел бессильно в сугроб. Подбежал Еремей и встал, загородив его спиной, раскинув руки, потом поднял на плечо и понес обратно в избу.

Еще несколько дней Бегун и Рубль отлеживались в своем запечном углу, прислушиваясь к голосам в переполненной избе. Еремей носил им еду: разваренное мясо с картошкой, репой и чесноком или уху из соленой рыбы с кореньями – в одном горшке на двоих. Потом принес их одежду и приволок лохань горячей воды с размоченным мыльным корнем – они кое-как помылись, поливая друг другу из ковша, оделись, привели в порядок волосы и отросшие бороды и уже не походили на дремучих «шишиг». В кармане Лева обнаружил баллончик с паралитическим газом и обрадовался ему как родному.

– Гляди, – показал он Бегуну. – Сувенир из двадцатого века!

– Незаменимая вещь, – усмехнулся Бегун. – На медведя пойдем.

Нашелся у Рубля и маленький приемник. Но едва успел он настроить его на «Маяк», как вошел Еремей и жестом велел следовать за собой.

Выйдя на крыльцо, они зажмурились от яркого весеннего солнца. Земля уже приняла талую воду и высохла, сквозь прошлогоднюю жухлую траву пробивалась новая. У крыльца толпились ребятишки. Парни и девки стояли поодаль, мужики и бабы и вовсе у своих изб – как бы занимаясь делом, но искоса с любопытством разглядывая их странный наряд: пестрые пуховики, джинсы, высокие ботинки с металлическими пряжками.

Рубль не торопясь нацепил темные очки, вытащил сигареты и щелкнул зажигалкой. Ребятня, разинув рот, следила за каждым его движением.

– Картинка из учебника истории, – сказал он, оглядываясь. – «Миклухо-Маклай среди папуасов».

– Еще неизвестно, кто тут папуасы, – ответил Бегун.

Вслед за Еремеем они прошли через все село к избе, соседней с церковью. В сенях Еремей пропустил их вперед.

В красном углу, под образами, у накрытого стола сидел древний старик в черной рясе, перепоясанной узким кожаным ремешком. Возраст его уже трудно было понять, темное, как сосновая кора, лицо сплошь собрано в морщины, водянистые глаза глубоко запали под безбровый лоб, сквозь жидкие бесцветные волосы просвечивали старческие пятна на темени. Однако он высоко и легко держал голову, внимательно наблюдая за гостями.

Бегун перекрестился на образа и поклонился. Толкнул локтем Леву, тот повторил.

– Мир дому сему, – сказал Бегун.

– Мир входящему, – неожиданно сильным низким голосом ответил старик. – Гость в дом – Бог в дом. Проходите, садитесь. Вот, на столец.

Левка неуверенно глянул на стол.

– Может, на табуретку лучше? – спросил он.

– Я и говорю: на столец, – указал старик на табурет.

Бегун и Рубль сели, Еремей тоже присел на лавку.

– Неждана! – окликнул старик. – За смертью тебя посылать! Братину неси!

С другой половины избы вышла девка, та, что весну кликала, только белые волосы собраны теперь были в тугую толстую косу. Увидав ее, Еремей вдруг робко заулыбался. Неждана, потупив глаза, поставила на стол братину под крышкой, не выдержала, глянула искоса на чудных гостей и прыснула, прикрывая рот ладонью.

– Поди, – досадливо махнул старик. – Петр!

Из-за застенка вышел здоровый малый, на одно лицо с Нежданой, но погрубее, скуластей. Он исподлобья, недобро покосился на гостей и ушел за сестрой.

– Откушайте, что Бог послал, – предложил старик и первым поднялся, опираясь на стол. Повернулся к образам, перекрестился и помедлил, прислушиваясь.

Бегун зашептал молитву, достаточно громко, чтобы слышно было священнику. Лева не знал слов и только шевелил губами.

Старик снял крышку с братины.

– Берите корчики.

Бегун неуверенно пошарил глазами по столу.

– Кресты носите, а русских слов не знаете, – сказал старик. Он взял один из маленьких ковшиков, висящих по краю братины, зачерпнул и аккуратно выпил, утерев затем рот ладонью.

Бегун зачерпнул следом. У него перехватило дыхание, на глазах против воли выступили слезы. Рубль, выпучив безумные глаза, раздувал щеки и, наконец, закашлялся, выплеснув водку на скатерть, не успев даже прикрыться ладонью.

– Крепка-а… – осипшим голосом сказал он, отдышавшись. – Градусов шестьдесят? На можжевельнике?

Старик и Еремей, будто не заметив конфуза, принялись за еду. Стол был скоромный: крапивные щи с копченой свининой, свиная голова с хреном, заяц под сладким взваром, рыжики, варенные в рассоле, медовый сбитень на зверобое. Хлеба было мало, и тот трухлявый, как сухой торф, – с отрубями и ботвой. Должно быть, рожь не вызревала здесь, и хлеб был сладковатый, как солод. Вилок не дали, мясо ели руками, отрывая куски с блюда, смачно обсасывая кости, щи и взвар хлебали ложками из общего чугуна.

Лева достал швейцарский складной нож с десятком лезвий и орудовал маленькой вилочкой.

Выпили еще по корчику. Старик по-прежнему прощупывал их внимательными глазами.

– Ну, гости незваные, откуда будете? – спросил наконец он.

– Из Москвы будем, – ответил Рубль.

– Аж вот как? Стоит еще Первопрестольная? – с непонятным выражением спросил старик и перекрестился.

– Стоит, куда она денется. А вот куда это нас занесло?

– Куда шли, туда и попали… Про Белоозеро пытали? – старик глянул на Еремея. Тот утвердительно кивнул. – Вот вам Белоозеро, – указал он кругом. – Еремей-то на третий день учуял, что вы его по следу скрадываете, и пошел круги писать. А уж когда погибать стали – кресты на груди нашел, засомневался, не стал грех на душу брать и приволок обоих. Так что кланяйтесь в ножки спасителю своему.

– Давай, спаситель, твое здоровье! Чуть не сдохли по твоей милости, – Лева махнул еще корчик. Он уже изрядно окосел, не давал Бегуну вставить ни слова, можжевеловое зелье было ему явно не по силам после жарких объятий Ломеи, Грудеи и прочих трясовиц.

Бегун держался, понимая, что от этого разговора, может быть, зависит их судьба.

– Неужто в самой Москве про Белоозеро слыхали? – продолжал допрос старик.

Лева собрался было ответить, но Бегун наступил ему на ногу под столом.

– Случайно услышали: будто бы стояло село, а потом пропало, как Китеж-град, – ответил он, невольно подстраиваясь под неторопливую, размеренную речь старика. – Решили узнать: правду говорят или сказка? А мы старые песни собираем, записываем. Где же еще старые песни остались, как не в Белоозере?

– В каждом селе свои песни, – усмехнулся старик. – Зачем вам чужие? Или не поют уже в Москве?

– Поют, да все новые, иностранные. А свои забыли давно.

Эти слова старик принял и кивнул утвердительно.

– Ну что же, – сказал он. – Слушайте, коли охота есть. Тесновато у нас только. До Троицы у Еремея в запечье поживете, а по теплу и на сеннике можно. А там хотите – избу рубите, мужики помогут, не хотите – вон на задворье сараюшка, печуру сложите и живите с Богом…

– Какая изба? – насторожился Рубль. – Погостим недельку – и обратно.

– А вот обратно от нас дороги нет, – развел руками старик.

– То есть как это? – опешил Лева. – Мы свободные люди! Вы права не имеете нас задерживать! Нас искать будут! Десять вертолетов! Если через неделю не вернемся – всю тайгу по деревцу прочешут! Скажи им, – толкнул он Бегуна. – Мы в Рысьем заранее предупредили: если через неделю не появимся – ищите в этом районе!

Старик терпеливо слушал, кивая.

– Взаперти мы вас держать не будем, – сказал он, когда Левка выдохся. – А только пока вы в лихорадке лежали – болота разошлись на все четыре стороны. Теперь, пока снова не станут той зимой, – ни для кого хода нет, ни сюда, ни отсюда. А там – идите, коли хотите. Вот только провожать некому. Погибать будете – себя вините…

Ребятишки, дожидавшиеся у крыльца, с восторгом наблюдали, как Бегун тащит обратно пьяного Рубля.

– Во влипли, е-мое! – причитал Лева, озираясь. – Это что, до конца жизни тут под елочкой куковать? Твоя была идея – думай теперь, как отсюда выбираться!

– Сказали же тебе, до осени нет дороги. Спасибо, что живыми остались.

– Воздушный шар сошьем, улетим к едрене матери! Или запалим деревню – может, пожарные прилетят? Там футбол в июле, чемпионат мира – четыре года ждал, а тут на сто верст ни одного телевизора… Девушка, у вас, случайно, телевизора нету в горнице?… Да что телевизор – сортира нет, не изобрели еще, жопу еловой веточкой подтирать будем!.. Дурят вас, братва! – заорал он. – Там цивилизация, там люди в космос летают, в кабаках сидят, а вы тут при лучине тухнете! – Он врубил приемник и поднял над головой как доказательство.

Селяне с радостным смехом сбегались посмотреть на них.

– Кончай дурака валять! – Бегун с досадой тянул его с глаз долой.

– Я вам правду открою! – упирался Рубль. – Я тут революцию подниму!

Проснувшись утром, Бегун вышел на крыльцо и встал, блаженно щурясь на первые солнечные лучи, пробившие хвою. Покой и тишина царили в этом мире, в чистом утреннем воздухе каждая травинка, самая дальняя веточка были очерчены удивительно ясно и объемно, будто упала с глаз мутноватая, съедающая краски пелена. В гулкой глубине леса перекликались птицы.

Между избами бродила домашняя живность, необычная, как само село: поджарые клыкастые свиньи и длинноногие резвые козы – должно быть, дальние предки их прибыли сюда с Белого Озера и нагуливали потомство в лесу, с дикими собратьями. Вместо кур копошились в земле и сидели на нижних ветвях сосен черные хвостатые глухарки. Дремали на солнышке мирные эвенкийские лайки. Одна подошла и села у ног Бегуна – чужих людей здесь не бывало, любой человек был свой, хозяин.

Появился Рубль, отпил ледяной воды из бочки у крыльца, плеснул в лицо и бодро крякнул:

– Хороша можжевеловка! Экологически чистый продукт: ни тебе абстиненции и жить хочется, как никогда… А где пейзане? – огляделся он.

– В церкви, наверное. Пойдем…

В тесном храме собралось все село, яблоку негде было упасть. Когда Бегун отворил дверь, огоньки свечей вздрогнули и заметались. В толпе пронесся шепот, озерчане раздались в обе стороны от них. Бегун трижды перекрестился, отбил поклон и прошел ближе к алтарю.

Стены храма были на века сложены из мощных бревен, иконостас обвивала затейливая резьба. По центру, над царскими вратами висел оплечный Спас. Это была удивительная, суровая икона. Это был Иисус, пришедший не с миром, но с мечом, не прощать, а судить. Бескровные губы его были жестко сжаты, а огромные, яростные глаза встречали каждого входящего и следовали за ним, в какой бы угол ни пытался забиться человек, они проникали прямо в душу, прожигали насквозь – этот лик явился не из глубины веков, а из будущего, чтобы напомнить о скором и неизбежном судном дне, когда живые будут завидовать мертвым.

– Спас Ярое око! – сдавленным голосом прошептал Рубль. – Бегун, скажи, что я не сплю!

– Тихо… – не оборачиваясь, прошептал Бегун.

– Господи, верю в Тебя! – истово перекрестился Рубль. – Это же миллион грин на «Сотбисе»! Я плюну в рожу тому, кто даст на доллар меньше!

– Заткнись! – прошипел Бегун.

Священник, стоявший на амвоне, дождался, пока стихнет в толпе прихожан шепот и прекратятся оглядки на чужаков, и продолжил проповедь:

– …И пришли в тот черный год на Белое Озеро воины Антихристовы, восставшие из ада, в черном одеянии, с мертвыми глазами и страшные ликом, и пошли по селам, глумясь над народом нашим, над верой нашей. Посшибали кресты с храмов наших, а в самые храмы ввели коней своих, а огонь в печи разводили Святым Писанием, и собрали иконы и иные святыни наши на продажу и посмеяние иноверцам. И поселились в домах наших, и надругались над женами нашими, и истребили отцов на глазах у детей, а самих нас согнали в овин со скотиной вместе. И в ночной молитве возопил я: «Господи Иисусе Христе, Ты учил нас смирению, но доколе терпеть нам?» И спустился ко мне ангел небесный, скорбен ликом, в окровавленных ризах, и сказал: «Идите и возьмите святыни ваши». И явил Господь чудо: мертвый сон скрепил глаза и уши стражникам, и запоры отпали сами собой, как струпья с раны…

– Красиво излагает, – прошептал Рубль. – Чекисты, видно, ужрались на халяву, а они доски под мышку – и чесанули в глухомань.

– И сказал мне скорбный ангел: «Уведи паству свою из земли, поруганной Антихристом». «Куда идти? – спросил я. – Ведь топи кругом». «Идите, – сказал ангел. – Ярое око укажет вам путь». И явил Господь второе чудо, и прошли мы с молитвой по топи блат, ако посуху, а когда воины Антихристовы, восстав ото сна, кинулись по следу нашему, как собачья свора, – разверзлись под ними смрадные топи и поглотили их без следа…

– Запетляли, бедных, как нас с тобой, а сами по охотничьим тропам… – комментировал Рубль.

– А когда на седьмой день, ослабшие силами и гладные, забылись мы сном, в третий раз спустился ко мне ангел и сказал: «Останьтесь здесь и срубите храм во имя Спасителя вашего, и срубите село и назовите его Белоозеро взамен покинутого, и живите в мире. За терпение ваше, за веру вашу отметил вас Господь особой милостью, и продлите вы род человеческий». И сказал ангел: «Не на время, а на долгие годы пришло воинство Антихриста на многострадальную землю Русскую. Забудут люди веру свою, а если и вспомнят Господа, то будет эта вера слаба, как древо с отсеченными корнями – хоть и зеленеет по весне, но умирает с первым утренником. Забудут люди предков своих, перестанут чтить отца своего и мать, а тако же дети их самих оставят в старости. Забудут люди землю свою, и станет земля отравлена и будет родить отравленный хлеб. Забудут люди язык свой и песни свои и не смогут сказать ни о печали, ни о радости своей. Забудут люди труд свой и оставят свой труд машинам, и станет машина сильнее человека…»

– Ангел-то как в воду смотрел, – усмехнулся Рубль.

– И станут люди злы без веры своей, без предков своих, без земли своей, без языка своего, без труда своего. И тогда уже явится на Русь сам Антихрист, и начнут люди истреблять друг друга и истребят без остатка, а последние задохнутся в смраде отравленной земли. И тогда вострубят трубы, и поднимет Господь мертвых для Страшного суда. И сказал ангел: «Храните веру свою, и предков своих, землю свою, язык свой, трудитесь своим трудом, и когда очистится земля от Антихриста и изойдет смрад его, явлюсь я снова – не вам, и не детям вашим, а детям детей ваших или их детям – и поведу заселять землю и продолжать род человеческий. Аминь». Вознесем же молитву Господу нашему Иисусу Христу за великую милость Его!

В толпе прихожан Бегун увидел Неждану в низко повязанном платке. В полумраке церкви светились ее глаза, огромные, восторженные, она не замечала его взгляда, ничего вокруг, она разговаривала с Богом и слышала ответ на свою молитву. Бегун невольно засмотрелся на ее лицо, не лицо – лик, лучащийся мягким чистым сиянием, какое видел он только на досках великих безвестных иконописцев…

Он обратил глаза к Спасителю и начал повторять слова молитвы, но ответом ему был только немой яростный взгляд, под которым хотелось потупиться, укрыться за спинами, бежать прочь.

Голый по пояс, в лаптях под короткими портами, Бегун мотыжил землю на опушке. Земля здесь возделывалась давно, была освобождена от мха и корней, удобрялась золой от сжигаемых тут же дровин, и все же оставалась таежной, иной, чем в центре России, в тех областях, которые прочесал Бегун вдоль и поперек, – непривычной к репе, моркови и другим овощам, – будто мужику с задубевшими негнущимися пальцами поручили тонкую работу – вставить нить в игольное ушко.

Кроме овощей на разбросанных в тайге полях-опушках сеяли рожь, ячмень, лен. Из осторожности, чтобы не навести случайного путника на село, поля были удалены километров на пять. Крупного скота – ни лошадей, ни быков – в Белоозере не было, работали мотыгой и заступом, а бороны таскали впятером.

Бегун шел с краю, вдоль леса, радом работали озерские бабы и девки – не так замашисто, как он, хоть мельче, но проворнее; он с непривычки вместо того, чтобы пушить землю, выворачивал громадные комья и принимался кромсать их. Солнце пекло над головой, густо пахло смолой от горячих сосновых стволов, пот ручьями лился по спине, так что промокли, потемнели под поясной веревкой порты.

Из лесу появился Рубль в джинсах и фуфайке, в зимних ботинках, – он упорно не желал менять московский наряд на холстину и лапти, – выше колен залепленный жидкой грязью, с зелеными клочьями тины.

– Ты откуда такой красивый? – спросил Бегун.

– На восток тоже болота, – безнадежно махнул он рукой назад. – Не соврал поп – мы тут как на острове… Прикурить дай. Газ кончился, – он пощелкал зажигалкой.

– Выбрось, – посоветовал Бегун.

– Ты что?! – возмутился тот. – «Картье»!

Бегун вытащил из подвешенного к поясу кисета огниво и кремень, ловко запалил кусок березового трута. Лева прикурил громадную, рассыпающуюся в руках самокрутку, с омерзением втянул тяжелый белый дым.

– Курить, что ли, бросить? Этой отравой только демонстрации разгонять, – он отошел и прилег в теньке, прижав к уху приемник. Он слушал его на самой малой громкости и только новости и футбол, чтобы медленнее сажать батарейки.

– Да, Бегун! – крикнул он. – В парламенте опять импичмент обсуждают! Во дела!

– Лева, пора забывать некоторые слова, – ответил Бегун, снова берясь за отполированное до костяного блеска древко мотыги, – «парламент», «Картье»…

– Не дождешься!

– Веселее, бабоньки! – крикнул Бегун, разогнувшись на минуту утереть локтем лицо.

Те засмеялись, они с любопытством поглядывали на него – непривычно было видеть мужика, хоть и такого нескладного, за бабьей работой. Свои, озерские, от мала до стара охотились, порой по неделе пропадали в тайге. Малыши ловили рыбу прутяными мордами в болотных протоках, а закинув морду, играли в бабки или конопелю – там Бегун был и вовсе лишним.

Иногда кто-нибудь из охотников шел мимо поля с берданкой и крошнями – аплечными носилками, плетенными из прутьев и бересты, похожими на венский стул без ножек. Он неизменно приветствовал баб:

– Зароди Бог на всякие души!

На что те кричали хором:

– Дай Бог! И тебе ни пуха, ни пера, ни шерсти клока!

Неждана в легком платке, бесформенной кофте и подобранной спереди юбке, обнажившей плотные сильные икры, без устали ходила к озерцу и обратно с коромыслом через плечо. Бегун провожал ее взглядом, смотрел, как крепко ступает она босыми ногами по неровной земле, взбивая подол коленями, одна рука вдоль коромысла, другая с прямыми пальцами в сторону. Она не держала твердо тяжелое коромысло на плече, а как бы уплывала из-под него, прогибаясь всем телом, так что вода в ведрах стояла неподвижно. Она чувствовала его взгляд и каждый раз, проходя мимо, опускала глаза и смотрела под ноги, с трудом удерживая улыбку. Иногда ее останавливали бабы – напиться и намочить платок.

– Неждана, – наконец окликнул ее Бегун. – Неужто опять меня обнесешь?

Она подошла, по-прежнему не поднимая глаз, поставила ведра:

– Пейте, не жалко… – и быстро, искоса оглянулась на баб.

– Неждана… Кто ж тебя не ждал?

– Знамо, отец с матерью, – пожала она плечами. – Им седьмой десяток уж был, годов двадцать никто не родился, а тут я. Вот и получилась Неждана-Негадана. Крестили Марией, а все одно по-домашнему кличут.

– А сколько тебе лет?

– Шестнадцать весной было.

Выглядела она намного старше – рослая, с высокой грудью, женскими округлыми плечами. Вообще, возраст в Белоозере определялся не по годам, а просто – девка, баба, старуха.

– Красивая ты. От женихов, наверное, отбою нет?

– Что это? – не поняла она. – Я просватана давно.

– Когда ж ты успела?

– Да годов с десяти, – опять пожала она плечами. Как Бегуна удивляли ответы, так она удивлялась вопросам. – У нас все просватаны. Дарья вон за Петра нашего, Грушка, – указала она на тонконогую, тощую девчонку лет двенадцати, – за Луку… Но им не теперь еще, а я после Покрова уже замуж пойду.

– За кого?

– За Еремея.

– Вот как? – сказал Бегун. – Значит, ты Еремея любишь?

– Чудной вы, – снова удивилась она. – Кто ж меня спрашивал? Как родители решили… Он хороший и меня сильно любит. Только… он и раньше не много говорил, а теперь и вовсе смотрит да кивает. Я вроде теперь и за него, и за себя говорю.

– Так я угадал? Он не всегда немой был?

– Какой он немой? Он гонец.

– Гонец?

– Ну да. Кто от нас туда, – махнула она рукой за лес, – ходит, тот обет принимает, молчит до самой смерти. Дабы не осквернять уста свои и уши наши именем Антихриста, – заученной скороговоркой сказала она и перекрестилась.

Бегун отпил воды, плеща на грудь через край, но не отдавал ведро, чтобы удержать ее. Неждана уже несколько раз поглядывала на баб, говорила она с охотой, но тяготилась, что у всех на глазах.

– А против родительской воли нельзя?

– Самокруткой? Нет, – засмеялась она. – Только раз, говорят, было, давно: на праздник, как народ перед храмом собрался – взялись за руки и упали батюшке в ноги. Он благословил, но на выселки велел идти, в лес: сами решили, сами и живите. Когда детей народили, тогда уж и родители простили, обратно взяли.

– А если вдруг влюбишься – что делать будешь? – не отставал Бегун.

– Нет. Нельзя мне, – покачала она головой. – Как просватали – поздно уже.

– Ну а если не просватана – что у вас говорят, когда любят?

– Ничего не говорят. Венок на Купалу бросают, – торопливо сказала она, опять оглянувшись. – Вы ведро-то отдайте, идти мне надо.

Она присела и подцепила ведро на коромысло. Отойдя, прыснула, прикрывая рот ладонью, – напоказ, как бы снимая с себя вину за долгий разговор с чужаком.

В темноте противно запищали мотив «Боже, царя храни» электронные часы на руке. Бегун с трудом разлепил глаза и сел на скамье. Он хоть и ложился с закатом, но никак не мог сам подняться до солнца – сказывалась многолетняя московская привычка к полуночной жизни. У Еремея его будили голоса в избе и грохот поленьев, брошенных к печи, но месяц назад они с Левой перебрались в безоконную, с черной печью сараюшку на задворье, где в морозы отогревали поросят.

От тяжелой работы ныли суставы, каждая косточка, он едва разгибал по утрам одеревеневшую спину. Сев закончился, и тут же на другой день начался сенокос на болотистых лугах, и Бегун, оставив мотыгу, принялся осваивать короткую верткую косу-горбушу.

– Что ж тебе неймется, – пробормотал Рубль. – Ляг доспи. Опоздаешь – не уволят.

– Нельзя, Лева. Лето зиму кормит, – поучительно ответил Бегун.

Он распахнул скрипучую дверь, умылся ледяной водой из бочки, почистил зубы толченым липовым углем с мятой.

Просыпалось Белоозеро, курился дымок над трубами, но на улице было еще безлюдно, только выскакивали на двор в одних рубахах ребятишки – с ведром за водой или по иной нужде.

Бегун увидел, как из поповского дома вышла Неждана, уже одетая для работы, но направилась не к болоту, а в лес. Он обогнул село по задворкам, чтобы не маячить перед окнами, с которых летом снимали промасленную холстину, и крадучись пошел следом.

Неждана легко шагала впереди, что-то негромко напевая про себя, глубоко приминая босыми ногами мох. Тяжелая белая коса раскачивалась за спиной, платок лежал на плечах – в отличие от баб, девки покрывали голову только в храме да под палящим солнцем. Она вышла на просторную поляну, заросшую высокой травой, и встала, глядя в небо, ожидая чего-то. Бегун тоже остановился в десяти шагах сзади, хоронясь за деревом.

Солнце прострелило густую хвою, и поляна вдруг вспыхнула, засветилась холодным голубоватым сиянием – сперва узкая полоса у леса, потом все шире и ярче. Вокруг каждой росинки играли, кружили острые радужные лучи. Неждана ступила в траву, широко провела ладонями по верхушкам, собирая росу и умывая лицо:

– Роса на лицо – краса на лицо… – несколько раз повторила она и вдруг резко обернулась.

Бегун снова отступил за дерево, но она, видно, заметила, потому что так же быстро глянула в сторону села и быстро пошла – но не к Белоозеру, а дальше, – оставляя за собой яркий зеленый след от сбитой ногами росы.

Отойдя немного, чтобы не столкнуться ненароком с бабами, идущими к полю, она принялась обрывать высокую траву, выискивая ее в густых зарослях крапивы. Бегун подошел ближе.

– Что же вы ходите за мной? – беззлобно спросила Неждана, не оглядываясь.

– Зачем росой умываешься? – сказал он. – Красивей уже не бывает.

– А вам-то что? Все одно не про вас, – ответила она без досады и без кокетства, как нечто само собой разумеющееся.

– Что собираешь?

– А вы что же, не видите? Или трав не знаете?

– Ну, кое-что знаю. Крапиву, лопух… А ты меня научи.

– Как же вы там живете? – удивилась Неждана. – Не знаете, по чему ходите… Это девясил, – показала она острый лист, войлочный с изнанки и гладкий сверху, изогнутый, как вываленный из пасти собачий язык. – Его с первым солнцем, по росе собирать надо, пока он силу не растерял. Самая сильная трава. В нем девять сил. А если в венок на Купалу его приплести, то, кому бросишь, никуда от тебя не денется – его девять сил держать будут.

– Осторожно, крапива! – указал Бегун.

– Ну и что? – Неждана спокойно оборвала и бросила ворсистый крапивный куст. – Ладонью брать надо – желву не прожжет.

– Мозоли? – догадался Бегун. – А покажи-ка руку… – он взял руку Нежданы – вся ладонь от кончиков пальцев до запястья была покрыта жесткой, плотной бесчувственной кожей, можно даже было постучать по ней ногтем, как по кости.

Он слишком уж долго держал ее ладонь, потому что Неждана вдруг вспыхнула, вырвала руку и пошла дальше. Через несколько шагов виновато глянула на него – не обиделся ли на резкость.